Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

3

Пройдя поприще, строили привал на ночь. Не оказывалось под рукой села, ставили прямо в лесу или на первой поляне шатры для князей и дружины, а для неприхотливых воев клали хвойные пуховики из ели и сосны.

Глухая полночь завела Рода в дром, не менее глухую лесную чащу, где вокруг сплошное сушьё-крушьё, из коего не искушённый лесной жизнью человек без чуда не выберется. Однако Род не боялся дрома. Ползая ящерицей по траве, он размыкал её руками, разглядывал, нюхал. Не зря князь Андрей зеленяком его обозвал. А луна, ласковая подружия дневного бога Ярила, откинув тучки, так и улыбалась ночному гостю: ищи, любезный, бери, чего сердце просит. Но не сердце просило юношу копаться в полуночной голубой траве. Повечер Короб Якун поманил его к князю Гюргию. Пришлось приблизить свою пегую кобыленку к булано-пегому княжьему жеребцу. Вот уж смутилась, бедная! Самовластец, сучив ущербные глазки, пожаловался: «Сон не берет, дрёма не клонит, еда на ум нейдёт». С надеждой глянув на юношу, государь искательно улыбнулся: «Ваня-покойник писывал о твоих искусствах. О, врачу! Уврачуй!» Род почтительно пояснил, что не естся Гюргию Владимиричу оттого, что не спится. А ночной сон отгоняется переизбытком дневных забот. А уж коли и место дневного сна заняли дневные заботы, это никуда не годится. «По-иному нельзя. Я – в походе. Всю жизнь – в походе! – подосадовал Гюргий. – Ты мне не причину указывай, а дай средство». Род чуть-чуть пораскинул мыслями, потом высказал их вслух: «Если сделать отвар из лесной чемерицы, иначе сказать – дремлика, это средство, пожалуй, будет не столь могучим. Крепче всего пёсьи вишни, по-народному – одурник, или сон-трава». Князь опасливо замахал руками. «Не иначе намереваешься своего государя наулёжь[341]  [341] НАУЛЁЖЬ – спать крепким сном, без просыпу.


[Закрыть] усыпить? – всполохнулся он. – Нет уж, травный лечец, без ума усердный! Одурник твой мне ни к чему. Эдак чужого не высплю, а своё просплю. А продрав глаза, буду ходить спень спнём»[342]  [342] СПЕНЬ СПНЁМ – сонный, заспанный.


[Закрыть]. Короб Якун поддакнул: «Крепкий сон – смерти брат». Род вызвался приготовить то и другое зелье, поначалу применить более щадящее.

Знал он, что сон-траву лучше собирать в полночь: полночный сок в ней куда забористее! Вот и законопатился в дром и пустился в поиски с помощью луны. А лесную чемерицу ближе к рассвету нашёл в подлесье. Осталось сквозь дрянной кустистый ерник продраться, за ним чуялась дорога.

Когда, весь в репье, он уж готов был, выпраставшись из ерника, выскочить на Старо-Русский путь, по которому двигалась суздальская рать, его остановило женское пение. Ещё прежде оно казалось стоном, будто бы рвущимся из многих грудей. Как он ни силился, не мог понять, объяснить себе этого звука. Вовсе не лесной звук. Он подобного прежде не слыхивал. И вот теперь ясно понял: бабы жуткую песню тянут. Что за бабы? Зачем жалобно голосят в этакую рань? Благоразумно он не поспешил выходить из ерника, лишь раздвинул кустарник, обнаружив странное зрелище.

Дресвяная дорога, выйдя из леса, стремилась по полю к чуть приметным избам. На поле, вернее, на лугу с выщипанной травой черным полумесяцем вспахана полоса. Нет, это не полумесяц, а круг, венчающий село и вот-вот готовый сомкнуться. Вспашка уже пересекла дорогу, разрушив дресвяное покрытие. Оставалось допахать несколько сажен, чтобы завершить круг. А вон и поющие пахари. Но – Сварог их накажи! – что за пахари? Полунагие бабы, девки, старухи. У девок косы расплетены. С баб и старух сорваны головные платки. Распустив волосы, зеленогривыми ведьмами встречают они ранний рассвет. Несколько наиболее увесистых баб сидят на досках, положенных сверх сохи. Несколько девок придерживают соху позади. Остальные, впрягшись в неё, натянув постромки, тащат своё орудие, оставляя полосу вспашки. Песня при этом звучит надрывная:

 
Идём мы, идём…
Идём мы, идём…
Девять девок, девять баб,
Девять вяленых старух…
С сохой, с бороной,
Без кобылки вороной…
Ой, но!.. Нагоняй…
От села смерть отгоняй…
Ой, Шеломница-село,
Я-дрёна сторона!
Ой, ядрёна сторона!
Баба ножкой дрыганула,
Побежала, задрожала…
Ой, но!.. Нагоняй…
 

Из песни Род понял, что дорога проходит через село Шеломница. И ещё от волхва Букала он знал о древнем обычае опахивать свои села при близком бедствии и напасти, чтобы несчастье остановилось за бороздой и не смело переступить её. Стало быть, смерды-шеломничане, напередки узнав о движении княжеской рати, почли за благо испытанным пращуровским приёмом обезопасить себя. Вот уж и круг соединили и, разложив скатерть-самобранку, развязав припасённые узелки, сели пиршествовать. Роду стало жаль ночных тружениц. Он уже слышал издалека за лесными дорожными поворотами с северной стороны лязг оружия, ржанье коней, неотвратно накатывающийся гул большой рати. С ночного привала воины поднимаются до свету. Не на работу, а на войну не сам пробуждаешься, а тебя пробуждают, лишнего мгновения не подарят. Часу не минет, и пересечёт грубая полновластная рать маленькую зеленокровельную Шеломницу, обабит девок, обрюхатит порожних баб, что так старательно опахивали село. Многого недосчитаются смерды-шеломничане в своих подклетах, медушах, кладовых. Замрёт вдали ржанье уведённых коней, и останется утирать слезы селу, ободранному как липка.

Однако выученик волхва на сей раз оказался плохим провидцем. Чу! – оборвался шум надвигавшейся суздальской рати. Тишина воцарилась. Только ночные пахарки, хлебнув медовухи с устатку, верещат над самобранкой, словно пипелы[343]  [343] ПИПЕЛА – свирель, флейта.


[Закрыть]. Почему же остановил Гюргий свою тьму тысяч? Неужто пращуровский приём и ныне оказал силу и несчастье не посмело преступить начертанный сохой круг? Род ещё некоторое время ждал: мало ли отчего кратенькая задержка? Но скоро понял: жданки надобно прекратить. Вот уж и пахарки покинули своё место отдыха, не от кого прятаться в ернике. Он вышел на обеспыленную росой дорогу и споро зашагал в направлении войска. Одно памятное обстоятельство подсказало юноше причину задержки рати. Несколько дней назад, когда переправились через Мосткву-реку и миновали повёртку на Красные села, Гюргий, к своему крайнему раздражению, обнаружил, что Кучка не вышел к нему с помогай. Князь не преминул послать к ослушнику некоего Мамику-сотника, местного, из села Арати, зверовидного мрачного бобыля, что до ратной кабалы был поводчиком и кормился медведем. Пожалуй, этот Мамика теперь вернулся и передал государю нижайшую просьбу подданца Кучки обождать его московские силы, а нелюбье отложить. Род остановился середь дороги, прикрыл глаза, сосредоточился и представил боярский терем в Кучкове. Что же увидел? У распахнутых широких ворот – возы, груженные не походной кладью, а ценным домашним скарбом. Будто боярин собрался не на войну, а в иную вотчину. Откуда же ещё у Степана Иваныча вотчина, помимо москворецких его земель? Род почесал в затылке, встряхнул головой и прибавил шагу, не теряясь больше в догадках.

А вот и первые воины лежат на траве, пожёвывая чемеру[344]  [344] ЧЕМЕРА – одуряющий табак из воробьиной гречихи.


[Закрыть]. Они издали заметили юношу, и до чутких его ушей долетел неторопливый переговор:

– Наш молодой колдун шествует…

– Чтой-то уж и колдун? Лечец-травник.

– Не просто лечец, а истинный волхв.

– А я слыхал: сын волхва!

Род, подойдя, приветливо оглядел спорящих:

– По какой причине неурочный привал?

Все четверо вскочили.

– Кабы нам знать да ведать! – почтительно произнёс старший.

Род счёл за благо не идти к Гюргию с пустыми руками, отыскал в обозе свои пожитки, развёл костёр и принялся готовить два зелья. В обозе мечники, седельники и коштеи тоже не ведали причины задержки.

– Я не зна-а-аю, князь знат, – распевно ответил один из них.

К колдовскому костру все подходить остерегались. Роду надолго посчастливилось остаться наедине с собой. Он почуял за спиной человека, когда оба зелья были готовы. Сидя на корточках, обернулся – позади возвышался Короб Якун.

