Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

– Эй, всех не оплачешь. Ты кто? – громом прозвучал над мёртвым и живым гортанный бас Алтунопы.

Род встал, отряхиваясь от снега.

– Итларь мёртв, – сказал он. – Его поразил хан Кунуй ножом в спину.

Лицо Алтунопы окаменело. Он бросился ниц и внимательно осмотрел убитого. Потом встал и дотронулся пальцем до груди Рода. Глаза оставались жёсткими, речь прозвучала мягко:

– Ты ему большой друг, я знаю. Потому твой разум сейчас в смятении. Кунуя не обвиняй напрасно.

– Он убил его на моих глазах, – настаивал юноша.

– Он не имел вот этого оружия, – ткнул в наборную рукоять Алтунопа. – Нож хвастливого Кунуя я видел.

– Он был в чёрном плаще, – горячился Род.

– Многие носят черные бурки, – охладил его Алтунопа. – Одежда не убивает. – Чуть помолчав, он заговорил спокойнее: – Есть среди нас погибшие в этой битве. Итларь – один из них. Погорюем о нём и отправим тело отцу его Тугоркану.

Из белой мглы возникали всадники. Пешие собирались возле трупа Итларя. Лица, возбуждённо-радостные от выигранной битвы, быстро темнели при виде мёртвого ханича.

– Простись с другом, – велел Алтунопа, – и поспеши к своему князю. Ольгович ранен. Кза, проводи молодого боярина в княжеский шатёр и возвращайся немедля.

Едучи по полю, Род утешал плачущего Кзу.

– Оставь, – говорил неутешный оружничий ханича. – У тебя нет слез, тебе тяжелее.

– Ах, я не уберёг его, – казнил себя Род. – Берег и не уберёг. Дьявольская злоба Кунуя нынче же возвратится в него и отравит смертельным ядом.

– Не говори так, – взмолился Кза. – Я не верю в вину Кунуя.

У княжеского шатра они обнялись.

– Потеряв господина, теряю друга, – прошептал Кза по-кыпчакски.

Боярин Пук, издали увидав Рода, уже бежал, размахивая рукавицами:

– Куда ты запропастился? Государь кровью исходит!

Рана у Святослава Ольговича оказалась пустячная. Кость была не задета, но из рассечённых тканей жарко струилась кровь. Кутырь лежал без сознания, дыша, как кузнечный мех. Юному знахарю принесли горячей воды, потиральце, полотно для повязок. Мановением пальцев он заставил всех отойти и склонился над раной. Если бы окружавшие могли слышать, они разобрали бы в его шёпоте странные слова: «Нейди, руда, из горы. Ступай, руда, в гору. Фу-фу! Не лей, дождь, из тучи. Вернись, дождь, в тучу. Фу-фу! Гора, хорони руду. Туча, не отдавай воду. Адамова глава, из каменных бугров, цветом червлёная, ростом в локоть, видом в кувшин, всем травам – царь, закрой поток, сомкни гуор скоро-наскоро крепко-накрепко на веки веков… Фу-фу!..»

Окружавшие не разбирали шёпота. Они слышали лишь бурное дыхание юноши. Видели, как он дул на рану: «Фу-фу!» Вот извлёк он из-за пазухи красный порошок, посыпал кровоточащую плоть. Потом встал, читая молитвы, тщательно вымыл руки. Князь тем временем открыл глаза.

– Я ранен, – простонал он. – Моя рана…

Приближённые окружили его.

– Только что была рана, – удивился боярин Пук, – Осталась одна царапина.

– Наказывал же я тебе, государь, – сказал Род, одеваясь у выхода из шатра, – в первой битве беречь левое предплечье. – И вышел на воздух собраться с силами.

– Ты и взабыль искусный целитель, – подошёл к нему Иван Гюргич.

– Итларь убит! – воскликнул юноша дрогнувшим голосом. – Мстительный кровоядец Кунуй поразил его ножом в спину на моих глазах.

– Охолонись, – обнял суздалец земляка. – Мне Алтунопа рассказал о твоём догаде. Горе родило в тебе неправоту. Половцы считают, что в погоне Итларь слишком вырвался вперёд и оказался среди бегущих. Его убил враг.

– Враг Кунуй, – упрямо уточнил Род.

Он коротко сообщил Гюргичу, как в степи был спасён Итларем от хищной орды Кунуя и как после складывались отношения между ханом и ханичем.

– Стало быть, Кунуй и твой враг? – поднял палец Иван. – Вот и причина всех твоих подозрений.

