Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

3

Дом Кондувдея разорён. Окна без оконниц, дверные проёмы без дверей. В ложне, где когда-то отдыхал Род, стоялая утварь[380]  [380] СТОЯЛАЯ УТВАРЬ – мебель.


[Закрыть] переломана, на полу – золотная парча, камчатная ткань – кусками, как дешёвое рванье. Глядя на такой разор, ошеломлённый пришлец внезапно обеспокоился об оставленной Катаноше: не свели б со двора!

Выскочив из обесчещенных хором, сразу увидел кобылицу, привязанную к столбу под крыльцом. Возле неё уже стоял молодой торчин, любовно поводя рукой по холке.

– Эй! – грозно крикнул Род. – Это моя кобыла!

– Вестимо, твоя, – во все лицо осклабился торчин. – Вот и сторожу. Не узнаёшь меня, друг Чекмана?

Род узнал того самого привратника, что не хотел его впускать, а потом посылал челядинца за княжичем.

– Тогда пришёл бедный, теперь приехал богач! – цокнул языком торчин.

Дорогая сряда на Катаноше и её всаднике воплощала в себе все добро, что сотворил и скопил отшельник за три года затворничества, а по выходе в мир продал.

– Где Кондувдей? Где Чекман? – спустился он с крыльца к бывшему привратнику.

– Далеко-о! В Поросье, – сощурил торчин грустные глаза. – Твой князь сел в Киеве. Мой князь бежал в Торческ. А я вот исподтишка сторожу: кто куда что уносит. Может, потом маленько вернуть удастся… А Катаношу сразу узнал и тебя узнал…

– Друг, – озабоченно обратился к нему Родислав по-торкски, – сюда придёт женщина, станет спрашивать меня. Род моё имя, Ро-о-од!

– Знаю. Так Чекман называл тебя, – закивал торчин.

– Ты ей скажи, где меня найти.

– Где?

– Где? – переспросил Род. – Теперь сам не знаю где.

Бывший привратник, подойдя вплотную и осмотрясь, в свою очередь заговорил по-торкски:

– Тошман, подавальщик еды в твоей ложне, слышал, как ты Чекману поведывал, что едва не попал в поруб, ища изменников Изяслава, верно?

– Верно, – подтвердил Род. – Ну и память у тебя! Как твоё имя, друже? – спросил он по-русски.

– Асуп, – назвался торчин, – А к тем твоим друзьям спеши нынче смело. Они опять в Киеве в чести и богатстве. Подворье Святослава Всеволодича как раз возле Заяцкого становища на Бабином торгу.

– На Бабином торгу? – дрогнул Род, вспомнив, как толпа волокла убитого Игоря Ольговича через Бабин торг. – Так скажи женщине, пусть меня найдёт… теперь знаешь где.

– Знаю, – тяжело вздохнул торчин. – Ай, Святослав-то Всеволодич, – произнёс он уже по-русски, – ранешний друг моих господ, теперь – враг!

– Проклятое время, да, Асуп? – дотронулся до его плеча Род. – Оружие у тебя есть, деньги есть? – Тайный сторож замотал головой. – На охотничий нож, на золотую гривну. Прощай, Асуп! – Крепкое объятье. – Даст Бог – в лучшее время свидимся.

Торчин услужливо поддержал ему стремя. Всадник чуть свистнул, и Катаноша выскочила в разваленные ворота, поскакала с Пасынчей беседы к церкви святого Илии за ручей.

Не доезжая Бабиного торга, Род увидал заведение с огромной кистью конского волоса и большой вывеской «Постригальня».

Доверив Катаношу бесплатной, неохраняемой коновязи, он сидел под постризалом[381]  [381] ПОСТРИЗАЛО – инструмент парикмахера.


[Закрыть] как на иглах. Весь Киев, обновлённый сменою власти, так и кишел его земляками. Не степенными, как во Владимире, Суздале, а раскованными лёгкой победой. У моста пятеро ратных суздальцев захватили ломовую телегу, велев возатаю: «Вези! Платим сохранением живота».

