Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

10

У Святослава Ольговича в соборной палате ежедень пререкания. Пустые, как кувшин: один спорщик нальёт, другой тут же выплеснет. Берладник корил воеводу Внезда: дескать, обманул Рода, не вооружил, не окольчужил паличников, полёгших в неравном бою. Внезд бесстыдно возводил лжу, будто нищие дружинники из Берлада загодя опустошили его оружейный склад. Иван Гюргич равнодушно принял похвалы героизму суздальцев у Курских ворот и хмуро помалкивал. «Что толку в многоглаголании? – сказал он однажды Роду. – Вздорные споры! Всех в один кулак сожми, так только то и выжмешь, что съедено».

Молчал и Владимир Святославич Муромский, хотя по иной причине. Северский государь торжественно наградил новоприбывшего Ивана Гюргича Курском с Посемьем, меж тем как до того обещал Курск Берладнику, а Посемье Владимиру Святославичу. Изгнанник галицкий в силу южного характера пошумел-пошумел в тесном дружеском кругу и махнул рукой. Муромский же северный человек переживал обиду долго и тяжело.

– Чую, плакали и мои села по реке Рахне, – пытался утешить муромца Род, когда они шли по пустой главной улице, скованной морозом.

Ух, сечень выдался, каких старики не помнят! Мороз, заядлый злец, сёк пунцовые лица, забирался за стоячие воротники. Даже площадь не заманивала к торговым рядам. Малолюдье! Одинокая сивая кобылица, впряжённая в воз мороженой рыбы, нетерпеливо разбрасывала пар, ожидая хозяина. Ни криков, ни голосов. Деловой скрип шагов на сухом снегу.

– Больно помыслить, – жаловался Владимир Святославич, – Ведь всего двадцать лет назад брат нашего Ольговича Всеволод предательски изгнал из Чернигова дядю своего, моего деда Ярослава. Бояр его умертвил, жизнь с уделом присвоил. А наш нынешний государь помогал захватчику. Выходит, теперь я служу врагу.

– Отчего же тогдашний великий князь не наказал виновных? – спросил Род.

– Тогдашний отец князей Мстислав пообещал моему деду скорую заступу, да какой-то игумен отговорил его: негоже, мол, христианскую кровь проливать. А что Мстислав нарушил клятву великокняжескую блюсти порядок на Руси, тот грех игумен взял на себя для общего спокойствия. Так мы лишились княжщины. Дед, правда, получил выделенные из Черниговщины Муром с Рязанью. Да разве этой жизни хватит детям и внукам? Вот я и бедствую без угла.

Род помолчал, собираясь с мыслями, потом остановился как раз у корчмы, откуда заманчиво пахло жареным.

– А игумен-то прав, пожалуй, – остудил он Владимира, – Всякая война – зло. Льются потоки невинной крови, дабы наказать одного или нескольких виноватых. А те как раз избегают кары.

Владимир тоже остановился. Вкусил носом вытный дух корчмы. На слова Рода затряс головой.

– Ложная твоя мысль. Не всякая война – зло. Черниговцы не защитили деда моего Ярослава, захватчика Всеволода признали князем. Следовало их наказать. Тогдашний отец князей дал обет сыновьям блюсти среди них порядок. Пощадив виновных, он попрал священный закон. И пошло у нас беззаконие. Длится до сих пор. Тяжко мне, друг Гюрятич. Камень на груди. Предчувствие беды. Ты загодя углядел смерть бояр Дмитрия Жирославича, Андрея Лазоревича. Не прошу, а жалобно стенаю: открой… моя смерть видна ли тебе?

Род сжал плечи молодого князя, заглянул в его светлые глаза, попытался солнечной улыбкой осветить хмурый морозный день.

– От твоей близости мне спокойно, – объявил он. – Смерти ещё не вижу. А вот удача не за горами, коих здесь нет, а за лесами, что вблизи. Жди удачу, окольчужь душу, вооружись надеждой.

– Помозибо на добром слове, – оживился изгнанник. – Не повечеряешь ли со мной? – кивнул он в сторону корчмы.

– Рад бы, – отступил Род, – Да иной друг, не душой, а телом болящий, весь день ждёт меня.

– А, Итларь. – Владимир Святославич вспомнил рассказы Рода о половецком ханиче. – Как его нога?

