Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

3

Полгода провёл удручённый яшник в Азгут-городке. Яшник не яшник, вроде бы причисленный к бродникам, хотя за крепостную стену в одиночку – ни шагу. Верно, что и бродники за пределы своих владений по одному не хаживали. Если по окрестным дорогам гостей понюхать, так непременно вдвоём или втроём, а чаще ватагой. Владения их были невелики: сам острог, что после Бараксакова предательства выстроили на новце со всеми городскими окрепами, да ещё Затинная слобода, где жили семьи азгутских воинов, ограждённые надёжнее крепостных стен болотами и рекой Шалой – быстрым путём, чтобы удрать при крайней опасности, куда леший сучки не залукнёт. За слободою – Пугаевский погост, где находили последнее пристанище убиенные, сморённые лихими напастями или посланные атаманом к ядрёной матице.

Быт бродников складывался сурово. Определял его сам Невзор, атаманствующий ещё с Мономаховых времён, а потаковники, коих при власти всегда в достатке, ему способствовали. Прав оказался Якуша Медведчиков: жизнь погрязших в грехе крадёжников была не роскошнее жизни святых отшельников, удалившихся в лес для молитвы, не для крадвы. А куда девались отрезанные меха, полные увесистых гривен, да ткани заморские, да серебро с боярских столов, да все прочее дорогое, за что жизнями дешевили? Про то ведал Невзор с ближними товарищами. Попробуй, спроси!

Горше всего угнетала бродников жизнь порознь от семей. Атаман оправдывал это веско: ежели нападут внезапь, городок могут быстро на дым спустить, а до Затинной слободы пока доберутся, жёнок с детворой можно удалить. Однако, как разумели сами обитатели мужских изб Азгут-городка, семьи их атаман держал наособь заложниками. Род не раз побывал в Затинной слободе с Бессоном Плешком, навещавшим свою подружию Домницу и сына Иванку. Бессон пригрел и опекал Рода как родного. Объяснил свою доброту и заботу тем, что был другом Якуши Медведчикова и видел, как ведалец-яшник пытался спасти его. «Да не спас же!» – возражал Род. «Якуша погорячился, – вздыхал Бессон, – Схватился за поведённую чашу вперёд тебя. А быстрая вошка первая на гребешок попадает». Однажды Род, не сдержавшись, обвинил Фёдора Дурного в малодушии и неверности. Все же знал его Фёдор ещё с Букалова новца, от смерти спас, когда самому это большой бедой не грозило, а теперь отшатнулся, не водится и не знается. «Не вини Дурного, – внушал Плешок, – Он умный. Отнюдь не чета Якуше. Ведь ты у Невзора в большой опале. Не простит он тебе ни Зуя, ни Валаама. Не убил сразу, поостерегся. Якуша рядом с волхвом занял твоё место. А наша ядрёна матица может и не снести троих. Лучники могут и не унять общего возбуяния. Однако атаман ищет случая превратить тебя в ежа. Тут уж благоразумнее не Федьке, а мне принять неугодного под крыло. С Дурным атаману проще справиться – богатыря Якушу не пожалел! – а со мной труднее. Я единственный оружейный мастер. Меня бродники не сдадут. Так что будь начеку за моей спиной. А Дурной со своим умом пусть сидит за холмом. Он нам в крайней нужде помощник».

Изба Плешка могла до полёта человек вместить, а жили вдвоём у большой печи, остальное место занимало оружие. Не изба, а оружейный лабаз. Тут и луки, простые и сложные. Простые – точенные из вяза и ясеня, с жильной или шёлковой тетивой. Стрелы в локоть длиной с железными или бронзовыми наконечниками. На хвосте разрезанные повдоль перья крупных птиц на рыбьем клею. Из такого лука сразишь за триста шагов, до дюжины стрел выпустишь в минуту. Тут же налучья из лубья, куда прятать лук, колчаны или гулы со стрелами. Сложные луки, крепко склеенные из варёных сухожилий, рогов, дерева твёрдых пород. Сырость им нипочём. Корпус обтянут берестой, кожей, пергаментом, покрыт лаком. Такой лук не переломишь.

