Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

6

Род пробудился от непонятных стонов и щёлканья. Привиделось, что орёл-дорвач напал на косячок беззащитных горлиц и занят плогиугодием, избирая жертвы.

– Отчего птицы ячат?[216]  [216] ЯЧАТЬ – жалобно стонать.


[Закрыть] – сел Род на кошме.

Итларь только что вошёл в вежу, принёс неведрие на одежде и лице. Кончился праздник, кончилось солнце.

– Это не птицы, – оповестил ханич, – это люди.

Род наскоро оделся. Оба вышли на воздух.

Главной широкой улицей, рассекающей Шарукань, двигалась человеческая лента в окружении половецких всадников. Понудительные возгласы «айда!… айда!» сопровождались щёлканьем бичей. Порой звучали гортанные приказы по-русски: «Шагай!», «Мольчи!», «Головой не верти!» На исхудалых телах болтались издирки. Глаза, навидавшиеся ужасов, глядели вперёд воспалённо и тупо.

– Я узнавал, – промолвил Итларь. – Большой полон из Галичины гонят на юг к морю на невольничий рынок. Весной киевский Всеволод ходил на галицкого Владимирка. Поход могучий, да неудачный. Крепостей не взяли, зато из пожжённых весей полону хоть отбавляй. Вот и нашим, как Всеволодовым союзникам, перепала щедрая доля. – Итларь вздохнул. – Не многие дойдут.

Несчастные люди все шли и шли. Род возвратился в вежу. Пора было собираться в гости к Сантузу.

– Не окажи себя чувахлаем[217]  [217] ЧУВАХЛАЙ – невежа, грубиян, неотесанный.


[Закрыть], – напутствовал ханич. – Тем более с Текусой. Она привередливее отца.

С тяжёлым сердцем Недавний пленник шёл к половецкому князю ради опасного разговора. В кирпичном дворце было на сей раз неприятно тихо. Одна за другой закрывались двери за спиной гостя. Сколько ковров позади осталось, пока он оказался на подушке перед Сантузом! Князь предложил блюдо с изюмом и сам положил изюмину за щеку.

– Меня уведомил Тугоркан, – вкрадчиво начал он, – о твоём высоком происхождении. Сколько тебе от роду, русский батырь?

– Семнадцать, – едва вымолвил Род.

Князь удовлетворённо закивал.

– Будь мужчиной. – Видя, что робкий жених молчит, он взмахом руки отослал свидетелей. Когда будущие тесть с зятем остались одни, Сантуз без обиняков велел: – Выкладывай, парень, хочешь заслать сватов? Мне дочь о твоей любви все уши прощебетала. Несмелый больно. Зато в поле – орёл!

Учтивые слова, заготовленные дорогой, вылетели из головы Рода напрочь из-за княжеской прямоты. Набрав воздуху полную грудь, он выпалил наобум:

– Отпусти меня, князь, домой. Век буду благодарить тебя за свободу. Чем хочешь, отслужить рад. И дочке твоей рад туфлю поцеловать. А сватов заслать не могу. Невеста у меня в Суздальской земле. Дочь боярина Кучки, если слыхал о таком.

Маленькие глазки Сантуза выросли, округлились. Толстые губы выплюнули недожёванную изюмину.

– Ты глупец? – вскочил он.

Род тоже встал с подушки.

Лицо половецкого властелина сморщилось, стало почти подобострастным.

– Не обидься, князь, – поклонился Род. – Погляди моими глазами: половецких воевод на нашей службе я видел, а вот наших на половецкой – нет.

– Ты не только глуп, а ещё и дерзок, – прошипел взбешённый Сантуз. – Кучка из-за дочери продал тебя лесным ворам, я из-за дочери дарую тебе свободу и славу. Чувахлай ты, больше никто.

При этих словах Род вспомнил предостережение Итларя, да поздно. Сантуз заплескал в ладоши. Явились люди.

– Я с тобой попрощался, – опустил веки князь, – Текуса тоже хочет с тобой проститься. Отведите гостя к княжне.

Род едва успел поклониться в пояс. И его повели. Шёл он долго и, как заметил, одними и теми же переходами дважды. А в начале пути лёгкая тень метнулась вперёд, видимо, с целью предупредить маленькую хозяйку о прибытии гостя.

В покое княжны было тесно. Много места вдоль стен занимали разноцветные коробья. Половецкая красавица в ярком наряде сидела в подушках, как божок. При виде юноши улыбнулась. Он уловил, что тонкие губы её дрожали. После приветствий Текуса металлическим голосом спросила:

– Не нравится тебе наш дворец?

– Очень славный дворец, – вежливо сказал гость и для вящей убедительности добавил: – Стены кирпичные, крыша черепичная.

– Стены черепичные, крыша кирпичная, – быстро передразнила Текуса и сообщила: – Мне он не нравится. Я бы хотела жить в ватном дворце, в каких обитали все мои предки.

Роду трудно давался пустопорожний разговор. Намеревался просить прощения за нелепую несогласицу меж ними, да не успел.

– Итларь мне сказал: ты можешь предрекать людям конец их жизни, – резко перевела разговор княжна, – Ну-ка что напророчит твой Шестокрыл[218]  [218] ШЕСТОКРЫЛ – таблица для гадания по знакам зодиака, по звездам.


[Закрыть] о моём конце?

– Я не прорицатель, – смутился Род. – Не хочу тебе ничего предсказывать.

– А я очень хочу. Слышишь? Очень! – властно требовала она.

– Будь по-твоему, – вздохнул юный ведалец. – Погляди мне в глаза. Только не взыщи.

Угольковый взгляд устремился к нему, и юноша ужаснулся.

– Что молчишь? Говори! – шёпотом потребовала Текуса.

– Не смею, – отшатнулся Род.

– Скажешь или нет? – пристукнула она кулачком по обтянутой тканью острой коленке.

– Я вижу костёр… Это ещё нескоро. Очень нескоро, – пробормотал он, – Большой костёр среди огромной толпы… И тебя… объятую пламенем…

Текуса пронзительно рассмеялась.

– А свою судьбу видишь? Где там! Других пугаешь. Так я тебя тоже испугаю немножко. Я тебе предскажу: скоро, очень скоро твоё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи будет лежать на горячем песке, и могильник-стервятник выклюет твои незрячие очи…

– Ты не так зла, как обижена на меня, – прервал юноша поток девичьего гнева. – Слишком мало мы знаем друг друга. Мне не ведом твой нрав, тебе не слышна моя душа.

Текуса, овладев собой, чуть откинулась на подушках и сказала почти спокойно:

– У девушек нрав косою закрыт, а уши завешаны золотом.

Она поднялась, качнув многочисленными косичками и давая понять, что прощанье окончено.

Прислужница по знаку княжны внесла две мушермы, полные вина, одну подала Роду, другую Текусе и исчезла.

– Прошу тебя, свет чужих очей, – молвила княжна, не скрывая усмешки, – выпьем это вино, чтобы помнить друг друга до конца жизни.

– Благодарствую, – поклонился Род, оставляя её усмешку в стороне, радуясь, что не дотла передал увиденное в её очах. – Память памятью, а предчувствую: нам с тобой не миновать новой встречи.

Вино показалось жидким, как разбавленное, неприятным на вкус.

– Ах-ха-ха! И волхвы ошибаются. Не увидимся мы с тобой более никогда. Слышишь? Ни-ко-гда!

Эти напутственные слова Текусы звучали в ушах Рода, пока он шёл из дворца. Гнедой смирно ждал его у коновязи во внутреннем дворе. Род сноровисто потянул узел привязи и вспомнил, как мало и плохо спал эти дни. Покорившая тело чужая сила властно потянула к тёплой, мягкой земле. «Чем земля не постель?» – мелькнула дремотная мысль. И вот уже не Гнедой, а красавица Катаноша обдаёт его лицо жаром из дрожащих ноздрей. Крепко-накрепко он обнимает крутую шею, смешивая свой пот с острым потом кобылицы, и рабовладелец-мир переворачивается под их ногами, стены дворца становятся черепичными, крыша кирпичной, а вольноотпущенники – человек и животное – летят сами по себе от коварных земных красот в сокровенную пустоту небес…

7

Проснувшись, он грохнулся с неба на землю. Его сбросили с телеги, как куль с песком. И, словно вчерашним утром в веже Итларя, стали надрывать уши жалобное лебединое ячанье и плотоядный орлиный щёлк.

– Ну и засоня, кара-лык[219]  [219] КАРАЛЫК – харалуг, булатная сталь.


[Закрыть] ему в печень! – прогремел удивлённый голос. – Проснёшься ты или нет? А– а, разлепил глаза!

Заслышав половецкую речь, Род осознал: он все ещё в том же плену, от которого так и не случилось избавы. Тут же довелось убедиться, что плен этот много горше предыдущего: тело было оголено по пояс, ниже топорщились грубые чужие опорки, ступни сжимали рваные моршни не по ноге. Самой болезненной мыслью было открытие, что креста, материнского кипарисового креста на серебряной цепке, нет на его шее. Исчез! Над самым его лицом возвышался дюжим гигантом половец с волкобоем – толстым бичом с вплетённой в самый конец металлической бляшкой.

– Вставай, Урусоба, довольно нежиться, – уговаривал он.

– Ну, Сурбарь, я поехал! – крикнул молодой возчик, поправив упряжь. – Мне ещё рыбу возить с Уру-Сала на княжой двор.

– Вали, Асун. Скажи, все в порядке.

Арбишник засвистел песенку, и арба удалилась со скрипом. Род еле поднялся на ноги, что было весьма нелегко: спаянные железные наручи стягивали за спиной руки.

Встречь солнцу по степи двигалась та же людская лента, что и вчера, в окружении понукающих всадников. Сурбарь стал одним из них, вскочив на отвязанного от ушедшей арбы коня.

– Отдай крест! – требовательно заявил Род.

Сурбарь будто и не услышал.

– Вперёд, Урусоба, – приказал он, – Становись вон в тот ряд. Там место освободилось. По пути кто– то сдох, не достигнув рая.

– Моё имя Род, – попытался объяснить полонянник.

– Поговори у меня! – насупился Сурбарь. – Теперь твоё имя – кто как захочет.

Попав в новый полон, Род сразу сообразил: тут не обошлось без Текусы. Не всуе приговаривал Новгородский волхв Богомил, что от любви до ненависти рукой подать. Солнце било в лицо, да не было света впереди. Можно бы порвать путы, будь они сыромятные, не железные. А порвёшь – толку что? От конного пеший не убежишь, от вооружённого безоружный не защитишься… Чужие тесные моршни точили ноги, делая все болезненнее каждый новый шаг. Юноша морщился не от этой боли. Его мучила боль Итларя, который со вчерашнего дня не доищется друга и, возможно, уже досочился до истины.

Рядом шла девушка в бабьих издирках. Уже не лицо, а лишь тугая обнажённая грудь выдавала возраст.

– Ведаешь, куда гонят? – осмелился Род вступить в разговор.

– Идэмо назустричь[220]  [220] НАЗУСТРИЧЬ – навстречу.


[Закрыть] недоле, – выдохнула полонянка.

Северянин южанку не совсем понял. Не успел рта раскрыть – спину будто ножом полоснули. Обернулся и получил под лопатку новый додаток боли. Сурбарь орудовал волкобоем монотонно, будто отгонял слепней. По щекам галичанки-соседки потекли слезы сочувствия. Род сообразил, что наказан за разговор. Молчание не избавило от ударов.

– За что? – крикнул он.

Железная бляшка вновь выдрала кусок кожи на пояснице.

– Не промолвляй, – посоветовала соседка.

Он уже не оборачивался, не кричал, а удары сыпались с равномерными промежутками, и слепни по– шакальи облепляли кровоточащие раны.

«…Топору, ножу, рогатине, кинжалу, пращам, стрелам, борцам и кулачным бойцам быть тихими, смирными, – возникали в памяти истязуемого слова заговора Букала, – …сокройтесь от отрока Родислава». Ах, Букал! Забыл о тенетах, биче-волкобое… о чём там ещё?

Уф, новый удар! Не равнодушный, а любовный, с оттяжкой. « Кто из злых людей его обзорчит… околдует и испрокудит, у того бы глаза изо лба выворотило в затылок…» Ах, Букал! Изрубят бродники атамана Невзора в куски, выворотит угольковые очи Текусы огонь большого костра… Разве Роду от того полегчает? Разве чужая поздняя кара избавит его от мук? Поздно казнить того, кто прежде казнил других. Надобно изобрести такой заговор, чтоб самая мысль причинить страдания обрушивала на ката каряющую десницу. Вот защита невинному!

Наступила степная южная тьма. Пешие повалились кто где шёл. Конные развели поодаль костры. По-звериному дико звучали крики умыкаемых на ночь полонянок. Сурбарь тащил за косы извивающуюся соседку Рода. А тот, пав ничком – руки за спиной, – ничем не мог ей помочь. И это удесятерило страдания. Кажется, сбывалось предсказание Текусы: «Скоро, очень скоро твоё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи будет лежать на горячем песке». Не хватало ещё могильника-стервятника. Зато гнус как на мёд набросился на свежие раны, исторгая из Рода звериный рык. Кто-то сердобольно прикрыл его голую спину старой понкой.

Утром чужую понку пришлось с кровью отдирать. Род уж не замечал, кто идёт с ним рядом. Опухшие от ночных страданий глаза почти ничего не видели. Первый удар бича-волкобоя резко всколыхнул тело. Последующие удары воспринимались тупо… И вдруг они прекратились. Истерзанная спина ждала, но лишь прохладный ветерок ласково прохаживался по кровоточащей бичовой пашне. Слепни до полуденного жара не беспокоили. Род с трудом метнул воспалённый взгляд обочь и не обнаружил Сурбаря. Очень хотелось сообразить, что могло произойти, а сил не было пораскинуть мозгами.

Внезапно Род ощутил, как мощные лапы обхватили и вскинули его, словно сноп. И вот он уже болтается на чужом плече. Вот он положен опухшим лицом в свежее, душистое сено. Скрипнули под ним колеса арбы, это переступила с ноги на ногу конная пара.

Зззык! Зззык! – трудится за его спиной мелкая пила.

– Поосторожней, дубина стоеросовая! – льётся целебным снадобьем в сердце голос Чекмана, от волнения чисто произносящий русские слова.

– Мне не уметь? Ежедён оковы пилю. Рука не порежу, – бубнил на ломаном русском перевоплотившийся из дьявола в ангела Сурбарь.

Чуть подняв голову, Род увидел собранную гармошкой рубаху на половецком брюхе. А на поясе… Юноша не поверил глазам: на поясе Сурбаря – серебряный кинжал с дорогими каменьями и редким харалужным лезвием, подаренный Итларю отцом за успешную погоню и поимку убежавших пленников, одного – мёртвым (бедный Беренди!), второго – живым (будешь знать, Род, как бегать!). И вот этот самый кинжал – на поясе Сурбаря!

– Париказала… она… париказала, – бормотал Сурбарь.

– «Па-ри-ка-за-ла!» – передразнил берендей, – Что это, люди, что ли?

– Чекман, – еле прохрипел Род, – посади меня… дай попить.

Княжич поднёс к его запёкшимся устам полный турсук[221]  [221] ТУРСУК – малый кожаный мех.


[Закрыть] кумыса. Освежающая пенная влага наполнила исстрадавшееся тело блаженством.

– Бакшиш… бакшиш, – напоминал Сурбарь.

– Он украл мой крест! Материнский нательный крест! – из последних сил возмутился Род.

– Верни что украл, – приказал Чекман. – Тогда получишь бакшиш.

– Ничего не украла! – взмолился Сурбарь.

– Тогда получишь кинжал под печень, – осадил его ложь Чекман, – Куда цепь снимаешь? С цепью давай.

Надев крест на шею спасённого юноши, он презрительно кинул половцу звонкую мошну, тот поймал. А берендей уже промывал и лечил раны друга.

– Чем пользуешь? – спросил Род.

– Ай, терпи, дорогой. Это снадобье черных клобуков.

Чекману помогал кучерявый плосколицый богатырь с редкой, как выщипанной, растительностью на узком лице.

– Кто он? – спросил Род.

– Байбачка, – хлопнул княжич богатыря по слоновьим мускулам, – мой пленный булгарин. По-вашему ни бельмеса не смыслит.

– Никому не показывай, какая сторона еду, – просил Сурбарь.

– Пошёл прочь, шакал! – вне себя заорал Чекман. – Мой меч тоскует по твоей толстой шкуре.

Половец шмыгнул носом, сузил колючие глаза и, развернув коня, устремился в степь.

Чекман торопливо сказал Байбачке несколько слов на своём языке. Тот подал лук. Княжич положил стрелу и натянул тетиву.

– Не смей! – остановил Род. – Это будет нечестно.

– Шакалам стреляют в спину, – опустил лук Чекман.

– Это не шакал, – молвил Род. – Это взбесившаяся рысь, терзающая беззащитную жертву на сытый желудок. Сразить его стрелой – слишком милосердно. Нынче же ночью сдерут с него кожу под пытками, отсекут руки одну за другой, а к утру обезглавят.

– Как ты такое знаешь? – удивился Чекман.

– В его катских глазах прочёл. Пусть судьба исполнится, – сказал Род.

– Я бы ещё с Сантуза и Текусы кожу содрал, – признался княжич и прищёлкнул языком: – Руки коротки!

Отложив оружие, он сел на арбу. Байбачка оседлал запряжённую коренную. Род снова улёгся на живот.

– Чекман, тебе надо бежать. И Итларю тоже, – подал юноша слабый голос. – Сурбарь под пыткой выдаст.

– Мы уже бежим, друг, – бодро отозвался княжич. – А Итларь вместе с Тугорканом ещё вчера ускакал, – И, прицокнув сожалеюще, берендей прибавил: – Уй, как хочется отомстить!

– Судьба всем отомстит, – пообещал Род. – Всем, кто обрекал… всем, кто мучил…

Тем временем медовое сено одурманивало, сладко усыпляло. Он уже не разбирал гортанной речи Чекмана. Даже не осведомился, куда путь держат. Огромные колеса половецкой арбы приятно наскрипывали родную окскую песню.

БРАТОБОРЦЫ

1

Месяц дважды нарождался и созревал, пока Род наконец выпростался из больничного одра и вышагнул из избы об руку со своим костылём и сиделкой Агницей. Агница, вдова, потерявшая мужа при последнем из половецких набегов, жила одна. К ней Чекман и устроил на излеченье страдальца-битыша, что и на спину лечь не мог, и почти не владел ногами. Молодайка с красивым, если бы не рябым, лицом приняла данную наперёд мзду и тут же обзавелась коровой. Стоная на жёстком волосяном матрасе, Род услышал сквозь приоткрытую дверь монотонное цырканье на крытом дворе. «Что это?» – крикнул он, зная об отсутствии скотины у бедной вдовушки. «Это четыре сестрицы в одну лунку ссут», – был голосистый ответ. С тех пор Род остерегался языкатой хозяйки. Она отпаивала его парным молоком, да вряд ли так скоро выходила бы, не помоги трава-молодило. По его описанию женщина нашла точно эту траву. «Понятливая!» – похвалил постоялец. «Выдумал – молодило! – ворчала Агница. – У нас её называют заячья капуста, или утробышень. Листик неказистый на вид, а сочный! – Она поиграла грудями и, взглянув на уткнувшегося в подушку больного, вздохнула: – Ничего, ничего. Потерпим». Помимо утробышня молодка, подсаживаясь, впихивала в него по чуть-чуть ещё какое-то зелье. «Что ты заставляешь меня глотать?» – возмущался Род. «Ничего дурного, – успокаивала хозяйка. – Молодую крапивку мелко истолкла, подмешала уксус с яичным желтком, посолила, сварила… Очень укрепляет мужскую плоть. А тебе это сейчас надобно». – «Может, ты меня ещё любжей[222]  [222] ЛЮБЖА – приворотное зелье.


[Закрыть] хочешь приворожить?» – подозрительно косился на неё Род. «Зачем? – удивилась Агница. – Любжей нечестно. Поправишься, и так сумею подбаять[223]  [223] ПОДБАЯТЬ – уговорить.


[Закрыть].

С наступлением темноты долго сумерничали, Агница берегла деревянное масло в светце. Выздоравливающему был приятен их неспешный задушевный разговор, предваряющий сладкий сон. Юноша поведал своей целительнице о лесной жизни на Букаловом новце, о боярских хоромах Кучки, о полонившей сердце Улите, о бродниках, о половецкой неволе… «Ох, боярин, – вздыхала Агница, – у нас, обельных[224]  [224] ОБЕЛЬНЫЙ – заслуживший свободу.


[Закрыть] крестьян, что ни день, как грош, на другой похож. А твои дни – то гривна, то верт[225]  [225] ВЕРТ – очень мелкая монета.


[Закрыть], успевай соображать!» – «Расскажи-ка, милая, как шла замуж», – интересовался юноша. «Ох, что же тут рассказывать, – по-иному вздыхала Агница. – С вечера девка, со полуночи молодка, а по заре хозяюшка. – Рода развеселил такой ответ. – Пролюбились мы годок, – ворочалась на голбце юная вдова, едва ли года на три старше своего постояльца, – полюбились мы годок… и вот…» Род стал не рад своему любопытству.

В завершающий день каждой седмицы Агница принимала гостей. Она и прежде предоставляла свою избу девицам и парням для разудалых бесед, принимая за это щедрые подношения. Выхаживая больного битыша, молодка вдова не изменила привычному гостеприимству, хотя Роду эти беседы явно не нравились. Не знающий игрищ лесовик поражался их грубости. Вот парни лупят увёртливых девок по задам хлебной лопатой или обрезком доски – играют «в блины». Вот заглядывают в рот девкам, а потом бьют их по пяткам, зажав ноги в коленях – играют «в кобылу», выбирают её и подковывают. Вот парень под рыжей понкой сгибается в три погибели, бегает по избе, выставив бычьи рога, и бодает девок, задирая рогами подолы, – игра «в быка». Памятуя слышанную в Кучкове пословицу, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, Род ни слова не проронил Агнице о крепнущей неприязни к «беседам». Лишь однажды не выдержал. Да и то потому, что хозяйка первая завела речь: «На меня, постылую, не глядишь, а к Апроське так и липнешь глазами!» Апрось, смуглая южанка с иконописным ликом, была молчалива и до игр неохоча. Обычно она сидела на коробе у окна и не сводила задумчивых глаз с молодцеватого Орлая, хищно парившего над ней. «Почему она терпит от него такие охальные слова?» – возмутился Род, не обращая внимание на ревность своей хозяйки. Агница заинтересовалась: «Какие такие слова?» Род, краснея, повторил слышанное: «У тебя ирбит, у меня ирбит, пойдём вместе поирбимся». Вдова-молодка расхохоталась: «Да это ж он предлагает поискаться в головах друг у друга. Так наши парни девок подначивают. А ты что подумал?» Сбитый с толку Род вместо ответа вспомнил другую ненароком услышанную молвку Орлая: «Размахну махнушку, суну голыша». «Да это ж он пообещал рукавицу натянуть на руку, – хохотала Агница, – чтобы Апроську салить было не больно. А ты что подумал?» – «Уф! – отвернулся Род, – Прости, ваши словеса у меня не введоме». Хозяйка кинула ему на постель штаны: «Натяни раскоряку на пердяку, я истопила баню, мыть тебя поведу. Семь седмиц не мытый. Пора уж».

Род вспомнил, как в первый же день Агница, истопив баню, чуть ли не на себе принесла туда битыша и с оханьями, причитаниями мыла его, окровавленного, как мать дитя. Сейчас при словах о бане взор её зажегся иным огнём. Потому юноша сказал: «Выдь, пока оденусь. Доведёшь до двери, сам помоюсь. Я почти здоров». Вечер был банный: завтра день Семена-летопроводца. Лето провожать – осень встречать. Большой праздник!

Вот и вышагнул в канун праздника из избы на окрепших ногах Род, правда ещё об руку со своей сиделкой Агницей, но с долгожданным ощущением здоровья и силы в теле.

– За что в нелюбках держишь? – упрекнула молодка, расставаясь с ним у банной двери, источающей струйки пара.

– Ведомо же тебе, что люблю другую, – попытался объяснить Род.

– Кто любит девушек – на мученье души, кто любит молодушек – на спасенье души, – назидательно возразила Агница и ушла.

«Вот незадача! – сокрушался уставший от молодайки юноша, хлеща веником на полке' и грудь, и живот, а зажившую спину ещё не трогая. – Угораздило же Чекмана поручить меня безмужней молодке! Хотя кто бы усерднее её исцелил мои телесные раны? Да, чего доброго, не получить бы от целительницы раны душевные. Чекман предвидел в этом не муку, а удовольствие. Его вины нет». Род утешил себя надеждой на скорое расставание. Добрый конь, оставленный для него Чекманом, кормится на крытом дворе у Агницы по соседству с коровой. А как молодайка радовалась своей покупке, получив гривну за постояльца! «Корова – сорок резан, кобыла – шестьдесят, вол – гривна. Зазнамо, я привела корову!» – приговаривала она.

Род вдосталь окатился дождевницей[226]  [226] ДОЖДЕВНИЦА – дождевая вода.


[Закрыть] из большой куфы…

Агница посреди избы гляделась в обломок оловянного зерцала.

– Отчего старый стареется, а молодой не молодеет? – спросила она.

Род тяжело вздохнул: завела баба снова да ладом!

– Ты бы справного чернедь-мужичка[227]  [227] ЧЕРНЕДЬМУЖИКИ – государственные хлебопашцы.


[Закрыть] нашла в вашем Долгощелье, – посоветовал он. – Бобыль Кузёмка Ортемов чем тебе не муж?

– Млявый[228]  [228] МЛЯВЫЙ – слабый.


[Закрыть] он, – отмахнулась Агница и сама вздохнула тяжелее, чем её постоялец, – Млостно[229]  [229] МЛОСТНО – скучно.


[Закрыть] мне. Сердце изнемогло тоскою.

– Не в силах ты после мужа никого полюбить? – сочувственно предположил Род.

Отбросив зерцало, Агница глянула на него как ш несмышлёныша.

– Я-то любкая, да любовальщиков нет.

В колеблющемся сиянье светца хозяйка показалась Роду красавицей.

– А, – подбоченилась она. – Я живу по такому правилу: люби – не влюбляйся, пей – не напивайся, играй – не отыгрывайся! А то ведь любовь безумит… – И принялась собирать на стол.

– Вчера была каша с рыбьей головизной да лапша с перцем, – уныло напомнил юноша, глядя на выставленные яства.

– О вчерашнем говорить поздно, а нынче среда, – напомнила Агница. – Надо жить говейно[230]  [230] ЖИТЬ ГОВЕЙНО – поститься.


[Закрыть]. Потому нынче шти да каша с головизною осетрёю, да рыба срелядь, да огурцы в меду. – Она перекрестилась на икону и прочла молитву, закончив: – Благослови ястие и питие рабов Твоих!

Стерлядь юноше пришлась по душе.

– Вкусно снарядила, – похвалил он.

– Ряженое яство суженому ясти, – к слову вставила молодка.

– Какой же я тебе суженый, – резонно возразил Род. – Не греши, не скоромничай.

– Скоромиться грех, а нечаянно оскоромишься – Бог простит, – тут же нашлась Агница и продолжила: – Слышал? Бежала мышка: «Кот Евстафий, ты постригся?» – «Постригся». – «И посхимился?» – «И посхимился». – «Пройти мимо тебя можно?» – «Можно». Мышка побежала, а кот её цап! «Оскоромишься, кот Евстафий!» А кот: «Кому скоромно, а нам – ка здоровье!» – Пока юноша смеялся, молодка ласково смотрела на него, затем сообщила: – Мой Митроша, бывало, ест, приговаривает: «Яство сладенько, да ложка маленька». А моя душа так и млеет радостью. Вот и ты ешь с голоду, а люби смолоду.

– Не горазд я любовничать, – молвил Род.

Агница тряхнула серьгами-одинцами, позолоченными, с красным каменьем, и стала убирать со стола.

– Ах, пободрствовать бы с таким молодцом, как ты, до самого третьего петлоглашения! – мечтательно произнесла она.

– Третье петлоглашение на рассвете, – напомнил Род. – А завтра ведь сызнова разудалая беседа в твоей избе. Надо мыть полы да скоблить столы.

Хозяйка принялась расстилать постели. Налитые икры в узорчатых ноговицах[231]  [231] НОГОВИЦЫ – чулки суконные, вязанные из овечьей шерсти.


[Закрыть] так и замелькали перед глазами юноши.

– Опять сядет на этот короб засидуха[232]  [232] ЗАСИДУХА – засидевшаяся в девках.


[Закрыть] Апрось, – ревниво скосилась в сторону постояльца Агница. – Только уж завтра парни девок хаплять не станут. Мух будем хоронить.

– Как? – удивился Род.

– Увидишь как, – задула она светец. И когда оба улеглись, он – на лавке, она – на голбце, Род услышал особенно сладкий голос одинокой молодой женщины: – Вино любит в жилах, банный пар любит в костье, а я полюблю… я полюблю… во всем твоём естестве!

Он слышит: она покидает высокий свой одр и ступью пересекает тёмную избу… Вот невесомые шаги-призраки замерли близ него. Он слышит её горячий запах, от которого млость[233]  [233] МЛОСТЬ – слабость.


[Закрыть] пробегает по всему телу. Испуганный разум соображает, как встретить её, чтобы, бережно оттолкнув, не обидеть.

Вдруг послышалась уж не ступь – откровенные шлепки босых ног. Они быстро удалялись. Избяная дверь хлопнула. Уставший после банного дня выздоравливающий облегчённо перевёл дух, отвернулся к стене и заснул крепко-накрепко.