Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

8

Серебряная июньская ночь накрыла Владимирскую дорогу, и поле, и тёмное раменье по сторонам. День после долгого солнцестояния исчезал незаметно. Небо открылось для смотрин. Зодии совершали беги небесные… «Все это кощуны», – услышал Род Улитины слова, будто плыл с нею в вятском каюке по Мосткве-реке, а не каликою перехожею, не богатырём во смирении шествовал по широкой Владимирке. А бог Ярило спрятался за окоём, не покинул Землю ради краткой ночи. Белый нимб его двигался северной стороной, отгоняя тьму. А Улиты уж нет на Земле. Да и остающийся на ней Род ощущает, как все призрачнее становится для него этот осязаемый мир, как бы отходя от ушей, глаз, сердца и всех остальных чувствилищ.

Вот с каждым шагом стала приближаться фигура справно одетого старика, стоящего посреди дороги одним плечом к Владимиру, другим к Боголюбову, а лицом к лесу.

– Что колеблешься, старче? – спросил Род, подойдя.

– Не надумаю, куда путь держать, – глухо произнёс старик. – В Боголюбове душу вынут, во Владимире калиту, а в лесу к двум стволам привяжут да и разорвут пополам. Ты-то куда путь держишь? От убийц к татям?

– Разве уж и в столице татьба? – удивился Род.

– Попы по улицам носят иконы, усовещивают зыбёжников. Однако рано ещё переставать бояться.

– Не знаешь ли, старче, – с надеждою спросил Род, – где тут, не доходя города, обитель Покровская?

– В корень зришь! – обрадовался старик. – Вот туда и пойдём покуда…

Он споро зашагал впереди, свернул на первый просёлок, и они пошли лесом.

– Я ожидал, старче, – признался Род, – что народ в клочки разорвёт всех убийц Андреевых, а гляжу, подвергли избою верных государю слуг, головники же глядят героями. Так ли уж здесь не любили Андрея Гюргича?

Старец, словно оглохший, шагал, посапывая, потом вдруг спросил:

– За что его любить?

– Н-ну… – несколько растерялся Род. – Андрей дал Владимиру славу Киева. Я двадцать лет на родине не был. Загляделся – шапка упала! Златоглавые храмы, Золотые и Серебряные ворота, дворцы на зависть франкскому королю Фредерику…

Старец долго кряхтел, не спеша с ответом, и промолвил негромко:

– Держава в золоте, а народ в дерюге.

Белый кремль Покровской обители встретил паломников настороженной тишиной. В привратницкой долго не отпирали. Род отбил кулаки, стуча. Наконец засовы загромыхали.

– На стену надобно подыматься, дабы разглядеть, много ль вас, кто такие, – объяснил привратник и присовокупил: – Время тёмное!

Им предложили, поскольку вся братия на всенощном бдении, переночевать в привратницкой. Род и старец вытянулись на одной длинной лавке головами друг к другу.

Проснувшись, Род уж не застал старца. Тот отправился в паломничью трапезную. Пришедшим монахам, пригласившим его туда же, Род объявил, что не мыслит о еде, ему бы поскорее увидеть княжича Глеба, обитающего в этом монастыре.

– Княжича Глеба? – переглянулись монахи.

– Глеба Андреевича, – подтвердил Род.

– Глеба Андреевича? – Они снова переглянулись, – А ты кто таков, Божий человек?

Род назвался. Монахи ушли, перешёптываясь, то ли таимничая[504]  [504] ТАИМНИЧАТЬ – секретничать.


[Закрыть], то ли творя молитвы. Такое их поведение удивило Рода, но не обескуражило. Он трепетно ждал. И хотя из богатого заморского гостя превратился в последнего местного бедняка, не терял надежды осуществить замысел, рождённый в златоглавом Храме Богоматери. Главное, уговорить сына покинуть монастырь. Затем скрыться в Букаловой келье, с помощью мужиков из Олешья соорудить лодью, а там с вёслами да под парусом – из Оки в Волгу, из Волги – в Каму… «Славен и преславен город Хлынов град!»