Тут же – рогатины с обоюдоострыми рожнами.

боевые и охотничьи. Тут же шипастые булавы для разбивания шлемов, булатные палицы. Тут же – копья с плоскими наконечниками на длинных ратовищах. А какие шлемы! Шишаки с высокими навершиями, не склёпанные, а цельные, булатные. Это пока новина! По такому сбоку ударишь, не вдруг убьёшь, разве ошеломишь. Да ещё кольчужные бармицы на шлемах закрывают уши, шею и плечи. А для чёрной воюющей братии – бумажные шапки из плотно выстеганной на пеньке материи, внутри зашито железо.

А вот меч… Ах, хорош! Обоюдоострый клинок, рубящий и колющий. Для конников – с изогнутым концом.

А щиты! Обтянутые кожей, с железными полосами крест-накрест, окованные у краёв. Посреди металлическая бляха – умбон.

А кольчуги! Плешок пояснил, что в каждой от пятнадцати до двадцати тысяч колец. Тяжёлые! Иная на пуд тянет. Дорогие! Не всяк в состоянии такую надеть. Для простых воинов – тегиляи, кафтаны, выстеганные на льне, с вплетёнными кусочками железа.

Роду не доводилось видеть в таком обилии боевого снаряжения и оружия. Будучи в одиночестве, он окольчуживался, брал меч и рад был взглянуть на себя, да не имелось зерцала. Плешок частенько занимался с ним. Луком юноша и прежде владел изрядно, некому было преподать ему науку ближнего боя, владения мечом, копьём, обучить нападению и защите. Бессон нахваливал – новоук быстро преуспевал.

Исподволь научился он не только стеношному – засечному бою, коим владели лишь ярые воины малой дружины. Надо было знать много увёрток, уметь уходить от ударов. Вскоре юноша мог, не отрывая обеих ног от земли, принимать сто тридцать разных положений тела. А в нападении – одной рукой скидывать с коня всадника, отшвыривая его на несколько шагов. Наставляя в таких приёмах, Плешок твердил: «Сила ума помощница… Силодёром не возьмёшь!»

Занимались и «медвежьей», и «велесовой» борьбой. По весне Бессон обещал обучить борьбе «на щипок», обоюдному действию тела и духа. Предстояло так разработать руку, чтоб рвать траву, оставляя корни в земле. Однако весны двум новым друзьям дождаться не довелось. Позавидовала их дружбе судьба-разлучница.

Протрещал морозами сечень[155]  [155] СЕЧЕНЬ – январь.


[Закрыть], отпуржил следом за ним лютый[156]  [156] ЛЮТЫЙ – февраль.


[Закрыть], наступил мягкий березозоль, но тепла не принёс, старый снег был твёрд, неуступчив, да ещё свежего то и дело подваливало. После обеда Род лежал на печи, глядя на единственное светлое пятно, озарявшее избу, – грязный пузырь в оконнице, подчервленный низким зимним солнцем. Бессон, равнодушный к дневному сну, ушёл к костарям играть в зернь. Теперь до полдника будут стучать плашками по столу, алырничать[157]  [157] АЛЫРНИЧАТЬ – жить обманом; алыра – майданщик, обыгрывающий в кости.


[Закрыть], как умеют, и добровольно спускать векши и куны в бездонные карманы настоящих алыр.

Лёжа на печи, Род поначалу представил себя на полатях Букаловой кельи, даже самого волхва видел у очага за шорной работой. Сердце успокоилось: Букал жив, здоров. А Улита привиделась плачущей. Что стряслось? По разлуке с ним, должно быть, уже отплакалась. Какие новые напасти подстерегли её?

С чёрного хода позади печи скрипнула дверь. Легкие подковки протоковали по полу. Грудной женский голос позвал:

– Бессон, а Бессон!

Род соскочил на пол. Перед ним стояла Ольда-варяжка в камчатой шапке и просторной шубе-бармихе[158]  [158] БАРМИХА – шуба с оплечьями; от слова «бармы» (оплечье).


[Закрыть] под червчатой зенденью[159]  [159] ЗЕНЬДЕНЬ – хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть].

