Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

11

Если бесконечная тьма, холод, неподвижность – это смерть, стало быть, Род умер. Но мёртвые боли не имут. Он же порой зубами скрипел: так болело плечо! Сколько времени длится невыносимая боль, он определить не мог. С тех пор как разобрали пластъё над порубом и бросили узника в чёрную яму, время перестало существовать для него. Только тьма и холод. И тишина, если бы не знакомое попискивание, как в земляной тюрьме бродников в Азгут-городке. Боль не давала не то что встать, даже двинуться. Вскоре крысы привыкли и стали ползать по нему, как ручные. Но он ещё не отведал их острых зубов. А придёт страшный миг, и защититься не будет возможности: руки не освобождены от ременных пут, а левой не шевельнёшь, даже будь она и свободной. Должно быть, при падении вывихнуто плечо. Будь такая беда с другим, Род живо бы вправил ему сустав. Бессон Плешок выучил. Ведь при стеношном бое кости, как птенцы, вылетали из своих гнёзд. Теперь поблизости костоправов нет, одни крысы. А воздух, как в подземных усах под хоромами боярина Кучки, – сырой и тлелый. Дышишь, будто в дыхательное горло заглатываешь мокрую волосяную бечёвку.

Узник что открывал, что закрывал глаза – ничего не видел…

И вдруг увидал свет. Он не лежал в земляном пору бе. Он не ощущал прикосновения крыс. Он не скрипел зубами от боли. У него не было вывихнуто плечо. Он стоял на дощатом берегу Мостквы-реки, покрытом ледяным крошевом, истолчённым сотнями сапог, моршней и лаптей. Моложное зимнее небо источало белое марево. Тонкая снежная пелена, тут же тающая, ложилась на плечи и непокрытые головы мужиков, на шали и платки баб. Цепочка кметей при копьях и бердышах сдерживала толпу у берега, хотя в такой тесноте не поразишь копьём, не посечёшь бердышом. Люди привыкли к власти и соблюдали страх, не думая о её оружии. К краю настила, к самому льду реки, подошёл рослый человек в чёрном клобуке, чёрной понке поверх шубы-одевальницы. По толпе прошёл говор: «Епископ Феодорец!» Черные епископские отроки оттесняли людей. Кого же так бесчеловечно тащат к епископу – руки и ноги в колодках? Род обомлел. Он узнал Букала. Вот его подвели, держат под руки. Тощее длинное тело плохо прикрыто издирками, шевелящимися на зимнем ветру. Седые космы свесились на запавшие глаза. «Неистреблённому волхву нет покаяния! Исполните приговор!» – гулким голосом произнёс епископ… «Услышь, злой дух, спрятавший под клобуком рога! – хриплым басом произнёс Букал. – От моей казни недалека твоя. Посланцы князя Владимирского отсюда в часе пути. Ими будет пойман епископ ада, надевший православную панагию»… Чёрный Феодорец воздел к небу кулаки: «Заткните пасть старому лгачу!» Букал затих после удара в лицо. Под вой толпы его поволокли к проруби. Когда каты расступились, отирая мокрые руки полами полушубков, Род на блюде темной воды увидел белую голову старика. Он бросился сквозь толпу, не встречая сопротивления. Устремился к проруби на виду у всех, и никто его не остановил. «О, отец!» – простонал блудный сын, лаская пальцами поредевшие седины. «Я ждал, я ждал», – услышал он в ответ, хотя беззубый окровавленный рот был нем. Юный богатырь не пожалел силы, чтобы извлечь мученика из воды. И… не смог. Могучими руками он пытался разодрать путы на посаженном в воду старике. Путы не поддались. «Я бессилен, отец!» – воскликнул юноша. «Ты силен. – В глубоких очах Букала он узрел знакомый загадочный блеск. – Ты сейчас силен не телесной, духовной силой. Тело твоё в земляном порубе, душа со мною… Прими прощальный совет: позабудь Кучковну. Иначе стра… страш…» Веки Букаловы опустились. Больше Род от него ничего не слышал. А толпа на берегу то ли выросла, то ли раздалась в стороны. Появились иные кмети, длинноусые, безбородые, словно отроки князя Андрея, обликом сообразные новому киевскому обычаю. Явно отроки, а не кмети. Вон как почтительно очищают перед ними путь смерды, кряжистые, лопатобородые. С отроками боярин Короб Якун и новоприбывшие монахи. По его знаку берут епископа Феодорца под белы руки. И никто из обережи не защищает его. «Поят ты, еретик, волею князя Андрея Гюргича…» – важно возглашает Короб Якун. Епископ рвётся, колет вокруг глазами, вздыбленная борода с разинутым ртом, как заснеженная Мостква-река с чёрной прорубью. Но угрозы Феодорца потонули в одобрительном гуле толпы. Вот епископа повели к саням под улюлюканье и свист. Рассыпается по крупицам чёрная каша на берегу…

Как возник, так и померк серый зимний свет в очах Рода. Пальцы, ласкавшие холод мёртвой Букаловой головы, почувствовали пустоту. В уши полезло назойливое попискивание. Легкие снова наполнились сырой тлелостью. Вернулась гнетущая боль в плече…

Первый крысиный укус он ощутил в мизинце правой руки и отчаянно заработал пальцами.