Постригальник уже спрыскивал голову Рода колонской водицей[382]  [382] КОЛОНСКАЯ ВОДИЦА – одеколон.


[Закрыть], когда парубок его, внося ведро кипятку, объявил:

– Игренюю увели!

Постриженный выскочил в чем сидел, забыв, что на дворе месяц лютый.

– Постригальное![383]  [383] ПОСТРИГАЛЬНОЕ – плата за стрижку.


[Закрыть] Мои куны! – завопил мастер, размахивая постризалом.

На противоположном конце полупустой площади угонщик лупил пятками в бока не поспешающую под ним Катаношу. Резкий свист пронзил площадь. Кобылица повела мордой и, вскинувшись на дыбы, сбросил незадачливого угонщика. Лёгкой плясовой иноходью она возвратилась к Роду, поигрывая червонным станом.

 
Суздальцы, владимирцы,
Когда ваши жены именинницы?.. -
 

услышал он позади дурной голос беззастенчивого певца, коему медведь трижды на ухо наступил. Резко обернулся и не поверил глазам: собственной персоной восседает на коне Нечай Вашковец. Ох и стиснули же друг друга!

– Гляжу: ты – не ты… А ведь со спины узнал! – Не мог унять возбуждения бывший долгощельский кузнец.

– Погоди, с постригальником расквитаюсь, – высвободился Род и подал мастеру куньи мордки[384]  [384] КУНЬИ МОРДКИ – вид кожаных денег.


[Закрыть].

– Айда скорее в нашу берлогу! – торопил Нечай. – То-то Первуха Шестопёр вытаращит на тебя зенки!

– Стой! – обеспокоился Род. – А угонщик? Не зашибся ли до смерти? Когда в Диком Поле на хурултае Катаноша сбросила Ченегрепу…

– Э, – не дал досказать Нечай, – Ногой – в стремя, да зашиб темя! Не беспокойся. Угонщик твой вскочил ванькой-встанькой, сыкнулся в ближайший заулок и был таков…

Вскоре они сидели втроём в тёплой холостяцкой истобке. С Нечаем Род вспоминал Долгощелье и Чернигов, с Первухой – Новгород-Северский и стан под Карачевом. Он поведал друзьям свои дальнейшие злоключения вплоть до последних дней. А фляга зелена вина становилась все легче, головы все тяжельче.

– Эх, отвяжись, худая жисть, привяжись хорошая! – залихватски заклинал судьбу Вашковец.

– На три года ушёл ты из человечьего мира в звериный, – откупорил новую флягу Шестопёр, – а тут за это время тридцать три новости!

– Кто сейчас против кого и кто с кем, объясните потонку, – просил разомлевший гость тароватых хозяев.

– Значит, так, – загибал пальцы Первуха. – По одну сторону Гюргий с сыновьями, Святослав Ольгович, наш Всеволодич и половцы. По другую… по другую – Изяслав с родичами, оба Давыдовича, а также приведённые на Русь ляхи, угры, чехи…

– Постой, – поднял палец Род. – Давыдовичи сызнова против Гюргия?

– И Ольговичи и Давыдовичи вынужденно целовали крест Изяславу, когда Гюргий третьешным летом не привёл рати на юг, – терпеливо объяснял Шестопёр, подливая себе из фляги. – А что им оставалось, скажи на милость? Гюргий их тогда предал. А теперь… Эх, ничего бы и не случилось, не ходи великий князь со своим смоленским братцем войною на север да не выгони перемётчика Ростислава с позором из Киева. Не стерпел суздалец разорения своих городов и унижения сына, сказал: «Либо стыд с себя сложу, либо голову!» Во как Изяслав Киевский раззадорил своего стрыя! Ольгович и Всеволодич снова примкнули к Гюргию. А Давыдовичи – ну никак! «Не можем, – говорят, – больше играть душой!» Ведь они не единожды целовали крест Изяславу и изменяли…

– Не борись с новой флягой, – остановил Первуху Нечай.

Тот ухом не повёл да ещё поклокотал вином в горле.

– От верных людей слыхивал, – продолжал Первуха, – когда сходились рати под Переславлем, мудрецы великокняжеские остерегали: «Не переходи реку, князь! Гюргий сам уйдёт». А льстецы подзадоривали: «Ударь, князь! Бог тебе отдаёт врага». Вестимо, храбрый поступил опрометчиво…

– Благодаря его храбрости мы и в Киеве, – попытался завладеть разговором Вашковец, видя, что Шестопёру по второй фляге уже невмочь продолжать беседу.

– Истинно! – обхватил тот плечи Рода. – Мы теперь не в каком-нибудь там Дебрянске или – как его ещё? – Дуплянске. Мы в самой что ни на есть матери городов – в столице! Здесь не только тридцать три происшествия, но и тридцать три у… – Первуха икнул, – у… удовольствия. Я тебя развлеку! В девий дом[385]  [385] ДЕВИЙ ДОМ – увеселительное заведение.


[Закрыть] сведу. Там и плясота, и пипелование, и прочие глумы. Будем покупать вислёнам орехи – девичьи потехи. Было бы серебро! Как говорят: идёшь по корову, возьми гривн. А какие девчуги!

– Сам-то я не девчур[386]  [386] ДЕВЧУР – волокита, девичий хвост.


[Закрыть], – отговаривался бывший затворник.

– Коли не девчур, пойдём в иной дом, – не унимался Шестопёр. – Видел девуль[387]  [387] ДЕВУЛЯ – принимающий женские обычаи, ухватки.


[Закрыть], намазанных белилами, не имеющих бород, женообразных, золотые кудри расчёсывающих с отроковицами?

– Сварог знает, что ты мелешь! – ужаснулся Род и тут же смутился, что помянул Сварога.

– Не Сварог, а Бог! Сварог – не Бог! – уронил уже Первуха голову на стол.

Род поднял чмурного как младенца и уложил на лавку.

– Однако могуч ты, друже! – удивился Нечай.

– Что с ним за напасть? – перевёл дух Родислав. – Не знавал его таким.

– Не в себе он. Есть на то причина, – мрачно откликнулся долгощельский кузнец.

Родислав робел любопытствовать, опасаясь вторгаться в чужие тайны. Нечай, убирая со стола, сам начал объяснять издали:

– Изяслав не смирился с потерей Киева. Позвал черных клобуков, пригласил ляхов, угров и чехов. Сейчас Гюргий с братом Вячеславом и сыновьями да ещё с известными тебе половцами сошлись с супротивниками под Луцком. Давыдовичи с Ольговичем исхитрились остаться в своих уделах, а наш Всеволодич – в Киеве. Давыдовичи не присоединили меча к Изяславу, Ольгович и Всеволодич не примкнули копья к Гюргию. Ждут! А тем часом жаждут получать из надёжных рук своевременные вести с Волыни. Наш Всеволодич хочет без промешки знать, куда клонит рок. Изяслав одолеет – беги из Киева. Гюргий возвратится на щите – встречай гоголем. Пролагатаи шлются в кровавое пекло один за другим. Не все потом оказываются дома. Нынешним утром прибыл Первуха. Слава Богу, цел-невредим. Повидал столько крови – вином не залить!

Род вспомнил, как с Иваном Берладником заливал в корчме вином кровь христианскую, пролитую кметями воеводы Внезда в Карачеве, и низко опустил голову.

– Сейчас Гюргиева сила осаждает Луцк, – повторил Нечай. – Обороной ведает брат бывшего великого князя Владимир.

– Тот, что оставался в Киеве, когда убивали схимника? – спросил Род.

– Тот самый. А Изяслав с иноземцами поспешает на выручку. Ух, будет мясорубка! – Нечай зажмурил глаза.

– Расстанутся миром, – объявил Род с непонятной для друга уверенностью.

– Страсти накалены докрасна, – поспешил возразить Вашковец. – Первуха видел, как обезображивали угры тамошние русские села. Такого не пережить без отмщения. Ох, до чего же люд устал от властителей! Сами-то они как не устают от своих безумств?

Род горько усмехнулся:

– В этом для них вся жизнь.

Помолчав, Вашковец спросил:

– Куда мыслишь деться? Назад в лес?

Родислав отвёл взор:

– Поживу тут немного, Походим с тобой по Киеву.

– С Первухой походите, – уточнил Нечай. – Трезвый он постыдливее. А я завтра ему взамен поскачу под Луцк.

– Ты? – воскликнул Род.

– Моя очередь, – пожал плечами Нечай.

– А если… Глянь-ка на меня, друже, покажи свои стальные очи, – попросил Род.

– Ты что? Ты что? Ну и ручищи! – попытался Вашковец выпростать чело из рук друга.

– Не рок головы ищет, сама голова в рок идёт, – загадочно произнёс названый сын Букала, отпуская наконец кузнеца.

– Чтой-то мне не по себе, – пробормотал Нечай. И тут же встрепенулся, видя, как Родислав подошёл к умывальному тазу и тщательно вымыл руки. Хозяин даже обиделся. – У меня темя чистое! – Поскольку гость ничего явно не отвечал, он обеспокоился: – Что ты там бормочешь?

Род его огорошил:

– Не езди, нипочём не езди под Луцк!

– Тоже мне пугатель! – рассердился Вашковец. – Могу ли ослушаться Святослава Всеволодича? Векша тогда моему животу цена.

– Вот князь в векшу и ценит твой живот, – гневно процедил Род. – Все мужи долгощельские погибли в княжеской людобойне. Ты будешь последним…

– Не каркай! – перебил Вашковец. И вдруг у него вырвалось: – А-а! – Вскочив, он отступил к двери. – Ты ведь ведалец! Помню, как оживлял мёртвого посольника в степи.

Род молча налил себе из фляги и залпом выпил.

– Нет, не могу не ехать, – простонал Нечай. – Легче умереть!

– Едем вместе, – твёрдо сказал друг.

Нечай замахал руками:

– Сиди уж!

Род горячо обнял его.

4

– Ветерок дружит нам! – крикнул Вашковец, когда миновали последнюю переспу под Киевом и вырвались на простор.

А простор был двухцветный: вверху – синё, а внизу – бело. Наезженная дорога стрелой упиралась в окоём, соединяющий белое с синим. Игреняя кобылица шла почти вровень с буланым жеребцом. Род подумал, что при такой скачке встречный ветер был бы невыносим.

В течение дня миновали несколько деревень, курившихся в стороне от большого шляха. Заночевали в одной из них на переполненном заезжими становище. А ранним утром в серебристом тумане обрисовались мощные дубовые башни на земляном валу. Род, залюбовавшись, придержал Катаношу.

– Что за град?

– Лепый? – остановился и Нечай. – Это Вышгород!

Дав спутнику наглядеться вдоволь, он поторопил:

– Наше место не здесь, а под Луцком.

Род тем временем достал с груди кожаную кису, извлёк оттуда клок бересты с писалом и, пристроив писчий снаряд на щите, начал выводить слова.

– Что ты творишь? – удивился Вашковец.

– Окажи милость, друг, – умоляюще обратился к нему неурочный писальник. – Подари мне час, заскочи в Вышгород, передай эту епистолию. Вот так важно! – Он провёл ребром ладони по горлу. – Не теряй времени. Я во-он в той деревеньке обожду. Видишь колокольню?

– В чьи же руки грамотку отдать? – спрятал бересту на груди Нечай.

– В княжеских хоромах спросишь сенную девушку княгинину именем Лиляна. Ей, только ей в руки от дай.

– Поня-а-а-тно! – хитро подмигнул кузнец.

Не успел влюблённый опровергнуть его догадку, а посланца уж и след простыл.

В церкви колокол надтреснуто звонил к обедне. В малой деревеньке приход бедный. Больше баб, чем мужиков, тянулось к паперти. Род пристроил Катаношу в уголке ограды, подвязал ей овсяную торбу и вошёл, стирая с рук мороз.

В притворе служка раздувал кадило. Запах ладана и воска, свет лампад сразу успокоили мятущуюся душу Рода. Нынче же его послание из рук Лиляны перейдёт в руки Улиты, потом сгорит. Он обозначил на бересте Заяцкое становище, где поселится, вернувшись из-под Луцка. А случится это скоро. И, даст Бог, свершится чудо: они свидятся.

Псаломщик на правом клиросе читал часы. У левого стояла в шерстяном платке, как гусеница в коконе, мужлатка[388]  [388] МУЖЛАТКА – мужевидная женщина.


[Закрыть] и истово крестилась. Род купил свечу за векшу и поставил у большой иконы Богоматери, заграждающей от взоров левый клирос. Затем стал рядом с женщиной.

– Жаждешь исповеди? – искоса взглянула на него мужлатка. – Наш поп Лихач зело суров, поробче. Коли грех велик, не сразу разрешает.

– Какой поп Лихач? – не понял Род, уйдя в собственные мысли.

– Отец Троадий, грек, – пояснила исповедница. – Поп Лихач по прозвищу. Он сейчас на крылосе и совершает исповедь. Сослужащий ему русский батя Леванид намного милосерднее. Он завтра будет отпускать грехи.

– Ты, стало быть, не слишком нагрешила, что пришла к отцу Троадию? – не удержал улыбки Род.

Женщина мотнула головой.

– Я с соседкой Анницей вошла в немирье. Потаскались за волосы, вот и каемся.

С клироса сошла девчища[389]  [389] ДЕВЧИЩА – заматерелая девица.


[Закрыть] с блаженными глазами из-под темной понки и басом прошептала на ухо мужлатке:

– Отпустил!

Род остался у амвона в одиночестве. Исподволь у самого возникла тяга к покаянию. Причащался, помнится, давненько, ещё в Новгороде-Северском, в последний раз. Последний, и, пожалуй что, единственный, с тех пор, как был крещён. «Уж коли стал христианином, надо жить по-христиански», – рассуждал он, ожидаючи мужлатку. Вспомнились слова игумена Анании, что не избылся в нем ещё язычник. Как зорко напророчил старец! Легкомысленное самообреченье Рода на затвор позорно завершилось блудом…

Вот женщина спустилась, осчастливленная, с клироса. Молодой грешник трепетно поднялся по ступенькам.

Маленький тщедушный грек в серебряной епитрахили[390]  [390] ЕПИТРАХИЛЬ – одно из облачений священника, надеваемое на шею.


[Закрыть], не прерывая, выслушал стыдливую и сбивчивую повесть о грехопадении. При воцарившемся молчании Род вспомнил, как Огур Огарыш жаловался, что не нашёл душевного успокоения у грека. На сей раз грешник и не ждал успокоения. Но то, что он услышал, повергло в жар его лицо.

– Кони женонеистовые! – гневно прошептал отец Троадий, – Жён друзей своих хребтаете! – Поскольку Род не отвечал, исповедатель уже вслух приговорил: – Запрещаю! На год отрешаю от приобщенья святых тайн!

Так и не покрытый спасающей епитрахилью перед отпустительной молитвой, Род покинул клирос, быстро пошёл из храма, не желая видеть ничьих взглядов. Спустившись с паперти, долго не надевал шапку, пока голову не прихватил мороз.

У Катаноши пусто было в торбе. Подсыпал ей из тороков овса. Ласково стал снимать иней с шеи кобылицы. И не почувствовал ни раздраженья, ни даже крохотной обиды, а ведь с плеча отсек ему пути к прощенью поп Лихач. Род даже радовался этому. С преступной сладостью он представлял, как Вашковец отдаст берестяную епистолию Лиляне, как тут же попадёт она в руки Улиты, а та уж не смирится с тем, что «жисточка» её проедет мимо не увиденный, не приголубленный. Он весь сосредоточился в эту минуту, чтоб душой проникнуть сквозь окрепы города, узкие улочки, стены дворца в княгинину одрину, где светлокудрая зеленоглазая русалка с упоением читает его грамотку, и розовые губки домиком вожделенно шепчут его имя, и фарфоровые блюдца щёк невидимый художник окрашивает заревою краской. Но ведалец, душевным взором побеждавший расстояния, на этот раз не лицезрел искомой цели ни в княгининой одрине, ни во дворце. Он не увидал Улиты, не узнал, что именно в сей миг с нею творится в этом недоступном Вышгороде. Как будто бы её здесь не было. Или, что вернее, утерял он свой волшебный дар.

Его плеча коснулась лёгкая рука.

– Не сокрушайся, грешный человек!

Возле него – вот уж кого не ожидал! – стоял отец Троадий. Из подбитой мехом сиреневой скуфьи струились смоляные волосы. Стёганая ряса подпоясана волосяным поясом.

– Ты, видно, не здешний. А тут меня прозвали поп Лихач. Ты на мою лихость не взроптал, ушёл без оправданий. Велик твой грех, и велико раскаяние. Загрызла меня совесть, не даёт начинать службу. Ведь все мы грешники, оскудоумившие, ослабившие свою волю земные твари. Пойдём! Властью, мне Богом данною, отпущу твой грех.

Род удивлённо глядел с высоты своего роста на маленького грека, вливавшего в него тепло. Душа отогревалась.

Ещё не ведая, как поступить, он в белом далёке узрел Нечая, скачущего во весь опор.

– Нет, отче, – обернулся Род к отцу Троадию, – Ты по поставу поступил. Я ж поспешил не по достою под твою епитрахиль. Нет во мне сил не повторять того, в чем каюсь. Разъедини-ка два магнетных камня, присвой один из них, как князь любовь мою присвоил, а камни, чуть окажутся вблизи, опять друг к другу тянутся. Не зря в премудрой книге сказано: в магнетном камени сила магнетова! Грех ли двум магнетам спариваться, не принадлежа друг другу?

– Грех! – отрезал поп Лихач, – Она с другим повенчана, а ты – прелюбодей! Зря грызла меня совесть.

– Помози Бог, отче, за теплоту твою! – всей душой поблагодарил Род, взнуздывая Катаношу.

Из-под насупленных густых бровей отец Троадий проследил, как на большой дороге сошлись два вершника и, переговорившись, унеслись на запад.

– Возьми свою цыдулку, – огорчил Нечай, когда они сошлись, – некому передавать. Мужниным распоряжением княгиня с чадами и домочадцами как приехала из Суздальской земли, так и увезена в Остерский Городец подальше от возможных бед.

Род взял назад берестяную епистолию, извлёк трут, высек огонь… И покатилось пламя золотым кольцом по белой скатерти…

– Вестимо, Городец – опора Гюргия на юге, – продолжал Нечай, глядя в заснеженную даль. – В Городце твоей сенной девушке покойнее, хоть и без милого дружка.

– Какой там сенной девушке! – невольно вырвалось у Родислава. – Помнишь долгощельский мой рассказ про москворецкую боярышню Улиту? Теперь она жена Владимирского князя.

– Так вот кто твоя дружница![391]  [391] ДРУЖНИЦА, ДРУГИНЯ – любовница.


[Закрыть] – нахмурился Нечай. – Ты мне все своё житье в разлуке рассказал. Об этом – ни гугу!

– Первухи постеснялся, – отвечал Род. – При случае поведаю потонку. А сейчас – к Луцку!

И комони[392]  [392] КОМОНИ – так называли в старину коней. КОМОННИК – лошадник.


[Закрыть] взвихрили белый прах…

Поприще спустя кузнец почти вплотную поравнялся с другом, крикнул в ухо:

– Не тужи по бабе, Бог девку даст!

Больше не было речей. Только скок. Когда Нечай стал сдерживать буланого, Род взял с него пример, сочтя, что всадник не желает запалить вспотевшее животное. Оказалось, причина замедления не только в этом.

– Опять ошуюю какой-то город, – глянул Род налево.

– Не просто город, – оповестил Нечай, – а само Дубно. Здесь находится сейчас Ростислав Гюргич, твой вытащенник из болота.

Спустя немного времени Нечай с суздальским другом прошли через пчелиную суету челяди в столовую палату княжеского терема, согретую двумя печами. Вдоль стен столы, обсаженные избранными, всем своим разрушенным убранством говорили, что пир близится к концу. Во главе пирующих сидел Ростислав Гюргич, размахивая молодым бараньим окороком, ужаренным до солнечного блеска.

– Кому ж, кроме меня, наследовать по отцу стол киевский? – орал он в широчайшее лицо жирного половца.

– Ух-тух-тух-тух, – важно сказал степной вельможа своему соседу-соплеменнику.

– Что изрекает сей кутырь? – полюбопытствовал Нечай.

– Он говорит, – перевёл Род, – что в трезвом виде Ростислав Гюргич скромный князь, а как напьётся, так бахвал бахвалом.

Все пространство меж столами посреди палаты занимали менее значительные гости. Они толпились, стоя, и, как зрители в весёлом скоморошьем балагане, наблюдали за пирующими. Им то и дело подносили чары и куски с обильного стола.

– Однако ты изрядно знаешь наш язык, – услышал Род гортанный голос за своим плечом.

Позади потел одетый половец, не снявший даже тёплого треуха.

– Я кое-чему выучился, будучи у вас в плену, – ответил бывший яшник. – Я был табунщиком у хана Тугоркана.

– Тугоркана давно нет, – прицокнул по-кыпчакски половец, – и сын его Итларь погиб у вас в Руси. Я их обоих знал чуть-чуть.

– Итларь был моим другом, – сказал Род. – Погиб он на моих глазах. А вас сюда привёл великий воин Алтунопа, не иначе?

– Алтунопа умер позапрошлым летом, – вздохнул половец. – Привёл нас воевода Жирослав, вон тот. – Он указал на кутыря, что рядом с Ростиславом.

– Какой же это Жирослав? – спросил Нечай. – Это Жирокутуй какой-нибудь.

– Его зовут Арсланапа, – пропустил мимо ушей насмешку половец. – В нашей Шарукани сейчас все киевское очень-очень ценят, даже имена. Вот он и требует, чтоб его звали Жирославом.

– А ты, случайно, Кзу, оружничего ханича Итларя, не знавал? – с надеждой спросил Род.

Но не пришлось узнать ответа.

– За-тво-о-ор-ник! Ро-од! Глазам не верю! Поди сюда, голубчик! – вопил пьяный Ростислав, узрев в толпе лесного своего спасителя и простирая руки.

Род оказался между ним и Жирославом. Ему уже совали в левую руку белужину, а в правую – большой фиал, кровавый от вина. Хотя – благодарение судьбе! – испить его до дна не привелось.

Толпа среди палаты расступилась. С порога шагнул кряжистый, большеголовый человек и, вперив в Ростислава узкие глаза, не крикнул, а скорее выдохнул в повиснувшей внезапно тишине:

– Пируеш-шь?

– Андрей? – трезвея, подскочил смущённый Ростислав, – Ты как? Откуда?

Сильная рука схватила Рода за плечо.

– А ну-ка ходу! Тут жарчает! – шепнул Нечай.

На улице он объяснил все, что узнал буквально в те мгновения, когда нежданный гость входил в палату.

Оказывается, Арсланапа из-за случайного ночного пополоха бросил со своими половцами в местечке Муравице князя Андрея на произвол судьбы. По-кыпчакски рассудил, что брошенный помчится вслед за ним. Но Андрей недрогнувшей рукой сдержал дружину от позора. Знай об этом Изяслав с уграми, чехами и ляхами, теперь бы от Андреевой дружины остались только кровь да кости. Враг был недалеко. Слава Богу, обошлось. Нынче повечер Андрей привёл дружину в Дубно. И, конечно, зол как черт.

– Сейчас пойдёт разборка между братьями, – подкашлянул Нечай, – Этому Жирокунтую-Жирославу достанется изрядно на орехи. Андрей, сказывают, нравом больно крут. А наше дело сыскать хату потеплее. Ты – на голбец, я – на полати. И хоть во сне поживём мирно, без князей, без половцев, без крови…