– Ты? – удивилась Ольда.

– Я здесь живу, – кратко объяснил Род.

– А Плешок?

– Мой хозяин.

– О! – удовлетворённо воскликнула она. – Это даже лучше.

Варяжка извлекла из глубин своих одежд ржавый нож с наборной рукоятью.

– Поточи, Найден. Сможешь?

Род взглянул на испорченное оружие, потом – в глаза Ольды.

– Нож этот впору выбросить. Снабдил бы годным, да вижу в тебе желание убить.

Женщина побледнела и опустила голову.

– Ты и вправду все можешь знать?

Жарко было в избе. Род помог ей освободиться от шубы и шапки. Снег волос рассыпался по плечам.

– Не все могу знать, – покачал он головой, – Вот не провидел смерти Филимона-гудца. Судьбой его не проникся. Невзор велел умертвить старика. Прости, худое молвил о твоём муже.

– Он мне не муж! – вспыхнула Ольда. – Это чудовище терзает моё бедное тело, аки пардус гордую лань.

Она рывком распахнула душегрею, разметала одежду и обнажила цветущую женскую грудь, изуродованную страшными шрамами.

– Вот! – выкрикнула она. – Немного!.. Разденусь перед тобой вся, увидишь…

Род отступил в испуге. Женщина оправила на себе одежды.

– Как скажут ваши славяне, плотиугодие! – не могла она успокоиться.

– Хороша любовь! – возмутился Род.

– Ах, Найден! – замахала руками Ольда, – Мальчик ты ещё. Не любовь! Для любовной пакости у него Жядько с Клочком. Я – для сумасшествия.

– Думал, Невзор любит свою чагу, – опешил юноша. – Одаривает от души. Пожаловал шубу-одевальницу, серьги с каменьями…

По неведению он не понимал её слов, хотя видел: женщину довели до крайности.

– Моя шуба дом сторожит! – зло вывернула Ольда с изнанки собачий мех. – А серьги – одиначки! – тряхнула она одной подвеской, – А камень – льянец! – показала она литую подделку. – Как полонили под Суздалем – к тётке ездила, – как забрал атаман на своё ложе, так истязает второй уж год. Вельзевул в аду!

Род преисполнился жалости к варяжке-страдалице.

Отчаянно хохотала она за пиршественным столом. Отчаянно обнажала язвы на своём теле. И тут же съёжилась под пристальным взглядом ведальца.

– Я так легко доверилась тебе, Найден. Ты не бродник! Дай мне хороший нож, и сохраним нашу тайну.

– Нет, я не дам ножа, – покачал головой такой же яшник, как и она. – Не ты убьёшь атамана. Другие! А тебя, Ольда, я вижу на улице Янева возле Волхова в вашей новгородской варяжской братчине. Рядом с тобой человек без правого уха. Тоже светловолосый. Брови белые, очи красные.

– О! – воскликнула Ольда. – Не могу верить, не могу! Ты узнал моего брата Евальда. Он блафард[160]  [160] БЛАФАРД – альбинос.


[Закрыть]. Ему ушуйники в битве отсекли ухо. Как ты мог знать?

Несколько мгновений она восхищённо созерцала юного провидца, потом нежданно бросилась ему на грудь, крепко обняла, поцеловала в губы. Вторая женщина целовала его. Только от Улитиного поцелуя живительное тепло растекалось по телу, а поцелуй Ольды обжёг губы, и колющие иглы поскакали по жилам. Юноша отшатнулся невольно. Варяжка тоже отступила.

– Не серчай за мою женскую благодарность. Буду верить тебе и ещё немного терпеть. Ведь скоро мы станем свободны, правда?

За окном послышались крики.

– Про себя мне знать не дано, – нахмурился Род, – А тебе обещаю: скоро!

– Гайда! Гайда! – уже громче слышалось сквозь пузырчатую оконницу.

– Это Сенка Возгря, кликун[161]  [161] КЛИКУН – глашатай.


[Закрыть], – узнал Род. – Какой-то новый сполох в Азгут-городке. Твоё отсутствие могут заметить. А нож отдай, чтоб не искушал.

