Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

4

Очнулся он в светлой одрине, значит, перенесли из подземелья наверх. Солнце ослепительно глядело в распахнутое окно.

– Ожил, кормилец? – склонился над ним Силка Держикрай.

Род шевелил губами, не слыша собственных слов:

– Где… она?

Силка, захлёбываясь, поведал, что поезд усопшей великой княгини давно ушёл, государь покинул Москву, оставленный им тиун не проявляет усердия в розыске скрывшегося боярина. Поначалу оказал рвение, разослал ищеек, да без толку. Решил: улетела птичка из города, а в лесу не поймаешь. Вот и перетащили болящего ближе к солнцу и воздуху.

– По-гре-бе-ни-е, – трудно вымолвил Род.

– Погребена, – успокоил Силка. – Схоронили матушку во Владимире в златоглавом храме Богоматери. Великий князь давно в Боголюбове со своим двором.

– Я… давно? – попытался выяснить Род.

– Месяц почти колеблется твоя милость между жизнью и смертью, – объяснил Держикрай. – Кормишься из рук. По надобности не можешь встать…

– Где Вятчанин?

– Со дня на день вернётся. Ищет укрытия понадёжнее. Яким Степаныч строго наказал позаботиться…

– Яким… уехал? – беспокойно зашевелился Род.

– Тюх-тюх-тюх-тюх! – заботливыми руками угомонил его Держикрай, – Яким Степанович, уходя, обронил случайно, – потайну зашептал он, – мысль свою обронил как бы про себя. А я слышал.

– Ш-што? – не понял Род.

– Он изрёк, – продолжал шептать Силка. И, словно посольник, передал заповедные слова: – «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»

Род прикрыл веки, всей внутренней силой сосредоточился, жаждая узреть, где сейчас Яким, что с ним, чем занят… И не увидел ничего.

Тем временем слуга-сиделка деловито бормотал:

– Нынче же приведу лечца. Теперь место подходящее. Пускай лечит…

– Никаких лечцов. Я сам себе лечец, – строго сказал Род.

По его наказу Силка принёс короб с травами, жбан кипятку, ступу с пестом. Под приглядом господина стал изготовлять питье.

– Как ты говоришь? «Если братцу не дадут жить…»? – переспрашивал больной.

– «…клянусь убить самовластца!»– с готовностью повторял Якимовы слова Силка.

А повечер явился Вятчанин.

– О, одолел свою хворобу, богатырь Найдён! – обрадовался он. – А я из самой что ни есть чащобы, из столицы бродников. Азгут-городок тебе кланяется. Лежбище готовит безопасное. Заботится сам атаман Могута.

– Жив ещё Могута? – отозвался Род.

– Жив старый ястреб! – сиял Шишонка. – Высох, аки перец, поседел, аки чеснок, а силушка не убавляется.

Воспрянувший больной кивал, переводил дух, но разговор поддерживать ещё не мог: сами собой смежались вежды, немел язык… Вскоре Вятчанин с Держикраем на цыпочках покинули одрину.

Крепко было у давешнего бродника намерение немедля увезти Рода от греха подальше. Однако постоялец проявил упрямство: не желал ехать, не поправившись. Обещал через седмицу быть здоровым. И зелье из травы-девятисила не подвело. Спустя неделю стал на ноги. Слабость ушла, хотя глубоко скрытая мука осталась.

– Я тебе надёжную охрану дам, – сжал кулак Шишонка.

– Ни одного охраныша! – настоял Род. – Во мне есть сила, да со мною Силка, – шуткою прервал он возражения опекуна.

Хозяин становища так и не постиг причины этого упорства, а постиг бы, ни за что б не уступил.

Перед отъездом крепко обнялись.

– Увидимся ли? – хлюпнул носом старый бродник.

Род заглянул в его бесцветные глаза и впервые за много лет не разглядел судьбы в чужих зрачках. Отнёс это на счёт болезни, понадеялся, что время все его способности вернёт на прежние места. Даже не заподозрил, как ошибся. С лёгким сердцем чмокнул старика в лысину.

И вот помчалась шестерня по путанице улиц. За много впереди жались прохожие к высоким тынам.

На улице Великой у Боровицкого холма пришлось призадержаться, попав в затор. Род окликнул Силку:

– К какой дороге правишь?

– Вестимо, к Старо-Русской, – обернулся тот.