К ним подъехали муромчанин Владимир, Иван Берладник, Алтунопа и хан Кунуй.

– Ваш князь просит осмотреть стены и заборола города Карачева, – сказал Алтунопа Ивану Гюргичу.

– Мыслит: не отсидеться ли там до помоги твоего батюшки, – объяснил Берладник.

– Добро, – вскочил в седло Гюргич. – Поедем с нами, земляк, – пригласил он Рода.

– Ты убийца и есть, – мрачно процедил Род.

Среди половецкой обережи загомонил ропот.

– Придержал бы язык, боярин, – прошипел Алтунопа.

– Тебе подвели коня, – ободряюще кивнул Гюргич земляку и, отметая лишние разговоры, крикнул: – Айда!

Кучка всадников взметнула снежную пыль на дороге к Карачеву.

Это был отнюдь не Новгород-Северский. Подградие не разрасталось вокруг него. На единственной осевшей переспе – невысокие деревянные стены, давно не чиненные. Охраныши у ворот лишь с палицами в руках да с топорами за поясом.

– Ездят вкруг города кмети передового полка черниговцев. Будьте настороже, – предупредил один из них.

В городе уже знали о победе Ольговича, открыли пред ним ворота, боялись теперь своих Давыдовичей.

Прибывшие поднялись на стену, оставив обережь внизу.

– На таких заборолах долго не выстоишь, – отметил Берладник, вертя головой.

В самом деле, крыша прохудела и прогнила, дощатый пол предательски скрипел под ногами, в защитном бревенчатом ограждении зиял обширный пролом.

– Тут кроме бойниц – щели толщиной в руку, – заметил Владимир Святославич.

буки, друзья Изяслава Киевского. Они тоже заметили нас, глазастые. Ишь как целятся!

Он отвёл хана Кунуя в сторону, где как раз стоял Род. Хан глумливо затряс своим волосяным трезубцем и сузил без того узкие глазки.

– Ой, боюсь, друг Итларя убьёт меня.

– Твоя злоба тебя убьёт, – пообещал Род.

– Прекратите же хоть сейчас-то! – не выдержал Иван Гюргич.

– А я Родиславу верю, – коротко кинул Берладник.

Эти слова упали искрами в пылкий сушняк. Глазки Кунуя расширились и зажглись. Он затарабанил козловыми сапогами вниз со стены по гнилым ступенькам. Алтунопа не успел высказать укоризну Роду с Берладником, как Кунуй уже возвратился с черным емурлаком в руках. Он распотрошил торока на своём коне и теперь потрясал плащом как добычей.

– Вот он, вот! – тыкал чёрную одежду в лицо Роду взбешённый хан, – Ты видел его на мне? Да? В этом халате я убивал Итларя? А вон погляди! – сунул он пальцем вдаль, где у леса кучковались черные клобуки, – Вон на них то же самое, даже цвет такой же. Проклятый яшник!

Род спокойно держал емурлак, очень внимательно рассматривая его. Кунуя бережно отвели от пролома за бревенчатое ограждение. А на юношу все глянули осуждающе. Все, кроме Берладника.

– О силы небесные! – крикнул он, – Покарайте этого гнусного мстителя, если он убийца!

– Оскорбление всем кыпчакам! – в свою очередь закричал Алтунопа, смутив русских князей непонятной речью.

Никто не успел ему возразить, хотя все почувствовали угрозу. В этот миг рухнуло тело на гнилой пол. От удара одна доска отлетела, и нога Кунуя провалилась в дыру. Под пазухой хана торчала стрела. Лицо поверженного окрапили красно-бурые пятна.

– Откуда стрела? – всплеснул Владимир Святославич руками и нагнулся над ханом. – Ведь он перешёл под защиту брёвен.

– А в этой защите щели толщиной в руку, – надоумил Берладник.

– Стрела отравлена. Он умирает, – сквозь зубы вымолвил Иван Гюргич.

Род подал Алтунопе чёрный емурлак.

– Гляди, воевода кыпчаков, внимательно гляди, вот! – показал он ногтём мизинца едва различимое пятно крови.

Алтунопа сунул это место плаща в затухающие глаза Кунуя и спросил по-кыпчакски:

– Чья кровь?

Посиневшие губы хана прошептали на родном языке:

– Его кровь…

Поражённый стрелою умер, а живые стали осторожно спускаться со стены. Все восприняли эту смерть как небесную кару.

– Уберите сверху шакалью падаль, – велел Алтунопа своим половецким воинам, глянув в болтающуюся под заборолом ногу Кунуя.