Ольда отдала ржавый нож, запахнула шубу-одевальницу и ушла через чёрный ход. Плешок вбежал почти тут же и закричал:

– Снаряжайся, Найден! Айда Бараксака брать! Наши нюхалы следят его поезд на Старо-Русской дороге. Обережь небольшая. Товару тьма-тьмущая. А главное – Бараксак! Уж он поплатится за своё предательство. Сам атаман возглавит поимку.

– Меня до сих пор не брали в ватагу, – напомнил Род.

– Теперь велено всем! – настаивал Плешок. – Снаряжайся!

Вскорости все население Азгут-городка за исключением малой охраны покинуло деревянную крепость. Шли прямиком через лес пехотой, чтобы кони в глубоком снегу не проваливались. Невзор в окружении своих отроков скользил стороной на коротких лыжах. Ватагу вёл Оска Шилпуй.

– Не тяни задницу[162]  [162] ТЯНУТЬ ЗАДНИЦУ – отставать.


[Закрыть], не тяни! – слышалось вокруг.

Фёдор Дурной, продираясь в хвое, завидел Рода и подмигнул. Плешок вооружил своего подопечного боевой рогатиной и кривым ножом. В валенок зачерпнулся снег и таял, холодя ногу.

Эх, сейчас бы на быстрых лыжах скользнуть в сторонку и петлями, петлями! Бродников запутать в следах, а потом охотничьим бегом – вперёд, вперёд, куда иглы елей глядят!.. Несколько поприщ[163]  [163] ПОПРИЩЕ – дневной переход или путевая мера (ок. 1,5 км).


[Закрыть] – и родное новцо: яшный квасок у очага, добрые очи и умные речи Букала… Ан нет! Данное слово крепче оков. Лишь судьба или смерть вызволят из этой западни.

Бродники умостились в снежных окопах в виду дороги. Тишина!.. И вдруг юноша поднял голову, навострил слух.

– Што? – прошептал Плешок.

– Боркуны![164]  [164] БОРКУНЫ – бубенцы.


[Закрыть] – молвил Род.

– Ну и слух у волхвенка! – удивился лежащий вблизи Могута.

Потом все услышали дальний звук торгового поезда.

Когда передняя тройка вывернулась из-за соснового поворота, ей позволили вывести на прямую дорогу весь поезд. И вот прозвучал резкий пересвист, хоть затыкай уши. Лучники каждый со своего участка выбирали заранее оговорённую цель. Одни метили в скудную числом обережь, другие в возатаев на коренниках, третьи в коней. Короткой была расправа. Верховые не успели оборониться, возатаи кулями попадали с высоких седел, кони – те, что ещё оставались на ногах, – застыли. Тогда, покрывая ржанье и стоны, лес огласил общий дикий крик:

– Шарапь, ребята-а-а!

Род, по выражению бродников, «тянул задницу».

Не поспешил участвовать в нападении. Когда подходил к возкам, второй и третий с товарами уже уводили в направлении Азгут-городка. А возле первого ещё барахтались, управляясь с хозяевами.

Вот мимо провели под руки старого харястого булгарина без шапки, с плешинами от вырванных косм в седой голове, с разбитыми губами и дико вытаращенными очами.

– У, харя! – злобно сказал Бессон.

– По твари и харя, – поддержал шедший рядом Могута.

Вели Бараксака, догадался Род.

К возку он подошёл, отстав от Могуты с Бессоном. Те уже трясли попонами и мехами, выворачивая все наизнанку. На снегу у полозьев лежал калачиком избитый связанный человек с вывернутыми карманами.

– А кошелёк-то с бубенчиками! – восхищался Плешок, взвешивая на ладони добычу, – Найден! – обратился он к Роду. – Постереги-ка этого яшника, – указал на лежачего. – Его в крепость повезут. А с Бараксаком здесь расправляться будем. Атаману не терпится. Да и нам тоже. Уже верхушки двух берёз наклонили за ноги привязать злеца. Уй, будет потеха!

Когда они ушли, Род взглянул на яшника. Молодой, породистый, годами десятью постарше. Смотрит, ненавидя.