– Правь ко Владимирской.

Держикрай сперва не понял, поняв же, осерчал.

– Глумишься, твоя милость? Непойманная птица сама летит в силки?

– Лети, куда велю, – сурово молвил Род, не затевая спора.

Однако Силка шестым чувством уяснил намеренье хозяина. Переклонясь к карети, мрачно произнёс:

– Не ищи умершего…

Род дрогнул: парень будто знал берестяную грамотку Букала. Одна из заповедей: «Не ищи умершего». Однако путник тут же успокоился: «Я ищу сына!»

На становищах Силка хлебал щи, скорбно глядя на хозяина. О сыне он не знал. О плаче Родовой души по отошедшей в иной мир княгине – так и видно по лицу! – догадывался.

Коней уж не меняли, оскудев средствами. Неторопливо отдыхали вместе с ними. Да и в пути их берегли, не гнали во всю прыть. Время путное растягивалось. И все-таки Андреева столица приближалась.

Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии – церковь Богородицы и, само собой, как водится, – детинец.

В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять – двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.

– Златоверхий Храм Богоматери! – торжественно объявил Силка и деловито зачастил: – Сыщу место для постоя, разгружусь, заеду за тобой. Будь осторожен…

Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.

В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя[498]  [498] КУКОЛЬ – монашеский головной убор.


[Закрыть].Род истиха приблизился к нему:

– Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?

Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…

Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!

– Глебушка? – вопрошая, позвал Род.

– Батюшка! – Юноша бросился к его груди.

– Как узнал меня?

– Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.

– Иноческая одежда на тебе? – сокрушённо молвил отец.

– Я ещё не инок, – сказал Глеб. – Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.

Род жадно притянул его к себе.

– Нет, не отдам. – И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: – Пошто тебе монашество?

– Есть два состояния в сей жизни, – самозабвенно стал объяснять Глеб. – Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое – ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.

– Будь, как все, обыкновенным, – убеждал Род. – Что влечёт тебя до срока покинуть мир?

– Зло, – выдохнул Глеб. – Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.

Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.

– Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…

Ланиты Глеба почервленели.

– Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, – указал он. – Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.

– Да, камень холоден, – признался Род. – И плоть безжизненная холодна, как камень, – тяжело добавил он. – «Не желай жены, а желай сына» – завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?

Глеб взял в ладони его руки, сжал их не с юношеской, с детской силой. О, строгий постник!

– Клянусь, – произнёс он, – пока ты жив, буду с тобой. Мы пособоруем, как нам быть далее. Мой названый отец сулит удел отверженному не в своём, а в Божьем царстве.

– Не надобно нам царства, – жарко внушал Род. – Земля ещё покуда велика. Что ж, не найдём себе удела в ней? Мне этот удел ведом. Пусть не сладкий, не боярский, зато не рабский. Удел отшельников! Здесь, в людской гуще, – все рабы, даже князья. Рабы своих страстей, рабы друг друга. Там мы сами себе будем государи. Только бы выбраться отсель! Пойдём скорее…

Обнявши сына, он повлёк его из храма.

– Постой. Предчувствие дурное меня удерживает, – оперся Глеб.

Род отвечал самонадеянно:

– Со мной не бойся.

Он многажды угадывал любые западни судьбы. Привык к всевидящему глазу чуткости. Теперь же этот глаз молчал. Он ничего не видел. Стало быть, ничто не затаилось впереди, не стерегло. Глеб отцу повиновался…

Лишь покинув храм, ©становясь на паперти, Род обнаружил, что глаз предчувствия не просто ничего не видел. Этот глаз ослеп!

С полдюжины вооружённых кметей явно дожидались у ворот ограды. Дождавшись, бросились, отторгнули от сына, заломили руки… Вот это им не очень удалось. Отброшенные, словно свора псов медведем, они снова яростно напали. Род вновь их сбросил.

– Прочь! Пошли прочь! – срывающимся голосом приказывал тем временем, сверкая взором, Глеб Андреевич.

– Сам, княжич, ступай прочь, – рявкнул один из кметей, видимо, старшой. – Тут твоё дело стороннее…

– Нет, не стороннее…

Ему не дали досказать. Вновь закипела свалка. Род, переживший смерть Улиты как свою, лишённый способности влиять на ближнего, предвидеть людские судьбы, понял неожиданно, что потерял не все. При нем остались сила, ловкость. Они – не дар разрыв-травы, они природный дар. Могучий кметь отшвырнут, как травяной мешок. Висок его попал на камень, показалась кровь. Увидев её, Глеб затрясся и вскричал:

– Отец, не надо!..

