Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

– Дверь была распахнута. За ней стоял предусмотрительный глазун. Охранышей, себе подвластных, отослал. Подкараулил глупого богатыря и уложил на месте.

Кучка все-таки вошёл в сторожку, заискрил огнивом, зажёг свечу, глянул в лаз земляной ямы…

– Улетела птица? – спросил Род.

– Предан, всеми предан, – тряс седой головой старик.

– Мной, боярин, ты не предан, – молвил сын Гюряты.

– Тебе не верю! – крикнул Кучка. – Верю тем, кому творил добро, а кому зло…

Тут верховой влетел в раскрытые ворота, пересёк двор, вздыбил синего коня перед боярином и спутником его, что шли к хоромам.

– Князь пришёл на Боровицкий холм! С ним гридей видимо-невидимо! Кмети в Красных сёлах рыскают зверьми. Идут сюда!

Степан Иваныч завизжал как резаный:

– То-ми-и-и-и-лка-а!

Прибежал Томилка.

– Где Малой с боярыней?

– Не ведаю.

Старик метнулся к терему.

– Разумно поспешай, Степан Иваныч! – крикнул Род, – Остановись!

– Спасай детей! – совсем ополоумел обречённый. – Они не виноваты!

Род бросился за ним. Но не нагнал. По переходам – тишина немая. В Улитиной одрине – тихий разговор.

– Ах, Родинька! – вскочила побелевшая боярышня. – Ну что решили?

Услышав вкратце о случившемся, Улита сообщила, что как раз отправила Лиляну на отцову половину. Она сейчас, конечно, приведёт боярина. И тут вошла Лиляна.

– Господина нигде нет…

Род видел, как Степан Иваныч вошёл в терем. Не мог же он сосулькой испариться, хоть перед тем оледенел от страха.

– Вам спешно надо уходить, – построжал юноша. – Вот-вот здесь будут люди Гюргия…

– Мы собрались, – обрадовал Яким.

– Спаси отца! – воскликнула Улита. – Нас – после. Спрячемся и переждём. Пройдёшь с ним подземельем к речке Рачке. Невдолге выйдете к Мосткве-реке. Переправляйтесь на Великий луг. Там травы выше головы… Спасай нас поособно.

– Мне боярин вручил вас, а не себя, – заколебался Род, чуя беду.

– Сестра права, – сказал Яким.

Все вышли из одрины. Род думал, как отыскать Кучку, куда спрятать его кровь – детей, а с ними верную Лиляну. В тереме, должно быть, рыщут Петрок с Амелфой…

Спустились вчетвером в подклет. Прошли знакомую до боли дверь в истобку. Здесь он надеялся и горевал. Здесь служила ему добрая Овдотьица. Здесь лазутничала за ним Вевея…

А дверь соседняя полуприкрыта. Как раз та дверь! Он заглянул: крышка подпола откинута!

– Боярин в подземелье, – догадался Род. – Несите свечи.

Лиляна – одна нога здесь, другая там – сбегала за свечками. Начали спуск… Без одной ступеньки лестница так памятна!

Когда сгрудились внизу, Род первым углубился в тесный ход, что вёл к какой-то речке. Вот пыточная камера, где умерла Офима. Ржаво заскрипела дверь.

– Тут страшно, – молвила Лиляна.

– Ждите, запершись, – приказал Род. – Отыщу боярина, укрою и вернусь за вами. Постучу трижды.

Улита деловито обернулась к сенной девушке:

– Золото, каменья, серебро взяла, Лиляна?

Та кивнула.

Род с тяжёлым сердцем вышел, оставив их одних. За ним лязгнул засов.

В кишке глухого подземелья трудно дышалось затхлой духотой. Ус показался бесконечным. Выводил в пещеру, а пещера – в подбережье. Свеча погасла. В лунном свете речка Рачка сновала меж камней серебряным ручьём на дне оврага. Воистину здесь неприметно можно добежать к Мосткве-реке взапуски с бегущей Рачкой… Вот и простор, песчаный спуск к воде. Поодаль соревновались в крике мужские голоса, густой и тонкий.

– Отдай мой пе-е-ерстень! – вопил Кучка.

– На-кась выкусь! – насмехался бас все тише, тише…

Род увидел на реке паром, на берегу машущего кулачками старика.

– Степан Иваныч! – подбежал юноша.

– Паромщик Ждан украл мой перстень, – объявил Кучка. – Обещал перевезти, руку протянул, перстень взял и уплывает, мерзостный подважник!

Род соображал недолго. Водя взором по-над яром, он углядел замшелый срубик с крестиком и потащил к нему боярина.

– Укройся в склепе. Мало ль кто пожалует. Я догоню Ждана, отберу паром…

– А тут мертвец! – заглянув в сруб, дрогнул Кучка, – Вон белеют череп, кости…

Бревна были тонкие, луна, как на беду, просачивалась в склеп.

– Ныне с мертвецами безопасней, нежели с живыми, – сказал Род.

Втискиваясь в сруб, Степан Иваныч обратился к юноше:

– Непостижимый Боже! За добро я предан, за зло спасаем… Ведь это я тебя посылывал на смерть, изгнал из дома. Все время видел по глазам: чует твоё сердце, кто убил Гюряту и его семью.

– Теперь-то знаю от свидетелей, – промолвил Род, – по твоему изволу страшное содеяно.

– Прежде по Гюрькиному, после по моему, – жалобно признался Кучка. – Гюрька настропалил меня… Довеку прощения не вымолить. А ты спасаешь грешника…

– Тише, тише будь в своём укрытии!– резко прервал юноша. – Что бы ни случилось, затаись.

Разоблачившись мигом, скрыв в кустах одежду, он бесшумно вошёл в реку и поплыл саженками.

Алчный Ждан, презренный бородач! Давно по наущению обыщика за мелочную мзду угнал он каюк Рода. Теперь почуял злым чутьём, что в ночь беды его дощатая посудина понадобится господину. Пригнал паром на зов боярский, чтобы ограбить благодетеля, перед тем как погубить… Род уже близко видел эту тушу, отталкивающуюся багром. Перевернувшись на спину, он обнаружил, что берег далеко. В лунном свете ясно обозначился жердяй-глазун, кого-то ищущий на берегу. Нетрудно надоумиться кого. Вот, прекратив поиски, скрылся за кустами в овраге. Неужто пронесло напасть? Вдруг страшно стало за Улиту, Якима и Лиляну. Пловец сомкнул глаза, сосредоточился и содрогнулся: всех троих увидел связанными в той самой пыточной. А дверь открыта. Не та дверь, в которую они входили. Ах, выпала из памяти вторая дверь. В неё когда-то убежали пытчики Офимки Кисляк с Петроком при появлении Улиты. Три года минуло с тех пор. Сегодня в полутьме Род не увидел этой двери, забыл о ней. И вот она открыта. Повернуть назад? Спешить на помощь? Пыточная далеко, а паром рядом. Ждан стоит спиной, не слышит и не ждёт возмездия. Бурлит водой багор и глушит плеск пловца.

Род, выбравшись на палубу, окликнул вора. Тот, узрев голого, взмахнул крутыми кулаками, но, получив удар в подреберье, всей тушей зашатался, однако не упал. Нет, не всю силу вложил юный богатырь в удар, щадя противника. А Ждан уж пришёл в разум, двинулся медведем.

– Ах ты, оголыш! – пробасил паромщик. – Я те поозорую!

Он и мощнее вдвое, и выше на голову. Род отступал до края палубы, потом насторожился, следя за кулаком бородача. Кулак взметнулся с вложенной в него медвежьей силой и… угодил в воздух. Туша не устояла. Ждан плюхнулся за борт, рубаха вздулась. Род взялся за багор.

– Отплывай далее, не то пошлю на дно, – предупредил он.

Ждан, торопясь, отплыл, боялся получить багром по голове. Теченье понесло его.

Род поспешил к берегу, орудуя кормилом. И вдруг услышал лай. Вгляделся: бежит по берегу большая псина. При лунном свете не различишь масти. До чего ж знакомый пёс!

Ещё чуть-чуть – и страхом ожгло сердце. Это же любимый бырнастый пёс боярина Буян! За ним торопится Петрок. Буян, принюхиваясь, устремился к срубу. Верный пёс почуял близость столь любимого хозяина. Преданный Буян – предатель!

С парома было видно, как Петрок остервенело выволок из склепа седого старика, схватил за космы, вздёрнул голову…

– Вижу! – всей мощью горла крикнул Род.

Проклятый головник взглянул на реку, замешкался… Да недолго медлил. Отделил голову от тела охотничьим ножом, кинул её в мешок. Зарезал господина, словно петуха…

Непоправимо поздно подошёл к берегу медлительный паром.

Возле склепа у обезглавленных останков Кучки выл Буян. Злодея же и след простыл. Род обонял едучий запах дыма, слышал треск. Чтобы рассеять ужаснувшие его предположения, взошёл на верхний берег с трупом на руках.

Ошеломляющим костром пылала вся боярская усадьба. Бежал во тьму от света машущий руками человек. Не разглядеть лица… Томилка!

– Ой-ой-ой-ой, Родислав Гюрятич! – взвыл он, увидя Рода с безглавым трупом. – Ой-ой-ой-ой, Степан Иваныч! – тут же завопил он, узнав на трупе боярскую одежду.

Треск, лопанье и шип пожара заглушали вытье Томилки.

– Кто поджёг терем? – спросил Род.

– Княжьи люди подожгли. Не люди – звери! Петрок с Амелфой выдали им детушек боярских и Лиляну. Боярышню с бояричем и девку увезли неведомо куда. Амелфа надоумила Петрока спустить Буяна, чтобы сыскал боярина. Эх ты, Буян, Буян! – пнул Томилка пса. – А поджигатели под страхом смерти наказывали не гасить пожара…

– Где Амелфа и Малой? – осведомился Род.

– Как занялось со всех сторон, я их уже не видел. Никого здесь не осталось. Я один…

Томилка бросился на землю, зарыдал. Род поднял и встряхнул его:

– Добудь белую понку с заступом. Обернём тело, выроем могилу. Надо похоронить боярина Степана Ивановича Кучку попригожу…

5

Он пришёл в себя от холода и боли. Не сразу приоткрыл глаза. Холод мучил оттого, что весь гол, как свечка. А боль – в каждой жиле, в каждой кости. Ведь лежит на досках навзничь с распростёртыми руками, прикрученными сыромятью к железным клиньям. Подумалось, на полу лежит. Ан нет, на щите из плотного пластья.

Солнце пронизывало огромный щелястый сарай-сенник. Порожний – ни клочка сена. Одр узника – жёстче некуда!

Память, как кровь в затёкшие члены, с трудом возвращалась в мозг. Они с Томилкой схоронили Кучку у Чистых прудов. Род нашёл вороного, предусмотрительно стреноженного, спрятанного в лесу. Оставив кощея, поскакал к Боровицкому холму. Думал об Улите с Якимом: куда увезли, живы ли?.. Вороной на полном скаку сунулся мордой вниз. Ощутив себя в полете, приняв удар, Род не в тот же миг впал в беспамятство. Успел узреть несколько стрел в боку хрипящего коня.

Пропасть времени прошла с тех пор…

Скрипнули ворота сенника. В образовавшийся проем вошли двое. Узкие глаза, вислые усы, куценькие бородёнки. Не сызнова ль попался в половецкий плен? Вошедшие такие одинаковые, похожие скорее на заботливого Беренди, чем на безжалостного Сурбаря. Чуть рты раскрыли, вязник содрогнулся.

– Когда покончим с ним? – спросил один.

– Не торопись, Турпай, – сказал другой. – Велено пока его беречь. Очнётся, скажет пытчикам что надо, а уж тогда…

Род кое-что смекал по-торкски после уроков Беренди и вспомнил из истории, преподанной когда-то Богомилом: именно торчин зарезал князя Глеба.

– Надоело доски мыть под ним, – ворчал Турпай. – Шальная баба, что пыталась опоить его, ещё прибавила работы. Поверишь ли, Олбырь? Сам тошнотой исходишь, обмывая эту тварь. Чуть отойдёшь, его опять гадует[350]  [350] ГАДУЕТ – страдает рвотой.


[Закрыть] и гадует. Такой блевач!

– Даже в беспамятстве не размыкал зубов, – вспомнил Олбырь. – А все же кое-что попало внутрь…

– Тьфу на поганых северян! – сплюнул Турпай. – Всех бы зарезал вместе с их князем…

Олбырь остановил товарища:

– Ша! Он очнулся. Ишь глядит!

– А, наплевать! – Теперь уж в сторону лежащего пустил плевок Турпай, – Он в нашем языке и глух, и нем.

– Пить! – молвил Род по-торкски.

Тюремщики переглянулись. Олбырь бросился в угол к железной куфе, принёс скляницу с водой.

– Князя не надо резать, – продолжил Род. – И ненавидеть вятичей не надо. Они не хуже торков: злые есть и добрые.

– Откуда знаешь наш язык? – спросил Турпай.

– В плену у половцев от друга-яшника немного поучился. Его звали Карас.

– Ты нас не выдашь? – спросил Олбырь.

– Укройте, мёрзну, – отозвался Род.

Турпай принёс бараньи шкуры. Одну подсунул, другой накрыл.

– Давно я здесь?

Торки, шевеля губами, принялись считать.

– Одна седмица, – сказал Олбырь по-русски.

– За что терпишь так от соплеменников? – спросил Турпай.

Род попытался объяснить доступно:

– Родина предков – Господин Великий Новгород.

Поняли не поняли, а закивали, как восточные божки.

– Суздаль с Новгородом – во! – сдвинул кулаки Олбырь.

– Покормим скоро, – обещал Турпай.

Они ушли. Он стал сосредоточиваться. Хотел видеть, где Улита и Яким. И застонал. В великолепной ложне на кружевном одре окаменевшую боярышню ласкал скуластый коротышка. Это же владимирский Андрей! Волосы чернее дёгтя, всегда лоснятся от какой-то жирной мази с резким духом. А Яким в богато убранной палате в сафьяновой мошне считает златики, одетый по-придворному: атлас червчат, сверкают золотые запоны с алмазными каменьями… Несчастный ведалец тряс головой. В глаза впивались, словно стрелы, лучи солнца из щелей сарая.

Вбежал Турпай, схватил бараньи шкуры, одну выдернул, другую сдёрнул, бросил обе в угол.

– Нельзя, нельзя… Сюда идут!

Вошли глазун с Амелфой. Попытались выставить тюремщиков. Те не ушли.

– Мы за него в ответе, – сказал Олбырь.

Петрок приблизился, присел на корточки:

– Худы твои дела, лесной бродяга.

– Зуй повинился, – подал голос Род. – Узнал крест матери. Назвал споспешника…

– Нет на тебе креста! – Петрок вынул из-за пазухи серебряную цепку, потряс перед глазами Рода. – Вовсе ты не Жилотуг. Выкормыш волхва!

Род перевёл дыхание.

– Резал… горло… благодетелю! Я видел.

– Князь приказал, – дёрнулся глазун. – Изменника искали кмети обезглавить волей государевой. Не выискали. Я нашёл.

– Дрожат у тебя руки, – заметил Род.

– А, будь ты проклят! – вскочил Петрок и замахал руками.

– Тебе быть прокляту, блудник! – возразил Род. – Не пощадил детей господских…

– Детей увёз Андрей! – со скуляжом вскричал Малой. – Я вывел их из-под земли. Яким с Улитой во Владимире. Андрей с боярышней уже повенчаны. Я ни при чём. – И вновь склонился к Роду: – Тебе тем паче горевать о ней нет смысла. Ведь ты одной ногой в могиле.

– Хватит балакать, – прервала Амелфа.

Где-то за сараем раскатился скрип ворот, загомонили голоса.

Обеспокоенные торки вышли.

– Тотчас учнут тебя пытать, – приблизила Амелфа красивое лицо к голове Рода. – Ярун Ничей большой мастак по этой части. Он уж тут!

– А с ним кат, – вставил Петрок. – Ещё у сановитого еретика Феодорца, Андреева любимца, он был на той же страшной службе. Рвал языки и ноздри, колол глаза и распинал на стенах. Тебя на этом вот щите распять придумал он!

Амелфа выпрямилась.

– Гюргий скрепя сердце отпустил Кучковичей к Андрею, зато на этом сыне Кучки отыграется! – лила она масло в огонь.

– По-твоему, мы злыдни. А вот хотим избавить тебя от лишних мук, – источал мёд Петрок.

Амелфа извлекла из кошеля перстянки[351]  [351] ПЕРСТЯНКИ – перчатки.


[Закрыть], натянула их на белые руки, сняла с шеи огорлие с нанизанными на него орехами, расколола щипчиками один орешек, показала Роду смугленькое ядрышко.

– Скушай и отмучаешься, милый…

Юноша, чуть шевеля губами, процедил сквозь зубы:

– Без стыда же ты, срамница, созерцаешь меня голого!

Петрок Малой из-под полы кафтана деловито достал нож.

– Дай ему зубы разомкну…

Миг – и Амелфа бы кивнула.

– На мне заклятье! – внятно сказал Род. – Кто из злых людей меня обзорчит и опризорит, околдует и испрокудит, у того глаза изо лба выворотит в затылок…

Помнил он почти дословно Букалово заклятье.

Амелфа дрогнула.

– А мне плевать! – угрюмо прохрипел Петрок. – Он должен умереть до пытки.

– Чекай, чекай, побачимо![352]  [352] «ЧЕКАЙ, ЧЕКАЙ, ПОБАЧИМО!» – «Подожди, подожди, посмотрим!»


[Закрыть] – скороговоркой молвила Амелфа. – Этот ведалец и так не заживётся. Ярунка меня любит. Я ему шепну. Кат долго не провозится с приговорённым вязнем[353]  [353] ВЯЗЕНЬ – арестованный.


[Закрыть]…

Они ушли.

Род не успел прикрыть глаза, услышав многолюдье в своём мучилище. Лучи, струясь из щелей, заплясали по вихрам и бородам боярской обережи, по смуглым скулам двух тюремщиков. Олбырь с Турпаем взялись за щит и стали поднимать.

– Не покормили тебя кашей с киселём, – сказал Турпай по-торкски.

– Есть перед пытками не надо, – заметил опытный Олбырь. – Трудней переносить страдания.

– Эй, вы, по-своему не гомонить! Здесь вам не степь! – велел до глаз заросший коротышка с бердышом.

Олбырь не обратил внимания на окрик.

– Сейчас немного потерпи, – по-торкски попросил он Рода.

Щит подняли, и мир в очах страдальца потемнел. Обвиснув, тело потянулось вниз, и боль ударила в растянутые до предела руки, прикрученные к клиньям. Живот впал, грудную клетку выперло. Неведомая сила впилась в беспомощную плоть, выматывая жилы. Вот-вот они не выдержат и лопнут, и все кончится. Род ждал такого избавленья, но не дождался. Ноги обрели опору, под них подставили чурбак. Щит был прислонён к наружной стене сарая. Висящий на щите увидел сквозную рощу тонкого березняка, соломенные кровли дальних изб, луг и дорогу за высоким тыном, что ограждал его мучилище. По эту сторону заплота не люди – карлики: по пояс обнажённый кат, Ярун Ничей – кутырь на худых ножках, расставленных смешно и важно, глазеющие кмети, вскинувшие ввысь пучки бород. И все это залито щедрым солнцем, как в праздник.

Тщетно водил юноша взором. Амелфы и Петрока не узрел.

– Давай-ка потолкуем, парень, – предложил Ярун. – Не ожидал, что встретимся в тюрьме. Уж так-то Полиен тебя нахваливал…

– Тюрьма, как и могила, – ответил с высоты пытаемый, – всем место есть.

Боярин пропустил его слова мимо ушей.

– Нам твои вины ведомы сполна, – заключил он. – Из-за тебя погиб посадский человек Кисляк Дружинка…

– Погиб? – не вдруг поверил Род.

– А помнишь Старо-Русскую дорогу? – спросил Ярун. – Ты усыпил погоню. К костру пришёл медведь. Дружинку с оголённым черепом зарыл в листьё, чтоб вялился, а двух других прибрать ему не удалось, разъезд на них наткнулся, зверь ушёл. И из беседы с выжившими стало ясно, что ты, взойдя на дерево, подбросил в их костёр дурману.

Род промолчал. Он вспомнил о малиннике в том месте у дороги. Так хотелось посбирать малинки!

– Ждан, перевозчик, по твоей милости утоп в Мосткве-реке, – продолжил перечень Ярун. – Ты захватил судно и столкнул паромщика в ночную быстрину…

«Он сам упал», – хотел вымолвить Род, но промолчал.

– О твоём предательском побеге толковать жаль времени, – раздул щеки боярин. – Бежал предупредить изменника – яснее ясного. – Поскольку Род молчал, Ярун продолжил: – Наш государь Гюргий Владимирич, осмыслив дело, приговорил тебя к закланию. А прежде ты обязан повиниться, что воровски взял имя Жилотуга. Истинный боярский сын давно погиб.

На это Род ответил внятно, чтоб слышно было всем:

– От отца с матерью не отрекусь. Я Жилотуг! – Чурбак был выбит. Мученик повис. Челюсть задёргалась, и непослушным голосом он снова громко произнёс: – Я Жилотуг!

Кат подступил с ножом.

– Не в грудь! Сначала ятра поколи, – велел Ярун. – Не выдержит, ответит, чего ждём…

Пытчик не дождался нужного ответа.

Все обернулись на конный цокот и стук колёс за тыном. Ворота распахнулись, обнаружив лёгкую кареть, гнедую четверню и молодого князя, спрыгнувшего наземь.

– Эй, прекратите пытку! – крикнул он. Ткнув чуть ли не в лицо боярину лоскут пергамента с печатью, прибавил: – Государь ваш повелел доставить узника пред свои очи.

Вглядясь в лоскут, Ярун зашевелил губами, должно быть, разбирал написанное.

– Что ж, воля государева – закон, – почтительно укрыл он грамотку за борт кафтана. – Я немедля повинуюсь, Владимир Святославич. Ты свидетель.

Род с высоты своей Голгофы радостно узнал князя Рязанского Владимира.

Дальнейшее происходило быстро и суматошно. Мученика сняли со щита. Владимир Святославич укрыл голого своим корзном. Его снесли в кареть и поспешили подкрепить вином.

Уже в дороге князь, обнимая друга, говорил:

– Проведал о твоей беде от Короба Якуна. Пробился к Гюргию. Ему сейчас ни до чего. Весь Боровицкий холм готовится к двойному торжеству. Посольник по пути к Рязани запалил коня, чтоб к сроку передать мне Гюргиево слово: «Приезжай ко мне, брате, в Москов». Тот же позов отправлен и Ольговичу в землю Голядскую. Там дела с приездом Глеба пошли в гору. Давыдовичи отступают. Изяслав в смятении. А здесь – всем праздник, а нам с тобой несчастье. Владимирский Андрей переломил отцовское упрямство. Гюргий надумал извести все семя Кучки. Андрей по своему почину увёз его детей. С Улитой обвенчался, Якима сделал постельничим. Уж после улещал отца. Не нынче завтра в Красных сёлах, а по-новому – в граде Москве, загремят застольями две свадьбы: Андрея и Улиты, к твоему горю, а также Гюргиевой дочки Олиславы и сынка Ольговича дурня Олега, к горю моему. В счастливых снах княжна давно была моей женой, а в жизни оказались руки коротки. Теперь бы впору свататься, да опоздал. Упрямый князь решенье принял, его не переломишь, я не Андрей…

– Пошто меня спасал? – перебил Род, – Зачем мне жизнь?

Владимир тяжело вздохнул:

– Жизнь, друже, нам нужна для перемен. Живой меняет окружающее, мёртвый не изменит ни на йоту.

Род не ответил. Они прибыли к Владимиру в его рязанское подворье. Два банщика-умельца, показав искусство на полке, сделали из вязня человека. Одетый влепоту и подкреплённый пищей, он был доставлен на Боровицкий холм прямо в покои Гюргия. Тот отдавал короткие приказы. Сновали люди взад– вперёд. При появлении Рода и Владимира он всех прогнал.

– Ну что, кучковский пролагатай? – втянул воздух кривым носом князь. – Не успел Ярун добраться до твоих костей? Признай, я поделом велел тебя убить…

– Как велел Кучке убить моих родных? – угрюмо вставил Род.

Обширная плешина князя покрылась потом. Маленькие глаза от ненависти стали меньше. Владимир побледнел. Но Гюргий, преломив в руках писало из гусиного пера, сдержался. Его планы касательно названого Кучковича теперь были иными.

– Иван мне прежде писывал, Владимир же теперь напомнил, что ты провидишь многое. Из слов твоих последних заключаю: льстить не станешь! Скажи, презренный волхв, что ждёт меня, когда пойду на юг?

Род медленно приблизился. Князь отступил.

– При нем ничего нет. Я проверял, – спешил уведомить Владимир.