– Что он им сказал? – спросил Владимир Святославич, чуть отойдя.

– Назвал убийцу собачьим стервом, – пояснил Иван Гюргич, ещё матерью своей, Аепиной дочкой, выученный кое-чему по-кыпчакски.

Алтунопа и Иван Гюргич с Владимиром Святославичем отправились доложить Северскому князю о ненадёжности карачевской крепости. А Берладник заявил, что после всего случившегося он должен получить утешение в первой же корчме. Род увязался с ним.

– Так ты же трезвенник! – удивился галицкий изгой.

– Вокруг слишком много крови, чтобы не испить вина, – пробормотал юноша.

Посиделец принёс им потрох лебяжий, солонину с чесноком, осердье лосиное крошеное, молоки да печёнку налимью и кувшин жжёного двойного вика.

– Не порите горячку. Ольгович не сделает худа нашему городу, – рассуждал посадский мастеровой за соседним столом. – Мы перед ним открыли ворота.

– И не гораздо сделали, что открыли, – возражал провонявший рыбой торговец. – Обдерут нас как липок.

Род слушал и говорил о своём:

– Любимых людей смерть косит, нелюбимых не трогает. Почему такая несправедливость?

– Твой ненавистник Кунуй поплатился жизнью, – вставил Берладник.

– Грязной жизнью чистые не оплатишь, – вздохнул Род, расплавляя камень в груди горячительной влагой.

Едва они вышли из корчмы, Берладник заметил:

– Э! Кажется, прав был торговец рыбой. Гляди-ка!

Глаза Рода и без приглашения видели более чем достаточно. И уши слышали страшное. Двое кметей, наступая на вырванные с петлями двери, деловито выносили из церкви золотые сосуды. За поваленными воротами в глубине двора из богатого дома вылетела оконница вместе с трупом бородатого отца семейства. И сразу же – бабий визг с мужской руганью, шум борьбы…

– Кто ворвался в город? Черниговцы? – недоумевал Род.

– Своя своих не поз наша, – сжал кулаки Берладник. – Вон в конце улицы молодцуется воевода Внезд. Здесь для него подходящее поле брани.

Разгоняя плетями подважников-кметей, они подскакали к Внезду. Воевода был пьян.

– Подлый хапайла, прекрати татьбу! – заорал Берладник, поднимая оружие.

– Опусти свой меч в ножны, княже, – мирно остановил его предводитель грабителей. – Государем сей град отдан на поток войску. Мы в Карачеве не задержимся. Заутро все выступаем в вятские леса. Торопитесь на пир. Святослав Ольгович ждёт вас в княжом шатре.

До самых городских ворот провожали Рода и Берладника вопли, стоны и матерщина.

– Во имя чего все это? – прокричал юноша своему бывалому спутнику.

Иван Ростиславич ничего не ответил.

В просторном княжом шатре пированье шло от души и от пуза.

Ещё не разоблачась, у входа разгорячённый бешеной скачкой Род услышал знакомый голос. Удалый тайный гонец, сидя под рукой хозяина стола, источал таланты рассказчика:

– Изяслав Давыдович говорит: «Пустите меня за ним. Пока Святослав на воле, он не перестанет отыскивать свободы своему братцу Игорю. Ежели уйдёт от меня, жену и детей у него отыму». Изяслав Мстиславич разрешает: «Ступай». Даёт три тысячи конной дружины и воеводу Шварна. Садится великий князь в лесу отобедать. Ждёт от подколенника вестей о победе. И весть приходит: Изяслав Давыдович наголову разбит! Тут Изяслав Мстиславич так осерчал, даже кулак о морду гонца поранил. В полдень явился и Изяслав Давыдович, повинная голова.

Тесное окруженье князя пировало в шатре. Вольно было лазутнику оказывать себя без опаски.

– Что за княжьи имена нынче! – смеялся боярин Пук. – Изяслав, Мстислав, Изяслав, Мстислав! Не разбери поймёшь, кто и кто. То ли дело встарь: Рюрик, Олег, Игорь, Владимир!..

Чадили жаровни… Коптили свечи…

Перевязанный Святослав Ольгович, изрядно охмелев, веселился напропалую.

племяш, мой тёзка Святослав Всеволодич, и дурни мыслят, что сын свергнутого великого князя им предан. Дуля им с постным маслом! А, Шестопёр? Как тебя там, Первуха или Вторуха?

– Первуха, – угодливо подсказал приятель Нечая Вашковца, верный дружинник Святослава Всеволодича. И тут заприметил Рода. – Дозволь, господин, изойти наружу, вдохнуть морозцу? – обратился он к князю. Получив изволение, Первуха увлёк Рода из шатра: – Ой, друг, большой привет тебе от Нечая.

– Как там Чекман, берендейский княжич? – обеспокоился Род. – Увидишь, скажи, что Итларь убит. Чекман знает ханича Итларя. А убийцу, хана Кунуя, Бог поразил отравленной стрелой.

– Не в себе ты, – трезвея в ночном морозе, подметил Первуха. – Я тоже часто не в себе. Мыкаюсь, как челнок, от врагов к друзьям, от друзей к врагам. Перепутал уж начисто, где друзья, где враги. И тебе, гляжу, здесь не жизнь.

– Какая жизнь в окружении смертей? – ответил Род и спросил: – Вот скажи на милость, отчего так? В узких зрачках злеца Кунуя я видел отмщенье смертью. В очах грешника воеводы Внезда тоже вижу скорую Божью месть. А в ясном взоре князя Святослава Ольговича, по вине которого льются реки крови, вижу долгую жизнь. Где же ему возмездие?

Первуха, выскочивший без верхней одежды, поёжился и подул в ладони.

– Слишком умно ты спрашиваешь. По моему бедному разумению таким людям, как Северский князь, возмездие будет лишь на том свете. Пойдём-ка согреемся чем покрепче.

– Страшны страдания того света. На этом страшней не выдумаешь.

13

Победа, подаренная судьбой под Карачевом, не дала плодов, как пустоцвет. Весь остаток зимы, всю весну уходил Ольгович от преследования Давыдовичей, углублялся в вятские земли. Позади остались Дебрянск, Козельск, Дедославль…

Перешли верхний Дон, отличный от того, что под Шаруканью, как телёнок от бугая. Без труда нашли брод лошадям по бабки. Иван Гюргич вёл сторожевой полк, прикрывая войско Ольговича с уязвимого тыла. Род, едучи рядом, заметил, как княжеский конь начал припадать на левую заднюю.

– Я преизлиха задумался. На дорогу грешу, а не на коня, – смутился князь, – Полиен! – остановившись, попросил он оружничего. – Погляди, что с конём.

Воинам было велено двигаться вперёд. Трое всадников остались одни.

– Конь потерял подкову, – сказал Полиен.

– Дрянная примета, – помрачнел Иван Гюргич.

– Не всякой примете верь, – попытался утешить Род, хотя у самого грудь свело от дурного предчувствия.

В первой же попутной деревне с неприятным названьем Облазня Полиен отправился отыскать кузнеца. Род с князем улеглись на траве, подложив под головы седла.

– Три года назад в такой же месяц червец жил я в лесу, никакого горя не ведая, – вспомнил юноша. – И вот за три года – тридцать три несчастья!

– Чует моё сердце, – вслух говорил Иван Гюргич о своём, – Полиен все кузни обойдёт, нековань[325]  [325] НЕКОВАНЬ – не подковав коня.


[Закрыть] воротится.

Так оно и случилось.

– Всю Облазню облазил! – жаловался оружничий. – Говорят, кони – на войне, кузнецы – на покосе.

Шагом поехали по дороге, не видя избавленья от нечаянной беды. И вдруг на самом краю Облазни у пластяного амбара – подковочный стан, в коем подтягивают коней на подпругах для ковки. Полиен бросился к амбару, а вернулся ни с чем:

– И на сей кузне кузла[326]  [326] КУЗЛО – ковка; КУЗЛА НЕТ – не работают.


[Закрыть] нет.

– Постереги коней, – велел князь. – Мы с боярином взойдём в избу.

У хозяев был дом-пятистенка. В первой избе у печи за столом сидел смурый бородач. Со всей солидностью представились ему князь с боярином. Кузнец бровью не повёл на их знатность.

Назвался сквозь зубы:

– Васко Непейцын.

На просьбу подковать коня, помотал головой:

– Недосуг. – На обещание щедро заплатить спросил: – Много ли?

– У кузнеца что стук, то и гривна, – задабривающе улыбнулся князь, кинув на стол гривну серебром.

Кузнец, сунув жалованье за голенище, выставил гостям жбан житного квасу. Потом растворил оконницу, увидел у подковочного стана Полиена с конём и сказал:

– Отдыхайте, только без разговору, нежеланные господа. Жёнку не разбудите с дочкой, – И вышел.

– Щедро ты одарил его, князь, – удивился Род.

– От безвыходности щедрость, – пояснил Иван Гюргич.

Тут в другой избе прозвенел долгий стон, не бабий, а девичий. Вот он сызнова зазвучал, вызвал глухие вздохи и причитания.

– Васко! Куда ж ты сгинул? – огласил избу грудной вопль. – Умудряет Бог слепца, а черт кузнеца!

– Муж – кузнец, жена – барыня? – истиха пошутил Иван Гюргич.

В следующий миг обнаружилось, что тут не до шуток. Стоны достигли пронзительных высот, а кузнечиха взмолилась:

– Да помоги ж мне поднять её!

Князь Иван, не раздумывая, кинулся в другую избу, Род – за ним, то ли удержать, то ли помочь.

Ни того, ни другого он не успел. Остановившись в дверях, соединявших избы, понял: в доме тяжело болящая. Она лежала на высоком одре головой к окну. Волосы черным ореолом обрамляли бледный лик на большой подушке. Больная оказалась юницей редкой красоты, будто сошла с иконы, что видел Род в новгородском Богородичном храме. Бледность устрожала её лицо, но не портила. Маленькая черноглазая женщина хлопотала над ней, пыталась приподнять, чтобы дать испить, да не могла из-за резких метаний, бросающих больную со стороны на сторону.

– Отечик-огуречик! Матынька-дынька! – лепетали непослушные губы. Однако большие глаза смотрели осознанно, больная была в полной памяти.

Она словно не замечала вошедших, зато черноглазая хозяйка глядела на них испуганно:

– Кто такие? Где мой человек?

– Князь с боярином остановились у вас. – Пояснил Иван Гюргич. – Твой человек нам коня подковывает.

После этого мать, как и дочь, перестала на них обращать внимание.

– Русана! Русаночка! – приговаривала мать, пытаясь поднять больную одной рукой, а другой держала питье.

Князь Иван помог ей, потом положил ладонь на высокий лоб девушки и отёр руку о край корзна.

– Лихоманка, – определил Род.

– Ни знахаря, ни лекаря, – пожаловалась хозяйка. – Злосчастная страна!

– Ты гречанка? – полюбопытствовал князь Иван.

Женщина не ответила. Вошёл кузнец в копоти и в поту.

– Как она, Евстолия? – дрожа голосом, спросил он и с крутым неудовольствием зыркнул на гостей. – Конь вас ждёт.

– Осмотреть дочку не дозволишь ли? – спросил Род.

– Конь вас ждёт! – закричал кузнец.

– Зря ты так, человече, – начал было князь.

Но хозяином овладел такой внутренний пожар, что оставаться в избе стало невыносимо.

На дворе Род сказал князю:

– Лихоманка заразна. Омой руки, Иван Гюргич.

– Что там, пустяки!.. А до чего ж хороша! Не простолюдинка – королевна! А кузнечиха – неведомых кровей чага. Да кузнец дурень. Ты бы смог исцелить их дочь? – Говоря это, князь оседлал подкованного коня и уже скакал рядом с Родом и Полиеном. – Ты бы, я мыслю, спас Русану, – продолжил он, – Такую диву не спасти грех. А я бы взял её в Суздаль. Да туда же велел бы доставить твою Улиту. Сыграли бы сразу две свадьбы, а? Что молчишь?

– Воин-мечтатель! Ушам не верю, – откликнулся Род.

А все же приятно было слушать такие речи. И не верил он не ушам, а судьбе, у коей редко благие мечты сбываются. А князь тем временем как помешанный рассуждал и вздыхал о больной Русане.

Догнали сторожевой отряд. К ночи въехали в деревянный лесной городишко, даже без окрепных стен, с лёгким тыном поверх переспы.

– Что за город? – спросил Полиен у встречного мужика.

Тот вёз сено на двух берёзах, которые волоком тянул сивый мерин.

– Колтеск, – ответил мужик.

– Последний мой город, – вслух высказал князь Иван непонятные окружающим слова. Почему последний?

Ночью Рода вызвали в большой дом, где остановился Ольгович. Сам бывший северский властитель вышел к нему и велел следовать за собой. Они взошли в повал ушу. Там на волчьих шкурах под шерстяным покрывалом в мокрой рубахе лежал князь Иван. Тройчатый свешник прибавлял духоты.

– Вот… Род… чем одарила меня… красавица, – пролепетал Гюргич.

– Лечец грек Истукарий смотрел его, – сообщил Святослав Ольгович. – Сказал, сыпная болезнь – то ли красуха, то ли краснуха. А снадобья в походе у него нет, готовить не из чего.

– Посветите поближе, – склонился к одру выученик Букала, – А ты, Иван Гюргич, раскрой рот пошире. Говорил тебе: омой руки… – Выпрямившись, юный ведалец произнёс: – Воспаление зева. – И обратился к дрожащему у одра Пол иену: – Объезжай селенья в округе, поищи знахарей, попроси у них жабную траву. Они знают. Её ещё называют клопец.

– Ох, горюшко моё, горе! – взялся за голову Святослав Ольгович.

– Жаба – болезнь заразная, – сказал Род. – Никому сюда не велю входить. Двое попеременно останутся у одра: я и… назначь, государь, кого…

– Себя, себя! – ударил кулаком в грудь кутырь.

Вот уж когда воистину Род ушам не поверил. Ни сам он, ни Полиен отговорить Ольговича не смогли. Так и ушёл почивать сиятельный доброволец, готовясь с утра заменить своего напарника.

– Милый ты мой, – шептал, благодарно глядя на земляка, Иван Гюргич. – Ой, подай, поскорее подай посуду… – Его сызнова рвало. Тошнота сменялась рвотой. Весь он горел и в то же время трясся в ознобе.

– Лихоманка! – подтвердил Род, когда они остались одни. И, весёлостью пытаясь отвлечь болящего, продолжил: – Лихоманка – одна из двенадцати сестёр Иродовых, коих имена трясуха, гнетуха, желтуха, бледнуха, ломуха, знобуха, маяльница, дряница, трясовица, студёнка, врагуша…

– Фу! Все на меня напали враз, – пожаловался Иван.

– Бывает лихоманка-веснянка, бывает подосенница, – рассказывал Род. – У тебя по времени – первая. А разных видов у неё до сорока – навозница, подтынница, веретенница… – Наконец он услышал ровное дыхание больного и смолк…

Утром, покидая повал ушу, на немой вопрос Ольговича Род ответил:

– Тягостно ему, тягостно…

– Говорят, не всякая потягота к лихоманке, иная – к росту, – с надеждой молвил кутырь.

– Какой уж там рост, когда язык и гортань очервленели? – вздохнул юный знахарь.

На третий день на груди больного красным цветом высыпали мелкие точки. Полиен привёз жабную траву. Род принялся варить зелье.

На четвёртый день он, шатаясь, вышел из повалуши. Глаза все ещё продолжали видеть князя Ивана с бледным треугольником на лице.

Во дворе цепкая жилистая рука легла на плечо юноши.

– Легче руку отмыть, чем уехать, не простясь с тобой, боярин, – грустно улыбнулся полководец кыпчаков.

– Как вдруг уехать? Зачем со мною прощаться? – не понял Род.

Алтунопа заговорил по-кыпчакски:

– Ночью нас отыскал гонец из Дикого Поля. Шарукань взята и разграблена неизвестным племенем. Это не славяне, не булгары, даже не аланы с далёких гор. Они пострашнее и тех, и других, и третьих. Попону уведена тьма тысяч. Убит князь Сантуз. Княжну Текусу взяли живой. Надо срочно возвращаться в степь. У нас дома горе.

– А здесь умирает суздальский князь Иван, – тоже перешёл бывший яшник на половецкую речь.

– Будем просить богов переменить гнев на милость, – поднял взор горе старый половец.

С отъездом Алтунопы войско Ольговича ослабело наполовину.

В Колтеске подорожала мука. Закрылись рыбные ряды. Давыдовичи перекрыли пути подвозу продуктов. Берладник, пригласивший Рода отобедать в корчме, мрачно взирал на качавшего головой посидельца: того нет, другого нет…

– Голодом нас уморят в этой лесной дыре. А Ольгович не чешется.

– Что же он сотворит со столь малыми силами? – оправдывал князя Род.

– Ай, надо было слушать меня да Ивана-суздальца, когда мы предлагали остановиться, устроить Давыдовичам вторую баню, жарче, чем под Карачевом. Нет, он внимал Внезду с Пуком да своему дурню-сыну Олегу. А теперь превратился в сиделку! Кому я пошёл служить – сиделке или грозному воину, карающему братних мучителей?

Возбуяние галицкого изгоя не знало границ. Рушились его надежды на жизнь для себя и своих потомков. Гнев и отчаяние не могли отступить ни перед какими причинами, оправданьями, уговорами. Тяжко стало Роду общаться с Иваном Берладником.

А Иван Гюргич ознаменовал пятый день своего недуга страшной сыпью по всему телу. Грек Истукарий, воздев руки к небу, просил Святослава Ольговича отставить его от лекарских дел:

– Мои книги не знают средства от вашей жабы. У нас в Византии эта сыпная болезнь имеет иное течение. Надо молиться Богу…

Кутырь от больного шёл прямо к иконостасу в своих покоях. Род научился молиться не менее истово, не оставляя надежду и на зелье из жабной травы.

На шестой день болезни произошли два важных события.

Иван Гюргич встретил своего пользователя улыбкой, просиявшей, как солнце после длительного ненастья:

– Мне лучше.

Сыпь стала блекнуть. Понизился жар.

А второе событие – шум за окном. В повалушу, забыв о запрете входить к больному, вбежал Полиен:

– Латники! Тысяча латников! Белозерская тысяча нашего государя Гюргия!

Выпроводив Полиена, Род отлучился узнать подробности.

Во дворе было людно. Сновала челядь. Прошли несколько шлемоносцев-бородачей, сверкая огненными кольчугами. Белозерские латники! Отборные вой Гюргия Суздальского. Ну, теперь берегись, Давыдовичи!

– Э-ге-ге-гей! – раздался давно когда-то знакомый бас, – Да не попал ли я на тот свет? Тут мертвецы разгуливают живьём!

Жёсткая, коротко стриженная бородка напомнила самого Гюргия. Да это ж его ближайший боярин Короб Якун, знаток вин и яств, большой охотник застолий.

– А ведь ты приёмный сын Кучки Пётр! Тебя, я слышал, бродники порешили.

– Настоящее моё имя Род, – отвечал Коробу как бы воскресший из мёртвых. – Взаправду я сын боярина Жилотуга.

– Э, не время сейчас углубляться в истину, – обнял его Короб. – Рад видеть тебя живым.

– И я ох как рад видеть тебя, боярин, – увёртывался Род от объятий, остерегаясь своей заразности. – Только что от князя Ивана. Он выздоравливает.

– Наслышан уж, – басил Короб, – жаль, не будет его нынче на пиру. А твоё место по-прежнему рядом со мной, запомни!

При встрече с Якуном Коробом юноша держал на уме не кучковский пир, а мосткворецкую казнь.

– Скажи, боярин, нынешней зимой имал ли ты по княжескому изволу ростовского епископа Феодорца?

– Имал этого еретика. А что? – удивился Короб.

– Не на Мосткве ли реке? Не в час ли казни волхва Букала? – задыхался Род, страшась услышать ответ.

– Да, он как раз лесовика-язычника сажал в воду. Хотя и оттепель была, да старец в студёной проруби мигом отошёл в иной мир.

Род ухватился за коновязь, чтобы не упасть.

– Что с тобой, парень? – испугался боярин. – На тебе лица нет. Кто тебе сказывал о еретике-епископе и о лесовике-волхве?

– Ни… никто. То есть… я не помню, – лепетал Род, – А что было после с Феодорцем?

– Перед тем он в довершение своих злодейств запер храмы во Владимире. Вот князь Андрей и внял жалобам христианским. После по приговору митрополита еретику усекли язык, отрубили правую руку, выкололи глаза, прежде чем казнить смертью. И поделом: ведь он хулил Богоматерь!

– Стало быть, отомщён мой отец Букал, – трепетно прошептал юноша.

– Что ты бормочешь? – спросил Якун.

– Рядом с тобой сяду… как в Кучкове… на пиру, – поднял голову Род.

– Ну, добро. Повечер увидимся, – махнул рукой удалой боярин.

Однако повечер им увидеться не пришлось. Ольгович на радостях решил попировать вдоволь, потому Род всю ночь оставался с Иваном Гюргичем. Жар покинул князя, сыпь почти исчезла. Пришлось трижды менять сгоревший фитиль в светце, и сызнова оба начинали мечтать о предстоящих двух свадьбах в сиятельном граде Суздале. Больной мечтатель млел от радости, здоровый старался не показывать грусти.

– Представь, друже, – ворковал князь. – В нашем горьком отступлении есть одна услада: с каждым покинутым городом мы становимся ближе к дому, к родному Суздалю. Твоя Улита уж не за тридевять земель, а почти рядом. Я, едва встану, вернусь в Облазню, заберу дочь кузнеца, сделаю её княгиней. Пора мне остепениться. Только ты о происхождении Русаны – никому ни гугу! Будем охранять наши тайны. Кажется, я отсюда вижу, как она выздоравливает… А ведь я полюбил её без сурьмы на бровях, без румян на щеках.

Род согласно кивал, явственно слыша причет и вопли, видя гроб на столе в пятистенке кузнеца. Назойливые речи князя Ивана о Русане удивляли и страшили его.

К утру в повалушу заглянул Владимир Святославич, изгнанник муромский:

– Хочу попрощаться с вами. Вот-вот запрягут коней, и мы с боярином Коробом поспешим в град Москов, бывшее Кучково. Благовольный князь Суздальский ждёт меня, чтобы посадить на столе рязанском. На голову разбитый окаянный мой дядя Ростислав бежал к половецкому хану Алтуку.

– Рад я за тебя, брат, – живо откликнулся князь Иван, – Издали благословляю тебя. Будь счастлив.

Ох, помозибо, брат. Издали обнимаю тебя по– родственному, – сжал руки и потряс ими новый князь Рязанский. – А твоё, боярин, предсказание сбылось, – улыбнулся он Роду. – Выйди на чуток из повалуши. Есть что передать тебе.

Когда вышли, новоиспечённый властелин Рязани, изменясь в лице, истиха сказал:

– В доме у Ольговича измена. На пиру Берладник с ножом к горлу приставал к хозяину: дескать, вот Белозерская тысяча пришла, и Иван Гюргич тянет на поправку, надо без промешки вдарить по Давыдовичам, возвратить утерянное. А Ольгович ни в какую: «Князь Иван поправится, тогда пойду». Сразу пир – на слом. Боярин Якун Короб прежде времени покинул стол. Святослав Ольгович удалился в свою ложню. Все бы пустяки, да этот объюродевший Берладник после общего ухода повязал хозяйскую охрану, занял дом своей дружиной, прямиком пошёл в покои государя. Меня слушать не всхотел. «Ежели, – говорит, – применишь силу, князю Северскому – карачун! Он обманщик и предатель!» Я пытался помешать ему, да меня из дому выкинули вон. У него же не дружина, а ватага бродников!

Род недолго размышлял:

– Скажи Ивану, будто отлучусь в задец. Сам побудь за дверью. Чуть что, кликнешь Полиена. Я недолго.

Проводил его дрожащий шёпот:

– Берегись, любезный Род!

Даже чёрный ход наверх, в покои Северского князя, был под стражей.

– Ты куда? Пускать не велено!

Род взял стражника выше локтя. Меч выпал из его руки.

– С кем связываешься? – испугался второй стражник. – Это же ведун! Напустит корчету…

Род по ступеням птицей взлетел в сени, рванул дверь в княжеский покой.

Иван Берладник считал деньги на столе.

– Все верно. Двести гривен серебром, шесть фунтов золотом. Я ухожу…

– Позор! Измена! Бог покарает тебя, брат неблагодарный! – причитал Ольгович.

– Иван, верни чужое, – велел Род.

Берладник поднял голову и отшатнулся:

– Ты?.. Кто тебя впустил?

– Верни, – повторил Род. – Иначе слишком мало лет пройдёт, как ты умрёшь.

Изгой отдёрнул руки от рыжих слитков, белых гривен и попятился к двери.

– Пусть забирает, – простонал ограбленный, – Пусть поскорей уходит…

Род отвернулся от стола:

– Воля твоя.

Он слышал, как Берладник сгрёб металл и хлопнул дверью.

– Силой взял! – пыхтел кутырь, – К Ростиславу-Михаилу побежит в Смоленск. Скиталец он и есть скиталец!

– Жизнь в мошне не страшно потерять, – бормотал Род, – Жизнь в твоём теле – вот что главное… Ну, я вернусь к больному, государь. Тебе уже ничто не угрожает.

– Коли б не ты, быть бы мне убиту, – сыпал князь благодарными словами. – Взъярился, аки пардус…

Дружинников Берладника не стало в доме и вокруг него. Но у дверей подклета выросла тень и заступила путь.

– Клянёшь меня? – прозвучал голос Ивана Ростиславича.

Род тяжело вздохнул:

– Впусти к болящему.

– Ты думаешь, легко было решиться на такое? – стонал Берладник, – Посулы – ложь. Дружина в ропоте. Боюсь остаться вновь один как перст.

– Страх гонит тебя в стан врагов, – заметил Род.

– Нет, Ростислав Смоленский нам не враг, – захлёбываясь, произнёс Берладник. – Он никому не враг. Он промеж двух сторон.