– Что ж у тебя получилось, друг? – поинтересовался боярин.

– Отвар из дремлика, порошок из о дурника.

– Как государю этим воспользоваться?

– Отвар принять внутрь или порошком покурить и подышать этим куревом.

– Дай-ка для начала отвар. Гюргий Владимирич сызнова ночь не спал.

– Отчего в походе промешка? – спросил Род.

Короб осмотрел вокруг и, убедившись, что поблизости нет ушей, мрачно произнёс:

– Кучка изменил.

Род едва не выронил снадобицу из рук:

– Так я и знал. На чужбину целит Степан Иваныч.

У Якуна глаза расширились:

– Ты… неоткуда было тебе узнать.

Род вместо ответа тяжело вздохнул.

– Прискакал из Кучкова ночью лазутник, – продолжал Короб, – поведал, что обезумевший старик устремляется со всею семьёю и ближними людьми в Киев к супостату нашему Изяславу. А несогласную боярыню в поруб бросил, покуда не образумится. Государь отложил поход. Негоже иметь за спиной осиное гнездо. Нынче же отборные силы двинутся к Красным сёлам. Не сносить изменнику седой головы. – Якун пощипал стриженную под государя бородку и сурово прибавил: – Седой, а глупой!

Они пошли к княжому шатру.

– Мне нельзя ведать имя красносельского лазутника? – спросил Род.

– Отчего ж нельзя? – пожал плечами Короб. – Ты наш. А в Кучкове прожил изрядно. Может, твой знакомец? Имя его Дружинка Ильин Кисляк… Почему ты вздрогнул?

– Перегрелся у костра, обдул ветер, – наскоро отговорился Род и ещё спросил: – А не сказывал лазутник этот о судьбе Петрока Малого, любительного слуги боярского?

– Петрока… Петрока… – напряг память Якун и вдруг хохотнул. – Вспомнил, сказывал. Этот любительный слуга своему господину не потакнул, не пожелал бежать в Киев. Тоже сидит в порубе.

– Зачем же Степан Иванович медлит с побегом? – вслух подумал Род.

– Стало быть, туг на сборы, – пояснил Якун Короб. – Да и подружию свою не уймёт никак. Оставлять жаль, а казнить ещё жальче.

Приблизились к Гюргиеву шатру, приметному по узорчатой златотканости и обилию вокруг боярских детей и пасынков. У длинной коновязи насыщался овсом из подвязанных торб ряд разномастных коней. Род передал боярину снадобицу с отваром дремлика.

– Сам-то не зайдёшь к государю? – спросил Якун и тут же рассудил: – Где там! Лик заострился, очи запали. Вестимо, устал, ночь не спавши, рыская по лесам. Скажи, сколько пить, отдохни, а уж после…

– Ежедень перед сном по лжице на фиал молока, – еле вымолвил Род, чувствуя на спине испарину.

Боярин ушёл. Выученик табунщика Беренди быстрым оком окинул коней и сразу определил наиболее свежего, отдохнувшего. Это была избура-гнедая кобыла. Должно быть, её хозяин отлучился давно и надолго. Отстегнув торбу, отвязав повод, Род птицей взлетел в седло и, разворачивая кобылицу, увидел Дружинку Кисляка, выходящего из шатра. Едва их взоры сошлись, обомлевший Дружинка, признавший своего старого поднадзорного, быстро взял себя в руки и завопил что есть мочи:

– Держите вора!

Вырвав лук у охраныша, он нацелился и… Нет, мастер по доносам и пыткам не мастер по стрельбе. Род даже не услышал пения стрелы. А спустя самое короткое время он уж летел по Старо-Русской дороге в сторону Кучкова.

Лететь-то летел, да мосты проклятые из давно не менянного пластья таили беду для торопливого всадника. Ссоры да которы между князьями да половецкие набеги с бродничьими разбоями так расхолодили чернедь-мужичков, что те не блюли дорожной повинности, дресва уходила в песок, умножая колдобины, а гнилое пластьё осыпалось, делая щербатыми многочисленные мосты.

Мосток-западня был мал, перекрывал не реку, а всего лишь ручей. В его-то щербатину и скользнула подкованная нога, и полетел всадник вперёд коня. Ему посчастливилось вверзиться в придорожную копну сена. Встал, встряхнулся, оглядел узкое поле, окаймлённое лесом, помог подняться своему скакуну. Кобылица хотя и всхрапывала, поводя ошеломлёнными зрачками, но, кажется, была в порядке.

