Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

5

– Лутчане ждали нас! – зло заметил Ростислав, задирая голову на высоту дубовых стен и башен Луцка.

Желтели новые бревна в темных подновлённых стенах, светлыми глазницами всматривались в осаждавших бойницы, свежепрорубленные в придачу к прежним.

– Зря у затворённого кремля стоим, – сердился Арсланапа. – Город нам не по зубам, надо кушать села.

Род с Нечаем неподалёку сидели в сёдлах, слышали весь разговор. Ростислав их тоже видел и махнул рукой лесному своему спасителю:

– Стань-ка около меня, затворник! – Род и Нечай приблизились. Княжья свита покосилась на чужих. Ростислав Гюргич спросил Рода: – Скажи-ка, ведалец, возьмём Луцк?

Пришлось закрыть глаза, вслушаться в себя и, не кривя душой, ответить:

– Не возьмёте.

Княжья свита неприязненно насупилась.

– Сулил сайгак промах, да охотник не верил, – съязвил надменно Арсланапа.

Ростислав Гюргич отвернулся от Рода.

– Поможье пожаловало! – обрадовался он, завидев скопище ратников на ледяном панцире Стыря.

Река Стырь, подступая под самые стены Луцка, заменяла с этой стороны гроблю[393]  [393] ГРОБЛЯ – крепостной ров.


[Закрыть], но, покрытая льдом, не была преградой для нападавших.

Род знал, сыновья Гюргия ждали отца, который вот-вот должен был подойти с Пересопницы, укреплённый дружиной старшего брата своего Вячеслава. Радость сына была понятна.

– Эгей, княже! Глянь, что творят лутчане! – закричал один из дружинников.

Все взоры вновь устремились к городу. Осаждённые в самом деле не ведали, что творили. Ворота медленно растворялись. Из крепости тесным строем выходили пешие лучники. Выстроившись у моста через Стырь, они осыпали стрелами дружину князя Андрея, ставшую почти на расстоянии дострела против ворот.

– Эх, сейчас бы враз вдарить, а, Жирослав? – обратился Ростислав Гюргич к половецкому воеводе и беспомощно сжал кулак. – Пока сговоримся, они назад уползут, затворят ворота.

– От Гюргия Владимирича к нам вестоноша скачет, – оповестил самый глазастый дружинник.

– А я к Андрею человека пошлю, – с готовностью предложил Арсланапа-Жирослав и закричал в гущу своей обережи, стоявшей в стороне: – Кза-а!

Род радостно впился глазами в Кзу, и бывший оруженосец Итларя удивлённо воззрился на него.

– Чего на чужака глаза пялишь? – набросился на подъехавшего Арсланапа. – Слушай меня!

Получив указания, Кза умчался в сторону Андреевой рати. Суздальцы с половцами невольно последовали глазами за ним и вдруг узрели ещё одного всадника. Сбросив кольчужный чехол, сверкая красной броней, прикрывшись от стрел щитом, он в одиночку бросился на стоявших у моста пеших лучников.

– Кто это? – закричал Ростислав.

– Это твой брат Андрей, – ответил Арсланапа. – Знаю я его кобылицу, вороную в каракулах[394]  [394] КАРАКУЛЫ – темные подпалины.


[Закрыть].

Было видно, как несколько всадников устремились за безрассудным смельчаком, но под тучею стрел сдержали свой отчаянный порыв.

– Куда его понесло? – сокрушался Ростислав. – Он же не распустил хоругви, не призвал нас к сражению по воинскому обряду. Кобыла под ним взбеленилась, что ли?

Нет, не кобылица стала причиной необъяснимого поступка Андрея. Вот он уже схватился с первыми лучниками, орудует копьём, как гребец единственным веслом на лодке-однодеревке.

– Эх, не величав Андрей на ратный чин, – продолжал ругать брата Ростислав, – Ищет похвалы от одного Бога!

Кто-то из дружины предложил ударить хоть малой силой в помощь Андрею. Ему возразили: хоругвь не была развёрнута, Андрей не предполагал начинать сражения. Опасно сбить ряды, а возможно, и попасть на приманку осаждённых, замысливших явный полно х с этой пешей вылазкой.