Руки Рода опустились. И вот уже они в железах.

– Взят ты великим князем Андреем Гюргичем за дерзостное воровство твоё! – объявил тот, что прежде отгонял Глеба.

– Прощай, сын! – воскликнул Род.

Глеб что-то отвечал. Отец уже не слышал. Его сзади оглушили, чтоб легче было довезти.

5

О нежданное счастье! Он не в порубе и не в иной темнице. Доставлен гостем в великокняжеский дворец. Помещён в подклет, в камору о двух окнах, настолько мелких, что, высади дубовую оконницу, – и не пролезешь. Однако стол, скамья и лавка для спанья – все как в жилище человеческом, не скотском. И дневно-ночной посуды нет, смердеть не будет. Постучи в дверь, сведут в задец. Считай, что заперт в доброй келье, как летописец, чтобы трудился, не ленясь. Да вот забыли дать писало с чистым свитком. Зато еду принесли вытную, не заподозришь и не подумаешь на окорм проверить. Нет, тут не киевское мерзкое узилище, куда завлёк обманом Ярун Ничей. Пожалуй, не придётся делать гуся. За что же честь такая от Андрея Гюргича?

Род, вытянувшись, отдыхал на лавке, сложив руки на груди. Загрохотал дверной засов. Сурово заскрипела дверная толща.

– Оставьте нас, – прозвучал голос Андрея чуть– чуть с кыпчакским выговором. Такой знакомый голос, вгоняющий в озноб!

Род продолжал лежать, не размыкая вежд.

– Мертвяка изображаешь? – вкрадчиво спросил великий князь. – Как у Владимира Давыдыча? Мне Изяслав Давыдыч сказывал про ту твою придумку. С умом было сотворено!

Под низкой половецкой задницей Андрея скрипнула скамья. Значит, посетил надолго.

– Ужели не пожалуешь меня беседой? Я тебя жалую.

– О чём нам вести речь? – произнёс Род, не шелохнувшись. – Улиты больше нет.

– Я мыслил так же, – мрачно откликнулся Андрей. – Простил бы и твоё последнее нежданное вторжение на Боровицкий холм. Кучковны между нами больше нет. А вот Глеб… Глеб!

Великий князь вскочил. По грому опрокинутой скамьи Род это понял. Сам сел на лавке. Приземистый Андрей смотрел на него сверху узким половецким взглядом.

– На своё горе ты сюда вернулся! – процедил, он сквозь зубы.

– На своё горе, – согласно кивнул Род. – Ведь Улита умирала.

Андрей перевёл дух, восстановил упавшую скамью и снова сел.

– Как ты узнал в земле заморской о её болезни? Волхвованием? Кучковна да и покойный брат мой Ростислав говаривали, что ты в будущее зришь. Провидец!

Род понурил голову.

– Больше не провидец. Улита унесла с собой мой дар. Уж четверть века минуло, как мы с ней встретились в лесу. В ночь под Иванов день нашли разрыв– траву, соединили в один пучок. Её желанье было – стать великою княгиней, моё – все видеть далее и более других. Оба желания исполнились. Однако счастья нам не принесли. Потому я мыслю: сила в разрыв-траву не небом вложена, а преисподней. Мне нынче много легче: я снова стал таким же… ну, таким… как вот и ты.

На каменном лице Андрея чуть заметно дрогнули черты, изобразив насмешку.

– Таким, как я?.. Ты… ты такой, как я? Смешная, жалкая кощуна! Ты перекати-поле без роду-племени, глупьём усыновлённый несчастным Кучкой. А я потомственный, природный государь большой земли. Мне повинуются князья. По-моему изволу возникают города и храмы. Тебе со мной не токмо говорить, тебе и лицезреть меня вблизи бы не пришлось, когда б… когда б…

Андрей внезапно задохнулся, захлебнулся, замахал руками, даже, в конце концов, сплюнул прямо на пол, как степняк.

– Окстись и успокойся, князь, – попросил Род. – Скажи, зачем пришёл. Иначе нужды нет ни лицезреть, ни разговором оскорблять моей ничтожности твоё величество.