Нет, содранная задняя бабка все же заметно умерила её прыть. А на порченой кобыле далеко не ускачешь. Вскоре обеспокоенный всадник спешился и приник к земле. Волновался, оказывается, не зря. Ухо уловило дальний топот многих копыт. А дальнее быстро может стать близким. За ним гнались.

Сразу рассудил: гонятся на борзых конях, стало быть, вот-вот нагонят. Бросить кобылицу, уйти пешим в лес – значит, Гюргий прежде него попадёт в Кучково. Решение созрело скорое. Род, работая понукальцем, гнал кобылу вперёд и за каждым лесным поворотом высматривал подходящее дерево. А погоня уже звучала в ушах, даже голоса доносились. В который раз оглянувшись, он увидал вылетевших из-за березняка всадников. Ещё миг – и сосчитал, что их трое. Судя по голосу, именно Дружинка Кисляк издал радостный вопль: «Во-о-он он!» Самонадеянный Дружинка, выслуживаясь перед Гюргием, вызвался сам-третей обратать Рода и выдать на княжеский произвол. Юный лесовик, яшник и воин усмехнулся, вспомнив хана Кунуя с его ватагой. В тот раз без Итларя ему бы не отбиться. Кунуевцев собралось не трое, а слишком много. Если бы любимая Улита и её нелюбимый отец были вне опасности! Из-за них даже всего-то с тремя поимщиками Роду неверным показалось вступать в неравный, хотя, должно быть, выигрышный бой. Нет, лучше добиться победы иным путём и наверняка. Счастье, что в здешних лесах Старо-Русский путь вьётся аки змий торопящийся – изгиб за изгибом, изгиб за изгибом… Помоги, Бог, чтоб за первым же поворотом возвысилась разлапистая берёза, тянущая над дорогой ветвь-руку, толстую и не слишком высокую. Многажды он сворачивал, а такой берёзы не встретил. Вот и последний поворот, за которым его нагонят. Вскинул юноша голову вверх, привычная мысль устремилась к Сварогу, но нежданно для себя он истово осенился крестным знамением и подумал: «Спаси, Христос!»

Свернув, Род сразу же бросил повод на шею запалённой кобылы. Вот тут-то и пригодились конные упражнения, которым учил в плену искуснейший Беренди. Яшник Род навострился так, что не ударил бы лицом в грязь и на самом хурултае под Шаруканью. Сейчас он вспрыгнул ногами в седло, вскинулся во весь рост и, когда кобыла проходила под деревом, ухватился за руку-ветвь, подтянулся и в следующий же миг скрылся в густоте кроны…

В двух шагах от дороги в подберезье разросся малинник. Эх, малинки бы посбирать!..

Пока поимщики подъезжали, было время задуматься о своём внезапном побеге из лагеря Гюргия. Теперь пропадай навек надежда на возвращение отчей жизни боярской. Не видать ему от суздальского властителя ни боярства, ни вотчины, никакой награды за службу. Тяжкая княжеская немилость – вот его удел. И все это ради спасения ненаглядной Кучковны и её несуразной семьи. Как их спасти? Лелеялась мысль о ненадёжном убежище в Затинной слободе под Азгут-городком. Конечно, притом что Фёдор Дурной замолвит словечко перед атаманом Невзором, а тот согласится на приемлемый выкуп. Потом лесами – до Киева. А там и Нечай Вашковец, и Первуха Шестопёр помогут старому москворецкому изгою с его семьёй приблизиться к Святославу Всеволодичу, своему господину. А для Улиты и Рода наступят райские дни. Ах, мечты, мечты!..

Дружинка Кисляк со товарищи натянули поводья под самой его берёзой.

– В лес бежал, блудень! Бросил коня, пёсья мать! – заругался кучковский обыщик.

– Далеко не уйдёт. Я Волковский лес как свою ладонь знаю, – изрёк хмурый бородач.

Третий, молодой и, должно быть, ленивый, спешился:

– А на кой ляд его искать? Приведём назад кобылу, скажем: порешили парня в стычке.

– Это надо доказать трупием, дурья голова, – пояснил Кисляк. – Я посторожу коней, а вы поищите.

– Может, нам посторожить коней? – прищурился молодой.

Роду грели душу их отношения. Он ожидал развязки.