Род, приставив ладонь козырьком к глазам, видел, как лучники окружили Андрея. Он, конный, возвышался над ними, разил копьём, да безнадёжна была его храбрость. «Боюсь я за Андрея, – услышал Род силком поселившееся в его памяти признание Улиты. – Боюсь осиротить детей…»

– Одолжи, друже, булаву, – обратился чужак к ближнему дружиннику.

Катаноша, взбивая копытами снежный хвост, вихрем понеслась к мосту. Добро, наст был крепок, бег лёгок, ноги не проваливались.

– Охрабри меня Бог! – услышал Род за своей спиной.

– Нечай, вернись! – крикнул он, обернувшись. Долгощельский кузнец и не думал слушаться, Род грозно повелел: – Прикройся щитом!

Оба были уже на расстоянии дострела от моста, и мучники их приметили. Катаноша пропустила буланого жеребца на полкорпуса вперёд, и Вашковец первым врезался в окруживших Андрея кметей.

Род заметил, что пешими управлял один вершник. И тёмном плаще поверх голубой брони он возвышался почти у самых ворот, выкрикивая в говорную трубу краткие приказы на чужом языке. Вскоре удалось разобрать, что и драчливые пехотинцы изрыгают проклятия не по-нашенски. Значит, это наёмники, присланные бывшим великим князем Изяславом и поможье брату Владимиру, – чехи, ляхи, угры, шведы, короче, немцы. Этот немец, орущий в говорную трубу, явно не чех, не лях, скорее всего, варяг. Однако Род в Новгороде Великом выучил толику слов по-варяжски. Нет, вершник не варяг…

Булава работала, аки молот, в руках умелого кузнеца. Нападавшие падали, оглушённые. Копья, стремившиеся снять всадника, как бы по волшебству направлялись мимо. Это скоро было замечено и внесло смятение в ряды нападавших. Вершник у ворот отнял от безусого рта говорную трубу и расширенными злыми очами глядел на странного всадника. Пращники с заборол прицельно метали камни, но попадали не в заговорённого воина на игреней кобыле, а в своих пеших. Потому скоро прекратился каменный дождь. А Род, пробившись к вершнику, опустил булаву на его золочёный шлем. Став обладателем говорной трубы, он во всю мочь лёгких закричал по-родному:

– Князь Андрей, отходи!.. Нечай, отходи!..

Однако не запоздал ли призыв? Долгощельский кузнец уж не возвышался над пешими. Его буланый без всадника катался по белу полю, кровавя снег, унимая жар своих ран. Андрей взмахнул лишь обломком копья и отбросил бесполезное древко прочь. Огромный немец, головой выше княжой караковой кобылицы, замахивался рогатиной. Род достиг его и достал булавой по темени. И все же рогатина вонзилась в луку Андреева седла. Князь зашатался, но успел извлечь меч и отбиться от другого врага.

Тем временем лучники, подхватив раненых и убитых, а большей частью оглушённых Родовой буланой, ибо он сдерживал силу удара, эти вспугнутые чем-то лучники торопились уйти в ворота. Стоило обернуться, и становилось ясно, кто их спугнул. Рати Гюргия, его брата и сыновей, соединившись, скапливались перед воротами и изготавливались к большому бою. Лучники затворились, не успев забрать тех, кто остался лежать на льду заснеженной гробли. Род и князь остались вдвоём у забрызганного кровью моста. Караковая кобыла Андрея, сплошь израненная, едва держалась на ногах.

– Возьми мою кобылицу, княже, – предложил Родислав.

Тот выпучил узкие глаза, засверкал белками.

– У меня своя, – мрачно отрезал князь.

Род постарался держаться точно за его спиной, чтобы уберечь Андрея от стрел, кои нет-нет да и долетали из бойниц Луцка.

– Думал, будет мне Ярославича смерть, – неожиданно обернулся Андрей.

– Чья смерть? – не понял Род.

– Изяслава Ярославича, прадеда моего. Тоже был окружён врагами и заколот копьём, – объяснил князь. И, как бы придя в себя, осознав, с кем говорит, прибавил резко: – Гоняйся в ратном поле за славой, а не в княжьих теремах за любовью.

