Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

3

Повечер узника посетил неприятный гость, старый, недобрый знакомый. Отпёртая дверь рывком распахнулась, и в камору вошёл мужик в просторной рубахе навыпуск, в широких штанах, по-старинному безбородый, с обвислыми усами и обритой чубатой головой.

– Здравствуй, Севериан, – обратился он к Роду так, как его именовали в застенке, где пытали Коснятку.

– Здравствуй, Лутьян Плакуша, – ответил узник.

Кат на сей раз смотрел на него без того почтения, с коим относился к писальнику, сам не разумея ни буквы. Он смотрел на него с вожделением, как проголодавшийся путник на курицу, сочную, с поджаристой корочкой, только что из печи. Бери её, рви руками, вонзайся в неё зубами, испытывай превеликое удовольствие!

– Подкормили тебя недурно, – удовлетворился Лутьян. – Пощупать бы, сколь стал крепок телом, да боюсь не сдержаться, испортить до времени. Государь будет сетовать. Потерплю. Ночью встретимся.

– Ночью? – переспросил Род, стыдясь закравшегося испуга.

– Нынешней ночью, – подтвердил Лутьян. – Пришла твоя очередь. Собирайся с духом.

Когда Плакуша ушёл, Род, сидя на жёстком ложе, задумался. Много страданий переносил он ни за что ни про что. Теперь, пожалуй, впервые предстояло мучениями ответить за свою дерзость. Четыре года назад, спасаясь из этих мест, он крепко обидел здешнего властелина. И вот – отмщение! Что ж, сызнова покоряться судьбе? Род думал о ладанке с землёй. Не этой ли избавой одарил его перед муками Богомил Соловей? «Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи», – шёпотом повторял он заклятые слова. И все ясней понимал, что нынешней ночью не придёт ещё время Богомиловой ладанки.

Слеза бессилия заскользила по заросшей щетиной щеке. Хотел полой платья отереть лицо и случайно нащупал чуть заметное утолщение в нижнем шве: там хранился родителев перстень, а рядом… Рядом была другая ладанка, его собственная, с временно умерщвляющим травным снадобьем. Ах, ещё не за кончен труд: против слуха и разума недостающая травка не сыскана…

Узилищная вечеря – кипяток с хлебом. Нынче будет высшее предназначение кипятку: кипяток обратится в настой, невозможно горький и невозможно волшебный. Выпив, Род скрыл в щелях пола гущу из кружки. Пропал большой труд! Где и когда восстановит он почти готовое зелье?

Род лёг на ложе, сложив руки на груди…

Ночью загремели запоры, застучали шаги, раздались испуганные голоса:

– Прокл! Проклятый Прокл! Чем вязника окормил?

Голос вдавни знакомый. С трудом всплыл в памяти Мисюр Сахарус, княжеский обыщик.

– Кипяток с хлебом давал. Хлеб не тронут.

Это лепет тюремщика, у коего душа ушла в пятки Смерть княжеского вязника аукнется на его поротой спине.

Ушли, дверь оставив незапертой. Вставай, беги! А ни единым членом не двинешь: мёртв!

Негрубые, вельможеские шаги…

– Мисюр, возьми Прокла за приставы, – велел Владимир Давыдович и присовокупил раздражённо: – Экая незадача! Отравлен!

– Отравлен не есть. Остановка сердца, – прозвучал жестяной голос чуждого, не русского человека.

– Достоин ли веры твой лечец, брате? – спросил князь, называя кого-то братом.

– Весьма искусен сей грек. Ученик Агапита! – ответил не кто иной, как памятный бывшему посольнику Изяслав Давыдович.

– Мисюр, выпусти Прокла. Проводи грека в кареть, он больше не надобен, – приказывал князь Владимир, – Вот, брат, – обратился он к Изяславу, – Мы тут с тобой одни. И стены тут не дворцовые, у этих стен ушей нет.

– Если мертвец не слышит, – пошутил Изяслав Давыдович.