– Нуждается в костыле. Р1з избы не пускаю. Боюсь, оскользнётся, – охотно сообщил друг Итларя.

– Государь не переселил его ближе к себе? – спросил муромчанин, зная об изначальных намерениях Ольговича.

– Молчит пока, – вздохнул Род. – Ну, – коротко обнял он Владимира, – до завтра, князь!

Хлопнула дверь корчмы, а одинокий наследник волхва заскрипел шагами в полной тишине пустой улицы.

Быстро и рано смеркалось.

Олуферя в избе не было, пошёл прибирать скотину. Маврица орудовала у печи. В истобке журчал голос, но не Итларя.

– Для гостя еду готовлю, – сказала Маврица. – Человек мой купил нынче белорыбицы на шесть денег.

– Откуда гость? – удивился Род.

– Не ведаю, – Маврица сунулась головою в печь, разгребая жар. – К тебе гость.

Род, разоблачившись, прошёл в истобку и замер на пороге. Итларь оживлённо говорил, лёжа на одре, помогая языку руками. Перед ним восседал спиной к двери – кто бы мог подумать!.. Род узнал эту голову-кавун, плечи матицей – Огур Огарыш!

– Кабы не я, быть бы тебе здорову, – плакался понурый богатырь.

триста половцев. И вовремя. Без нас Давыдовичи взяли бы Новгород-Северский как пить дать. Ты в моей напасти ни при чём.

– Повинен я, повинен, – бубнил Огарыш.

– Сказано, не по твоей вине мы тут, – терял терпение Итларь, – А вот боярин Родислав!

Огур вскочил и обернулся:

– По твою милость. Каяться пришёл.

– Здрав будь, княжий позовник! В чем тебе передо мною каяться? – изрядно удивился Род.

– Мой учитель объюродел! – рассмеялся ханич. – В киевском гимнасии творил из нас искуснейших бойцов и был великолепен. А тут скис, как переросший огурец. Грех такое молвить об учителе.

– Сядь, русский богатырь, – предложил Род. – Будь гостем.

– Нет! – рухнул на колени бывший княжий позовник и забил лбом об пол. – Я поднял села на братоубийство. Я не пустил тебя в твой Суздаль. Я винюсь в тысячах смертей! Намедни, едучи сюда, был в Долгощелье. Что узрел! – Он говорил бессвязно. Род силой усадил его. Огарыш бился головой в грудь юноши. – Вторыш Зырян… ну, однорукий… показал Апрось, истерзанную кметями, безумную. Сказал, была красавицей. Не верю. Зырян водил глядеть на тело Агницы. Черниговцы не разрешили хоронить. Зырян бы и не смог: вторую руку изувечили. Агница и староста Васята обороняли Долгощелье. Две головы – на спице! Село взято на щит. Полон весь продан. Кругом чёрная погарь[310]  [310] ПОГАРЬ – выгоревшее место.


[Закрыть]. Христиане!

– Среди кыпчаков тоже много татей, – вздохнул Итларь.

– Где здешние-то долгощельцы? – спросил Рода Огарыш.

– Орлай, Кузёмка и Корза погибли…

Бывший позовник затрясся, сдерживая всхлипы.

– То же в Крутоярье, Свенчаковичах, Гостиничах… Соединились души мучеников! Я нынче исповедался, да поп попался грек, по-русски понимает плохо, Не полегчало мне.

В истобку заглянула Маврица:

– Пожалуйте вечерять.

– Благодарствую. – Огур взялся за шапку.

Как Род с Итларем ни пытались удержать, он спешно одевался, плутая в рукавах овчинного тулупа.

– Который день кусок не лезет в горло, – виновато вымолвил Огарыш, уходя, – Простите Христа ради!

Молча повечеряли с семьёю Олуферя. Хозяин слышал разговор в истобке и, встав из-за стола, сказал:

– В чем молод похвалится, в том стар покается.

Род вывел ханича на воздух. От снега во дворе было светло. Уютно пахло конское назьмо. Брехали псы, суля защиту.

– Мне тоже впору исповедаться, – признался вдруг Итларь.

– Тебе? – Род вспомнил о единоверье друга.

– На мне тяжёлый грех, – признался ханич, – С тех пор как стал христианином, молился двум богам. Скрывал нательный крест от всех, кроме отца. Старик смирился. Я в Шарукани, словно нехристь, участвовал в хурулах. Боялся, строгая Текуса не примет сватовства христианина. Мусульманка!