– Кто таков? – спросил Род.

– Новгорочкий купеч Зыбата Нерядеч.

– Зыбата Нерядец? Не слыхивал, – тщетно припоминал юноша, – Да у нас на Людогощей улице и купцов было не обильно.

– Мы – ониполовици, – сплёвывая кровь, объявил Зыбата.

– Ониполовичи? – переспросил Род. – Торговая сторона? А Богомил Соловей тебе ведом?

– Нет Богомила, – сквозь стон произнёс Нерядец. – Попал в разборку. Славянский конеч разбирался с Неревским. А я похоронил Соловья. Так и не окрестился старик.

– Волхв не окрестится, – задумчиво сказал Род, как бы что-то соображая.

Воздух прорезал нечеловеческий крик. Юный лесовик слышал однажды: так закричал медведь, в грудь пронзённый рогатиной.

– С-с-со мной то же с-с-сотворят? – заикаясь, пробормотал Нерядец.

– Нет, – ответствовал Род. – Тебя превратят в ежа.

– К-как в-в-в ежа?

Род объяснять не стал. Он уже рвал, напрягая силу, пеньковые путы на руках и ногах Зыбаты.

– Ух ты какой! – не поверил глазам освобождённый купец.

– Вон уцелел осёдланный конь. Беги! – приказал Род, – Считаю до десяти. Помнишь, ты надо мной смеялся, когда Богомил учил меня счёту?

– Новоук Соловья? – бросился его обнимать Нерядец. – Изрядно замордовала нас жизнь, коли сразу не признали друг друга!

– Беги, – вырываясь, торопил юноша.

– Вместе бежим, – ухватил его за локоть Зыбата. – Для такого гнедка мы оба – не тягость.

– Я не могу бежать, – уклонился Род, – Ты же не мешкай. Снег уже скрипит!

Преобразившийся после освобождения новгородец не стал терять время на уговоры. Взметнулся в седло – и запружило из-под копыт.

– Даст Бог, свидимся! – остались в ушах прощальные его слова.

4

Бродники подходили. Уже различались голоса, возбуждённые свершившейся казнью Бараксака.

– Сейчас за второго примемся.

– Второй не булгарин, из наших гость. Видать, ему с Бараксаком было попутье.

– Избава ему дорого обойдётся.

– А как он сыкнулся на тебя петухом!

– Сыкнулся было, да спятился… – это знакомый голос Плешка. Вот он подошёл, удивлённо осматривается вокруг: – Найден! А где яшник?

– Я его отпустил, – сказал Род.

Сперва никто не поверил. Бессон даже в пустой возок заглянул, перетряхнул оставшуюся там рухлядь.

– Найден, не будь дуро светом[165]  [165] ДУРОСВЕТ – обманщик.


[Закрыть]. Куда спрятал яшника?

– Я его отпустил, – честно повторил Род.

Мрачные лица ещё более потемнели, бороды взъерошились, глаза вытаращились.

– Найден! – приставал Плешок. – Скажи, что ты чмурила[166]  [166] ЧМУРИЛА – шутник, проказник.


[Закрыть], что яшник у тебя в кустах спрятан. И хватит точить ляскалы[167]  [167] ТОЧИТЬ ЛЯСКАЛЫ – болтать попусту.


[Закрыть].

Род пожал плечами.

– Он из новгородских ониполовичей. Знавал я его прежде, когда у волхва Соловья проходил науку.

– Ах, ты знавал его прежде, – задумчиво молвил Фёдор Дурной.

– Признайся, что ты шанява[168]  [168] ШАНЯВА – разиня.


[Закрыть], – не сдавался Плешок, – что он у тебя чудом развязался и сбежал.

Вот подошёл и сам атаман Невзор с Жядьком и Клочком. Узнав о случившемся, он дотянулся положить руку на плечо Рода:

– Я верю тебе. Ты хотел сотворить добро. За добро злую плату берут.

Он подал знак, и лучники окружили Рода.

Сборище пошло к Азгут-городку, прихватив всю добычу, кроме отпущенного яшника и взятого им коня.