– Похоже, этот изгой никогда уже и никого не услышит, – вымолвил Владимир своим сладко-приторным голосом. – Мне пророчил скорую смерть, а сам… Представь, брате, – вдруг оживился князь, – приятель его, безродный бродничий атаман, любимец нашего новгород-северского соседа, пытался со своей сволочью освободить мерзкого лжеволхва. Вооружили руки и ноги когтями железными и полезли ночью через стену переспы. Не обмануло меня предчувствие: ещё загодя, ну на всякий случай, заслал в их ватагу отменного пролагатая. Помнишь Фёдора Кутуза? Он Фёдора Дурного, своего тёзки, малейшее шевеление пальцем мне тотчас же докладывал. Так что мы их прищучили у стены. Кого стрелами сняли, кто сам свалился.

– Как, и бродничий атаман у тебя в руках? – удивился Изяслав братней оборотистости.

– Этой радости мне доставлено не было, – сокрушался приторно-сладкий голос. – В свалке у стены атаману размозжили голову булавой. Живым взяли только одного бродника прозвищем Озяблый. Лутьян выбился из сил, однако тщедушный червь не открыл зарытых бродницких кладов. Продолжать доиск бесполезно: не выдержит! Завтра его – на столб!

– Ох, зол ты, брат! – вздохнул Изяслав. – Слава Создателю, бедного волхва от такой участи смерть избавила. Я на него не держу обид: он мне предрёк великокняжеский стол. Пусть и солгал, зато от доброго сердца.

– Этот пророк и мёртвый изжарится на столбе, – мрачно изрёк Владимир Давыдович.

– Остепенись, брат, предай тело земле, как христианин, – уговаривал Изяслав Давыдович.

– Это дело только моё, – зло сказал Владимир, – Мы о нашем общем с тобой деле не успели договорить. Почему я остаюсь с Гюргием, а тебя шлю в помогу изгнанному великому князю? Ужель не ясно?

– Ясно одно: разделяться нам с тобою не след, – возражал Владимиру брат.

– Ну так слушай! – раздался свистящий шёпот, – Гюргий ли одолеет, Изяслав ли Мстиславич – нам все едино. При Гюргии я, будучи на щите, тебя выручу, а при Изяславе – ты меня. Тонко?

– Слишком уж тонко, брат, – отвечал соименник изгнанного великого князя. – Уйдём-ка отсюда. Здесь тяжко. Не иначе задохнулся несчастный вяз ник.

Князья вышли, оставив мнимого мертвеца с тяжелейшими мыслями о предстоящей гибели на столбе. Когда же произойдёт сия посмертная казнь? Принимая снадобье, он рассчитывал, что на третий день выберется из неглубокой могилы, какие обычно роют чмурные стражи для упокоившихся заточников. Мстительный князь превзошёл в своей злобе все самые худшие предположения. Оставалось надеяться на незатяжную смерть и горько думать о бесполезном Богомиловом даре, волшебной земле, вспоминая наиболее подходящие слова заговора: «Из тебя испечённому, в тебя уходящему…»

Он потерял счёт времени, не ведал часа, дневного или ночного, когда услышал возле себя голоса:

– Два дня минуло, а труп свеж.

– Холодно тут, как в скудельнице.[427]  [427] СКУДЕЛЬНИЦА – место погребения.


[Закрыть]

Он не почувствовал, как его выносили. Натужно всхрапывала старая кляча, ей визгливо отвечали колеса – значит, снег стаял, сани заменили телегами. Когда колеса затихли, слух воспринял многие голоса, звучавшие на огромном пространстве. Тело не ощутило пут, коими его привязывали к столбу. Вот многоголосье уже где-то внизу, а вокруг страшная тишина, которую вдруг прорезал страдальческий писк Озяблого:

– Пощади-и-и-те-е-е!

Его оборвал треск. Так трещал огонь, пожиравший терем боярина Кучки. Конечно, тот треск был куда мощнее, этот показался страшнее.

– Мажьте смолой покойника, длинный факел готовьте! – приказывали снизу.