– Лю-ди! – возопил он страшным криком, который должен был услышать весь мир. Неужели в этом мире не осталось людей, только звери?

– Мы тут, – прозвучал знакомый голос над головой.

Глянув вверх, он снова увидел свет, но уже не поверил этому свету. Над ним грохало раздвигаемое пластьё. Кто-то прыгнул в яму, задев его вытянутые ноги, причинив новую боль.

– Правей, правей опускайте лестницу, – возился кто-то рядом с ним.

Несколько рук ухватили его за ноги и плечи.

– О-о! – застонал потревоженный раненый.

– Осторожнее, недотёпы! – приказал сверху все тот же знакомый голос. Да это Иван Берладник! – Побережнее подымайте, побереж… – И звук оборвался на полуслове…

Род очнулся в санях на душистом сене. Целебный воздух обжигал лёгкие, как хмельное питье. Пели полозья. Пукал рысистый конь.

– А я говорю: доколь славянами будут править то варяги, то половцы? – приятно, как при застолье, звучали слова Владимира Святославича Муромского.

– Твоё возбуяние мне смешно, – возражал Берладник. – Ведь наш с тобою прапрадед Рюрик – варяг!

отцу черниговский русич. Все мои прабабки – славянки. Уж не о варягах речь. Теперь в наших княжеских домах не викинги, а кочевники. Вокруг тебя, словно в Шарукани, скуластые узкоглазые лица. Возьми здешнего государя Святослава Ольговича. А его сын Олег? А Иван Гюргич? А ты ещё не видел Андрея Гюргича! Какая уж там варяжская кровь! Сыновья половчанок! Не ведаю, как можно с половчанкой спать…

– Много ты ещё не ведаешь, молодой мой друг, – хохотнул Берладник. – По мне хоть полочанка, хоть половчанка, лишь бы детей рожала. Плох ли был Великий Мстислав, сын аглицкой королевы Гиты? А наш храбрый Иван Гюргич, сын Аепиной дочки – как там её? А моя подружия гречанка родила наполовину гречонка. Плох ли он будет, если сумею дать ему княжескую жизнь? Вот и стараюсь, да пока толку чуть. Вызволенный нами ведалец велел мне остерегаться яда. Да ещё на чужбине. Стало быть, нечего ждать добра.

– А мне предсказал удачу, – не сдержал хвастовства муромский изгнанник.

– Не будьте слепыми… от предсказаний не теряйте голов, – подал голос Род. – Волхв Букал, мой учитель, предостерегал… О-о! – тут же застонал он от боли.

– Потерпи, друже. Вот ты уже и дома, – склонился над ним обрадованный Берладник.

Конский храп замер. Сани дёрнулись. И раненый вновь потерял сознание…

– Бедное дитятко! Что они над тобой сотворили!

Сухие мягкие губы с нежностью прикасались к щекам и ко лбу. Не знавший материнских ласк юноша решил, что душа его окунулась в детство.

– Он открывает глаза! – обрадовался Итларь.

Род увидел себя в истобке на том самом одре, где только что выздоравливал ханич.

– Женщина, дай ему молока, – велел выросший у одра Алтунопа. – Парень три дня без питья и пищи.

Род жадно пил молоко из рук Маврицы.

– Как чувствуешь? – заглянул в глаза Итларь.

– Плечо! – оторвался от питья Род.

– Если будет ещё больнее, выдержишь ли? – спросил Алтунопа.

Род кивнул и вытянул мизинец правой руки:

– Прежде прижгите палец. – Он оглядел стоящих вокруг – Маврицу, Олуферя, Итларя, Алтунопу и Кзу. – Стало быть, третьего дня меня бросили в поруб? А почудилось – третьего месяца.

– Этак ты бы оголодал и окоченел, – насупился Олуферь.

– Женщина, приготовь повязку, – распоряжался Алтунопа. – Кза, подыми его.

– Осторожно раздевай раненого, дерьмо баранье! – выругал Кзу Итларь по-кыпчакски.

Разоблачившись до рубахи, разувшись и засучив рукава, Алтунопа отвёл руку Рода от груди, сильно вытянул и в мгновение ока со стороны подмышечной впадины надавил пяткой на головку плеча.

Страшная боль исказила лицо юноши. Он подавил крик.

– Три дня лежи, отдыхай, – велел Алтунопа, уже одетый.

Итларь выпроводил всех, даже Кзу.

– Сядь. Расскажи все, – с трудом выговорил Род.

Щадя покой друга, Итларь был краток. В третьеводняшнее злополучное утро Олуферь, наблюдавший казнь черных клобуков, оказался свидетелем и того, как привезли из степи к переспе пойманного Рода, освободителя берендея. Лабазник на своих розвальнях издали сопутствовал ему до самого поруба. Дома он все поведал Итларю, не забыв имени, которое прокричал Род перед тем, как броситься на помост к казнимым: Чекман! Это имя объяснило Итларю поступок друга. Ханич кинулся во дворец. Святослав Ольгович не захотел его выслушать. Бросить Рода в поруб подзуживали князя воевода Внезд, хан Кунуй и боярин Пук. Потом, аки свирепые псы, облаяли они и заступничество Итларя. Пришлось отыскать Ивана Гюргича. Тот вмиг досочился до всей подноготной. А тут подоспели изгнанники, муромец с галичанином. Общими силами, прихватив Алтунопу, осадили Святослава Ольговича. Князь отбил и их приступ. Не столько он сам, сколько те же его советчики – Пук, Внезд, Кунуй да ещё и княжич Олег. Тщетно Алтунопа свидетельствовал о дружбе Итларя и Рода с Чекманом ещё на хурултае под Шаруканью. После такого свидетельства государь косо глянул и на Итларя. Тогда Берладник решительно заявил, что уйдёт в Смоленск. Кутырь отмахнулся: мол, скатертью дорога. Иван Суздальский пригрозил пожаловаться отцу. Ольгович лишь потрепал его по плечу: «Гюргий на моем месте поступит такожде». Разгневанный Алтунопа глядел на Кунуя волком, тот скалился на него шакалом. И сидеть бы Роду в порубе до сей поры, кабы не гонец из Чернигова с тайной вестью: мало того что взят Путивль, Изяслав Киевский с Давыдовичами двинулись на Северск и Болдыж. Оттуда им прямой путь на Новгород-Северский. «Идут тебя ослепить!» – передал гонец Святославу Ольговичу. Северский князь потемнел лицом. С утра соборовали в большой палате. Внезд, Кунуй, Пук и княжич Олег со многими боярами подали дружный совет: «Спасай жену, детей своих и супругу Игореву. Иди из Новгорода». Они указали путь на Карачев. За ним – убежище, земля вятичей. В её лесах надёжно можно укрыться. Иван Гюргич, Алтунопа и оба изгнанника промолчали, держа обиду на северского властителя. О судьбе заточенца Рода пока что не вели речи. Однако гонец сообщил и о нём нечто важное Святославу Ольговичу. Князь сам вдруг объявил на соборе: «Освободить молодого боярина Жилотуга немедля!» Едва Пук возразил, государь наградил его такой бляблой, что лик княжеского любимца перекосился. Больше никто из ненавистников Рода не посмел раскрыть рта. А оба изгнанника, не дожидаясь конца соборования, устремились к порубу.

– За что Пук так на меня опузырился? – сонливо пробормотал обессиленный Род.

– С Внездом у них дружба, не разлить водой, а воевода к тебе зла не забыл, – напомнил осведомлённый Итларь.

Недавний страдалец уже смежил веки. Ханич бережно оправил покров на спящем и удалился.

Проснувшись, Род заморгал глазами: сызнова наваждение! Итларь у его одра обернулся Иваном Гюргичем. Суздальский князь пребывал в глубоком раздумье и не сразу заметил пробуждение младшего друга.

– Зашёл навестить болящего да сам тут с тобой едва не вздремнул, – улыбнулся он.

– Чем встревожен, Иван? – проник в его состояние Род.

– Ах, чем-чем! – отмахнулся князь. – Ссорами да которами вместо согласия перед битвой. Порешил Ольгович уходить в землю вятичей. Оставляет разорённый удел Давыдовичам. А мне эта трусость поперёк горла. Чую за ней худшую беду.

– Ох, и я чую, – сморщился Род, глядя в глаза Ивану. И, как бы боясь расспросов об увиденном в этих глазах, поспешил сменить разговор: – Ведаешь ли, что за посольник прибыл к Ольговичу из Чернигова? Итларь не ведает.

– Итларю здесь мало доверия, как и тебе, боярин, – вздохнул Иван, – Развязала против вас языки история с этим Чалканом.

– Чекманом, – поправил Род.

Иван продолжил рассказ:

– Прибыл тайно Якубец Коза, слуга Славяты Изечевича, бывшего пестуна Ольговича, который волей судеб ныне служит Давыдовичам. Ты его должен знать.

– Знаю и старика боярина, и Якубца, – оживился Род.

– Этот Якубец перед отбытием многое Северскому князю поведал о твоих черниговских подвигах. Даже я не ожидал от тебя такой прыти.

– Толку ли в прыти? – смутился Род. – Коснятко погиб… Послушай, – заторопился он, видя готовность Гюргича возражать, – когда я сидел в порубе, со мной приключилось удивительное событие. Душа вырвалась на волю и попала на берег Мостквы-реки. Там совершалась ужасная и неправая казнь. Названого отца моего и учителя, старейшего вятичского волхва Букала, сажали в воду.

– Тесно тебе сиделось, вот и пригрезилось! – посочувствовал Иван.

– Пригрезилось? – усомнился Род. – Ладно бы, коли пригрезилось. А скажи-ка, ведом ли тебе епископ Феодорец? Под его доглядом и по его изволу был казнён мой отец Букал…

– Разве ты допрежь не слыхал о ростовском епископе Феодоре? – удивился Гюргич. – Он живёт во Владимире. Народ презрительно называет его Феодорец.

– Где же мне было слышать о христианских епископах? – спросил Род. – В хоромах Кучки, где речь вели больше о домашнем попе Исидоре?.. В Азгут-городке, в богопротивном сборище бродников? Или в половецком плену?

– Как же тебе стал ведом наш ростовский владыка? – ещё более удивился Иван.

– А от свидетелей казни, что толпились у храма Николы Мокрого на Мосткве-реке. Они то и дело повторяли: «Феодорец!» Голоса их сотрясались от страха.

Иван раздумчиво щипал бороду.

– Да, страшное говорят об этом владыке. Идёт молвка, будто он варил женщин в котлах, отрезывал носы, уши, ибо жаден до чужих имений. Людей жёг, распинал на стенах, отторгая богатства. Все трепещут его, ибо он величествен, аки дуб, да рыкающ, аки лев. Язык имеет велеречивый, а мудрствование козненное.

– Отчего ж не накажут князья такого злодея в клобуке? – спросил Род.

– На то власть киевского митрополита, – объяснил Гюргич. – Брат Андрей строго предупредил Феодора, когда тот примучил его постельничего.

– Небось не только предупредил, но и взял под стражу, – заметил Род.

– Ты так полагаешься на свой страшный сон? – поднял растерянный взор Иван. – От кого ж тебе стало ведомо имя епископа? Или слышанное во сне совпало…

В избе раздались шаги, послышались голоса, хотя в истобку вошёл лишь один человек – князь Новгород-Северский Святослав Ольгович.

– Дозволишь ли, брат, нам с молодым боярином остаться наедине? – раскатисто спросил он.

Суздалец молча вышел.

– Мне впору перед тобой на колени стать, парень, – заявил северский властелин, едва они остались одни.

Род не знал, что и делать, когда кутырь в самом деле стал на колени, обхватил ноги юноши, опасаясь касаться перевязанных рук, и жалобно возопил:

– Прости, Родиславушка, своего государя. Кабы знал да ведал о ваших делах с берендейским княжичем, разве приказал бы казнить его, разве бы бросил тебя в поруб?

– Ты даже не выслушал меня, княже, – напомнил Род.

Святослав Ольгович, не названный государем, заметил это и погрустнел.

– Ныне скорблю о твоих страданиях, – с трудом поднимался он, взгромождаясь на лавку. – Не токмо телесных, а и душевных.

– В порубе страдало тело моё, – сказал юноша, – Душа пребывала на воле.

– Телесные язвы целятся легче душевных, – попытался утешить князь.

– Правда твоя, – согласился Род и переменил разговор: – Слышно, ты с дружиной покидаешь свой город?

– Иного мне не дано, – гулко вздохнул кутырь. – В ветхих стенах не отсидеться. Не о себе промышляю. Пекусь о княгине и детях да о свояченице с братней семьёй. Вестоноша донёс: брат принял схиму в Киеве. – Ольгович отвернул исказившееся лицо.

– Стало быть, Изяслав Киевский освободил князя Игоря из тесного заточения, как и ты меня? – облегчённо отметил Род.

Брат, из последних сил защищавший брата, не принял такого сопоставления:

– Ты будешь жить, беспокойный ведалец! А тот бедный узник, посхимленный, разве будет жить?

Род не откликнулся на слова кутыря.

– Когда его из поруба принесли в келью, брат восемь дней пролежал, как мёртвый, – продолжил Святослав Ольгович. – Лишь посхимленный святителем Евфимием в обители святого Феодора выздоровел.

Радоваться ли мне за отринутого от мира? Будет ли он жить? Что молчишь?

– Не вопрошай меня, княже! – взмолился ведалец. – Заклинаю: не вопрошай про жизнь брата.

Сочтя, что речь шла про мирскую жизнь Игоря, Святослав изрёк:

– То-то! – и тяжело поднялся. – Послезавтра уходим. Поспеши выздоравливать.

– Ужель думаешь избежать битвы, государь? – спросил Род.

Князь потеплел, услышав, что юноша вернулся к прежнему обращению, и мягко ответил:

– Отдаю себя и вас всех в Божьи руки.

– Надейся на высший промысел. Однако же в первой битве береги левое предплечье, – посоветовал Род.

Святослав Ольгович погрозил ему пальцем:

– Я тебе напророчу!

С его уходом затих говор за дверьми в избе.

Вошла Маврица:

– Из-за вельмож позадержались с вечерей. Встанешь или поешь, не сходя с одра?

– Встану, не торопясь. Позови Олуферя, – попросил Род, – Пособоруем семейно.

Чуть-чуть спустя лабазник с женой рядком уселись на лавку, вопросительно глядя на него.

– Благодетели, – ласково поглядел на них постоялец, – Пришла тяжкая пора. Надобно вам немедля продать имение и покинуть город. Тут наступит ад и скрежет зубов. Черниговскими хапайлами[313]  [313] ХАПАЙЛА – обирала, грабитель.


[Закрыть] Новгород-Северский будет взят на щит. Людей ждут насилия и убийства, имение – крадва и огонь.

– Куда ж мы пойдём, боярин? – ужаснулся Олуферь. – С гривнами да кунами вместо жизни!

– Нас обезденежит первый встречный, – всплакнула Маврица.

– Олуферя возьму оружничим, – пообещал Род. – А тебя, Маврица, – кашеварить в обоз. Моя обережь станет вашей.

За столом хозяин с хозяйкой во все корки ругали князя, бросавшего город на произвол судьбы, и чествовали Рода, как милостивца. После вечери лабазник отправился превращать в гривны нажитое добро. К соседкам с тем же пошла и Маврица.

Род, лёжа на одре, думал горькую думу. Мысли являлись темными незнакомцами, то ли правдивыми, то ли лживыми. И не на ком было проверить их. Выздоровевший Итларь жил теперь вблизи княжого дворца в терему, отведённом половецким начальникам. Ох, этот надрывающий душу Итларь с близкой смертью в глазах!

12

Луна не солнце: белый свет обернулся синим. Но все видать. Деревня смотрит черными лицами из снежных шапок и воротников. У изб по-кошачьи светятся глаза.

– Эгей! – богатырским стуком сотряс сонную оконницу нетерпеливый Иван Берладник, – Как зовут эту деревню?

Оконница поднялась. Трясущаяся борода ответила:

– Межемостье.

Дружинники и ополченцы уже растекались по дворам. Род, муромчанин Владимир и Берладник выбрали себе самый дальний двор, стоящий наособину. Решили: чем дальше от общей суеты, тем спокойнее.

– Истинно Межемостье, – вздохнул Владимир. – Мы сейчас как бы меж двух мостов. За одним – Новгород-Северский, отданный на поток[314]  [314] НА ПОТОК – на расхищение.


[Закрыть] Давыдовичам. За другим… один Бог знает, что за другим.

– Почитай, половина бояр в Новгороде осталась, – ворчал Берладник, – Именно те, кто советовал князю покинуть крепость ради его же блага. Их благо с княжеским, стало быть, разошлось.

– А благо города с княжеским не расходится, – заметил Владимир. – Разве оставшиеся бояре предотвратят грабежи и убийства?

– Надеются оберечь свои домы, – сплюнул на девственный снег Берладник.

– Бедный Олуферь! Бедная Маврица! – подал печальный голос Род, – Вижу: оба мертвы. Погарь осталась от их о дворища. Не смогли продать скопленной жизни. Потому не захотели уехать. Не воспользовались моим пособом.

– Бегство вождя не скроешь! – жёстко сказал Берладник. – Кто купит чужое имущество перед всеобщим грабежом?

– Нажитое нынче гроша ломаного не стоит, – согласился Владимир.

– Нажитое переходит в награбленное, – уточнил Берладник.

Спешились у ворот, ввели коней сквозь незапертую калитку и увидели странную картину. Посреди двора стоял конь с мешком на морде. На нём задом наперёд сидела девица, держа во рту конский хвост.

– Что это? – испугался Род.

– Тише! – остановился Владимир. – У меня ведь из головы вон: завтра – Крещение! Девушка в сочельник гадает: если конь пойдёт к воротам, вскорости возьмут замуж, а ежели двинется к хлеву или амбару, жди замужества до морковкина заговенья.

Берладник, не рассуждая, резанул понукальцем по конскому крупу. Конь прыгнул в сторону. Гадальщица оказалась в сугробе.

На рёв испуганной дочки вышли родители. Встреча с ними была испорчена. Хозяйка сурово собирала на стол. Поесть не успели – пришёл княжеский позовник:

– Иван Ростиславич, Владимир Святославич и ты, Родислав Гюрятич! Государь ждёт вас к себе без промешки.

В высокой, облепленной пристройками, как вельможный терем, Старостиной избе Святослав Ольгович занял самый большой покой. Сюда он и пригласил пособоровать малую дружину[315]  [315] МАЛАЯ ДРУЖИНА – здесь: тесный круг приближённых.


[Закрыть]. Теперь она и взабыль[316]  [316] ВЗАБЫЛЬ – в самом деле.


[Закрыть] выглядела малой. Из бояр – Пук да ещё две-три бороды пожиже. Остальные бородачи в горлатных шапках истиха попрятались в беззащитном Новгороде-Северском ждать новых господ, новых милостей. Сидел ещё тут девяностолетний княжий сберегатель Пётр. «Вот кому возлежать на нетревожимой боярской перине! Ан нет, кочует со своим пестуном, пёсья мать!» – такие-то рассуждения вкладывал в ухо Роду Берладник, пока Ольгович держал совет об отчаянном их положении. Сочность густого голоса кутыря оборачивалась слезливостью. По доносу лазутников захватчик великокняжеского стола Изяслав был с главными силами вовсе не далеко – в полуторах поприщах. А храбрейший из Давыдовичей, другой Изяслав, тёзка великого князя, с киевским воеводой Шварном и тремя тысячами отборных всадников наступал на пятки. Как быть?

– Спасать семью. И твою, и братнюю. Бежать в вятские леса, – посоветовал воевода Внезд.

– Внездушка прав, – согласился боярин Пук, – Пока мы управимся с одним Изяславом, нас догонит другой, посильнее. Тогда пощады не жди.

– А от двух Изяславов нам не уйти? – робко спросил Святослав Ольгович.

– Ежели оставить обоз, – начал рассуждать Пук. – А без обоза придётся в зимних лесах окочуриваться голодной смертью…

– Суесловием занимаетесь, – зло сказал Берладник.

– Коли ты не суеслов, так пошто молчишь? – завопил на него боярин Пук.

– Поперёд батьки в печь не лезу, – не полез за словом в карман галицкий скиталец. – Иван Гюргич старше меня, пусть скажет.

Все взоры сошлись с надеждой на сыне Суздальского Георгия. Иван что-то изображал угольком на скоблёных досках стола.

– Вот, – отложил он своё писало и стал водить пальцем по столу. – Должно нам здесь разбить слабейшего Изяслава, пока не подоспеет сильнейший. Бежать нельзя, ибо Давыдович со своей лёгкой конницей прищемит пятки. Сейчас его трёхтысячный отряд для нас страшней главных сил. Однако разбить его труда не составит. Одна заковыка: времени отпущено вот настолько, – Иван показал щепоть. – Думайте, братие, как построить битву.

– А ты, брат, нам её и построй, – вкрадчиво попросил Ольгович. – Будь нашим большим воеводой. Да я гляжу, у тебя уже все построено, – ткнул он мясистым пальцем в угольный чертёж на столе.

– Добро, – чуть кивнул Иван и стал объяснять: – Вот деревня. Вот лес. Вот поле. При подходе Давыдовича к деревне мы всеми силами отступаем в лес. Он – за нами. Мы лес проходим насквозь. Он – за нами. Мы в поле выстраиваем полчный ряд[317]  [317] ПОЛЧНЫЙ РЯД – три части боевого построения: чело и два крыла.


[Закрыть] для битвы. Он – тоже. Он считает нас вынужденными к рати и даёт сражение на избой. Наша же тайна в том, что мы не все выходим в поле из леса. Не все! Сторожевой полк[318]  [318] СТОРОЖЕВОЙ ПОЛК – арьергард.


[Закрыть] остаётся, хоронится в чаще и тихо пережидает, пока оба войска покинут лес. В поле разгорается битва. Наш полчный ряд, якобы не выдержав, даёт плеча[319]  [319] ДАТЬ ПЛЕЧА – обратиться в бегство.


[Закрыть]. Супостат – за нами. А за ним-то как раз выскакивает из лесу наш сторожевой полк. Посполу[320]  [320] ПОСПОЛУ – вместе.


[Закрыть] с главными силами он сбивает противника в мяч – и для Изяслава Давыдовича всё кончено.

– Мне по нраву такой ход дела, – отёр влажный лоб кутырь и вопросительно посмотрел на Ивана Гюргича, ожидая дальнейших распоряжений.

– Давайте распределимся, – предложил суздалец. – Я возглавлю большой полк[321]  [321] БОЛЬШОЙ ПОЛК – главные силы.


[Закрыть] и стану в чело полчного ряда. Мой галицкий тёзка берет правое крыло, – взглянул он на Берладника. – Во главе левого крыла станет Владимир Святославич, – дотронулся он до руки муромчанина. – А сторожевой, то есть засадный, полк составит наш друг Алтунопа из воинов хана Кунуя, ханича Итларя и отряда моего земляка Родислава Гюрятича.

Внезд, лишённый не только главного воеводства, даже какого-либо начальствования в полчном ряду, пытался было протестовать, да государь не повернул к нему головы, занятый тонкостями предстоящего боя.

– Пусть все окольчужатся и вооружатся, – приказывал между тем Иван Гюргич. – А мечники, седельники и коштеи[322]  [322] МЕЧНИКИ, СЕДЕЛЬНИКИ, КОШТЕИ (ОТ СЛОВА «КОШТ») – обозная прислуга.


[Закрыть] пусть отведут по дал её сумных и товарных коней[323]  [323] СУМНЫЕ, ТОВАРНЫЕ КОНИ – вьючные, обозные.


[Закрыть]. Сон у нас будет краток. С рассветом ждите врага и – в лес.

Род вышел на морозный воздух вместе с Итларем.

– Что-то ты через меру тревожен, мой друг? – спросил ханич.

– Не понравилось, как хан Кунуй на тебя смотрел, – сказал Род.

– Теперь он всегда на меня так смотрит, – отмахнулся Итларь. – С тех пор как отнял тебя у него, а самого заукрючил. Помнишь?

Шли они почему-то не на ночлег, а к темной околице.

– Ты куда? – удивился Род.

– Не следуй за мной. Ступай спать, – попросил Итларь, – Я хочу выйти в поле.

– Я с тобой, – настаивал Род.

За деревней дорогу перемела позёмка. Сбиваясь с пути, они проваливались выше колен, выкарабкивались и снова шли, пока избы не слились позади с кромкой леса в одну чёрную полосу. Наконец ханич остановился и поднял палец, призывая Рода к молчанию. Тишина воцарилась, как в глубине небес, где нет ничего живого. И вдруг эту чёрную тишину прорезал ещё более сумрачный волчий вой. Он покатился вдаль заунывным могучим звуковым ветром. Степной царственный волчий вой! Это выл Итларь, выкормыш дикой кыпчакской стаи. Выл всей гортанью, всей грудью, как взаправдашний волк. Вот звук оборвался. И вновь тишина… Наконец откуда-то из дальних далей слабой струйкой, постепенно крепчая, достиг их ушей ответный уныло-могучий звук. Это тоже был волчий вой, не отличимый от предыдущего, но, они знали, всамделишный. Ночью в степи волк ответил волку. Итларь повернулся и зашагал к деревне.

– Ах, друг, это я гадал, – смущённо признался ханич. – По нашему половецкому обычаю перед битвой выйди в степь и взвой волком. Если не услышишь ответа, жди поражения. Если волки ответят, одержишь победу. Теперь я знаю: мы победим!

– Я и без твоих волков знал то же самое, – далеко не радостно вздохнул Род. – Когда Иван Гюргич говорил, я видел битву и нашу победу. А ты ради Бога, в которого мы оба поверили, прислушайся к моим словам, будь настороже. Вспомни, что я предрёк тебе когда-то в степи: твоя смерть от ножа в спине. Сегодня чую: этот нож уже занесён.

– Все твои чувства, мой друг, от излишней усталости, – успокоил Итларь. – Приклоним-ка головы до рассвета. На свету и чувства светлее.

Чуть прояснился бычий пузырь в окне, Рода разбудил стук в оконницу. Едва успел испить молока со своими совсельниками-князьями, муромским да Галицким, и – во двор. Нерассёдланных коней пришлось оторвать от овсяных торб. Войско Святослава Ольговича устремилось в лес. А с противоположной стороны, с поля, черниговская конница с уроем неслась к деревне. Сторожевому полку пришлось весьма долго отсиживаться в чаще, так как воины, и свои и чужие, проблуждали с конями в дебрях и не вдруг скопились в залесье. Да и отличительных повязок ни эти, ни те не догадались надеть. Различи-ка попробуй черниговцев с северянами! Русичи с обеих сторон, да ещё соседи. Кое-кто попал не в то войско. При разборках возникли стычки с первыми жертвами. Срам, да и только. Наконец засада в лесу услыхала ровный шум общей битвы – конский храп, ржанье, стальной лязг, человечьи крики.

– Русские мутузят друг друга, – сказал рядом с Родом половец по-кыпчакски.

– Рвут сердце наши вопли и стоны, – страдальчески пожаловался товарищам кто-то из уцелевших долгощельцев.

Алтунопа отвёл бывшего половецкого яшника в сторону:

– Слушай, боярин! Я наших пущу вперёд, а ты со своими следуй за нами. Так приказал сын Гюргия. Боится: если черниговцы устоят, наши дадут плеча по степному обычаю. Удержи их тогда, чтоб хитрое дело не захлебнулось.

Закричали гортанными криками степных птиц наблюдатели с лиственных вершин. Алтунопа пронзительным свистом бросил всадников в седла.

– Ай-ё! – И засадная сила выскочила в спину врагу.

В лесу было сумрачно, в поле не просветлело.

– В Крещенье солнце и мороз – к летней засухе, а тучи и снег – к доброму урожаю, – сказал Роду долгощелец, глядя на низкую хмарь вверху и белизну впереди.

– При русской замятне[324]  [324] ЗАМЯТНЯ – смута.


[Закрыть] и урожай не в радость, – успел откликнуться Род.

Лава остервенелых всадников понеслась, ощетинив копья.

В лесу Роду трудно было не упускать Итларя из виду. В поле он сразу же заприметил его лисий треух, сверкающий рыжиной в белом мареве, и уж не спускал с ханича глаз. Половцы зимой пренебрегали холодными шлемами, да и рубаки из них не стойкие, а издали да наскоком воевать в тёплых малахаях уютнее. Вот он, во-он он, Итларь! А перешедший на сторону черниговцев снег так и сечёт глаза. Взбодрённый ветром снег не даёт плеча, в лицо встречает нападение из засады. Во-он он, Итларь, со своими половцами! А встречный ветер усиливается, снежная пелена густеет, визг вьюги смешивается с половецким визгом. Черниговцы бегут споро, ударяемые с плеч князьями, а со спины ханами. Должно быть, велик ураз во вражьих рядах. Вот Итларь поднял уразное копье, замахнулся, сейчас поразит кого-то. Значит, настигли преследователи бегущих. Не успел Род вдоволь налюбоваться пылким, воистым другом. Вздутый на ветру чёрный емурлак скрыл от него Итларя. Когда емурлак исчез, Итларь лежал ничком на гриве коня, постепенно сползая на бок. Пробуравливая половецкую лаву своим конём, Род настиг ханича, ухватил узду его аргамака, остановил скачку. Их обтекали безумноглазые всадники с занесёнными копьями. Никто не остановился. Ханич лежал на своём коне, придерживаемый Родом, и тот уже знал, что друг мёртв. Наборная рукоять ножа торчала из его спины. Кто нанёс удар? Чья подлая суть скрылась под вздувшимся черным емурлаком? Явно это был свой, не враг. Врагами в их рядах и не пахло. Враги удирали впереди, а не за спиной. Если Род не видел лица убийцы, он мог со спины, хотя б по фигуре опознать своего. Чёрный емурлак скрыл! Ловко было рассчитано. Однако ж не без прорехи расчёт. Попробуй, скрой такую улику! Чёрный емурлак – не варежка и не пояс. Между тем Род всей ладонью ухватил рукоять ножа и осторожно извлёк его из мёртвого тела. Рукоять была ещё тёплая. Тепло от руки убийцы ещё сохранялось на ней. Это отвратительное тепло перешло в руку Рода. Он вполне явственно увидел знакомый волосяной трезубец, опущенный вниз: два крайних зубца – усы, средний зубец – узкая, длинная азиатская бородёнка. А над трезубцем – наглый прищур Кунуя. Все, что увидел его внутренний взор, нисколько не удивило Рода. Ещё вчера на соборе малой дружины он уловил редкие взгляды хана Кунуя в сторону Итларя. А разве до этого хан, затаивший месть, не одаривал своего сородича подобными взглядами? Но кто видел сегодняшнее убийство? Многие видели, и никто не заметил. Теперь попытайся изобличить убийцу! О, какой длинный нож! Не наш, должно быть, с Хвалынского моря купцы завезли, арабский! Конечно, Кунуй не носил такого ножа, прятал, преступная хитрая голова. Род уложил друга на снегу, опустился перед ним в снег и прильнул лбом к его заснеженному челу, на котором снег начал таять лишь от прикосновения Рода. Лисий треух кровавым пятном распластался около.