В конце концов все втроём решили перекусить. Бородач надоумил, что беглец попытается скосить путь, выйти лесом на деревню Пешаницу, а оттуда прямая дорога к Мосткве-реке, к Красным сёлам. Отдохнув, они засветло примчатся к Пешанице по наезженному просёлку, а там спрячутся у Красносельской повёртки и отай дождутся пешего беглеца. Это всем пришлось по душе. Своих коней пустили пастись стреноженными в придорожные травы, кобылу Рода не тронули, потеряли к ней интерес.

Совсем поблизости от берёзы, в кроне которой скрывался Род, возник уютный костёр. Затрещало, как в родном очаге, потянуло домашним дымом. Аромат жареной курятины достиг ноздрей Рода.

– Видел нынче во сне калиту из сафьяновой кожи, – разговорился Дружинка Кисляк. – Так и ласкала руки! А заглянул – пустая. Эх, думаю, гривнами бы её набить!

– Видел мужик во сне хомут, не видать ему клячи довеку, – откликнулся бородач.

– Ух, и чару вы мне даёте! – ухнул молодой. – Не чара, а куфа! Ажни пить страх!

– Оно страшно видится, а выпьется – слюбится, – успокоил Кисляк.

Род краем уха воспринимал этот никчемушный разговор. Его занимало срочное дело. Требовалось споро и ладно сделать из бересты маленький круглый ковчежец с берестяной плотной крышечкой. Когда игрушка была готова, Род всыпал в ковчежец порошок сон-травы да ещё вложил свинцовую пуговицу, оторванную с мясом от кожаной опояски, и все это закрыл плотно-наплотно.

А под берёзой шёл пир горой.

– Чтой-то в костёр упало, будто камень кто кинул? – лениво обеспокоился захмелевший младень.

– Шишка с сосны упала, вот и горит, – догадался Кисляк.

– Вроде с берёзы шишка-то, – вяло пытался высказать недоумение уже чмурной бородач.

А буро-коричневый дым при сгорании мнимой шишки, не отгоняемый улёгшимся ветром, так и распростёрся вокруг костра. Род затаив дыхание стал спускаться с дерева.

Осторожно подойдя к пиршеству, он увидел, что молодой свернулся калачиком, подогнув под себя коленки, бородач перегнулся пополам, свесив голову, а Кисляк завалился навзничь и отпыхивает губами. «Плохо, что губами во сне отпыхивает, вскорости помрёт», – отметил про него Род.

Одурник явно и без промешки оказывал своё действие. На всякий случай юный чаровник сделал руками плавающие движения над каждым из спящих и произнёс:

– Приходи сон из семи сел, приходи спень из семи деревень…

Покончив с этим, омыв руки вином из фляги (воды-то взять неоткуда!), он достал из закрытого котелка жареную петушиную ногу, от разогрева ещё не остывшую (ох, и жестка!), наскоро сгрыз её, потом стал присматриваться к стреноженным коням. Выбор пал на вороного жеребца, не уставшего под щупленьким молодым поимщиком. Подтянув подпруги, вскочив в седло, Род бросил прощальный взгляд на три тела.

– Спят, как коней продавшие, – произнёс он, понужнув вороного.

И затих стук копыт на Старо-Русской дороге. Остался лишь храп в три горла.

4

Столь удачным спасением от погони трудности беглеца не закончились. У Пешаницы его пытались остановить, опустив рогатку поперёк пути. Вороной с лету взял преграду по-орлиному, две стрелы, пущенные вдогон, не достигли цели. Стало быть, передовые разъезды Гюргия уже переняли дороги к Мосткве-реке, и уж нынешней ночью главные силы могут поспеть в Кучково.

У Калинова моста небольшая пьяная глота преградила путь всаднику.

– Не ехай далее, парень, там Кучка с охранышами, – предупредил дюжий мастеровой, поигрывая полосой железа.

– Кучки боитесь? – сделал весёлое лицо Род.

– Не боимся, а ждём своих, – вмешался товарищ мастерового. – Сказывают, ополночь князь будет здешнего самовластца жечь. Ох, пограбим!

Род едва сдержал гнев.

– Вы-то кто, не здешние?

– Мы переселенцы из Суздаля, – ответил мастеровой.

Род полоснул жеребца по крупу сыромятной косицей. От внезапного скока ближайшие заградители повалились на стороны. И – вот уж он, Боровицкий холм. Улица Великая встревожила пустотой. Лишь у храма Николы Мокрого вдоль причала молча грудились неведомо злые или добрые люди.

Вот уж и просека позади, и Кучково поле. Чистые пруды, перед тем как погаснуть, напоследок зажглись отблеском луча, тут же сгинувшего за окоёмом. Боярские хоромы мрачно выступили из-за дерев. За распахнутыми воротами выстроились те самые возы, груженные скарбом, что представил себе юный ведалец на Старо-Русской дороге.