Андрей поднялся, унимая внутреннюю бурю, отошёл к окну, оперся взором в непрозрачную слюду, надолго замолчал, потом сказал спокойно:

– Не гораздо мы с тобой которуемся. Я сейчас, грешным делом, спрашивал себя: уж не всуе ли к тебе спустился? Нет, христианский долг повелевает досочиться. Ты трижды спас мне жизнь. – Князь обернулся, подошёл, склонился, заглядывая узнику в лицо: – Открой, признайся без утайки: зачем спасал?

Род в свою очередь поднялся с лавки и сразу стал намного выше князя.

– Это легко открыть, – сказал он добродушно, с высоты своего роста глядя на заиндевелый ёжик властелина. – Я выполнял заповедь…

– Какую заповедь? – с живейшим любопытством поднял князь лицо с крутыми скулами и реденькой бородкой.

– Коротенькую заповедь, – Род постарался произнесть высокопарно: – «Ненавидящего спаси»!

Андрей задумался.

– Не ведома мне эта заповедь. Не читывал её среди ветхозаветных и евангельских…

– Я читывал, – ответил Род. – Есть у меня берестяное завещание Букала…

– Ах, стало быть, ты вправду сын волхва? – обрадовался князь. – Никакой не Жилотуг! Вот и открылось самозванство, а?

Род устало опустился на свой одр.

– Полно, Андрей Гюргич. Твой покойный батюшка на пыточном щите хотел исторгнуть из меня это признание. Живой свидетель злодеяния колол ему глаза. Вот и желалось названого отца в родные произвесть. Однако Жилотуг я, что поделаешь? Праправнук Скифа-витязя, дитя знати новгородской. Тебе же это как заноза, сыну половчанки, правнуку варягов, промышлявших морской татьбой, наёмничавших в Господине Новгороде Великом. Как твой родитель моего, так и ты меня готов убить.

Великий князь снёс безответно прямое оскорбление, лишь отвернулся, а потом ответил вовсе на другое:

– Вздоры это. Ежели искать концы, так не отец, а Кучка убийца Жилотуга. Ты же по Кучковне сох всю жизнь.

Этот укол остался незамеченным. Род на иное возразил:

– Был бы суд истинный в страждущем моем отечестве, я смог бы доказать, кто меня породил, а кто осиротил.

Андрей промолвил не без раздражения:

– Ничего не докажешь. – Молчали долго, не глядя друг на друга. Потом великий князь стал говорить: – Теперь уверен: справедливо обрёк я смерти своего спасителя. Вин у тебя достаточно. Первая вина, – загнул он большой палец, – ты после свадьбы пытался хитростью похитить мою подружию, как тать пришёл на Боровицкий холм, пролез в мой терем… Вина вторая: обольстил её, прикинувшись затворником в лесах смоленских… Вина третья: покусился на её честь, прыгнув по-бродничьи в дорожную кареть… И, наконец, вина четвертая: обманом осквернил её одрину, прикинувшись лечцом…

– Прости мою погрубину, – вмешался узник, – За первые-то три вины ты преизлиха меня мучил, когда боярин-кат Ярун Ничей по твоему изволу…

Андрей нетерпеливо поднял длань.

– Ну хорошо, – остановился Род. – Возьмём четвертую вину. Ведь за неё ты отдал меня в рабство после битвы у Большого Рута. На двадцать лет я стал чужбинцем…

– Лучше им бы и остался, чем возвращаться в безвременную смерть, – прервал Андрей.

– А пятую вину – моё свиданье с умирающей, – заключил Род, – ты, кажется, готов простить?.. Улиты нет…

Андрей угрюмо глянул исподлобья:

– Улиты нет, есть Глеб. Ты только что видался с ним отай. Вы стакнулись, уж это как пить дать. Да что там!.. Вот тебе моё условие: исчезни, как исчез на двадцать лет, и будешь жив.

В каморе воцарилась тишина, отягощённая дыханием судьи и осуждённого. Род, собравшись с духом, сам себе вынес приговор:

– Для Глеба не исчезну никогда.