Однако казнимый уже вполуха слушал эти приказы. Его занимал ток жизни, содрогавший все тело. С усилием разомкнув веки, он увидел себя на высоком столбе, прикрученным гнилыми верёвками. Для мертвяка пожалели доброго вервия. А напротив на таком же столбе трещал факел. Это восходил свечой к небу Фёдор Озяблый. Казнь наблюдали вскинутые головы княжьих кметей, самого князя, ближних отроков, малой дружины. Выделялся ужасным ликом истым онагр Азарий Чудин. А кто же ещё там выстроился особняком в темных латах под хмурыми шишаками? Оттуда раздались возгласы:

– Открыл… открыл очи… Ожил!.. Глядит!..

Род глянул вдаль, пустую до окоёма. Где же Чернигов? Позади? Впереди лишь земля и небо. А как бы хотелось ещё и солнца! Небо – сплошная туча. Факел Озяблого щекочет тучу черным хохлом, сливая с её чернотой свою копоть. Слабо ли туче загасить факел?

И вдруг знакомый голос:

– Снимите со столба! Мёртвый жив!

– Да пошевеливайтесь же! Смолы! Огня! – Это приказ Владимира, торжествующего свою месть.

К казнимому уже потянулись древки со сгустками смолы. Только вымазать и зажечь.

От ладанки Богомила Соловья стало горячо груди. Род напряг силы. Показалось, кожа от натуги на руках порвалась, но и связывающее руки вервие порвалось. Он их высвободил, воздел к небу. Надо загасить факел. Нет сил его терпеть! Невиданной мощи крик сотряс воздух:

– Дажбог, дай дождь!

Волхв выкрикивал каждое слово чётко. Три слова – словно четыре камня посылал в небо.

– Даж…бог, дай дождь!

Туча не отвечала. А ладанка Богомила жгла грудь.

– Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи! Мать-землица, дай силу!

Просящий ощутил себя мощным деревом, выросшим из столба, руки его, как ветви, удлиняясь, вздымались все выше, пальцы, как сучья, дотягивались до влажных зябей, входили в тугую влагу, разверзали упрямую утробу воды.

Ливень хлынул стеной, и на месте исчезнувшего факела обнаружился чёрный остов Озяблого.

– Смолы!.. Огня! – заходился в истошном крике Владимир.

Что огонь, что смола под гасящей стеной воды?

Свирепость мстителя перекрыл иной крик. До боли знакомый голос воззвал по-боевому:

– Галичина-а-а!

Стоявшие особняком вой в латах и шишаках смяли княжеских кметей, свалили столб, сорвали со смертника вервие, что ещё сковывало его ноги и тело.

– Осторожнее, хлопцы! Не причиняйте боли.

Род удивлённо созерцал дружеский лик, склонившийся над ним:

– Иван… Ростиславич… Вдругожды… спасаешь…

– А, не забыл, как мы с рязанцем Владимиром тащили тебя из Ольговичева поруба? – не выдержал – рассмеялся галицкий изгой Берладник. – Не подходить! – заорал он куда-то в сторону. – Мне никакой Владимир Черниговский не указ! Служу только Изяславу Черниговскому! За спасённого друга глотку перегрызу! Никому его не отдам!

4

Род восстанавливал силы в покоях Ивана Ростиславича Берладника. Изгнанный галицкий князь в Чернигове расположился по-княжески. Испытанная на верность дружина надёжно берегла его дом.

– Изяслав Давыдыч не Святослав Ольгович! – приговаривал вдрызг намыкавшийся Иван, навещая друга. – Есть теперь у меня на Десне сельцо, с коего кормлюсь. И боевая сряда у хлопцев справная. Буду служить этому Давыдычу по-сыновни. Но не его братцу-кровоядцу. Я ведь тебя на смертном столбе обнаружил с полвзгляда. Сердце захолонуло. Ну, думаю, мертвец. Отстрадал свой век. Сожгут, как язычники. Они же и есть язычники. Благоденственную державу Владимира Святого и Ярослава Мудрого превратили в жертвенник Вельзевула. Кровь так и льётся в бойне. Мяса так и поджариваются в пожарах. Принимай жертву, Сатана! А все потому, что власть их осатанила. Да о чём говорить? Тьму тысяч раз горечь переговорена!.. А тебя как увидел раскрывшим очи… Не могу выразить! Впал в такое возбуяние, хоть сам лезь на столб. Все, слава Богу, позади. Ты поотдыхай пока. Повечер зайду. Дорасскажешь сполна про свою Улиту. Чего не смог твой друг-атаман – царство ему небесное! – то смогу я, и никто иной. Мы тебя и твою другиню знаешь куда упрячем? Никакой Долгорукий властелин не дотянется. В Вятскую республику! Слышал я от ушкуйников в Новгороде Великом, есть таковая у нас на севере на Вятке-реке. А столица её – град Хлынов. Там славяне-республиканцы живут, аки римляне в доавгустовой поре. Не чета глупым новгородцам! Никакого князя к себе – ни-ни! Вот хоть я приди, вытолкают взашей. Знают они нашу княжью хватку: лапы мягкие, зато когти вострые! Так что ты уж там не боярин, а Улита твоя не княгиня. Дай обниму до вечера, чародей-кудесник!

Род напрасно ждал, когда жёлтая оконная слюда станет серой. Иван повечер не пришёл. Явился удалой кудряш с закрученным, как у ляхов, усом. До чего ж знаком этот удалец!

– Здрав будь, боярин! – низко поклонился он. – Радуюсь сызнова повидать Третьяка Косолапа. Твоего любимого вишнёвого взвару не пожелаешь ли испить?

– Якубец Коза! – узнал Род, принимая кружку из его рук. – Как ты здесь оказался?

– Ах, досточтимый Третьяк Косолап! – тяжело вздохнул давний знакомец.

– Да вовсе я не Третьяк Косолап! – поперхнулся Род.

– Не гневись, боярин, – принял Якубец кружку, – Захотелось припомнить старое, как оставил тебя в кромешной тьме у Славяты Изечевича, покойного моего господина…

– Покойного? – огорчился Род.

– Бог прибрал благодетеля прошлым летом, – опустился Якубец на ковёр у одра. – Теперь уж я не боярский, княжеский отрок у Ивана Ростиславича на хорошей службе. Господин мой повечер отлучился на позов Изяслава Давыдовича. А меня послал твою милость развлечь, боярин.

– Да какой я боярин? – дотронулся Род до плеча Якубца. – Не достоит так бедного странника величать.

– Все мы странники здесь, Родислав Гюрятич, – отвечал ему добрым взглядом Коза. – Вот хоть великий князь Изяслав Мстиславич. Ведь вдругожды изгнали из Киева. Странствовал по Волынии. Нынче же вестоноша донёс: Изяслав вновь на великокняжеском столе. Киев празднует его возвращение. Вот тебе и странник!

– Что ты говоришь?

Род закрыл лицо ладонями, первым долгом вспомнил не одолетеля, а побеждённого Гюргия, и увидел жалкую кучку всадников, скачущую во весь опор.

– Я говорю, Изяслав нынче великий князь! – донёсся будто бы издали голос Якубца.

– Куда Гюргий скачет? – вслух подумал Род.

– Что с тобой, боярин? – удивился его внезапной бледности Коза. – Ну любой же букашке ведомо: Гюргий скачет сызнова сгонять смердов в ратные полки, отбирать у пахарей коней, созывать половцев-крадёжников себе в пособ. Надо же петуху возвращать насест. А ведь слетел с него так позорно!

– Да, позорно, – отнял руки от лица Род.

– Ты всего не ведаешь, – увлёкся рассказчик. – Когда изгнанный Мстиславич, собрав силы, миновал Пересопницу, за ним следовал злец Владимирко, похитивший вдавни у моего господина Ивана галицкое княжение. А к Владимирковым полкам примкнул Андрей Гюргич со своей дружиной. Устрашающая сила двигалась за Изяславовой спиной. А впереди Гюргий вот-вот выступит из столицы. Каково оказаться в таких клещах? А забубённая головушка Изяслав знай себе идёт к Киеву! Бояре ропщут: «Сзади враг, спереди другой!» А смельчак окорачивает трусливых: «Иду на суд Божий!» И Бог рассудил по-Божески. За рекой Уш галичане почти нагнали. Их передовой и великокняжий сторожевой полки начали перестрелку. Как избежать битвы?