Двое боярских кметей у ворот заступили путь:

– Куда? Кто таков?

Пока он раздумывал, как назваться, от возов долетел приказ:

– Пропустите названого сына боярского!

Едва спешившись, Род попал в крепкие объятия кощея Томилки.

– Тебя ли сподобился лицезреть, Пётр Степанович? Узнал-то сразу, а до сих пор не верю.

– Не именуй меня Петром, – велел Род.

– Разумеется, ты Родислав Гюрятич, да уж так уж… – мялся Томилка.

Тёплой, почти родственной встречи третьегодняшний изгой вовсе не ждал от боярского слуги, когда-то столь сурово снаряжавшего его на заклание.

– Здрав ли твой господин? – спросил он Томилку.

– Здрав-то здрав, да уж долго ли ему здравствовать… – завздыхал кощей.

– Боярыня-то в порубе?

– Сидит уж который день.

– И Петрок сидит?

– Пошто Петроку сидеть? – удивлённо дёрнул плечом Томилка. – Он соборует с господином который день.

– А Мамика, княжеский посольник, в порубе?

– Пошто в порубе? – опять-таки удивился Томилка, – Он наш. Тоже с господином соборует.

– А боярышня? А боярич? – затаил дыхание Род.

– Здравы и лебёдушка наша, и лебедёнок. Тебя поминают который год.

Род, более не говоря ни слова, опрометью бросился в терем, взбежал по знакомой лестнице, миновал знакомые переходы и у боярышниной одрины вновь попал в объятия, но уж девические, и полные крепкие губы прильнули к его щеке.

– Родислав Гюрятич! Ждали-то как! Вевейка сказывала… боярин обмолвился… Улитушка сама не своя…

Это была Лиляна.

– Отпусти к Улите, – бережно высвобождался Род.

– Ой, чуть-чуть повремени, миленький ты наш. Там сейчас… Чуть-чуть повремени, – робко пробовала не отпускать Лиляна.

Юноша нетерпеливо растворил дверь, соображая, что делает не гораздо, суясь без спросу в девичью одрину. Однако то, что сразу увидел, скорее рассмешило и успокоило, нежели смутило.

Сидящая на лавке Улита, положив на колено голову ползающей перед ней Вевеи, наматывала на пальцы рыжие космы своей сенной девушки и дёргала сильно, разом.

– Чемер позвала сорвать, да? – яростно вопила рыжуха.

В лесу Род таким же приёмом лечил Букала от острой поясничной боли, называемой чемером. Наматывал вокруг пальца несколько седых волос занемогшего волхва, дёргал разом или прикусывал их у корня, чтоб хрустнули. Это и называлось чемер сорвать. Однако на сей раз по всему было видно, что боярышня занята не лечением, а наказанием. Это и рассмешило Рода.

На его смех Улита вскинула зелёный взор, обезволенно опустила руки. Обернулся сидевший у окна рослый отрок – вьющиеся русые кудри, белое, как выточенное, лицо, брови, словно угольком подмалёванные, глаза – зелёные самоцветы. Вот так Яким Кучкович! Вот так красавец! Чуть вырос, а как расцвёл! Лишь губы тонкие портят красоту недобротой. Кажется, ему нравилось наблюдать сестринскую расправу.

Вевея же, почуяв избаву, мгновенно бросилась наутёк.

И вот два тела слились в одно, как в лесу на дереве, где скрывались от бродников. И вновь от возлюбленной пахнет мытелью, как в ночных кустах у Чистых прудов. Опять набралась жару в баенке. И желанные щёчки перевёрнутыми раскалёнными блюдечками жгут ему лицо. И родным алым домиком губки тянутся к нему. И глаза зелёными омутами манят утопиться в них…

– Один Бог ведает, как я тебя ждала. Сказывали, убит. Сама жаждала смерти, чаяла, она нас соединит.

Род не мог слова вымолвить. Сердце его, казалось, пробьёт две грудные клетки, чтобы слиться с её трепетно бьющимся сердцем.

– Сестрица, дозволь братца поцеловать, – вернул обоих в обыденную жизнь хрупкий басок Якима.

Улита оторвалась от Рода. Боярич с отроческой мужской силой обнял его и поцеловал в щеку.

– Братца поцеловать! – передразнила Улита. – Скоро этот братец тебе шурином станет.