Вошёл монах. Долго молча взирал на погруженного в мечты Рода. Что за любопытный монах? Вот он падает на колени, кланяется земно, поднимает лик… Глеб! На нём клобук – камилавка с черным покровом…

– Глебушка!

– Слава тебе, Христе избавителю, Христе жизнодавче! – шепчут его губы.

– Ты в клобуке? Ты монах?

– Облёкся в броню веры и любви и шлем спасенья восприял, – опустил голову Глеб. Род не находил слов. Молчание становилось невыносимым. Тихий сыновний голос произнёс ещё тише:– Мыслил, нет тебя в живых. Вчера узнал, что и государя-батюшку Андрея Георгиевича мученически лишили жизни и среди лиходеев – стрый мой Яким Степанович. Тяжки, неподъёмлемы грехи мира сего. Давно готовился его покинуть. Нынешней планощью принял чин иноческий.

Род стиснул лицо в руках:

– Боже мой! Боже мой!.. Стало быть, ты теперь не пойдёшь со мною?

– Я пойду со Христом… Мне пора.

Отцовский рассказ о несостоявшейся казни Глеб выслушал, опустив очи долу. Видимо, молился мысленно, благодаря Бога. До чего ж худ и бледен!

Род приблизился к сыну:

– Попрощаемся, Глебушка…

Инок навстречу отверстым объятьям отеческим поднял десницу, чтоб осенить крестным знамением… Отец надолго припал к невесомой от постного жития сыновней деснице.

Как оправдание прозвучали над ним слова:

– Я принял от иерея целование Отца небесного… Прости меня, новоначального монаха, покинувшего бренный мир, обречённого миру нетленному…

Выйдя из врат обители, Род брёл, не ведая куда, и не утирал слез.

Солнце начало припекать. Он не расстегнул верхнего платья: холод одиночества был сильнее солнечной жары.

Подходя к Владимирской дороге с просёлка, сначала услышал пение, затем, вывернув из-за леса, увидел длинную вереницу людей с великокняжеским стягом во главе. Поднявшись на торный путь, он влился в шествие плачевопльствующих, под надрывные звуки «со святы-ми у-по-ко-о-ой» миновал предградие и вместе с сонмом скорбящих остановился у Серебряных ворот. Здесь ожидали владимирцы своего покойного государя.

– Страсти какие в Боголюбове! – молвил один из них.

– Гляди-ка, на нашем игумене Феодуле и демественнике[505]  [505] ДЕМЕСТВЕННИК – мастер старинного церковного напева.


[Закрыть] Луке лиц нет. Сплошные ужас и скорбь! – вторил ему другой, кивая на двух монахов в печальных ризах, начавших панихиду у гроба.

Род про себя отметил, что эти два священнослужителя, посланные доставить убиенного князя в столицу, остались надолго потрясёнными, попав из молитвенного духовного мира в кровавую плотскую суету.

Икона Богоматери, принесённая горожанами ради жалевой встречи, была Роду знакома. Он видел её в златоверхом храме, где обрёл сына. Сейчас подле неё стоял представительный иерей в сверкающей митре.

– Кто это? – спросил Род.

– Протопоп Микулица, – отвечали ему. – Это он вместе с государем доставил из Вышеграда нашу Заступницу и остался с нами. Теперь нет больше государя.

Отвечавшая женщина отвернулась, отирая слезы черным концом повоя. Стоявшая рядом с ней громко запричитала:

– Уж куда ты от нас ушёл, царь наш батюшка? Уж не в Киев ли поехал ты, господин наш, не в ту ли церковь у Золотых ворот, кою послал строить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Хочу выстроить церковь такую же, как и врата эти Золотые. Да будет память всему отечеству моему!»

Род впервые услышал, что великого князя Андрея Гюргича называли царём.

Шествие после панихиды двинулось к златоверхому храму Богоматери. Род шёл в хвосте среди простого посадского люда. Плач и стенания тех, кто окружал гроб, сюда долетали издали, как от головы до пят. Здесь велись речи отнюдь не покутные[506]  [506] ПОКУТА – служение по покойнику, панихида.


[Закрыть], а скорее рассудительные:

– Второй мудрый Соломон был…

– Дал бы Господь нам князя, блюдущего державу мирну и царствие!

– Отчего же вышло немирье? Низложили закон!

– Где закон, там обиды…

Большой панихиды Род не услышал. Он оставался у паперти в толпе. Лишь когда люди выстроились в цепочку для последнего целования, он занял место среди желающих отдать мученику последний долг и в свою очередь склонился над гробом…

Покойный лежал в покрове из той шёлковой ткани, той «мысленной красоты», что попала в Боголюбов из далёкой Севильи.

– Прости, ненавистниче мой! – беззвучно произнёс Род, касаясь губами мёртвого лба.

Лик князя Андрея, разглаженный смертью, омытый, не нёс на себе той печати ужаса, что увидел Род, найдя убитого в огороде. Следы человеческих страстей уступили место бесстрастию… Род, вздохнув, отошёл, вытеснился из храма, удалился в самый конец ограды за маленькое церковное кладбище, где на двух пнях белела доска, являя собой скамью. Понурившись, он сидел до тех пор, пока мягкая тёплая рука не коснулась его сцепленных пальцев.

Вскинувшись, он увидел женщину. Медные локоны из-под чёрной понки. Лазурный взор. Пухлые, словно протянутые для поцелуя, губы.

– Вевея!

Он вспомнил давешний свой приезд с Полиеном в Суздаль. Вевея встретилась на широком дворцовом крыльце. Она тогда была для него первой ласточкой из Кучкова дома, который все долгие годы разлуки сохранялся в мечтах. Дрянюка Вевея! Лазутка Вевея! Как же он ей в то время обрадовался! Вот и теперь потянулся, как брат к сестре, обнял, обхватил располневший стан, уткнулся лицом в родное, домашнее…

– Нельзя тебе тут сидеть, Родислав Гюрятич, – неохотно расцепляла она крепкие мужские объятья. – Обыщики владимирские уже не дремлют. Кузька Кыянин шёл с гробом из Боголюбова, незнамо как опознал, назвал имя Петра Кучковича, тебя то есть!

Род не торопясь встал. Она тянула его в один из глухих углов, где обнаружилась маленькая калитка.

Выйдя в заулок, сразу попали в запряжённую парой кареть. И кони помчались.

– Куда ты меня везёшь?

– В Заяузское городище.

– В Москву?

– В неё, деревянную.

Душно было в карети. Вевея сняла слюдяные оконницы за последней переспой. Обоих обласкал ветер.

– Ах ты, мой Родушка – седая бородушка! – счастливо улыбнулась рыжуха.

– Вчера был рус, нынче сед, – нахмурился Род. – А ты не седеешь, – отвлёкся он от тяжёлых дум, поглядев на спутницу, – Такая же рыжая.

Она откинула понку.

– Батюшка мой говаривал: «Сам я рыжий, рыжу взял, рыжий поп меня венчал, Рыжка до дому домчал…» – Вевея вдруг посерьёзнела, потом ласково дотронулась до его поседевшей в одну ночь бороды: – Ничего бы этого не случилось, не отлучись я из Боголюбова. Томилка-непря прозевал. Ведь совещались-то лиходеи не у Якима, а у зятя его Петра.

– Стало быть, Томилка – пособник твой, – удивился Род.

– Ушей и глаз надобно тьму тысяч, а у меня тех и других только по двое, – доступно объяснила Вевея и, помолчав, добавила: – Давно я подозревала этих обиженных. Стократ государю докладывала. А он их щадил. Не допускал, что пойдут на крайность. Не находил для розыску оснований. Намеревался удалить тихо. Да перемедлил…

На полдороге заночевали не в становище (Вевея остерегалась обыщиков), а в крайней курной избе, где безопасность Рода, по мнению спутницы, оставалась надёжной. Её возатай порыскал по деревне, раздобывая еду, да и вернулся ни с чем.

– Ну что же ты за мужик? – ругала его Вевея. – Не мужик, а какой-то теля-патя Фомка-староста!

Она взялась за дело сама, принесла жареного куря, чем и повечеряли.

– Обедняла деревня, – тряхнула яркими кудрями рыжуха, – значит, город голодать будет!

Её возатай в качестве сторожа улёгся в карети. Роду постелили на сеновале. Шуршало сено, когда он ворочался. Поскрипывали сверчки то там, то сям… Сон сморил его почти тут же. И потянулась перед глазами дорога далеко-далеко… Лес шумел… Сбруя на Катаноше неприятно скрипела. Надо бы жиром смазать сухую сыромять. А вот уже и река, к коей он так стремится. К берегу волной прибивает дубовый короб, а на коробе в белом платье – Улита. Он спрыгивает с Катаноши, она – с дубового короба, и оба бросаются навстречу друг другу… До чего крепок, до чего жгуч её поцелуй!

Род встрепенулся, открыл глаза и во тьме сеновала увидел над собою лицо Вевеи.

– Всю жизнь тебя дожидалась! – припала она сызнова к его губам.

Род едва оторвал от себя безумную.

– Мало тебе Улита срывала чемер, так я сорву…

– Ну сорви, сорви! – ткнула она голову ему в грудь. – Злица твоя, Царство ей небесное, ежедень держала меня в нелюбках, а я старалась ей же во благо. Степан Иваныч и Андрей Гюргич были умнее вас. Не спаривалась бы она с тобой, жила бы и по сей час. Двое лазутников было в Кучковом доме – я да Якимка. Только он – злой лазутник, я добрая.

– Пошто не даёшь поспать? – тяжело вздохнул Род.

– В избе дышать нечем, – разогнувшись, села Вевея. – Да и… и… наконец-то дорвалась до тебя! – Она взяла его руку в обе свои тёплые ладони, – У, холод, как от покойника!

– Я теперь покойник и есть, – отозвался Род, – Многажды убиваемый, многажды спасённый, а все ж покойник.

Вевея вновь припала к нему:

– Рано себя хоронишь. Я тебя оживлю! Надеялась, блюла девство, ожидаючи… Дождалась!.. Помнишь, как умоляла: «Врачу, исцели от любви к тебе!» Отказал в исцелении. Вот теперь и бери в подружии. Первый и единственный мой! Мы ведь спервоначалу предназначались друг другу. С Улиткой-то у вас судьбы – вразнотык. Поперечили предначертанному, вот и вышло несчастье. А теперь мы с тобой хоть остаточек жизни проживём счастливо. Я стану холить тебя, оберегать твой покой. Вот и помолодеешь душой и меня за добро полюбишь…

Слушал её несчастный, непроизвольно перебирая жёсткую медь волос, и думал вовсе о другом.

– Сейчас сызнова займётся усобица, – вслух произнёс Род. – Только убивать, полонять и жечь будут у нас здесь, а не на Руси.

– Твоя правда, – согласилась Вевея. – Ведь едва разнеслась по волости весть о смерти Андреевой, вся дружина съехалась во Владимир, все лучшие люди Ростова, Суздаля, Переяславля. Знаю, что говорили: «Делать нечего, так уж случилось, князь наш убит. Детей у него тут нет. Сынок ещё молодой – в Новгороде. Братья – в Руси…»

– А сын Глеб? – перебил Род.

– О Глебе – ни полслова, – жёстко сообщила Вевея, – Ведают, что не сын. Да и в монахах он.

– За каким же князем послали? – полюбопытствовал Род.

– Вспомнили про соседа нашего, князя Рязанского, – продолжала Вевея. – Побоялись, чтоб не нагрянул ратью внезапно. Решили: «Пошлём к Глебу Ростиславичу. Скажем, князя нашего Бог взял, так мы хотим Ростиславичей – Мстислава и Ярополка, твоих шурьёв».

– Сыновей старшего сына Юрьева Ростислава, коего я из болота выволок? – вспомнил Род.

– Все это происки рязанских посольников Дедильца да Бориса, – объяснила Вевея.

– Забыли… Гюргию ещё целовали крест жить под меньшими его сыновьями Михаилом да Всеволодом, – сонно вымолвил Род. – Посадили Андрея… Он братьев прогнал… Нынче, стало быть, сызнова их забыли…

– Глеб Рязанский обрадовался, – уже как бы издали достигал его слуха рассказ Вевеи, – послал своих послов вместе с владимирскими в Чернигов… Там сейчас приютились его шурья… Да ты уже в тридесятом царстве, мой Родушка – седая бородушка…

Большая мягкая теплота дышала на него, прижималась к нему… И когда он проснулся, разбуженный прямым солнечным лучом, проникшим в приотворенную дверь сеновала, голова спящей красавицы покоилась на его плече, пылая языками огненных прядей.

Отдохнувшая пара гнедых скакала весь день с краткой остановкой в лесу. Вевея остерегалась постоялых дворов.

– От кого ты меня хоронишь? – недоумевал Род.

– Да от обыщиков же! – втолковывала Вевея, – Я же ещё во Владимире сказывала, что молва людская не отделяет тебя от Якимки: братцы да братцы Кучковичи! Оглагольник Кузьмище Кыянин видел, как ты вышел в крови с отрубленной десницей Андреевой… Не довольно?

– Я-то тебе не вылгал, сказал всю истину, – растерялся Род.

Вевея глянула на него как на несмышлёныша:

– Мне ты не вылгал, а кату на виске вылжешь. Анбал с Кучковым зятем Петром уже взяты за приставы. Признались во всем. А виновному страшней признаваться, нежели невиновному.

– Уф! – только и мог развести руками мнимый Кучкович.

Повечер прибыли в град Москов.

– Отвези меня к Шишонке Вятчанину, – велел Род.

– Вздоры! – отказалась рыжуха. – Поедем только ко мне.

Род постучал возатаю.

– Ин, я пешком дойду. – Он отворил дверцу.

– Там тебя поймают! – округлила глаза рыжуха.

– Шишонка знает, где укрыть, – вспомнил Род подземелье.

Вевея высунулась из дверцы и приказала ехать к Вятчанину.

Остановились вблизи ворот, послали возатая за хозяином.

Тем временем отвергнутая благодетельница исходила слезьми.

– Что ж ты так зол ко мне? Отложи обиды. Оба мы сироты. Нам ли не поддержать друг друга?

Возвратился возатай, доложил, что Вятчанин третьего дня преставился, а хозяином становища стал Закно Чобот.

– Старый друг Михна! – обрадовалась Вевея. – А воевода Михн со своей подружней, моей врагиней Лилянкой, изведены по вине Кучковичей.

– Как?.. И Лиляны уж нет? – спросил в ужасе Род.

Хозяйка карети сделала знак возатаю:

– Езжай в Заяузское городище. Да шибче!

9

Предусмотрительная Вевея заблаговременно купила дом-пятистенок в тишайшем месте за рекой Яузой. Сюда с Боровицкого холма да с Кучкова поля ни частые пожары не достигали, ни княжьи да боярские кмети. Войдя в этот дом, бесприютный Род перво-наперво ощутил покой. Он исходил от большой печи вместе с берёзовой теплотой и вытными запахами, а также от кружев и вышивок на столах, поставах, настенных грядках. Скиталец не удержался, обнял хозяйку в порыве искренней благодарности, а та лукаво сощурилась, ударив пальцем по кончику его носа: «Обнятого остерегайся!..» Род отпрянул, вспомнив предпоследнюю Букалову заповедь. То, что заветные слова вырвались из уст самой же Вевеи, усугубило впечатление. И в первую же ночь, лёжа во второй избе пятистенки на высоких пуховиках пышного одра, Род уразумел, чего нужно остерегаться. Девуня[507]  [507] ДЕВУНЯ – старая дева.


[Закрыть] сошла с полатей в белых портах, в льняной срачице… Вот почему она настояла, чтоб гость занял именно это ложе, которое хоть и поздно, но с уверенностью в себе вознамерилась сделать брачным. Однако он решительно заявил, что сейчас же, ночью, покинет уютный дом, уйдёт в лес, в ту келью, откуда юношей явился в Кучково. И хозяйка вынуждена была отступить, не развязав на поняве вязаного пояса из волны[508]  [508] ВОЛНА – шерстяная пряжа.


[Закрыть]. Она отложила ночные приступы. Зато днём выражала любовь свою в тароватых застольях. Обедали почками заячьими на вертеле, курями солёными, двойными щами или ухой с шафраном. Вечеряли студнем из рябчиков, спинкой белорыбицы на пару, щучьими головами с чесноком, печенью бараньей просветлённой с перцем и с шафраном. А на заедки – хворост, орехи, творожная смесь, печёные ядрышки, шишки, редька в патоке. Запивали мёдом и квасом, простыми и с изюмом да с пшеном. «На что откармливаешь меня? На заклание?» – отшучивался он, отказываясь от очередного блюда. «Одолеваю немогуту[509]  [509] НЕМОГУТА – бессилие, слабость телесная.


[Закрыть] твою», – упрямо потчевала она. «Стою ли я такой суеты?» – вежливо отговаривался он, насыщаясь малой толикой её искусства. «Люди – дети сует, – скромно поджимала губы хозяйка. И тут же уговаривала: – Испей моего медку. Я не шептуха, влюбное зелье не подсыпаю».

Тихие летние вечера коротались у них в молчании. Вевее не удавалось завязать разговора. Устав, она умолкала, не спуская глаз с Рода. «Ты меня насквозь проглядела», – ворчал он, поёживаясь под её жадным взором. «Глазами влюбилась, глазами люблю», – вздыхала она. И, терпеливо снося его мрачную задумчивость, прибавляла: «От печалей – немощи, от немощей – смерть».

Не повторяя ночных посещений, она лишь однажды, перекрестив его на одре перед сном грядущим, шёпотом попросила: «Сделай меня непраздной[510]  [510] НЕПРАЗДНАЯ – беременная.


[Закрыть]. – «Оставь безлепицу», – отвернулся он. И услышал спокойный голос отходящей Вевеи: «Девичье терпенье – жемчужно ожерелье»…

Днём было хорошо: Род домовничал один. Вевея чуть ли не ежедень ездила верхом то на Боровицкий холм, то на Кучково поле. Там и лабазы богаче, и вести из первых рук. От неё Род узнал, что призванные на владимирское княжение Ростиславичи не обошли и стрыев своих Михалку и Всеволода Юрьевичей. Те, возвратясь из изгнания, тоже обитали в Чернигове. Решено было поделить власть поровну. Ростиславичи даже признали старшинство Юрьевичей. И вот первые князья, Михаил с Ярополком, объявились на Боровицком холме по пути к Владимиру. Тут пришла просьба от ростово-суздальских бояр: Ярополк Ростиславич пусть едет, Михаил же Гюргич пусть обождёт в Москве. Нелепая просьба, но очёсливый Михаил сыновца[511]  [511] СЫНОВЕЦ – племянник.


[Закрыть] своего отпустил, сам же остался ждать.

Рода не столь занимала судьба князей, сколь своя собственная судьба. Жить нахлебником у Вевеи – что ни день, то стыд. Однако он продолжал откладывать свой уход. И не опасность быть взяту за приставы в качестве Кучковича удерживала его. Зрела решимость вновь побывать в Покровской обители, в последний раз повидаться с монахом-сыном. Этот поход он со дня на день откладывал. И не из боязни поимки во Владимире или по дороге, а из опасения смутить инока своим появлением. Дальнейшего жизненного пути после такого свидания он для себя не видел. Тупик!.. Куда ни кинешься мыслями, всюду тупик… А в тупик стоит ли спешить?

Он сидел у растворенного окна, видел через дорогу двуглазую хижину соседа Иевки Ручника и терялся в своих тупиковых думах. Вросшая в землю хижина Иевки – тьфу по сравнению с гордой Вевеиной избой на подклете. Бедный скорняк перед хозяйкой этой избы ломал шапку, с Панфилом же, её слугой и возатаем, крепко дружил. Вот и сейчас уселись на скамье под раскрытым окном и беседовали, не подозревая, что неотёсанные их голоса хорошо слышны Роду. Беседа шла, конечно, о делах государственных.

– Ростов ко Владимиру, как боярин к холопу. Блюдёт своё старшинство! – солидно окал волжанин Панфил.

– На чем старшие положат, на том и пригороды станут, – пустил в ход расхожую приговорку Иевко в рассуждении, где быть теперь стольному граду и сидеть князю…

Большой, трудный разговор долго не продержался.

– Опять пойдут сплетки[512]  [512] СПЛЕТКИ – ссоры.


[Закрыть] да подирушки, – подвёл красную черту Панфил.

Иевко с удовольствием опустился с неба на землю:

– Твоя воздержница, кажется, нашла древо по себе?

– Сколько ж можно девовать? – откликнулся Панфил. – Только пришлец какой-то смурной. Живёт, видать, по присловью: держи девку в тесноте, а деньги в темноте.

Иевко согласился:

– Оглядень! Знает, стало быть: рыжий да красный – человек опасный! Каждому это ведомо. Оттого и продевовала Вевея Власьевна столько лет.

– Оттого ли, не оттого… – раздумчиво произнёс Панфил. – Я уж который год, служа, наблюдаю: ей щенка, вишь, да чтоб не сукин сын!.. Огонь-баба! Манит, а не подступишься…

– Огненный жжёт, что мужик, что баба, – согласился сосед. – Не зря сказано: с рыжим дружбы не води, с черным в лес не ходи.

– Вон идёт моя госпожа с каким-то скороплешим монахом, – углядел Панфил.

Род прежде его из окна увидел Вевею, шествующую от Яузы в обществе молодого инока, на миг снявшего от жары клобук, чтобы утереть раннюю лысину.

– Сызнова расстегай с растопырей сошлись! – обратила внимание хозяйка на слугу и соседа.

Род поднялся в ожидании гостя, приводя себя в порядок. Но гость не был введён. Время шло. Монах и Вевея давно уже во дворе, а наверх не взошли. Что-нибудь случилось?

Рода как бы подтолкнуло внутреннее предчувствие и, не думая о том, нужно ли ему показываться перед прибывшими, он вышел в сени, стал сходить по ступеням и тут же остановился, услышав в подклете сторожкие голоса.

– Не приглашаю в избу, Тарасий. У меня отец Глеба Андреевича.

– Окстись, матушка! Андрей Гюргич не у тебя, а на небе.

– Стало быть, настоящий его отец. Глеб Андреевич – сын не княжеский, а боярский…

– Слухи есть, слухи есть… Веры не было…

– Отцу не надобно пока знать о сыновней смерти.

– Истинно, истинно… Не запасся здоровьем постник наш. Угодил из кельи во сыру землю на заре жизни.

Свет померк в очах Рода. Ему показалось, что он медленно-медленно опускается на пол. Отчего же последним звуком так явственно прозвучал на слуху стук тела?..

Очнулся он на широкой лавке в первой избе. Прямо напротив – печь, весь бок в петухах. Между ним и печью Вевея, смешно вытянув губы, дула в глубокое блюдце с темным отваром. Род сел, спустив ноги. Вевея – блюдце на стол и – к нему:

– Голубчик! Глазки открыл…

– Где монах? – спросил Род.

– Ох, и тяжёл ты! До одра не доволокли, здесь пришлось уложить.

Вевея поднесла блюдце, ещё источавшее пар.

– Где монах? – снова спросил Род.

– Испей целительного зелья, испей, – уговаривала она, – Не пугайся. Травка-девятисил. На ноги поднимет…

– Мне не девятисил, а стосил более потребен, – отпил Род несколько горячих горьких глотков. – Где же твой монах?

– А ушёл Тарасий, – обувала Рода Вевея, как новобрачная, – Отпустила его. Бог с ним. Ишь как напугал тебя! Пусть идёт в свою обитель.

– Хорошо ли ведом тебе этот вестоноша? Не вылгал ли? – впился Род в рыжуху глазами, полными надежды.

– Да что уж, – отвернулась Вевея. – Извещал меня о Глебушке постоянно. Все для-ради государя Андрея Гюргича, царствие обоим небесное! Вот и нынче… Худая весть, а куда же от неё денешься?

– Давно умер сын? – Род стиснул бороду в кулаке. – Отчего он умер?

Вевея гладила его голову, и потрясённый смертью сына отец чувствовал облегчение.

– Третьего дня похоронен, – поведывала она тем временем. – Уж так блюл Петров пост, так блюл! После заутрени удалился в келью, а к трапезе не пришёл. Послали послушника. Тот поцарапался в дверь, а ответа нет. Взошёл и видит: на одре только тело. Душа уже в горнем мире.

Род долго смотрел в окно, на дальнейшие хозяйкины речи не отвечал. Да и не слышал, что она говорила. Потом решительно встал, собрал свою кожаную суму – единственное имущество, оставшееся после боголюбовской татьбы, подошёл к хозяйке:

– Помозибо тебе, Вевеюшка, за хлеб-соль…

– Ты… ты это куда? – отпрянула она, словно от удара.

– Пойду занять в монастыре место сына. Иной жизни для меня нет, – попытался он объяснить.

Вевея, отскочив к выходу, раскинула руки, будто распятая на двери:

– Не пущу!

Глядя на такую прыть, то ли улыбнулся, то ли сморщился её возлюбленный:

– Успокойся, милая. Сил не хватит удержать.

– Иевку, Панфила кликну! – надрывалась женщина… И вдруг, махнув рукою, отошла, бухнулась на лавку. – Что тебе Панфил и Иевка? Щенки перед медведем!

Род, жалеючи, обнял её и снова вспомнил: «Обнятого остерегайся!» В то же время тяжко было унести свою невольную вину перед рыжухой. Ведь она всю жизнь думала о нём и ждала его. Даже презрев возраст, ради него кос не расплела!

И, едва он двинулся к двери, Вевея пала на колени, поползла, схватила полы его платья:

– Не уйди-и-и-и!..

Разжимая её пальцы, он твердил:

– Такова судьба, сестрица. Такова судьба…

Встав, намотав слезы на кулак, она спросила сухо:

– Стало быть, уйдёшь? Не пожалеешь?

– Всех жалею в этом мире, – бормотал скиталец. – И тебя жалею, и себя… Ради всех облекусь в куколь… Дозволь уйти…

Она вздохнула.

– Стало быть, не пожалел…

– Названый отец мне завещал, – твёрдо сказал Род, – «не желай жены, а желай сына». Вот за сыном и иду.

Вевея, по всей видимости успокоившись, произнесла:

– Слишком скороверты твои мысли, Родушка… Ну немного погоди. Коня хоть тебе дам в дорогу. Чтоб побыстрей добраться. Обождёшь?

Он кивнул: конечно, не расстраивать же бедную.

Мелкие оконца, глядящие на север, потемнели. Так и не успел он заменить в оконнице пузырь, пробитый из рогатки шалунами, с хохотвой снующими по улице… А ведь придётся на ночь глядя путешествовать. Зато не на своих двоих, на конских четырёх. Да и ночь в июне – хоть узоры вышивай!

Однако долго не было Вевеи…

Вот загрохали шаги. Но не её. Мужские. Множество шагов…

Род вышел в сени, не успев сообразить происходящего. И тут же тесно окружён был кметями, сверкающими бердышами, сжимающими руки за спиной сыромятным вервием.

– Пойман ты, убийца Пётр Кучков Степанов сын, князем Владимирским и Суздальским Михайлой Гюргичем! – Жестокое оповещение звучало грозным приговором.

Род не сопротивлялся. Да было бы и вовсе бесполезно. Много пришло кметей. Хотя, случись это гораздо раньше, с бородачами имел бы дело не овен, а пардус.

Вот его свели с сеней, с крыльца и повалили на телегу.

В распахнутых воротах у вереи ждала рыжуха.

– Не мне, так никому! – кликушей завопила сумасшедшая Вевея. – Самому Богу не достанешься!

Быстро потеряв её из виду, он запоздало повторял завет: «Обнятого остерегайся!»