– Свет ночных костров, – вымолвил Род.

– Ты все ведаешь! – всплеснул руками Якубец. – Кто меня опередил рассказом?

– Я увидел костры, – сказал ведалец. – Многое множество! Только не ведомо, где и чьи.

Изяслав кострами обманул Владимирка. Тот не перешёл реку, думая напасть с утра. Хитреца же ночью и след простыл. Вырвав хвост из цепких лап врага, борзый пардус устремился к Киеву. С ходу занял Белгород. Гюргий, сидючи в столице, как узнал, бросился в лодке через Днепр и проворней, чем лисица в нору, скрылся в свой Остёр. Сколько суздальских бояр по пал ось в руки Изяславу! Коли не брешет вестоплёт, озадаченный поступком Гюргия Владимирко объявил Андрею: «Сват мой есть пример беспечности: господствует в России и не знает, что в ней делается. Один сын в Пересопнице, другой в Белегороде не подают отцу вестей о движении врага. Когда вы так правите землёю, я вам не товарищ!»

– Гюргию теперь уж не сидеть на киевском столе до самой смерти Изяславовой, – приговорил со вздохом Род.

– Напрасно ты так мыслишь, – возразил Якубец. – Суздалец неутомимо исполчается. Быть великой рати! Побеждённый поведет на Киев все дружины, и свои, и сыновей. Лихие половцы, его пособники, спешат, прельщаясь грабежом. Из Новгорода-Северского двинулся Святослав Ольгович. Черниговские братья разделились: Владимир остаётся с Гюргием, а Изяслав нынешней ночью устремится к соимённику в столицу, пока враги её не обтекли. Так что нам, по выраженью ворожей, «близкая дорога».

– Я лишён своей любимой кобылицы, – не скрыл кручины Род. – Не покину этих мест, пока не отыщу её.

Якубец в изумлении вскочил с ковра.

– Не покинешь этих мест? Да здесь же смерть за дверью стережёт тебя. Давидовичи перегрызлись: Владимир доконал брата – дескать, пусть Иван Берладник отдаёт вязника, не то вместе с ним сложит голову. А Изяслав по-братнему ему ответил: «Обидишь воеводу моего – считай, обидел меня!» Так и которуются который день. Тебе придётся покидать Чернигов под сильной обережью галичан. Азарию Чудину, черниговскому воеводе, с ними драться не с руки. Он просто-таки в бешенстве от вынужденного союза с Гюргием. Лишь крепкая любовь к злецу Владимиру удерживает истого онагра от побега в Киев. Без Владимира Азарию дороги нет.

– А мне без Катаноши, – упавшим голосом заключил Род.

Якубец ну никак не понимал упрямца. Пришлось потонку объяснить необычайное знакомство с Катаношей, их дружбу, злоключения, нечаянную невозможную разлуку.

Кудряш припомнил, что вполуха слышал, будто отряд бродников, подвергшихся избою у переспы, оставил после своей гибели целёхоньких коней. Они ожидали всадников поблизости, а после были взяты как добыча черниговскими кметями.

– Возможно, среди них твоя излюбленная кобылица? – предположил Якубец. – Какой масти?

– Игреняя.

– Игреняя? – Коза заторопился. – Выздоравливай, боярин. За беседу благодарствую. – Тряхнул русыми кудрями и вышел из одрины.

Вечерял Род в одиночестве. Передал через блюдника, чтоб доставили верхнее платье. Перстень оказался на месте, Богомилова ладанка тоже, только пуста Значит, земля, давшая Роду силу, ушла в него дотла. Он вспомнил христианское: «Земля еси, и в землю отыдеши». Взял свою черевью шапку, подаренную Чекманом, потёрся об неё лицом. Этой шапкой в пылу скачки он лупил Катаношу, не желая понукальцем причинять ей даже малейшей боли. К шапке кое-где пристал её волос цвета утренней зари. Зажмурившись, он увидел дом с соколом на спице, машущим жестяными крыльями при порывах ветра, на задах дома – длинную конюшню, за ней – изгородь из берёзовых стволов, а внутри двора – конюха, разминающего Катаношу, гоняя её на длинной верёвке вокруг себя.

Открыв глаза, Род тяжело вздохнул и впервые почувствовал, как устал от жизни. Душа готова была горы свернуть, тело ничего не хотело.

Вошёл Берладник, напряжённый, как перед боем.

– Не спишь, друг? Князь Черниговский желает с тобой проститься.

– Изяслав? – удивился Род.

– Каким боком Изяслав?.. – по-галицки непонятно выругался Берладник. – Мы же едем с Изяславом в Киев. Злец Владимир Давыдыч жаждет с глазу на глаз с тобою проститься. Будь настороже.

Иван вышел, пропустив князя.

Едва дверь закрылась, Владимир Давыдович рухнул на колени перед стоящим у одра Родом:

– Прости меня, грешного!

У недавнего вязня расширились глаза. Он тут же подхватил князя, поставил на ноги.

– Ты не по своей воле пришёл ко мне, княже, – сказал он, пытливо глядя в мутные от возраста очи. – Чёрный человек тебя послал?

– Одеждой чёрный, а душой светлый, – лепетал князь, вновь трясясь в руках ведальца, как в день смерти Коснятки. – Игумен киевского монастыря Анания приезжал мирить меня с Изяславом Мстиславичем. Исповедовал. Велел за причинённые страдания тебе в ноги пасть.

– Чем же мне, убогому, воздать за княжескую честь? – спросил Род как бы сам себя.

– Отпусти мои плечи, – просил Владимир. – Бренное тело вот-вот не выдержит мощных рук твоих.

Род отпустил его плечи, возложил руки на плешивое княжеское чело и, глядя в жёлтое желчное лицо, проговорил:

– Обернись ненависть любовью!

По впалым щекам Владимира заструились слезы.

– Не сердце, а ум поверг меня перед тобой ниц, – зашептал недавний мститель. – Испугался Анании, того света. А теперь сердцу хорошо, тяжесть зла с него свалилась. Прости, брат!

Род в свою очередь поклонился земно:

– И ты, князь, прости за давешнее.

Оба некоторое время по-братски созерцали друг друга.

– Ужли ты и сейчас повторишь страшное предсказание о моей близкой смерти? – искательно осклабился князь.

Что было отвечать?

– Последуй мудрому совету Анании.

Владимир Давыдович вышел, низко опустив голову.

По уходе черниговского властителя в одрину не вошёл, а вбежал Берладник.

– Уф, слава Создателю! Свидание обошлось по пригожу. – Иван Ростиславич сел на сундук. – Не следует Владимир совету старца, – молвил он осуждающе. – Остаётся на Гюргиевой стороне… А ты присядь на дорожку. – Род опустился на край одра. Князь, коротко помолчав, поднялся. – Дождались ночи, пора в путь.

– Без Катаноши я из Чернигова ни ногой, – сказал Род.

– Твоя игреняя у крыльца, – удивил Берладник.

Род, не веря, вышел из терема и увидел посреди двора Катаношу. Якубец Коза держал её под уздцы.

Ох, и крепки были дружеские объятья человека с животным! Катаноша не могла выразить радость на языке людей. Все её чувства излились в том, что Род ненадолго ощутил своё ухо в любящих тёплых губах.

– Кто сыскал? – спросил он Якубца.

– Я, – тряхнул удалец кудрями. – Конюх Мисюра Сахаруса её во дворе прогуливал. А я – тут как тут!

– С чего же ты к Сахарусу сыкнулся? – спросил Род.

– Как же! – пояснил кудряш. – Всему Чернигову ведомо: Сахарус самый заядлый в наших местах комонник. Князь Иван мне вот такую стопку серебряных гривн отвалил, – показал он ладонями. – А я Мисюру – по гривне, по гривне. Каждая привораживает, как царевна. На одиннадцатой жадень не выдержал: трахнул кулаками об стол и сдался.

– А жилье этого обыщика долго пришлось искать? – оглаживал Катаношу счастливый всадник.

– Ха! – воскликнул Якубец. – Весь Чернигов дивится: на Сахару совой крыше сокол со спицы жестяными крыльями машет.