– Наш Бог простит тебя. Избавит от любви к Текусе, – пытался непослушными губами успокоить Род.

Мороз обоих донял. Не разгуляешься на костылях.

Итларь, волоча ногу, пошёл к дому. Не оборачиваясь, произнёс:

– Нет, не избавит. Стыд признаться: люблю мучительницу, ненавистницу. Не меньше прежнего.

Хозяева уже храпели на полатях. Светец светил не дальше поставца.

– Боюсь я за тебя, Итларь, – признался Род. – Твоя судьба – мои худые ожидания.

– Не бойся, – сжал ханич его пальцы в трепетной ладони, – Нога по твоей милости почти здорова. А ожидания… Добра ждать – постареешь, ждать худа – не помолодеешь…

Утром на княжом крыльце Род встретился с Берладником.

– Никаких сил попусту соборовать! – сплюнул Галицкий изгнанник. – В думной палате будто отслужили панихиду. Пойду приму хмельного…

Род во дворце застал все те же споры в том же сумраке, а Северского князя в той же нерешительности.

– Сожгли Мелтеково! – пожаловался Святослав Ольгович. – Увели тысячу людей, три тысячи кобыл! На гумне сгорели девятьсот скирд хлеба!

– Подважники! – ругал врагов боярин Пук.

– Злодеи! – вскинул палец Святослав Ольгович, – В селе Игореве уничтожили братний дворец, церковь святого Георгия предали огню, из погребов повывезли меды и вина, из кладовых – железо, медь. Везли возами! Веселились!

– Взяты на щит Долгощелье, Крутовражье, Свенчаковичи, Гостиничи, – подсказал Род, душой оплакивавший Агницу.

– Знаю, – рявкнул Ольгович, – Вот ты, волхв! Двум моим боярам наворожил смерть. Что нам на завтра наворожишь? Защищать град или уходить к вятичам в леса?

– Не награждай меня виною, государь, – попросил Род. – Твои бояре в бой рвались без разума, я их остерёг.

– Брат, не серчай, ведалец прав, – вмешался Иван Гюргич.

– Вестоноша из Путивля! – вошёл в палату отрок.

Было велено ввести гонца. Человек внёс холод, мокроту. Представ пред князем, коснулся дланью пола. Прерывисто и хрипло стал говорить о взятии Путивля Изяславом Киевским. Давыдовичей путивльцы не впустили в крепость, а внуку Мономаха отворили ворота.

– Дурни! – молвил Святослав Ольгович.

В подтверждение его слов вестоноша сообщил, что Изяслав с Давыдовичами не пощадили церкви Вознесения – гордости путивльцев. Оттуда взяты ризы, убрусы, воздуха, шитые золотом, серебряные чаши и кадильницы, кованые Евангелия, даже колокола. Или княжой дворец разграблен: вывезено пятьсот берковцев меду, восемьсот корчаг вина, уведено семьсот рабов…

– А я вчера ходил в застенок, – гневно молвил его сын Олег, провожая взглядом вестоношу. – Там допрашивали пойманных зажитников[311]  [311] ЗАЖИТНИКИ – фуражиры.


[Закрыть] – двух страховидных торков и красавца берендея…

Северский властитель, видимо, знавший о такой удаче, спрятав утиральник, страшными очами оглядел собравшихся.

– Вот они, охотники до моего добра! – стукнул кулаком кутырь по жирному колену, – Будет их допрашивать! Предать всех смерти!

– Как повелишь? – спросил боярин Пук, ведающий донском у Северского князя. – Членоотделением? Отсечением голов? Повешением?

Святослав Ольгович замешался в гневе.

– Я придумал! – объявил Олег, – Чтоб всем ворам была наука, этих трёх за городской переспой облить водой. Пусть своё дело сделает мороз. Черниговские тати придут и призадумаются: как бы самим не превратиться в ледяных идолов!

Казалось бы, какое дело Роду до пойманных зажитников, трёх черных клобуков? Однако неприятный его сердцу северский княжич стал ещё более противен.

– Лихо придумано! – поощрил боярин Пук.

– Уж больно преизлиха! – цокнул языком ненастный Иван Гюргич.

– Волкам да будет волчья смерть, – хихикнул воевода Внезд.

Род, почуяв приближенье бури в душе и теле, спешно встал и вышел из палаты.

Иван Гюргич настиг его на последних ступенях лестницы. Потребовал вернуться, не оказывать свой гнев перед северским властителем так явно. Зачем из-за трёх черных клобуков портить отношения с хозяином? Род не послушал. Иван Гюргич отступился. Осталось сени пересечь и – на крыльцо.

А внутренняя буря все росла. Грудную клетку сдавливал железный обруч. Голова была полна тяжёлой кровью. Губы дрожали.

В пустых сенях лицом к окну стоял Берладник, глядя в непрозрачную слюду.

– Что с тобой, князь? – в приливе беспокойства подошёл Род.

– Ничего со мной, – Рука Ивана Ростиславича дотронулась до руки Рода. – А что с тобой?

– Я отчего-то не в себе, – признался Род.

– Я тоже, – объявил Берладник. – И знаю отчего. Мучают воспоминания. Как выпью, вспоминаю свой позор.

– Какой позор? – смутился Род, не ожидавший от прошлой жизни князя ничего позорного.

Ивану Ростиславичу, должно быть, тяжело было рассказывать, но он угрюмо начал:

– Князь Галицкий Владимирко лишил меня, племянника, отцовского наследства…

Берладник обернулся на такую словесную новинку и продолжил:

– Велено мне было жить в Звенигороде. И так меня звенигородцы полюбили!.. Однажды злец Владимирко, чтоб лопнула его ятрёба, как ты выразился, уехал в отдалённую Тисменицу ловить зверей. Народ послал за мной, чтобы вернулся в Галич, стал законным князем. Я согласился.

– Разумно сделал, – постепенно успокаивался Род.

– Разумно? Может, и разумно, да не взвешенно, – приговорил Берладник. – Владимирко тотчас вернулся в гневе, осадил Галич. Мои подданные защищали меня, как свою жизнь. Отчаянно сопротивлялся Галич. Я с дружиной сделал ночную вылазку.

– Ты храбрый воин! – отметил Род, помня отзыв суздальского Ивана о Берладнике, что выстоял с ним рядом в бою под Курскими воротами.

– Храбрый, да несчастный, – уточнил князь, – Владимирковы кмети отрезали меня тогда от городских ворот. Мне б пробиваться к Галичу хоть ценой жизни к своим подданным, оставленным в беде. А я стал пробиваться в другую сторону, к Дунаю. И пробился, ушёл в Киев. Галичане вскорости сдались. Плавали в своей крови. Владимирко не пощадил отчаянных. А меня ему в досаду приветил Всеволод, тогдашний Киевский великий князь. Теперь вот братцу его младшему служу.

– Так что ж тебя гнетёт? – Род, думая своё, не мог понять.

– Меня гнетёт моё предательство, – признался галицкий скиталец. – Не надо было по народной воле ехать в Галич. А согласился, обязан умереть иль победить, но вместе с галичанами. Вольно ж мне было пробиваться сквозь ряды врагов к презренному спасенью, а не к геройской гибели! Да прожитого не вернёшь. Казнись и кайся. – Вдруг Берладник обнял Рода и, жарко дыша в ухо, прошептал: – Скажи мне, ведалец, а долго ещё каяться?

Род отшатнулся от него:

– Иван! Уж от тебя-то я не ждал! Холодный к козням собственной судьбы – и на тебе! Подай ему, провидец, утешенье!

– Не утешения прошу, – скрипнул зубами князь.

Род пристально взглянул ему в глаза и посоветовал:

– Берегись яда… в дальнем городе… Не по-нашему там говорят… Мыкайся, а яда берегись. Прости мне эти речи!

– Пусть всех нас Бог простит, – понурился Иван.

Гулко топоча по лестнице, спустился в сени бодрый отрок:

– Родислав Гюрятич! Тебя наш государь зовёт откушать за своим столом. Изволь подняться в трапезную.

Мрачный галичанин отпустил руку друга:

– Что ж, ступай. Мою особу позабыли. Ты же не гордись. Иди.

Когда Род появился в трапезной, два человека обратили к нему взоры – сам Святослав Ольгович во главе стола и Иван Гюргич. Род понял: Гюргич надоумил кутыря позвать его к столу.

– Благодарю за милость, государь, – подошёл он к Северскому князю. – А я как раз с Иваном Ростиславичем беседовал в сенях. Он там один остался.

Намёк был слишком явный.

– Берладник трезв? – прищурился Ольгович. – Эй, позовите Ростиславича. Пусть ведает: в моем дворце готовят пищу лучше, чем в корчме.

Когда пришёл и этот приглашённый, пирники уже носили яства.

– Нам только продержаться! – приговаривал Ольгович, грызя телячью ногу, – Гюргий поспешает в помощь. Успеет, а? – обратился он к Ивану Гюргичу.

– Должен подоспеть, – пообещал Иван.

– С таким пособником, как Алтунопа, продержимся! – уверенно сказал Ольгович, поощрительно взглянув на полководца половцев. – Союзник мой Сантуз оставил Шарукань без лучшего из воевод, придал его мне в помощь, – продолжил он велеречиво.

Хотя Род знал от ханича Итларя, что Сантуз оставил Шарукань без воеводы по наущению Текусы. Княжна не нашла сил простить упрёка Алтунопы за то, что подло поступила с Родом, отправив его в рабство, да ещё придумав истязание в пути. Короче, проявила злобу и коварство, коих свет не видывал. Конечно, удивился Род такой заступе, ведь с Алтунопой у них близкого знакомства не было. Да и теперь воин-половчанин с ним перемолвился двумя словами: «Жив? Хорошо!»

– Нет, Алтунопа, ты не скромничай, – продолжал тем часом Святослав Ольгович. – Твои воины умело поймал и черных клобуков, зажитников, короче говоря, воров. Я слышал, хан Кунуй спроворил это дело? Молодец! Хвалю! А вот Итларь, как Илья Муромец, я чаю тридцать лет с тремя годами пролежит на печке. Жаль его! Да жалость – не хвала.

Владимир Святославич Муромский зарделся при суетном упоминании о былинном земляке.

Алтунопа хмуро возразил:

– Ты не прав, князь. Итларь смог отпугнуть черниговцев от Новгорода-Северского. Он принял главный бой и, раненный, обрёл победу. Поймать воров и осаждающих прогнать – работа разная.

– Да что ты, что ты, Алтунопа! – поднял руки Святослав Ольгович – одну с ножом, другую с мясистой костью.

Тут в трапезную неожиданно вошёл Огур Огарыш.

– Незваный гость хуже печенега, – пробормотал княжич Олег, изобретатель страшных казней.

Огарыш вскинул руку в сторону властителя, вперил в него дрожащий перст и хрипло крикнул:

– Ты!

В трапезной возникла растерянная тишина.

– Ты! – повторил Огур. – Ты всему виновник! Спасая брата Игоря, пожертвовал народом. Ради одного погибли тысячи. Стоит ли твой брат, не могший удержать стола[312]  [312] СТОЛ – здесь: великокняжеский престол.


[Закрыть], тысяч пахарей, рожениц, воинов? Стоят ли все, вместе взятые, Ольговичи потоков крови истерзанных, убитых, обесчещенных? Я повидал… я в их крови купался… Ты меня послал… ты думал только о себе, о вашей с братом власти… Я теперь думаю о них. И обречён на эти мысли до самой своей смерти, пока моя душа не вымолит прощения у тысяч душ, загубленных по твоей милости. Покайся, изверг!

Красный лик Северского князя резко побелел. Натужно, тяжело кутырь поднялся и сжал засаленные пальцы в кулаки. Его лоснящиеся губы истиха произнесли, чего Род не мог понять. Понял боярин Пук. Он подал знак. По зову отрока в палату мгновенно вошли несколько молодцев из обережи князя и бросились к Огуру, заломили ему руки…

Богатырь повёл плечами, и напавшие посыпались с него, как яростные псы с могучего медведя.

– Будь проклят, изверг! – закричал Огарыш князю.

Ожесточённо повскакав, охраныши напали снова и тут же отлетели в стороны.

– О, ад!.. Я вижу ад! – побагровел лицом Огур, – Вы что так очервленели? – обратился он к боярам и князьям, – Что так ополохнулись? Бесы преисподней, чуть справятся со мною, примутся за вас…

– Да наконец уймите же его! – взмолился Святослав Ольгович.

Род подошёл, отстранил рынд и взял Огура за руки. Искажённый лик с пляшущими мышцами воззрился на него.

– А, сила уму помощница? – Огур рыпнулся вырваться. – Силодёром не возьмёшь!

Род оторопел. Нет, не Огарыш был перед его глазами, а Бессон Плешок. Не красный – окровавленный. Он говорил эти слова бывало. И не в бездумном возбуждении – учительски спокойно. Каково же видеть, что у Бессона горло перерезано!

– Мне жуть мерещится, – прошептал Род, не отпуская рук Огура.

– Мне ад мерещится, – откликнулся Огарыш, не в силах высвободить рук. Пот увлажнял его, как в бане. В запястьях эхом отдавались удары сердца. Лик дрожал. Не оттого ли Роду примерещился Бессон? И горло-то не перерезано. Всего лишь поперечная морщина, – О, как дерёт в утробе и во рту! – стонал Огарыш. – Все ходит ходуном!

Он обвисал кулём в руках. На губах – пена. Род из разверстых уст богатыря учуял запах можжевельника и тут же бережно опустил на пол гору мышц, костей и мяса.

– Он обеспамятел? – подоспел Гюргич.

– Он мёртв, – ответил Род.

– Так очмурел, не выдержало сердце, – хохотнул Ольгович.

– Это не чмур – отрава, – сказал Род. – Зелье из донского можжевельника. Принял перед тем, как здесь явиться. Действует не сразу…

– Испортил, харапуга, пир, – в сердцах сказал Ольгович.

– За все испорченные жизни только и сумел что пир испортить, – вымолвил Род и вышел из палаты.

В дверях его настигли тягучие слова хозяина дворца:

– Из молодых, да ранний ведалец мне опостылел преизрядно!

Мороз сменился оттепелью. Улицы покрылись рыжей кашей. Предательски скользили ноги.

Не заходя в избу, Род прошёл в стойло к Катаноше, взнуздал её и оседлал. Игреняя кобыла поглядывала с любопытством на своего объездчика.

Во дворе они столкнулись с вышедшим без костыля Итларем.

– Далеко ли? – спросил ханич.

– Проедусь за переспу и обратно.

– Я с тобой, а?

Поначалу Род был против, но ханич убедил, что верховой ездой он ногу не перетрудит. А между тем так хочется хотя б коротенькой прогулки.

Род согласился.

Они выехали засветло. Из Черниговских ворот увидели сожжённое подградие. Люди здесь не копошились, как за городскими стенами. Что толку избы поднимать? Ждали новой осады. А за дальнею переспой кипел спорый труд. В золоте опилок и щепы возникал помост из брёвен и пластья.

– Что тут сработано? – спросил Итларь разгорячённого старшого.

– Князь ведает, – ощерился мужик.

– Меня спроси, – поворотил Род свою игренюю кобылу.

Ехали шагом. Род передал все речи и события на княжеском пиру. Умолчал о споре Алтунопы с кутырем по поводу Кунуя и Итларя. Чтоб огорчить чувствительного ханича, достаточно было рассказа о предстоящей казни черных клобуков и страшной смерти, коей безрассудно сам себя предал Огур Огарыш.

Итларь заплакал о своём учителе. Успокоил его Род лишь во дворе, рассёдлывая Катаношу.

– Что она так скалится и так уныло смотрит на тебя? – заметил ханич.

– Чует скорую разлуку, – предположил Род. – У самого такое чувство, что вот-вот расстанусь с ней. А отчего – не знаю. Должно быть, кони – ведальцы поболее, чем люди.

Неразговорчивы были в тот вечер Род с Итларем. Одному хватило виденного за день, другому слышанного. А за вечерей Олуферь вдруг объявил:

– На площади у моего лабаза бирюч только что кричал о казни. Поутру за дальнею переспой трёх черных клобуков кат обольёт водой. А будет ли мороз, одному Богу ведомо.

– Побреешься поглядеть? – спросила Маврица.

– А отчего ж не поглядеть на казнь воров? – икнул, отложив ложку, Олуферь. – Они зажитники! Нашего брата оголяют все зажитники, чужие и свои.

Итларя утром удивило не то, что Олуферь собрался глазеть на казнь, а то, что Род седлает Катаношу.

– Ты куда?

Воспитанник Букала не скрыл неловкости:

– Сам думаю: негоже туда ехать. А душа зовёт: езжай!

– Тогда и я с тобой, – обеспокоенно засобирался ханич.

Немалых трудов стоило уговорить его остаться.

Поезда розвальней с народом давно уехали. Род отпустил поводья. Катаноша полетела. Разгорячённый, он лишь по пару из её ноздрей понял, что мороз нынче могуч.

Немного же народу столпилось у помоста. Три привезённых узника при помощи охраны всходили по ступенькам. Им, видимо, недоставало сил. Вот их привязывают к трём столбам. Они в мохнатых черных шапках. На каждом остроплечее корзно, какие носят берендеи, торки и кокуи. Три ледяные статуи должны доподлинно являть собою черных клобуков, которых издали узнаешь по одежде.

Род, не желавший видеть страшного приготовления, вдруг против воли навострил глаза. И обмер… Третий, крайний слева, высокий… Те двое – торки, этот берендей… Это ж Чекман!

Вот кат подошёл к первому. Подручные подняли на помост корчаги. Торчин кричал на непонятном языке, окаченный водой, потом затих.

Род, знавший кое-что от Беренди по-торкски, понял: казнимый многократно прогорланил: «Дикари!»

А голову жгла мысль: вот-вот казнят Чекмана! Подступились ко второму торчину. Окачивают водой. Тот вскоре затихает. За ним – черед бедняги-берендея…

– Чекман! – раздался звонкий крик в морозном воздухе.

Река голов как по приказу обернулась вспять. Кат замер. Подручные не подняли корчагу. Род подскакал к помосту, спешился на свежетёсаный настил.

– Ведун! Ведалец! Волхв! – гукала толпа.

На улицах его давно оглядывали с любопытством.

Узнанный не обернулся к парному морю человеческих голов. Он прыгнул к палачам и жертве.

Удар в подреберье! Верзила-кат с помоста – головой в корчагу…

– Имай его! – ярится сотник.

– О, друг! Не верю! – еле шевелит губами, должно быть, преизлиха мученный Чекман.

Вот он освобождён и водворён почти на шею Катаноше. Сам Род – в седле.

– Имай их!

Полетели булава и сулица, даже бердыш, да мимо…

Катаноша отрывалась от погони.

– Вдвоём нам не уйти, – оглядывался Род.

– Зато умрём вдвоём, – дохнул ему в лицо Чекман.

– Нет! – рассердился Род. – Не помышляй о смерти. Не для того я оказался здесь. Один управишься? Как чувствуешь?

– Ай, на коне я снова человек! – похвастался Чекман.

– Прости, не смог освободить твоих друзей.

– Они мне не друзья. Лихие тати! Я их не удержал. Из-за их алчности попал в беду.

– Вернёшься, передай привет Байбачке.

Чекман отёр лицо ладонью:

– Ах, дорогой! Байбачка мёртв. Кабы не он, меня бы не было в живых. Проклятые торчины уцелели, а он погиб.

Род натянул поводья, резко останавливая Катаношу.

– Удачи, друг!

Уколол губы одичавшей бородой заросшего Чекмана.

– А ты? Нет, я тебя не брошу, – хватался за его одежду берендейский княжич.

Род потрепал по холке Катаношу. Он уже спешился и видел приближающихся всадников.

– Итларь обрадуется твоему спасению, – сказал он другу.

– Будешь в Киеве, запомни, – свесился с седла Чекман. – Улица Пасынча Беседа. Дом Кондувдея…

– Ай-ё! – воскликнул Род, шлёпнув по крупу Катаноши.

Поравнявшись с ним, стая всадников призадержалась.

– Взять этого? – спросил один из них.

– Вперёд! Его возьмут другие, – приказал, видимо, старший. – Того догоним!

– Долгого пути! – со смехом пожелал им Род. – За Катаношей гнаться – что за ветром.

Он долго шёл Черниговской дорогой. Ночной снежный покров, опятнанный копытами, сухо поскрипывал. Не помягчал мороз. Разгорячённый Род не прятал подбородка в воротник.

Вот стайка новых всадников и розвальни с кошёвкой преградили путь. Несколько княжих кметей спешились и осторожно стали окружать его.

– Сопротивляться будешь, как Огур Огарыш? – высунулся из медвежьих шкур в кошёвке боярин Пук.

– Напрасно вы ополохнулись, – остановился Род. – Я в княжей воле.

– Пойман ты нашим государем Святославом Ольговичем за явную измену и воровство, – изрёк боярин.