Князь не без удивления воззрился на него:

– Что тебе Глеб? Ты его не знал. Вырос без тебя. – Род не отвечал. Андрей как мог спокойнее стал объяснять: – В великокняжеской семье для посторонних все должно быть попригожу. В семейных распрях огнищане или смерды вольны вести себя свободно, их государи – нет. Во имя государственного блага прошу: исчезни, не вскрывай моей семейной тайны. – Чуть переждав, Андрей добавил: – Государственное благо меня и прежде понуждало поступать с тобой сурово… Ну, считай, несправедливо… Что молчишь?

Род подошёл к окну, вцепился пальцами в решётку.

– Я все сказал.

– Конечные твои слова? – Андрей поднялся.

– Конечные.

Великий князь наморщил низкий лоб, пощипал хилую бородку, тяжело раздумывая.

Вдруг Род захохотал. Он хохотал отчаянно, так что грязная слюда тряслась в оконцах, хохотал как одержимый, надрывая грудь, не в состоянии остановиться. Андрей взирал, расширив очи, не половец – варяг!

– Что, что с тобой! Из дурака плач смехом преет? Проклятый ощеул![499]  [499] ОЩЕУЛ – зубоскал.


[Закрыть] Чему хохочешь?

– Смех двадцать лет ждёт у ворот, своё возьмёт, – ответил Род. – А хохочу я, припоминая, за что ты дважды изгонял епископа Ростовского Леона.

– Леона? – отшатнулся великий князь. – Леон был еретик!

– Он запрещал вкушать скоромное по средам и пяткам, хотя и в праздники, – ещё смеясь, говорил Род. – А ты – обжора!

Андрей, как из вертепа, бросился к двери.

– Воистину тебя подозревают: юродивый! – кричал он, негодуя, – Готовься к смерти! Солнцевосхода больше не узришь…

Лязгнул засов. Род бурно выдохнул весь воздух из груди и вытянулся на широкой лавке.

6

Синим утром за ним явились. Связали сыромятью руки, ноги, бросили ничком в телегу, почти не кинув сена. Сами сели – один в ногах на передке, а двое в головах в задке. И пара пегих повлекла телегу, наполнив внутренности Рода дрожью от тряски с тарахтеньем. Ужли сбывается пророчество Букала с Богомилом? Он умрёт позорной, страшной смертью! Урочный час настал… А повезли не к торгу, где совершаются обычно казни прилюдные, и не к Боголюбову, великокняжескому местопребыванию, что от Владимира невдалеке, как Берестов от Киева. Там мог бы наблюдать Андрей свою избаву от ненавистника. Нет, повезли по направлению к Москве. И ещё в сторону. Спешно свернули с дресвяного торного пути в кочкарник лесной росчисти… Ой-ой-ой-ой!

Пришли на память смертнику слова великокняжеские: «Не вскрывай моей семейной тайны». Его таинственная смерть не вскроет этой тайны. О ней узнают самые ближайшие, кого она коснётся. Глеб! Чем ответит юный Глеб на убиение отца, которого и знал-то миг? Уйдёт от мира, укроется от зла под иноческой понкой. Зато Яким… уж он-то досочится и от зла не отойдёт. В ужасное деянье может воплотиться клятва, подслушанная Силкой Держикраем: «Если братцу не дадут жить… клянусь убить самовластца!» Господи, не попусти!

Три возчика переговаривались хмельными голосами. Не кмети, не охраныши, а грязные головники в пестрядинных рубахах, в грубых портах.

– Кафтанчик ладненький. Как раз по мне.

– Сапожки востроносенькие доброй кожи. Ох, не придутся к моей голени, придётся надрезать.

– Кляп вам в рыло! – Это голос с передка. – Жеребьеваться будем.

– Как жеребьеваться?

– Грош надкушенный метать.

Уже делили шкуру неубитого медведя. Уже он для них труп. Какое дело, когда сгорит сноп, брошенный в огонь? Его уж нет.

Вот пара пегих замерла. Телега стала. Его подняли, понесли… Как слегу, прислонили к жёсткому стволу осины-великанши. А лес притих, ждёт солнца, чтоб тут же огласить мир птичьим щебетом.

Головники стянули книзу верхушки двух берёз, связали их, как обвенчали. Осталось к каждой привязать по ноге несчастного и разрубить вервие. Берёзы выпрямятся, разодрав жертву пополам.

Три парня, отирая потные ладони о штаны, перемигнулись.

– Вынь кляп, а то и крика не услышим. Тут самое забористое – крик!