– Ой ли? – криво усмехнулся Яким. – А Владимирский князь Андрей?

В груди Рода похолодало.

Девушка с укоризной посмотрела на ехидного отрока.

– Не кажись змеёнышем. Или тебе неведомы мои слезы?

Отрок построжал лицом, ласково дотронулся одной рукой до плеча сестры, а другой до локтя названого братца.

– Батюшка над ней сильничал, – объяснил он Роду. – Изошла она слезьми, покуда не покорилась. Твою смерть доказывали и Петрок Малой, и Дружинка Кисляк, да им веры не было. А когда бродяга именем Клочко потонку описал, как тебя в разбойном стане вешали живым и расстреливали из луков, сестрица более месяца лежала в горячке, потом одеревенела, как кукла, и согласилась стать подмужней женой сына половчанки, этого старого обрубка, да вот срамота с Амелфой… Было бы большое несчастье, да меньшее несчастье помогло.

Род ободряюще улыбнулся сникшей Улите и, резко меняя суть разговора, спросил:

– За что тут был застенок бедной Вевее?

– Не бедной, а блудной, – хмуро произнесла боярышня. – Учуяла рыжая срамница, что дом перевернулся с ног на голову, и надумала задать лататы. Томилка её поймал. Надо ведь доискаться, куда намечала путь. Удалось выдавить: во Владимир!

– Норовница[345]  [345] НОРОВНИК – пособник.


[Закрыть] жениховствующего Андрея, – пояснил Яким.

Улита подняла взор на избранника своего сердца и, видя его сияющим, сама просияла.

– А где Овдотьица? – спросил Род.

Девушка вновь поникла.

– Овдотьицы не стало в ту зиму, накануне коей и тебя не стало с нами, – отвернулся к окну Яким.

Сумерки густели за слюдяным окном.

– Утопла мамушка наша в Чистых прудах, – тихо вымолвила Улита. – Полоскала белье на мостках, поскользнулась и…

– Петрок с Амелфой её сгубили! – вскочил присевший было на сундук Род. – Я упреждал… я знал…

– За что? За что? – спрашивала боярышня.

Род, колеблясь, оглядел сестру с братом. Тяжело расстраивать ставших самыми близкими людей. Ещё тяжелее скрыть от них правду.

– А старая Варсунофья? – с трудом вымолвил он, – Подкараулили, придавили сосной. За то, что невзначай углядела Амелфу с Петроком в ложне боярыниной на одном одре.

– Не верю в такое, – замахала руками Улита.

– Веришь в черноту души мачехи, так уж верь до конца, – заключил Яким.

– Варсунофья рассказала Овдотьице. Их подслушали, – договаривал Род.

Улита закрыла лицо руками.

Яким поднял указательный палец.

– Вот почему глазун батюшку склоняет бежать не в Киев, а во Владимир к Андрею. С Гюргием у них сговор: породу нашу пресечь, вотчину оставить Амелфе. С суздальским владетелем она продолжит висляжничать[346]  [346] ВИСЛЯЖНИЧАТЬ – докучать ласками.


[Закрыть], глазун же подле неё побоярствует.

– Ты не дорос ещё до таких взрослых мыслей, – остановила брата сестра. – Выдумываешь покруче сказок о страшных чудищах.

Родислав невесело усмехнулся.

– Круты Якимкины выдумки, – произнёс он и добавил весомо: – А нынешняя жизнь, Уля, куда как круче. Овдотьица мне открыла: Петрок, убийца моих родных, бежал в Киев. Оттуда под видом кухаря[347]  [347] КУХАРЬ – повар.


[Закрыть] прислал отравителя. Смерть вашей матушки-боярыни – его грех. А ещё у Ольговича изгой рязанский Владимир истину мне поведал, слышанную от очевидца: Петрок с Амелфой-вислёной в Киеве делил одр, а после сосватал её Степану Иванычу. Вот ныне и рассуди: далека ли от жизни братнина несусветица?

В одрине воцарилось молчание. Улита ходила из угла в угол, хрустя сцепленными пальцами. Яким барабанил по оконнице, с надеждой глядя на свалившегося как с неба названого братца.

Наконец Род к сказанному добавил:

– Петрок подослал в лагерь Гюргия своего обыщика Кисляка. Тот вылгал, будто в порубе с Амелфой и сам Малой. А Степан Иваныч-де готов бежать в Киев к Изяславу. Князь отложил поход. С часу на час нагрянет сюда. Страх что произойдёт!