Род усмехнулся:

– Перед тобою не убийца, государь. Я в жизни ни одной души не погубил, даже в бою. – Род сделал ещё шаг к оторопевшему властителю. – И более того скажу: я никому не отомстил. Кисляк, что меня предал не однажды, погиб не от моей руки. Паромщик Ждан, уворовавший мой каюк, сам упал в реку, я лишь увернулся от его удара…

Род не договорил. Князь, вдавливая спину в стену, произнёс чуть слышно:

– Ещё шаг – и кликну стражу.

– Сядь, государь, на этот вот сундук, – предложил ведалец. – Ты слишком вырос даже для меня, в глаза никак не загляну, в их глубину… Я все открою, что ждёт тебя на юге.

Гюргий сидел на сундуке, распялив очи, с опаской глядя на возвращённого им к жизни смертника.

– Жестокое кровопролитие переживёшь ты на Руси, – глухо объявил провидец, – Уйдёшь и вновь придёшь… великий князь!

– Я… я покуда не великий князь! – вскочил сын Мономаха.

– Не минет осьми лет, и ты – великий князь! – уточнил Род.

– Не лжёшь? – протянул длинные руки Гюргий. – Вижу по лицу: не можешь вы лгать. Однако… осьмилетье!.. Ох, как много!.. Однако же – великий князь!.. А после… долго ль жить останется?

– Пиров остерегайся, – был уклончивый ответ.

– Легко сказать – пиров! – задумчиво промолвил будущий великий князь. – Иное дело – лишних баб остерегаться. А пиров – это как снов… Хотя и сны бывают – о-го-го! – Он сам приблизился к провидцу, положил большие кисти длинных рук ему на плечи. – А ещё чего остерегаться?

– Предательства любимцев и любимиц, – вздохнул Род. – Не почитай фальшивый льянец за алмаз.

– К чему клонишь?– насторожился Гюргий. – Кто у меня фальшивый льянец? Или наобум изрёк, ради красного словца?

Суровый самовластец, хозяин легиона тысяч судеб не по высшему предназначению, а лишь по низменным людским законам, величественно снял руки с плеч провидца, как бы лишив его покрова:

– Андрей указывал мне на твоё зеленомудрие. Он прав.

Тут у Владимира Рязанского сами вырвались слова:

– Гюрятич, знаю по походам, не бросается словами.

– Ну так говори! – приблизил Мономашич страшное лицо к усталому лицу недавнего подстражника, – Кто у меня фальшивый льянец?

– Амелфа, – тихо сказал Род.

Тут Гюргий замахал руками:

– Вестимо, кто, как не она? Твоя врагиня! А хвастал, что не мстительный!

– Не мщение ты зришь, а попеченье о твоей персоне, – сказал Род. – Стыд вымолвить, что любострастная Амелфа делит свою плоть между презренным челядинцем и досточтимым князем.

После этих слов не страшно стало Роду, а жалко Гюргия – страдальческая злоба перекосила его некрасивое лицо.

– Вот за такой облог, – прошипел князь, – ответишь… нет, не головой, допрежь того руками и ногами.

И вновь Владимир Святославич подоспел на помощь.

– Успокойся, брат, – попросил он. – Боярин моего отца при мне открыл однажды, что Петрок Малой, его знакомец киевский, имел тайную жёнку. Её звали Амелфой. Боярский отрок сосватал после свою любу Кучке, а блудодействие его осталось в тайне.

Князь отворил дверь и крикнул:

– Позвать вдову изменника боярина Амелфицу и ещё этого… Петрока – как его? – Малого!

В покое долго было тихо. Ни один из трёх, стоящих поособно, не нарушал молчания.

Наконец Гюргий произнёс:

– Тебе, вздыхатель по Кучковне, я не верю на сей раз. – И он с враждой взглянул в сторону Рода. – А коли ты, Владимир, мне такое вылгал!..

– Ежели отцов боярин не соврал, и я не вылгал, – побледнел бывший изгой рязанский.

– Наветов не терплю, – двинулся Гюргий к свету и раскрыл оконницу.

Вошёл Петрок Малой. Род зорко углядел: морщинка на лице у глазуна от губ по подбородку едва заметно дрогнула.

Вошедший ждал, воззрясь на нового хозяина, а на рязанца с Родом не взглянул.

По Гюргию заметно было: он не знал, с чего начать.

– Вели слуге присесть, – попросил Род.

– Присядь, – указал князь на лавку у стола.

– Не смею, – вымолвил Малой. – В твоём присутствии…

– Присядь, – порезче молвил князь.

Петрок присел. Вошла Амелфа.

– А ты, боярыня, присядь насупротив, – уже свободнее распоряжался явно смущённый властелин.

Прелюбодеи сели друг против дружки.

– Вас обвиняют в любонеистовстве и любосластии промеж собой, – пожал плечами князь, всем видом утверждая, что не верит в такую клевету.

– Кто обвиняет, государь? – вскочила грозная Амелфа. – Вот этот выродок? – ткнула она пальцем в Рода. – Да щоб у нёго повылазило! – принялась она ругаться на родном наречии. – Щоб мни спознатысь с бугаем Петроком? Не стыдно тебе, княже, так меня срамить? – произнесла она уже на северном наречии.

– Остудись, – совсем смутился Гюргий, – Посиди молчком.

Дородная красавица присела, дробно застучав ореховым огорлием. Род вспомнил её дар: щепоть боярыни с ядром ореха у своих губ. Опять в его глазах эти орехи, проколотые, как он был уверен, отравленной иглой! Зачем она их не сняла, покинув пыточную? Не успела?

– Облог, – пробормотал глазун. – Злокозненный облог!

– А помнишь ли боярина Микулу Дядковича? – резко вопросил Владимир.

И вновь морщинка дрогнула у рта на подбородке глазуна.

– Не знаю никакого Дядковича.

Род внезапно очутился позади Петрока, возложил руки на лобастую медвежью голову. Глазун рванулся, вскинул кулаки и вдруг обмяк, словно придавленный неодолимой силой.

– Две длани на одном челе, – произнёс Род суровым голосом Букала, глядя куда-то вдаль, в раскрытое окно, – В руках – тайна трава, в челе – тайна отрава, жабья костка, собачья смерть… Месяц таится за облаками, нож таится за голенищем, камень – за пазухой, змея – под колодой… Кто таит, на том горит… Чего стыдимся, того таимся… Нынче тайна – завтра явь… Что тайного в свете, и то все выйдет… Вылети, тайна, из чела на язык, с языка на зубы, изо рта в уши!..

– Живу, – сверхъестественно выдавил из себя, как душу из тела, страшное признание глазун, – живу… с Амелфой… блудно…

Тяжкую тишину прервал хруст разгрызаемого ореха и глухой грохот. Это грохнулась об пол роскошная плоть Амелфы. Она завалилась навзничь с лазоревым лицом. Застучали орехи по половицам, убегая от разорванной нитки. Розовый атлас летника веснушками осыпала ореховая скорлупа.

– Может прийти на мысль, брат, – обратился Владимир к Гюргию, – что ведалец чарами вынудил этого человека оговорить себя, – кивнул он на Петрока, – блудница же сама и второпях покинула сей свет. Волхователь на неё не глядел…

– Велю четвертовать! – пообещал Гюргий глазуну. – Голова твоя возвысится на шесте рядом с Кучкиной у того самого пепелища, где ты усластился грехом. – Князь открыл дверь. – Эй, кто там?

Вошли отроки.

– Этого – в поруб, эту – вон! – указал он на живого и на мёртвую.

– Пусть снимет с окаянной шеи крест моей матери, – кивнул Род на глазуна.

Один из отроков сорвал с Малого серебряную цепку. Выкраденный крест был возвращён.

Когда очистили покой, его хозяин подошёл к Роду:

– Какой награды ждёшь?

Тот низко поклонился:

– Отпусти меня, княже, в лес. Надобно подлечиться.

Князь удивлённо посмотрел на Владимира, как бы приглашая его вместе с собой удивиться, и тут же отвернулся от них обоих. Глядя из открытого окна вниз, где сновала челядь, приготовляя празднества, Гюргий приговорил:

– В лес так в лес. Пусть тебя медведь лечит…

Уже на свежем воздухе, едва уселись в седла, Владимир дал волю своим невесёлым мыслям:

– Тебе легче, ты скроешься, мне ж, как на пытке, созерцать свадьбу своей любавы. – Поскольку Род не отвечал, он опустил беседу с небес на землю: – Скажи, что тебе в путь потребно?

Лесовик, сблизив своего коня с княжеским, попросил:

– Дубовый каюк мне надобен и охотничья справа. – Владимир кивнул. Род, мягко сжав его локоть, присовокупил: – Помозибо, мужественный человек, на твоей великой дружбе!