Значит, он ведал о свидании Рода и Улиты у себя под боком в Москве. Род не счёл своевременным объясняться. Он узнал по одежде тело Вашковца и поспешил поднять к себе на седло мёртвого товарища «Злая сила увязала меня с ним в Киеве, привела сюда, чтобы мне стать причиною его гибели», – сокрушался Род.

Приближаясь к своим, князь Андрей уже в поводу вёл израненную кобылицу. И все-таки не довёл. Грохнулась она оземь и испустила дух. Андрея подхватили бояре, окружавшие Гюргия с братом и сыновьями.

– Герой! Герой! – приговаривал Вячеслав Владимирич, старший Гюргиев брат, как догадался Род по его поступу и сходству, хотя прежде не встречал Вячеслава. Старик похож был на Гюргия только внешне. Лик тот же, да не упруг, а вял. Голос расслаблен Взгляд не светит, а коптит.

– Думал, будет мне Ярославича смерть, – повторил Андрей.

– Чьё вспоможенье отвело от тебя сию смерть? спросил Гюргий, истиха взглядывая в сторону Рода, должно быть, думая: опять этого неприятного Кучковича благодари да жалуй!

– Святой Феодор мне помог, – объявил Андрей.– Ему молился, глядя смерти в глаза. Его память нынче торжествуем. А ещё моя кобылица меня спасла – чуть живая, унесла от врагов.

Ближние бояре осматривали конский труп, с которого кмети уже сняли доспех. Никто в сторону Рода не глядел. Никому до него дела не было. И друзей у него больше не было здесь. Единственный друг, убиенный Нечай, передан с рук на руки гробокопателям, надолбившим в зимней мерзлоте братскую могилу для него и нескольких Андреевых воев, коих достали самые дальние стрелы Луцка.

Род отвёл Катаношу в сторону, осмотрел её раны, залечил сухим зельем. Ничего страшного!

Когда над братской могилой возвысился холм из мёрзлых комьев, а на холме – свежесрубленный крест, Род подошёл к печальному месту, обнажил голову и задумался.

Вновь оказалась нарушена заповедь: «Не служи врагу».

– Прости, Нечай, мой погрех! – прошептал злополучный ведалец. – Не увёл я тебя от смерти, а прицел к ней.

Ранние сумерки месяца лютого пропитали тьмой небо, скрыли луцкую крепость, даже крест на братской могиле стал почти не виден. Лишь далеко за спиной маячили костры, согревая кметей, да в двух невредимых избах, оставшихся от большой сгоревшей деревни, слышался пир горой. Там отмечали ратный подвиг Андрея.

– Друг! – позвал Род, обращаясь к братской могиле. – Друг!

– Тише, Рода! Я тут, – прозвучал шёпот позади.

– Ты кто? – резко обернулся Род.

– Тише, друг Итларя! Я Кза.

И тут небесная завеса разодралась надвое, и луна осветила землю торжествующим светом ночи. Кза приблизил скуластое лицо к самым глазам бывшего половецкого яшника и страшным шёпотом сообщил:

– Тебя хотят отравить. Беги, друг!

– Несусветица! – не поверил Род. – Кому нужна моя смерть? За что?

– Человек этого сумасшедшего Андрея говорил с человеком Арсланапы. Тот тебя знает. В Дубно пи пиру видел. Он должен дотронуться своим перстнем до твоей руки. А яхонт перстня – скляница с ядом!

– Кто тебе такую несусветицу передал? – продолжал Родислав не верить.

– Собственными ушами слышал, – прижал К ш ладони к узкой груди. – А самое страшное: они видели, что я слышал! – Поскольку Род ничего не отвечал, раздумывал, Кза чуть помедлил и снова заговорил: – Сумасшедший Андрей велел погрести своего коня, как воина. Вырыли могилу, вставили сруб, оказали почести. Даже памятник водрузили – ба-а-аль-шой камень приволокли!

Разговор вёлся по-кыпчакски. Род спросил:

– Ты оружничий вашего воеводы?

– Верно, – подтвердил Кза. – Прежде служил ханичу Севенчу, сыну нашего теперешнего хана Боняка. Севенч – не Итларь. Драчун и бахвал. Все грозится киевские Золотые ворота мечом посечь. Удалось от него уйти. Хотя и Арсланапа не пряник. Тебе, друг, надо бежать. И я поспешу. Боюсь, хватятся.

– Уже хватились, – заметил Род.

Кза в ужасе обернулся. Оба увидели на белом снегу черные бугорки, окружавшие могилу полукольцом. Как будто бы волчья стая обкладывала двух беспомощных людей. Разве что глаза не светились, зато мех половецких треухов – точь-в-точь волчьи морды.

– Выследили! – жалобно прошептал Кза и со слабой надеждой быстро спросил: – Где твой конь, Рода?

– Рядом. По ту сторону братской могилы заножен[395]  [395] ЗАНОЖИТЬ – привязать лошадь за ногу.


[Закрыть], – ответил Род, запоздало казнясь, что обезоружил себя, воткнув меч в мёрзлую землю, чтоб заножить за него Катаношу.

Он хотел угадать, каким образом нападут эти степные волки. Больше всего боялся тенёт, укрюков и прочих незаговорённых напастей. Обрадовался, заметив, что один из крадущихся истиха натянул лук. Поспешил заслонить собой Кзу. Но… поздно!

Стрела пронзила насквозь хилое тело юноши, и гот рухнул на грудь Рода.

– Ай-ё! – завопила стая, устремляясь к могиле.

Ножи сверкали в зубах. Все волки были на лыжах, потому-то Кза и не слышал, как его выследили.

– Ух-ух-ух-у-ух! – закричал лесовик филином и в тоже мгновение оказался по ту сторону братской могилы.

Выдернуть меч, отпустить Катаношу, вскочить в седло – было делом мгновения. Пока преследователи добрались до своих коней, сняли лыжи, устремились и погоню, Катаноша уже растаяла в белой мгле. Какое-то время Род слышал за спиной гиканье. Оно то возникало, то обрывалось. Наконец оборвалось окончательно.

Всадник стремился к Киеву, где в тот час не было ни Гюргия, ни Андрея, ни их друзей-половцев, совершающих злодеяния порой неведомо по чьей воле.

6

Первуху Шестопёра сразил рассказ о гибели Нечая Вашковца. Оба были сироты на белом свете, привык ли держаться друг друга, как две половинки одной фасолины, и вдруг – одиночество! Родислав не мог заменить Шестопёру погибшего, все-таки он оставался всего лишь другом Первухина друга, и пытался, как умел, облегчить страдания своего совсельника. Возлагал руки на его чело, после чего приятель становился повеселее. Предсказал ему долгую жизнь, во что Первуха не верил, однако приободрился. А когда посулил бобылю преданную бабью любовь до гроба, тот тяжело вздохнул: «Есть у меня красава, да не по красаве слава». На вопрос, взаправду ли она красива, махнул рукой: «Так красива, что в окно глянет, конь прянет, на двор выйдет, три дня собаки лают». Род предположил, что дурнушка-вислёна необычным умом завоевала Первуху, но и тут попал пальцем и небо. «Бабий ум – бабье коромысло, – равнодушно проворчал Шестопёр. – И криво, и зарубисто, и на оба конца». Однако по возвращении Рода из-под Луцка Первуха не предлагал ему киевские забавы и глумы, не заводил речи о девьем доме, о девулях и про чих непотребностях. Ведалец опрометчиво приписал это благотворному влиянию неказистой любвеобильницы вдовушки, да скоро установил: приятеля больше тянет не к вдовушкиным перинам, а к замызганному винопродалищу. Слишком затянулись Шестопёровы поминки по Нечаю, приводя в уныние Рода.

У него самого киевские дела шли из рук вон плохо. Ездил на Пасынчу беседу к Асупу. Тот прибирал разорённый дом Кондувдея, ожидая победы Изяслава под Луцком и возвращения в Киев своих господ. Родислава же он ничем не обрадовал. Никакая женщина не спрашивала о нём. Асуп разводил руками.

Удивляло это бывшего затворника. Пусть Улита не в Вышгороде, а подальше от Киева, в Остерском Городце. Ведь знает, что он её ждёт в столице, а вести не подаёт. Правда, вскоре по прибытии из-под Луцка Шестопёр сообщил, что какой-то красик[396]  [396] КРАСИК – любитель покрасоваться, фат.