Простые конопатые усмешливые парни. Морды уже пухлые, испорченные морды питухов. Кляп вынул самый младший, явно смешанных кровей. Отец, должно быть, яшницу ласкал, с Дикого Поля пригнанную.

– Разоблачать? – спросил подельцев рыжий, волжанин выговором.

Самый старший, самый мрачный кивком велел раздевать жертву. Именно он предполагал жеребьеваться.

– Дозвольте совершить молитву, – попросил Род.

– На что волхву молитва? – спросил любитель жеребьёвки.

– Я не волхв, – ответил Род. – Я, как и вы, христианин.

Сравненье рыжему понравилось.

– Мы – христиане! – заявил он с гордостью. – Молись.

– На что молиться-то? – спросил сын половецкой яшницы. – Иконы нет.

– Вот солнышко. – Смертник поднял взор на глаз Сварога, выглянувший из-за трепетных вершин, – На солнышко и помолюсь… Снимите храпы[500]  [500] ХРАПЫ – путы.


[Закрыть] с рук.

Рыжий подошёл, распутал сыромятные ремни.

– На руках не убежишь!

Род с благодарностью взглянул на трёх головников. Один грыз коготь, другой почёсывался, третий смотрел в землю. Им было невтерпёж. Хотелось поскорее кончить дело – и айда подальше от лихого места! Их занимала не молитва смертника, а его крик. И все же развязали руки. Чем отблагодарить за эту милость? Добрым словом? На что им добрые слова? И сразу ожил в памяти наказ Букала: «Одари своих убийц». Так вот к какому часу эта заповедь! Соображенье тут же подсказало, как выполнить её.

Молящийся согнулся в поясном поклоне. Миг понадобился, чтоб коснуться нужных швов одежды, надорвать один из них, извлечь перстень Жилотугов… Ещё миг – вознести его над головой, зажатым в пальцах так, чтоб солнце, отразившись в самоцвете, брызнуло цветным сияньем в алчные очи трёх головников. Ещё какой-то миг они стояли, как ослепшие. Затем все трое разом бросились вперёд… Перстень, пролетев над ними, упал в траву, и тати ринулись назад…

Червеподобно ползая, сшибаясь лбами, они искали вожделенную добычу и нашли. Трое сплелись в клубок, как одно тело, и покатились, хрипя и вопия…

Поднялись двое. Один остался на земле, тот, что помладше. Не обнимет больше сына пленённая лесовиком степнячка, ежели ещё жива. Подельцы ошарашенно взглянули на убитого. И рыжий волком бросился на старшего. Значит, у того был перстень. Любитель жеребьёвки сбил хваталу с ног и сам же рухнул, перехваченный повыше щиколотки. Опять катались по траве, пока захватчик перстня не поднялся, задушив соперника. Не глянув на него, он принял бычий вид и пошёл к смертнику. Вихры двумя рогами торчали на косматой голове.

– Один сумею порешить тебя, проклятый солнцепоклонник! – пообещал оставшийся в живых.

Род, сидя на траве, пока кипела драка, пытался снять храпы с ног. На сей раз попалась сыромять такая – не разорвёшь её, хоть лопни. А узел до того хитёр, не разгадаешь. И все же пальцы Рода нащупали в нем слабину. Жила начала распутываться. Хотя бы времени чуть-чуть побольше! Головник уж близко. С ним, по ногам связанный, не справишься.

По вытянутым пальцам, по подкрадыванию быкоподобного убийцы Род понял, что тот намерен удушить его, как рыжего. Способней будет раздевать. А после можно разодрать на двух берёзах нагого мертвяка. Что ж, мёртвым быть разорванному лучше, чем живым.

– Йа-а-а! – завопил безумный людозверь, бросаясь к Роду.

Но хотя руки смертника были свободны, не произошло борьбы. Кат ткнулся мордой в землю. В спине его торчала тонкая короткая стрела. Обычно в этих безотказных стрелах – яд. Они не поражают глубоко, достаточно укола.

Род глянул по-над росчистью. В просвете просеки в трёхстах шагах, на расстоянии дострела, увидел всадника. Тот подскакал, сминая росную траву, взбивая земляную ископыть…

– Повремени, боярин! Чуть повремени…

Нож резанул по храпам. Ноги свободны. Род – в объятьях Силки Держикрая…