Улита схватила его сильные руки, как утопающая:

– Родинька, спаси нас, спаси! Совсем не найдусь, что делать…

Род изложил свои замыслы о побеге в Киев. Яким заплескал в ладони. Девушка отпустила юношу.

– Ждите, – приказал он, – Схожу к боярину.

Уходя, он унёс в ушах встревоженный голос отрока:

– Берегись, братец, там злец Петрок!

У двери боярских покоев его остановил громкий разговор.

– Андрей не выдаст своего тестя даже отцу. Ужели надо доказывать? – это басил глазун.

– Недоказуемое как доказать? – скрипел несмазанной глоткой незнакомец. – В черепе у Андрея загадка, а в киевских стенах у Изяслава – заступа. Вот и весь сказ!

– Сбили вы меня с толку оба! – сердито проверещал Кучка.

Тут вошёл Род.

Кучка стоял за своим аналоем, где всегда читывал священную книгу. На сей раз книги не было. Глазун сидел на лавке насупротив. А между ними, расставив ноги, высился красноликий богатырь, будто налитый медью. В нем Род узнал Мамику, виденного однажды в шатре у Гюргия.

Все трое по-разному уставились на вошедшего – Кучка смятенно, глазун испуганно, Мамика непонимающе.

– Ты?.. Кто пустил?.. Как посмел? – задыхался боярин.

– У вас тут полная несторожа[348]  [348] НЕСТОРОЖА – непринятие мер к охране.


[Закрыть], – объяснил Род. – Дивлюсь такой беспечности. Вот-вот Гюргий по зову Петрока объявится в Красных сёлах.

– Што ты тут лепишь? – шёпотом возмутился глазун.

– Не леплю, а довожу истину, – спокойно поправил Род. – Или запамятовал, что ономнясь[349]  [349] ОНОМНЯСЬ – позавчера, третьего дня.


[Закрыть] посылал Дружинку Кисляка к князю Гюргию? Дружинка твой доложил потонку, будто с боярыней в порубе сидишь, а боярин с семьёй в Киев метит под щит ненавистного Гюргию Изяслава. Князь в сердцах поход – по боку, сам – сюда. Решил: осиное гнездо за спиной оставлять негоже.

Кучка, исказив лик, уставился на Петрока. Мамика, быстро сообразив случившееся, изготовился, аки рысь, к прыжку. Достаточно малого знака боярского, и глазун будет в его лапах.

– Облог! – вскочил тот. – Облог! – И, выбив могучим плечом оконницу, бросился в ночную чернь, как в небытие.

– Упал, дурень! Расшибся насмерть! Сколько тут сажен? – всполошился Степан Иваныч, даже сейчас не в силах смириться с гибелью своего любимца.

– Под твоим окном – кровля, тут подклет выступает, – напомнил, скрипя зубами, Мамика. – Ниже – ещё кровля. Так что не разобьётся твой драгоценный сосуд, господин.

– Думать надобно об ином, – вставил Род. – Петрок выпустит Амелфу.

– А? – сызнова встрепенулся Кучка. – Побеги, Мамикушка, упреди!

Мамика выскочил из покоя с полной боевой готовностью.

Оставшись наедине, юноша со старцем долго молчали. Наконец, собравшись с духом, приняв деловитый вид, Степан Иваныч спросил:

– Ты пошто пришёл? По Улиту?

– Я пришёл вас спасти. Тебя и твоих детей, – сказал Род. – Знаю лес, как свои хоромы. Все дороги заставлены княжескими людьми. Скроемся в лесах, потом у моих знакомцев, к коим ты посылывал меня на смерть.

– Я посылывал? – сузил глазки Кучка.

– Ну, Петрок без твоего извола, – усмехнулся Род.

Старый грешник промолчал.

– В Киеве у меня есть люди, – продолжил названый сын боярина, – представят тебя князю Святославу Всеволодичу, а он новой жизнью наградит.

– За что? – сморщив лоб, вопросил старик.

– За будущую службу, вестимо.

– Поздно мне новым князьям служить, – вздохнул Кучка и с беспокойством глянул на дверь. – Мешкает Мамика… нешто опоздал?

Обмякший, как слива, из коей вынули ядро, потерявший вид, боярин покинул свои покои. Род пошёл за ним. С гульбища спускались под жалкий скрип давно не менянных ступеней. В ярком полнолунии молча шли к порубу. У дверей узилища споткнулись о Мамику. Он лежал ничком. Из-за лопатки посверкивала рукоять ножа. Род прикрыл глаза, подумал и сказал: