Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

6

Двадцать восьмой день липеца[354]  [354] ЛИПЕЦ – июль.


[Закрыть] запомнился Роду на всю его оставшуюся жизнь. В этот день новорождённый город Москов ознаменовывал свои именины двумя пышными свадьбами. Подаренное Рязанским князем судёнышко уносило скитальца от этих свадеб. Дубовый каюк устремился вниз по течению Мостквы-реки, как конь в родимое стойло. Мысли юноши не желали спешить с ним вкупе. Они все ещё были гам, на Боровицком холме. Там перед прибывшими из Владимира новобрачными поставили на свадебный стол куря с калачом и солонку. Там не боярышня, а уже княгиня заменила девичий повенец бабьей кикой. Там подмужняя жена в первую брачную ночь разувала мужа. Там теперь вино выставляют куфами, а не вёдрами, стопками, чарками. Там гремит сплошное плясание и пипелование. Гудцы-скоморохи играют на гуслях, трубах, бубнах, сопелях, сурнах, домрах, волынках, смыках, свирелях… Род видит Улиту в белом платье, свободными волнами ниспадающем долу. Она взмахивает широкими длинными рукавами с затканными золотом наручами. Золотой пояс стягивает её тонкий стан. Узорчатая кайма изумрудным прибоем колышется по подолу. Круглый отложной воротник безупречной белизны напоминает об утерянной девственности. Слюбом[355]  [355] СЛЮБОМ – полюбовно, миролюбиво.


[Закрыть] или силком празднует она свою свадьбу? А его узничество продлится теперь не сутки и не седмицу. Лето за летом, зима за зимой, и неизбежный венец всему – домовина! Хвойные пирамиды, громоздясь друг на друга, уже готовятся схоронить неудачника. Вот три сосны на яру – свидетели их первой встречи. На тех вон кустах, убежав к реке, увидел он пёстрый лепест тонкого сукна с её золотистого чела, вышитую сорочку с её белых рамен и нетронутых персей, юбку-понёву с её волнующих чресел… А вон низкий пойменный подберег, куда на руках он вынес её с такого же дубового каюка. Род и теперь причалил к этому берегу, спрятал каюк и вышел на ту поляну, где в купальную ночь встретились они с цветом разрыв-травы. Проклятая разрыв– трава! Сумасбродное пожелание стать великой княгиней! А ведь не очень-то сумасбродное… Первый сын Гюргия Ростислав (Род мельком видел его на суздальской тризне) умрёт, как ясно сейчас представилось, года через четыре. Второй сын – Иван Гюргич – уже в могиле. А третий – Андрей! Станет Гюргий великим князем, обязательно сообразно своему нраву пожелает сломать дедовскую традицию: оставит киевский стол не брату, а сыну. И сыном этим будет Андрей! Род попытался его увидеть на киевском столе в Берестове и не сумел. Странно! Должно быть, пережитые муки лишили его напрочь или на время завещанного дара провидения. Зато ложными ощущениями знобит каждый нерв. Род идёт по тому болоту, где, зная нитечку, нёс на руках Улиту, и ощущает недобрый глаз всей своей спиной. Сумерки тяжелит болотный туман. Кто в этом трясинном, глухом краю может наблюдать за ним, разве что лягушки? Вот лесная росчисть старого Букалова новца. Сюда три года назад он привёл Улиту. «Принёс голубу на свою погубу», – пророчески изрёк тогда Букал. Грудь сдавило воспоминаниями. Род не выдержал, в полный голос позвал: «Ули-и-ита-а-а!» Ответом был хриплый смех в лесной чаще. Кто мог смеяться? Леший?

Однако бывший лесовик настолько увяз в своём горе, что совсем опростоволосился. Он не смог определить путь к последнему Букалову новцу, куда, собственно, и направлялся. Разумеется, старый волхв принял меры, чтобы чужак ни за что не вышел к его жилищу. Будет блукать около да вокруг, а заветное место останется в стороне. Но ведь Род не чужак. Лес ему – дом родной. Хотя единожды или дважды доводилось сбиваться с точки. Иной раз так запорешься в мыслях, что и в собственных хоромах перепутаешь все светлицы. Оплошавшему знатоку леса одна выручка – леший. Вот и сейчас, наполнив грудь хвойным воздухом, он издал безотказный клич: «Ух-у-у-ух-ух!» Будто бы эхо ему ответило. Он верил эху, шёл на ответный звук… И вот – знакомое подберезье, а за ним росчисть потаённого новца, где, покидая лес, прощался с Букалом.

Ноздри юноши дрогнули, потянули забытый сладостный запах. Он смотрел не на почерневшую келью, что хотя и похилилась, да сохранилась. Он тянул носом в сторону трёх дубов, заслонявших идол Сварога. Оттуда курился дым. Там приносилась жертва, осыпаемая сухими ароматными смолами. Кто её приносил?

Род бегом устремился к идолу. Перед жертвенником высился человек в Букаловом емурлаке, простирающий руки к чёрному кузнецу. Это был не Букал. Нет, конечно, не ожил, не облёкся заново плотью утопленный мудрый волхв. Спина знакома, а не Букалова.

Тонкое, как волос, чутье охотника вдруг заставило Рода на мгновение обернуться. Утреннее неведрие увлажнило мир, отчего предметы выглядели отчётливее. Из подберезья вслед за юношей вышел леший. Так можно было подумать на первый взгляд. Волосатое чудище в образе человека! На чудище рваные издирки, просящие каши моршни, а в руках лук, из которого оно целится в спину язычника, приносящего жертву. Должно быть, и чудищу эта спина знакома. Да лешие не стреляют, людского тряпья не носят. И уже в следующий миг Род очутился между стрелком и жертвенником. Выстрел был точен. Стрела попала в медную бляху на охотничьем поясе, прогнула, но не пробила медь. Род мускулами всей шеи почувствовал, как вторая стрела миновала его совсем близко. Третья просвистела над головой.

– Что с тобою, Клочко? Ты же лучший стрелок в Азгут-городке! – раздался позади бас Фёдора Дурного.

– Найдё-ён! – заревело чудище, в котором бывший яшник с трудом узнал одного из любимых атамановых отроков. – Колду-у-ун! Стрела его не берет!

Сгорбленная спина в издирках исчезла в чаще. Род бросился за неудачливым стрелком.

– Стой, Клочко, стой! От меня тебе не уйти! – кричал он в надежде образумить бегущего.

Оба застыли в конце концов у края трясины в нескольких саженях друг от друга.

– Ни шагу далее! – приказывал Род, – Там твоя погибель.

– Ты… ты… ты… – хрипел загнанный беглец, – Помог его найти, помешал его убить… Ты… ты… помог найти, помешал убить… Ты… помог… помешал…

– Стой на месте, – уговаривал Род. – Не бойся.

Нет, он и движения ещё не сделал к бедняге, как тот резко отступил и всем телом ушёл в болото. Потрясённый преследователь успел заметить, что Клочко в последний свой миг смотрел уж не на него, а куда-то далее – на того, кто за ним, и поэтому отступил в трясину. Из воды показались руки с судорожными пальцами, слепо ищущие хоть веточку кустика, хоть былинку, и, не найдя, исчезли.

Род рванулся в безумной попытке спасти несостоявшегося убийцу и замер, услышав слова Дурного:

– Клочко перерезал горло Бессону Плешку. Пусть умрёт.

На обратном пути к новцу Фёдор Дурной рассказал бывшему своему подопечному о последней замятие в мрачной общине бродников. На очередном из пиров потерял власть над собою Бессон Плешок и, подобно Якуше Медведчикову, обличил атамана в его грехах. Невзор был взбешён настолько, что, забыв о ядрёной матице, приказал прикончить схваченного лучниками Бессона тут же. Этот волчий приказ выполнил головник Клочко на глазах у всех.

Род вспомнил пир у Святослава Ольговича. По государеву слову он взял за руки Огура Огарыша, чтобы его унять. И увидел не искажённый, с пляшущими мышцами лик самоубийцы Огура, а перерезанное горло Бессона…

Сверили с Фёдором время обоих пиров: оказалось, день в день, час в час…

– Мы с Могутой заперли в ту ночь лучников в их скотской хоромине, связали атаманова пса Оску Шилпуя, – вспоминал Фёдор. – С верными людьми окружили Невзоров дом. Хозяина изрубили в куски, уничтожили всю его свору. Отпустили лишь безобидную Ольду-варяжку, даже тугой калитой снабдили в дорогу. А Клочко убежал, не смогли сыскать. Зато он меня отыскал с твоей помощью да благодаря тебе не убил. Брось его жалеть – зверь, не человек!

– Я не в городе, в лесу вырос, – возразил Род. – Для меня и зверь – человек.

Жертвенник уже перестал дымиться.

– Вот, – поднял Фёдор сброшенный емурлак, – Выбрали меня атаманом, оставил в Азгут-городке за себя Могуту и пришёл вопросить Сварога, идти ли нам, бродникам, в помогу Ольговичу. Очень уж нас зовёт. А я к Букалу и прежде хаживал как к себе домой. Совершали моляны, вспоминали тебя. Выдали нашего наставника злые люди. Подстерегли, едва объявился в Олешье. Я не успел спасти, да и не смог бы, пожалуй. Слишком уж большой силой собрались на него христиане во главе со своим епископом.

– Не с епископом, а с еретиком, – вставил Род и вкратце поведал о дальнейшей судьбе Феодорца.

Атаман бродников принял замечание с пониманием:

– Ты теперь крещён, при тебе хулить христиан негоже. По-иному надо именовать Букаловых убийц: злые люди! Наводчиком на него был не кто иной, как Кучков глазун.

– Кто? Петрок Малой? – сверкнул взглядом Род.

– Тот самый халабруй, – кивнул Фёдор. – Такой же малой, как и я дурной.

С удовольствием выслушал бродничий атаман рассказ о судьбе Петрока.

– А что тебе наказал Сварог? – Род переменил разговор.

Фёдор Дурной поднял суеверный взор на чёрного кузнеца:

– Вопрошал я его и услышал внутри себя Сварожий наказ: «Иди!» Стало быть, поведу братьев к северскому изгнаннику. Он теперь сызнова входит в силу. Значит, не оплошаем.

– Ратная судьба переменчива, – вздохнул Род. – Нынешняя сила к завтрему обернётся слабостью.

– Ишь ты! – покачал головой Дурной. – А не зеленомудрствуешь? Сварог ведает более твоего.

Стоило ли оспаривать такой веский довод? Бывший язычник с тяжёлым чувством приблизился к остывшему жертвеннику. Кое-какие Букаловы тайны прочно сидели в памяти.

– Не голос внутри себя надо слушать, – сосредоточиваясь, вымолвил он, – а смотреть на расположение жертвенных костей. Не могу тебе всего объяснить, а скажу одно: жертвенные кости расположились плохо, предстоящий поход не принесёт счастья бродникам.

Фёдор, взяв Рода под руку, повёл его от чёрного идола к Букаловой келье.

– Не гневайся на меня, поробче[356]  [356] ПОРОБЧЕ – обращение к парню, то же, что парубок.


[Закрыть], ты пращуровой вере изменник, и не тебе знать волю Сварога.

Юноша, опустив голову, замолчал.

В келье все было, как при Букале.

– Кроме меня, сюда никто нитечку не сыщет, – похвалился Фёдор.

По-хозяйски он развёл огонь в очаге, выставил миски с сочивом[357]  [357] СОЧИВО – пища постная: кашица и овощь.


[Закрыть] на скоблёный стол.

– Есть у меня медок, не княжой, не боярский – братский! Да в келье трезвенника не выпьешь, – вздохнул атаман.

Доверительной беседы хватило им на весь день до вечера.

Перед тем как взлезть на полати, друг и почитатель Букала ненадолго покинул келью, а вернулся с глиняным сосудом в бережных руках. Острием охотничьего ножа он осторожно снял с пробки накипь и покрыл сосуд. Род, думая о своём, почти не обращал на него внимания.

И вдруг Фёдор предложил:

– Не желаешь ли пособоровать с приёмным отцом?

Сдержанный лесовик на этот раз рассердился:

– Что за неуместные глумы?

– Вовсе и не глумы, – прищурился атаман, тихо вытряхивая из глиняного горла берестяной свиток. – В последнюю нашу встречу Букал завещал мне вот это… Наказал беречь как зеницу ока и передать тебе из рук в руки. Здесь его отцовский наказ своему блудному сыну. Оба вы грамотные. Он накалякал, ты разберёшь. Думаю, поймёшь что к чему. А я лезу на опочив. Выполнил завещание, сбросил камень с души.

Род, онемевший от неожиданности, долго не притрагивался к священной для него епистолии[358]  [358] ЕПИСТОЛИЯ – послание.


[Закрыть], наблюдая, как мощная задница бродника углублялась в сумрак полатей. Лишь когда богатырский храп всколыхнул огонёк светца, выращенник Букала тихо расправил на столе тонкий берестяной свиток. Хорошо придумал Дурной сохранить завещание старца в глиняном сосуде под печатью. Сберегал не только от алчных рук, от огня и воды.

«Сыне! – обращался с последним словом к юному Роду старый Букал. – Со скорбной тугой душевной зрю твою жизнь до конца. Он ещё нескор. Завещаю тебе двенадцать заповедей, не до иных прочих, а токмо до тебя касающихся. Исполнишь каждую – и доживёшь до предела своего попригожу. Чти со вниманием и соображай. Не всё враз, сообразуясь с дальнейшими обстоятельствами. Итак.

Первая заповедь: не служи врагу…»

Едва начав, читающий тяжело задумался. Ведь он-то только и делал до сей поры, что служил врагам. К врагу Кучке даже попал в сыновья. С врагами-бродниками участвовал в их ловитвах. У врага хана Тугоркана обихаживал табуны. Северского князя Ольговича, хотя к врагам не причтёшь, к друзьям тоже не причислишь. Зубр овну не великий друг. А вот Суздальский Гюргий – истинный враг. По его изволу Кучковы люди истребляли семью Жилотугов. Грешник боярин перед смертью это признал. Зато сам Гюргий ухом не повёл в ответ на смелое обличение Рода. До чего же умеют великие мира сего знать не знать, ведать не ведать о собственных злодеяниях! А как быстро отослал пылкий властелин Петрока на ужасную казнь! Хотя ещё о многом-премногом с помощью юного волхва хотелось проведать князю от этого глазуна, так долго и тайно делившего с ним одну женщину. Однако Род видел по его маленьким глазам, как боится князь: а вдруг ведалец вздумает дальше выведывать про злодейство осьмнадцатилетней давности?

Захотелось поскорей дух перевести и продолжить чтение.

«Вторая заповедь: одолевай без крови…»

До сих пор этот Букалов наказ, переданный не устами и не письмом, а сердцем, выполнялся юношей несовратно. Ни одна мыслящая и движущаяся плоть не потеряла жизни от его рук. Гибель злодеев Ждана н Кисляка произошла не по его воле.

«Третья заповедь: не искушай любви разлукой…»

Ах, вестимо, кого имел в виду мудрый Букал! На три года лишённая мужской опоры Улита! Теперь отнятая, потерянная… Бейся о вековые деревья лбом, кричи, что не виноват!

«Четвертая заповедь: выяви ложь на конце меча…»

Долго мудрствовал над этой строкой уставший скиталец и не нашёл подходящего объяснения такому странному Букалову повелению.

«Пятая заповедь: береги одиночество…»

Он уже его не сберёг и сполна поплатился за это. Теперь новая возможность скоротать жизнь с собою наедине, ни с кем не делить судьбу. Подчинится ли он бессрочному узничеству?

Покинув келью, Род окунулся в лесную черноту ночи… Тут же и возвратился. Нет, он не хочет видеть Улиту издалека, желает хоть на мгновение оказаться рядом, выслушать её, а уж после – на щите или под щитом.

«Шестая заповедь: ненавидящего спаси…»

Кто его ненавидит не тяготящей, а раздавливающей ненавистью? Род морщился, напрягая память, и ещё не назвал такого.

«Седьмая заповедь: обнятого остерегайся…»

Кого он обнимал? Друга-берендея Чекмана? Его ли остерегаться? Род отложил размышления над этой строкой на будущее.

«Восьмая заповедь: не гаси чужого костра…»

Сразу вспыхнул перед глазами костёр, возле которого был задран медведем Дружинка Кисляк и едва не погибли его товарищи. Род не гасил этого костра. Стало быть, не о нём речь. Но чёткой зарубкою в мозгу сложилось: чужой костёр!

«Девятая заповедь: не ищи умершего…»

Смерть-косариха на поле жизни срезала многих близких ему людей. Где и как их искать? Чем далее, тем мудренее становились Букаловы заповеди-загадки…

«Десятая заповедь: одари своих убийц…»

Убить его намеревались и Зуй, и атаман Невзор, и княжна Текуса рукою Сурбаря, и князь Гюргий, и Амелфа с Петроком, наконец, вот недавно беглец Клочко… Никого Род не одарил за такую милость. Да и одаривать было нечем. Непонятная заповедь!

А строки на берестяном свитке уже кончались. Их оставалось две. И обе сразили Рода той же мудрёной таинственностью.

«Одиннадцатая заповедь: не желай жены, желай сына».

«Двенадцатая заповедь: не разевай рта в воде».

Род не единожды перечитал свиток, выучил все двенадцать строк, как молитву, запечатал бересту в тот же сосуд, вышел из кельи, по-кошачьи нашёл в темени свою любимую липу, в дупле которой когда– то разводил пчёл, скрыл в нем драгоценный сосуд… А спустя короткое время погас светец в волоковом оконце похилившейся Букаловой кельи.

7

Ловилась рыбка большая и малая, да уже не елась. Едва стали заводить бредень в очередной раз, Род бросил своё крыло, взошёл на подберег, вытянулся на песке. Фёдор с немым вопросом уставился на него и, не получив ответа, рассерчал.

– Истомился с тобой в молчанки играть… Зелен ты ещё идти по стопам Букала, добровольно подвергнуть себя измёту. Прежде сох по Кучковой дщери, ныне сохнешь по княжой подружии, стыд и срам! Не лесная келья тебе нужна – бабья ложня! Тьфу! Нет сил слушать твоё молчанье. Да и пора мне в путь. Отправляйся-ка со мной в Азгут-городок. Не желаешь идти к Ольговичу, ступай в Затинную слободу. Там у нас зреют ягодки на любой глаз и вкус. Не токмо смердки и огнищанки, есть и боярских кровей, даже княжеских. Оска Шилпуй с уворованной княжной нежился.

– Слушай-ка, Фёдор, – нетерпеливо прервал атамана Род, – Почему у тебя, язычника, христианское имя?

Дурной сбился с речи, задумался.

– Родитель у меня был богатый гость, – стал он объяснять. – Езживал прыткий новгородец с красным товаром аж в самый Царьград. И греки заморочили ему голову. Так полюбил все греческое, что и первенца своего назвал не по-нашему, а по-ихнему: Теодорус или Феодорус – враг его разбери! Свои стали Федькой звать, то есть Фёдором.

Род опять замолчал, да недолго на этот раз испытывал терпение старшего друга.

– Поеду-ка я с тобой, Теодорус, – мечтательно начал он. – Не в Азгут-городок, не в Затинную слободу, не к Ольговичу, а в новооснованный град Москов. Пока княгиню оттуда во Владимир не увезли, надобно – душа из меня вон! – лицезреть её хоть мгновение, перемолвиться хоть словечком. Не могу покориться горю, покуда она сама мне не повелит.

– Фу-у-ух! – взмахнул руками Дурной. – Не у тебя горе, а с тобой горе. Проще выкрасть бабу и – за реку Шалую к нам, где никакой владыка мира её не сыщет.

– Повелит – выкраду, – пообещал Род.

Извлекли бредень с двумя раками в матне, бодро пошли домой, вдохновлённые важным решением…

– Прости, Сварог! Не взыщи, Букал! – Уже за столом поднял атаман взор горе, наполняя кружку братским мёдом. – Кстати, есть для тебя подарочек, – крякнул он, отхлебнув ухи. – Мне его дал сам Бессон Плешок. Не пожалел покойник для друга собственного изобретения. А снаряд этот промысловый именуется «кошкой». – Он вскочил, вынул из угла кожаный куль, расшнуровал, разверз и извлёк оттуда наручи лёгкого металла с тонкими стальными иглами и поножи, столь же когтистые, наподобие рысьих лап. – Выйдем-ка, я тебе покажу искусство!

Выбрав гладкоствольную старую липу, Дурной пристегнул «кошку» к рукам и ногам, стремительно прыгнул на дерево, сделал по стволу несколько ползучих движений и грохнулся спиной оземь.

Когда Род привёл атамана в чувство, тот виновато произнёс:

– Хмель до добра не доводит.

Названый сын Букала долго вынимал пальцами боль из атамановой спины. После помог Дурному взлезть на полати, покинул келью и сам принялся за «кошку».

Без чьих-либо объяснений он понял, что искусство воровского лазания с помощью этого «промыслового снаряда» заключено в умении владеть своим телом. Нужно впиваться руками и ногами в отвесное древо, подобно кошке, затем, перемещая руки и ноги, двигаться вверх, при этом изгнать свой вес, позабыть о нём, иначе иглы не выдержат, ведь их нельзя вонзать слишком глубоко – с трудом вынешь и не удержишься. Движения должны быть плавными, лёгкими, будто бы сам ты достаточно лёгок и ловок для этих игл.

Род обрывался дважды. С детства привык падать с дерева по-кошачьи, не расшибался. Ах, Бессон Плешок, умная голова! Ах, незабвенный, незаменимый учитель!

– У-у-у-уй! – протянул восхищённый Фёдор Дурной, выйдя из кельи и сладко потягиваясь.

Высоко ему пришлось задрать голову, чтобы увидеть Рода.

Растреножив белого жеребца, атаман рысью сгонял в Олешье – два копыта здесь, а два там! – и привёл повечер чалую кобыленку.

– Для тебя! – бросил он повод Роду. – Мой Беляк пятерых снесёт, да негоже ехать сундолой[359]  [359] СУНДОЛОЙ – вдвоем на одном коне.


[Закрыть].

На заре двое всадников навсегда покинули Букалово новцо. И ни одна живая душа его более на нашла. Лишь к концу столетия сгнил и рухнул чёрный кузнец, замшел жертвенник, зарос ерником, завалилась халупа, размыли дожди очаг…

…К Красным сёлам атаман и его спутник выбрались самым кратким путём. Прибыли в Кузнецкую слободу, правда, уже в темень, когда искомые ворота не вдруг отыщешь. Всю дорогу Фёдор раздумывал вслух, где им остановиться – то ли в Воробьёве, то ли в Симонове, то ли в Кудрине, то ли в Кулижках. Не забыл и про Сущёво, и про Вшивую Горку. В каждом из этих сел были верные люди. Кузнецкую слободу выбрал он как ближнюю к Боровицкому холму, где, по его расчёту, должны были обитать в одном из княжеских теремов молодожёны Андрей и его подружил.

Род с грустью вспоминал оставленный в потаённом месте дубовый каюк, подарок Рязанского князя. Кто его найдёт: он сам или кто другой?

Каково же было удивление Рода, когда в обитателе маленького домишка в гуще Кузнецкой слободы признал он Шишонку Вятчанина.

– Наш спасёныш! – ласково встретил его бывший держатель лесного постоялого двора бродников. – А я теперь горожанин, не лесовик. Добро пожаловать в град Москов. Угощение у меня прежнее – ветряная рыба да яйца.

– У, жадень! – замахнулся на Шишонку Дурной. – Зуя на тебя нет!

Переночевав, условились: Род ждёт и не кажет из избы носа, чтоб никто его не узнал, Фёдор выспрашивает, высматривает, вынюхивает. Шишонка же обеспечит к ночи борзую тройку с крепкой каретью, чтобы недостижимой птицею мчала молодого боярина с украденной им княгиней в бездонный Волковский лес за реку Шалую, в Затинную слободу, где никакой князь не власть, никакие кмети не сила.

Шишонка вернулся ранее Фёдора. Сумерки захватили пока лишь восточный край неба, а на западном солнце ещё посмеивалось над передовым полком ночи, скорой своей победительницы.

– Пирники истомились на Боровицком холме, – объявил Вятчанин. – Вся сторожа ходит, пошатываясь. Святослав Ольгович с сынком и новоиспечённой снохой уже отбыл к своему воинству. Владимир Святославич уехал с ними, а не к себе в Рязань. Даров Гюргиевых увезли тьму тьмущую. Гюргия Ольговичев сыночек Олег одарил таким пардусом, аж в очах рябит. Не шкура, а золото в черных бляхах. Где только эти знатные звери водятся, одни купцы ведают. А обед, сказывают, был весьма силен. Почитай, все окрестные лебеди переместились с озёрных блюд на застольные. Пестун и любимец Ольговичев маститый боярин Пётр на коня не смог сесть после такого обеда.

– Полно врать, – остановил Род. – Этому Петру девяносто лет. Он и голодный в седло не сядет.

– Тебе лучше знать, – смиренно сдался Шишонка.

Фёдор Дурной явился без лишних слов.

– Нынче иль никогда! – резко отрубил он. – Утром Андрей с семейством и челядью возвращается во Владимир.

За полночь кареть вкрадчиво подкатила к высокому глухому тыну.

– За оградою гляди в оба, – наставлял Фёдор, – Терем высок, да стар, древесина мягкая. Верхнее окно под правою крайнею закоморой – её! Все выслежено и проверено. Оконница отворяется внутрь, это тебе кстати: чуть толкнёшь рукой – и всходи в одрину. Помочи для княгини – в тороках за твоей спиной. Надевай ремённую сбрую. Опустишь свою любаву, сам спустишься, спеши к этому же самому месту. Здесь в тыне пропилен лаз. Сейчас я его вскрою…

Луна купалась в облачной пене. Атамановы глаза быстро освоились в синей ночи. Род же видел как днём. Лаз был для него мал, едва удалось протиснуться. Хорошо, хоть Улита сможет одолеть его без натуги. Во-он её окно! Когти «кошки» легко входили в старые бревна, зато держались совсем не прочно. Род намеренно не принимал пищи вторые сутки ради вящей своей невесомости… Не испугать бы Улитушку, хотя Кучковна доказала, что непуглива. Лёгкий скрип где-то над головой заставил его вскинуть взор… О наваждение! Его глаза почти рядом с её глазами. Вот она, оконница, можно дотянуться рукой. Если Улита крикнет, ему конец. Если чуть оттолкнёт – для этого не надобно силы, – он камнем низринется с многосаженной высоты и не останется ни капли надежды на все его кошачьи ухватки. Мгновение они молча созерцали друг друга, длинное, тягостное мгновение! Она не закричала, не оттолкнула. Потому что не испугалась.

– Прими мою руку, – почти беззвучно прошептала Улита. – Только не уколи своими страшными иглами.

Перевалившись через оконный косяк, он бережно охватил тёплые плечи своей любавы. Наручи очень мешали, объятия вышли неуклюжие. Трепетная Улита крепко прижалась к нему.

– Как я не испугал тебя? – удивлялся Род.

– Ещё не видя лица, узнала… – задыхалась Улита в его объятиях. – Весь твой облик… передо мной… всегда. Со спины не ошибусь – ты!

Он нехотя отпустил её, спеша снять наручи и поножи. «Кошка» со звоном упала на пол. За нею вслед – заплечные торока. Вскрыть их, достать помочи, чтобы оснастить беглянку, было делом недолгим.

Что же она творит? Она отступает к тесовой стене и трижды стучит в неё. Сейчас люди войдут, схватят Рода. Однако страха в нем нет, только недоумение. В одрину вошла Лиляна и в неверном мерцанье светца разглядывала его расширенными очами.

– О, Родислав Гюрятич…

– Уля, ты все ж таки испугалась меня? – еле вымолвил Род.

– Не тебя, себя испугалась, – поправила юная княгиня.

Некоторое время одрину тяготило молчание.

– Тебе надо сейчас уйти, Родислав Гюрятич, – первой заговорила Лиляна.

– Мне? Сейчас? Уйти? – не поверил Род.

– Ты совсем позабыл про нашего братца Якимушку, – упрекнула Улита, вдавливая за спиной ладони в крепкую тесовую стену, – Я ведь только ради Якимушки стала женой Андрея. А теперь… теперь он мой муж. Мы повенчаны. Стало быть, не судил нам с тобою Бог…

А Лиляна тем временем собирала «кошку», укладывала в торока, где скрипели не нужные никому ремни помочей.

– Ой, страсти какие! – боялась уколоться сенная девушка.

– Я просила за тебя, Родинька. Моей мечтой было всегда видеть тебя рядом. Ведь ты этого хотел, согласясь на батюшкино усыновление. Бедный батюшка! – закрыла она лицо руками. – Нас с Якимушкой ждала та же участь, если бы не Андрей… Он слышать не желает о тебе, бешеный ревнивец!

Род неверным шагом приблизился:

– Простимся, У ля?

– Нет, – вдавливалась она в стену. – Не подходи. Я не выдержу…

Деловая Лиляна подала ему груз, взяла за руку:

– Нам пора, Родислав Гюрятич. Я тебя проведу тишком. Будь покоен.

Последнее, что он видел, уходя: Улита бросилась на свой одр, и в ушах долго ещё звучали её глухие рыдания.

– Нынче сызнова попросила квашеной капустки, – на ходу шептала в ухо Лиляна.

– Что?.. Причём капуста? – не понял Род.

– Да при том, что моя госпожа брюхата, – объяснила сенная девушка.

Выведя несчастного через чёрный ход, чернавка было пошла к боковой калитке, Род запротестовал:

– Уйду тайным ходом.

– Не бойся, боярин, в этой калитке как раз наш Томилка бдит.

– Нет. – Он решительно отнял руку. – Меня в н ном месте ждут.

И весьма скоро пожалел, что не послушался своей проводницы.

У прикрытого лаза белела понка, обрисовывая девичью стать. Неприятно знакомым повеяло от неё на юношу. Отступить он не мог, иного пути для него сейчас не было. Решительно шагнув к подкараулившей его понке, он ждал от неё сигнала, по которому вся Андреева свора явится, откуда ни возьмись. Кто же эта шальная нюхалка?

Вплотную подойдя, он узнал Вевею.

– Здрав буди, свет мой ясный, – тихо приветствовала она ночного гостя.

– Что ж не зовёшь людей? – спросил Род.

– Был бы не один, непременно бы позвала, – сообщила рыжая соглядатайка, прежде верно служившая Кучке, а теперь, по всей видимости, Андрею.

– Не желаешь моей погибели, так позволь уйти, – деликатно попытался он отстранить её.

– Не кручинься, – взялась утешать Вевея. – Зеленоглазая злица жаждет тебя по-прежнему. Да не тобою, другим она подевичена и после посяга пребывает под чарами Андреева первомужества. Не понять тебе этого бабьего состояния.

– Отчего ж не понять? – все-таки оттёр он от лама докучливую рыжуху, – Досачиваюсь…

Прощай, голубь мой серебристый, – вдруг уколола его поцелуем в щеку Вевея. И, уже оттолкнутая возмущённым Родом, тихо хихикнула, грозя пальцем: – Помни: я-то с тобой не навек прощаюсь.

Ловкой ножкой выбила она перед ним тесный лаз.

Оказавшись за тыном, он шумно перевёл дух.

– Ты… один? – в нетерпении теребил его выросший как из-под земли атаман.

– Я… да, один. А она… осталась.

Уже в карети, сотрясаемый бешеной ездой и плохой дорогой, Род кратко сообщил Фёдору обо всем, что произошло в одрине.

– Так… так… – прерывал его речь Дурной. – Что ж, – подытожил он, – быть по-моему: бросаем эту украденную Шишонкой посудину на Старо-Русской дороге и – в Азгут-городок, в Затинную слободу. Там устроим смотрины.

– Нет, – твёрдо вымолвил Род. – Ты спешишь к своим братьям, а я – к друзьям в Киев. Надобно кое с кем повидаться, на столицу, кстати, взглянуть, а оттуда – на север, в гости к Господину Великому Новгороду.

Бродник то ли обиженно, то ли задумчиво промолчал. Перед тем как велеть Шишонке остановиться, хмуро изрёк:

– Приглашать – не неволить. А вот ежели на ратном поле сойдёмся… Я все ж таки к Ольговичу поведу своих братьев. А тебе отчего бы не оказаться в великокняжеских полках?.. Так вот, коли сойдёмся, давай узнавать друг друга по красному лоскуту на шапках. Не станем брать на душу братоубийственного греха.

– Я этого греха на душу не возьму, – твёрдо пообещал Род. – И никоим образом не окажусь в полках Изяслава. Более не ищу боярства. Жизни из княжеских рук мне отныне не надобно.