– Я того гнедка для себя приглядывал, – злился Сенка Возгря.

В крепости Рода подвели к подклету атаманской избы и заперли в холодной повалуше с волоковым окном. Переминаясь с ноги на ногу, чтоб не иззябнуть, он видел, как два охраныша, расчертив мечом снег на клетки, играют в «херики» и «оники».

– Поставь «херик» слева вверху, – подсказывал из окна Род. – Теперь справа внизу… Теперь справа вверху… Выиграл!

Тот, что расставлял «оники», закрыл окно наружной задвижкой.

Повечер за Родом пришли и препроводили наверх, где он пировал в свой первый день жизни с бродниками. На сей раз столы стояли не буквой твёрдо, а покоем безо всяких питий и брашн. Малая дружина сидела, положив локти на столешницы. Кто не поместился за столами, сели на лавках у стен. Пасмурно было в хоромине, светцы нещадно коптили.

Невзор расположился, как на пиру: по одну сторону – Ольда-варяжка, по другую – Жядько с Клочком и Оска Шилпуй.

– Братья, – истиха начал атаман, – О чём нам тут растабарывать? Найден давеча признался, что узнал в Бараксаковом попутчике знакомца и потому самолично решил его судьбу. О себе не помыслил. Зато мы о нём помыслим. Как скажете?

Собрание тяжело дышало. За полгода бродники вряд ли привыкли к Роду. Не слишком Найден был общителен. Малая дружина запомнила, как голоус отчаянно которился[169]  [169] КОТОРИТЬСЯ – спорить, враждовать.


[Закрыть] с лжеволхвом, и не спешила выносить приговор. Ждали, что на сей раз этот из молодых да ранний видок сотворит чудо в свою защиту. А он молчал.

– Он лишил нас большой поживы, – напомнил Оска Шилпуй.

Собрание продолжало сопеть.

– Узлы на яшнике не развязаны, а порваны сами путы. Я глядел, – подал голос Могута. – Их мог порвать лишь Найден. Купцу такое не по силам. Пенька ничуть не гнилая.

На Могуте лучами сошлись удивлённые взгляды. Вот оно, начинается любопытное! Лучи внимания сместились в сторону Рода, одиноко стоявшего посреди избы.

– Верно ли? Верно ли? – раздались вопросы.

– Да, я разорвал вервие[170]  [170] ВЕРВИЕ – верёвки, путы.


[Закрыть], – спокойно заявил осуждаемый. – Узлы были для меня неведомы. Не имел времени развязывать.

– Мои узлы никому не ведомы, – возгордился Плешок.

Невзору явно не нравилось, что суд сбивается на какие-то мелочи – узлы, верёвки… Проклятый голоус опять силу показал! Не смягчились бы булыжные сердца судей!

– Так что скажете? – прекратил излишнюю мешкотню атаман.

– Васька Гунтяй, что привёз Перхурия Душильчевича с незавязанными глазами, вместе с ним был отправлен к ядрёной матице, – напомнил Жядько.

Сызнова воцарилась тишина. Все понимали, что Найден за содеянное повинен смерти, да никому не хотелось произнести это вслух. Невзор отлично распознавал настроение своих подданных: пока роковое слово не сказано, каждый взвешивает его собственной головой, а стоит хотя бы нескольким дружно произнести это слово – и общее тугоумье обернётся безумьем, головы отключатся, глотки заорут по подсказке. Первыми несколькими могли бы стать приближённые атамана. А надо видимость братства соблюсти.

Он обратился к Могуте:

– Ты что надумал? – Тот отвернулся. Вопрос переметнулся к Бессону: – Ты? – Плешок промолчал. Тогда атаман нацелился в Фёдора Дурного: – А ты?

– Дай ещё чуть подумать, – склонил голову бородач.

– Да чего думать! – сыкнулся из-за стола ухарь – шапка набекрень. Род и имени-то его не помнил или не знал. – Чего головы морочить? Любой из нас яшника отпусти – тут ему и славу запоют. А чем Найден не таков, как мы? Или не дорос, не подошёл срок? Нет, мёртвых на погост, хоть в великий пост!

После такой для бродника многословной речи и Оска Шилпуй, и Жядько с Клочком друг за дружкой поднялись:

– Смерть ему!

Ольда-варяжка хотела опрокинуть на судей холодный ушат воды, да только подлила масла в огонь.

– Изверги лесны-я! – завопила она, как никто не ожидал. – Вы все его одного не сто-и-те-е! Станете его казнить, меня рядом казните-е!

Пыталась выразить нечто сильное. Не получилось. Атаман довершил её неудачу:

– Может, тебя и в постель с ним рядом положить?

Кое-кто рассмеялся, и приговоры уже легче посыпались из расслабившихся уст:

– Смерти! Смерти!

– Плачь-ка ты о себе больше, а о нём и без твоих возгрей…

И атаман, ко всеобщему удовольствию, сделал знак, чтобы её увели. Судьба молчавшего, как бы безучастного голоуса, кажется, была решена.

– Сам-то что мыслишь? – по-отечески обратился к нему Невзор.

– По данному слову супротив воли я оставался с вами, – спокойно отвечал Род. – Стало быть, в смерти моя избава, не в твоей милости, атаман. Потому жду смерти.

– Всем рано или поздно умереть, – лицемерно вздохнул Жядько. – И тебе, и мне, и даже самому атаману.

Вновь ясно увидел Род кровавые мечи, пронзающие Невзора. Ещё яснее, нежели в первый день, на пиру.

– Скоро, скоро! И тебе, и ему… – невольно вымолвил он.

– Что мне и ему? – завопил Невзор, буравя глазками то Жядька, то приговорённого.

Бродники заворожённо взирали на голоуса-ведальца. Многим от его сверкающих очей стало не по себе.

– Хватит! – стукнул кулаком по столу Невзор, – Решено!

Тут встрял с сущей малостью Фёдор Дурной:

– Предлагаю казнить не в крепости, не на площади. Лучше от нас подальше, – И для пущего убеждения прибавил: – Бараксака в лесу казнили.

Сравнение с Бараксаком не пришлось Роду по душе. Однако понравилось атаману и кое-кому из бродников. Под гул одобрения Невзор все же воткнул иглу в одно место непрошеному поправщику:

– Я не поперёк. Да у нас ведь как? Кто предлагает, тот и исполняет. Вот и казнит приговорённого где подальше… Кто? Ты, Федюняй, ты! – ткнул он пальцем в Дурного. И весомо добавил: – Не мешкая!

Лучники окружили Рода. Шилпуй спросил:

– Куда его пока? В подклет? В повалушу?

Невзор заорал:

– В пору-уб!

Повели с факелами в дальний угол крепости к одинокому срубу. Открыли, поковыряв мечами, заледенелую дверь. Вздули огонь внутри. Затопили печь. Покормили холодной тюрей. Принесли лестницу и, подняв крышку подпола, спустили её во тьму.

– Полезай!

Когда ноги коснулись земли, лестница уплыла в светлый лаз. Крышка захлопнулась. Рода объяла полная чернота.

Успел разглядеть: стены подпола – тоже сруб, изрядно подгнивший, пропускающий землю сквозь щели. Нащупал угол, присел на землю, задохнулся от застарелого запаха кала и мочи. Брезгливость не подняла усталого. По телу пробежал ток от чужого прикосновения. Крысы! Сперва на ногах, потом на плече… Род встряхнулся, вскочил. Зверьки с писком разбежались. Их было много. Он запохаживал, натыкаясь на стены узилища.

Когда его казнят? Нынешней ночью? Поутру? Какой смертью? Как Якушу с Валаамом Веоровым? Как Бараксака? «Умрёт страшной, позорной смертью», – показал волхвам жертвенными костями Сварог. Ужель сбывается его воля? Узник остановился. Палач-то – Фёдор! От его руки легче умереть. Каково-то его руке! Непонятный, непостижимый Фёдор! Или вправду Дурной?

В тесном заточении нет ни дня, ни ночи – безвременье!

Стал думать об Улите, увидел её в слезах. Вспомнил Овдотьицу, привиделась прорубь на Чистых прудах, глядеть страшно!

Ожидание утомило смертника. Подняли крышку, спустили еду.

– День наступил? – спросил он.

– Скоро ночь, – был ответ.

Так по-невзоровски убивают «не мешкая». Не прикладывая рук. Ожиданием. Сидения не дозволяют крысы. В ходьбе отказывают ноги. Стоя не дремлется: обитательницы подземелья взбираются по ногам, как на столп. К голоду лесовик привычен, а на сей раз навязалась в мысли любимая Богомилова приговорка: «Голод не тётка, пирожки не подсунет».

Сверху стал доноситься перестук плашек, говор охранышей-костарей.

– Не алырничай, рюха![171]  [171] РЮХА – свинья.


[Закрыть] Я не слепой.

– Кто алырничает? Какая хвороба в тебе зудит?

– Перемешай кости, не будь халтугой![172]  [172] ХАЛТУГА – хапун, алчный человек.


[Закрыть]

Игра оборвалась, послышался топот. Голоса смешались в неразборчивый гомон. Лаз открылся, спустилась лестница.

– Вылезай!

Род увидел в избе Фёдора Дурного и Жядька. Последний ободряюще ему подмигнул:

– Пошли, парень!

Небо на дворе было девственно-голубым. Солнце празднично выступало из сосновых вершин над двускатными заборолами. В такое свежее лазурное утро Род пожалел о жизни. Вспомнил Зыбату Нерядца и увидел большое кружало[173]  [173] КРУЖАЛО – питейный дом.


[Закрыть] недалеко от Волхова на Софийской стороне на Кузьмодемьянской улице. Сидит там Зыбата раннею пташкой в кругу собутыльников с большой ендовой в руках…

В снеговой каше топтались несколько конных лучников. Подвели и смертнику осёдланного коня. Зеваки глядели со стороны, как конные двинулись к воротам.

– Прости, Найден! – крикнул кто-то.

Комок против воли подступил к горлу юноши.

Плешок Бессон успел подбежать, стиснуть ногу.

– Даст Бог, свидимся! – Прощался слово в слово как Зыбата Нерядец.

– Веришь в иную жизнь? – с трудом выкрикнул Род.

Несогласное эхо ответило голосом Плешка:

– В эту! В эту!

За воротами Роду завязали глаза.

– Зачем? – спросил он Жядька. – Я с того света не вернусь, кметей не наведу.

Тот отъехал, коротко наказав:

– Молчи больше.

Ехали долго. Вот конь не раз и не два споткнулся на мёрзлом кочкарнике. Вот окружили женские голоса Затинной слободы: «Куда? Куда вы его?» Вот шлёпнула под копытом вода на вымоине, и конь оскользнулся на льду реки Шалой. Тончает зимний путь через реку, скоро ледоход.

Зачем же так далеко везут? Ближе нельзя убить? Род хотел спросить, да счёл, что лишние версты – лишние часы жизни, и ехал молча.

Вдруг остановились, развязали ему глаза.

Он увидел себя на краю крутого лесного яра. Глубоко внизу, где вилась тропа, стояли конники в островерхих шапках. С ними переговаривался Жядько. А до окоёма – степь необъятная, дали дальние. Никогда в жизни Род не видал такой необозримой степи.

– Дикое Поле! – прозвучал рядом бас бородача Дурного.

Лучники о чём-то спорили далеко позади и больше поглядывали на Жядька внизу, нежели на привезённого смертника.

– Позавчера я удачно сыграл на жадности атамана, – тихо заговорил Дурной. – От смерти твоей какая прибыль? А от тайной продажи навар немалый. Вчера мы с Жядьком ездили в половецкие вежи. Дикое Поле любит знатных яшников, а ты ведь боярский сын. Вот все, что удалось сделать для тебя. Не обессудь.

Дурной крепко обнял юношу и исколол лицо жёсткой бородой.

К ним уже приближались Жядько и узкоглазый пол овчин с вервием. Жядько надел на проданного железное огорлие:

– Ну живи!

– Айда!

Род, едва успев выскочить из седла, подневольно побежал по извилистой крутой тропинке вниз, вниз…

половецкие пляски.