[Закрыть] заходил в отсутствие Рода, досачивался: не живёт ли здесь суздалец именем Родислав. Своего же имени не назвал. Род вновь бросился к Асупу: не искал ли его этакий молодой щап? Торчин радостно закивал. А на упрёк, почему сразу не сказал, цокнул языком: «Ты ждал жену, не мужа. Про мужа я не взял в толк». Тьфу с этим торчином!

Ещё время минуло, а о красике – ни слуху, ни духу.

Исподволь зима уходила. Наступила Святая неделя. Трезвонили колокола. Брусчатые дубовые мостовые и дощатые пешие ходовые обочины цвели шелухой крашеных яиц. Небо стало, как никогда, лазоревым. А лица не цвели по-пасхальному, хмурились на воспрянувшее солнце. Не токмо кыян, но и пришлецов, всегда обильных в столице, что-то явно заботило. Прежде шли слухи: дескать, одолевает Изяслав и вот-вот войдёт победителем в Золотые ворота. Ветхие слухи сменились новыми: никто не одолевает. Враги сели на ковёр, и, вероятнее всего, Гюргий после переговоров вернётся на Ярославов двор. Род терялся: радоваться или печалиться? К тому же его одолели собственные заботы. Ещё с пасхальной заутрени Первуха привёл в истобку замухорченную[397]  [397] ЗАМУХОРИТЬСЯ – замараться, запылиться.


[Закрыть] девчонку. Просила милостыню на паперти у святой Софии. Совсем не здешнего вида белянка: серые глаза во весь лик, на тщедушном теле издирки, голосок глуше бубенца на скоморошьем колпаке. Жалостливый Первуха сунул ей кунью мордку, взялся расспрашивать – кто, откуда. Выяснилось, что доставлена сюда сердобольными беглецами из Господина Великого Новгорода. Там сейчас большое бедствие – мор! Не успевают хоронить людей, скот. От смрада бесчисленных трупов нельзя ходить ни по городу, ни окрест. И никто не ведает причины сей язвы, что свирепствует только лишь в Новгороде. Вот и Мякуша в одночасье осталась круглой сиротой. «Ты сирота, да я сирота, поселимся две сироты бок о бок», – предложил гостеприимный Шестопёр. Вместе с новгородкой Мякушей поселились в истобке все её свойства – чистота, доброта да забота. Когда же оголодавшая вошла в тело, невзрачная – в облик, поселилась и красота. Первуха признался Роду: «Знаю теперь, истинный ты провидец. Сбылся твой вещий посул о бабьей любви до гроба». – «Ты это о ком? О Мякуше? – не поверил Род. – Да она ж девчонка!» Первуха опустил повинную голову и растерянно пробубнил: «Девкой меньше, так бабой больше». Род ушёл жить на Заяцкое становище, занял грошовую повалушу в подклете.

За тесовой стеной по ночам костари не давали спать. Днём же от храпа ночных виноядцев повалуша тряслась, мешая собраться с мыслями.

Как-то повечер заглянул Первуха.

– Родислав, тебя сызнова красик ищет.

– Какой ещё красик?

– Ну тот, что давеча…

При первом разговоре о неназвавшемся ищике[398]  [398] ИЩИК – ищущий кого-либо, что-либо.


[Закрыть] Род думал о Полиене, оружничем покойного князя Ивана Гюргича. А с какой стати искать его Полиену? Тот давно служит Глебу Гюргичу, с Родом свяжет его разве что случайная встреча.

– Должно быть, красик твой – рыло ковшом, нос бутылью? – подозрительно спросил Род, зная, как принято плешивого называть кудрявым.

– Повечер посети корчму «Трёшкина криница» – увидишь, какой красик, – заторопился Шестопёр к юной жёнке Мякуше.

Повечер Род обосновался вблизи Жидовских ворот в корчме какого-то Трёшки, вёрткого, как веретено, если посиделец за уставленной кувшинами заседкой и был сам Трёшка. В тёмном углу у почти непрозрачного оконца, затянутого грязным пузырём, можно было без помех наблюдать Трёшкиных завсегдатаев. Народ в основном торговый, иноплеменный.

– Вей! Какие же теперь барыши? – тормошил соседа заядлый спорщик, тряся клинышком бороды. – Зобница[399]  [399] ЗОБНИЦА – мера сыпучих тел, лукошко берестяное, лубочное.


[Закрыть] ржи семьдесят ногат, а несчастный строитель получает за день одну ногату. Что же он купит?

– Давно ль за ногату можно было купить овна? – поддержал его чёрный клобук с бородой серебряной, как берендеево царство. – А теперь… Ай, разве это жизнь, дорогой?

– Живе-е-ем! – пробасил луноголовый вислоусый кыянин. – Ось я своей подсуседнице Ханке три подзатыльника жемчужных купил да голубцы серьги-одвоенки. А до меня как жила? Сарафан крашенинный да серьги-одиначки!

Разговор оборвался для Рода озорным ребячьим способом: чьи-то ладони накрепко ослепили его, и ухо оглушил шёпот:

– Угадай – кто?

Род вздрогнул, потом напрягся.

– Не верю ни ушам, ни глазам!

– Глаза твои сейчас слепы. А по шёпоту разве узнаешь голос? – был игривый вопрос.

– Есть второй слух и вторые глаза – внутри, – ласково объяснил Род. – От тебя знакомые токи в меня идут. Их ли не узнать? – отнял он от лица нежные, ненатруженные ладони.

– Наконец ты в моих руках, неуловимый любезный братец! – крепко обнял его Яким. – Так замумрился[400]  [400] ЗАМУМРИТЬСЯ – сидеть безвыходно, запереться.


[Закрыть] в потайных местах, что и родичу не найти. Да, Петруша?

– Вовсе я не Петруша, – в свою очередь прижал к себе названого брата Род и усадил подле себя, – Стало быть, это ты меня искал?

– Я. Прежде на Пасынчей беседе, после на подворье Святослава Всеволодича. Уф, нашёл!

– Четыре лета не виделись, – сосчитал в уме Род. – Вчерашний отрок – нынешний вьюнош! Да такой, что ни в сказке сказать, ни пером…

– Я не просто вьюнош, – истиха перебил Яким. – Подымай выше! Постельничий князя Владимирского Андрея, моего шурина.

– Шурина! – с тяжким вздохом повторил исстрадавшийся «жизненок» Улиты.

– Выйдем-ка, Родинька, из этого вертепа на воздух, – потянул его из корчмы Яким. – Знаю я все, родной, ведаю. Помнишь, в батюшкином доме тебе признался, как сызмальства любил лазутничать? Все мне открылось ещё в тот раз, когда вы с Улей стояли у моего одра, а я излечивался от вереда. Говорят, утерянного не воротишь. Врут!

– Расскажи, Якимушка, как тебе можется под рукой князя? – переменил разговор названый старший брат.

– Как ему можется под моей рукой! – с нажимом переиначил вопрос Яким. – Князь души не чает во мне. Хотя, тайно говоря, без взаимности. Слушается меня, повторяя: «Устами младенца глаголет истина!» Ближняя знать начинает зубовный скрежет. Ну там Михн, метящий в воеводы, Ярун Ничей, от отца к сыну перебежавший. Мне их скрежет зубовный – тьфу! Укусят зубом, зуб потеряют. Так-то, любезный братец!

– Берегись Андрея, Якимушка, – посоветовал Род, – На его половецком лике ничего не прочтёшь, как на свитке, исписанном молоком.

– А я подогрею свиток, молоко и проявится, – усмехнулся молодой, да ранний знаток Яким.

Род был втянут им в тесный заулок. С двух сторон высокие тыны, из-за коих не видно крыш.

– Никому не взбредёт на ум расставлять уши именно вот за этими тынами, – убеждённо предположил Яким и продолжил: – Я Улитин посольник к тебе. Сестра с тоски чахнет.

– И меня тоска гложет, как голодный лось несчастную липу, – признался Род.

Яким склонил голову, спрятал взгляд.

– Духовник мой, отец Исидор, не отпустил бы мне сегодняшний грех. А много ли легче Андреев грех? – вскинул резкий и гневный взор юный вельможа князя. – Андрей ведал все! И однако же… Нет, бескорыстно защитить нас от плахи не смогла его булыжная доброта! Есть в необычном норове моего государя наиобычнейшая черта: что похочет, то и получит, хоть через тысячи смертей. – Яким, задохнувшись, смолк. Беспечного, удоволенного судьбой придворного затрясло как в лихорадке. Род в свою очередь молчал, не зная, что сказать. – Поистине на Гераклово деяние начал я подвигать Андрея, – продолжал речь Яким. – Творю из Гюргича Вещего Олега. Тот перенёс столицу из Нова Города в Киев. И воссияла Киевская Русь! Но срок вышел. Неколебимый столп рассыпается. А ежели, по-Олегову, перенесть стольный град во Владимир. Не возгорится ли новым сиянием Русь Владимирская?

У Родислава ёкнуло сердце. Всплыли в памяти лесной костёр, глухой голос волхва, расширенные очи Улиты. Вспомнилось невероятное пророчество Богомила Соловья.

– Русь Московская! – вслух промолвил Род.

Яким дико воззрился на него и махнул рукой:

– Глумотворствуешь, милый братец. А я всерьёз. Вот на какое деяние моей силой двигается гора Андрей! А попытался двинуть его на то, чтоб приблизил моего названого брата, то есть тебя, – ни на полпальца не сдвинул! Он даже прошипел единожды, аки змий: «Не сживу его из Улитина сердца, так со света сживу!» Боюсь за твой живот, братец. Занапастит[401]  [401] ЗАНАПАСТИТЬ – обижать нападками, сживать со свету.


[Закрыть] тебя этот баболюб!

Род обнял названого брата.

– Коли Андрею все ведомо, стало быть, он поступает верно. Умён ты, Якимушка, а в сердечных делах ещё малосведущ.

– Я мало сведущ? – обиделся красик. – Моя любава Еванфия уже третий месяц брюхата.

Прошли один заулок, пересекли улицу, вошли во второй.

– Вернёмся, – поворотил Рода Яким. – Меня кареть ожидает невдалеке от Трёшкиной корчмы. А теперь внимай поусерднее! – перешёл он на деловой лад. – Мы с Улей головы надсадили, как вам свидеться. Я надумал сделать тебя портным, а ей примерять у портного новый наряд. Отпало! Не княгини ездят к портным, те приползают в княжьи хоромы. Ещё измышлял многое, да не то. Улита в таких делах всегда меня побивала своим умом. Хотя в «Изборнике» сказано: «Бабьи умы разоряют домы»! Так вот что она решила: ты едешь в Остерский Городец, ищешь в воеводской избе Закно Чёбота. Он подптень[402]  [402] ПОДПТЕНЬ – приданный в помощь, подчиненный.


[Закрыть]

Андреева дружинника Михна, что ведает княжеской обережью. Назовись Петром. Возьмёт тебя в охраныши. Будь не на виду. Из Городца в Киев двинется княгинин поезд. Вестоноша известил о мире Изяслава с Гюргием. Киев остаётся нашим. К торжествам сестра-княгинюшка должна поспеть на Ярославов двор. Гоньба будет без ночлега, лишь со сменою коней на становищах. Закно Чёбот вооружит тебя и окольчужит. Скачи обочь той колымаги, в кою сядет Улита. Опусти забрало, чтоб скрыть свой лик. Я с ней сяду в том же виде, что и ты. Повечер на втором стане Закно Чёбот сотворит суету со сменой упряжек. Мы тем часом поменяемся: ты – в кареть, а я – на твоего коня. Перед рассветом – третий стан. Возатай сызнова засуетится, мы поменяемся местами. Будь наготове. Чуть поезд вступит в Киев, исчезай незаметно. Все!

Род восхищённо взял за плечи названого брата:

– Повзрослел ты, Яким!

Тот вскинул подбородок.

– Ростом я догнал тебя. Сравни-ка! – Оба были, как доспевшие колосья, – равные! Зелёные глаза искусного придворного задорно загорелись. – Чем один другому не подмена?

Из заулка уже виделись Жидовские ворота, подле коих расточала жареные запахи Трёшкина корчма.

– Расстаёмся, братец, – крепко-накрепко заключил Рода в короткие объятья Яким. – Выйдем порознь, чтоб вместе нас не углядели. Я нынче еду в Городец, ты – завтра поутру. Будь начеку!

Яким исчез. А Род стоял, поматывая головой, как трезвенник в разгаре пира, оказавшись не в своей тарелке.