Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

– Ты обманул меня, проклятый агарянин[467]  [467] АГАРЯНЕ – так православные называли всех неверных.


[Закрыть] Мы идём вовсе не на север! Мы идём на юг!

Ал-Гаранти поднялся, протёр глаза. Покинув одр, сел у стола, повесил голову. Без чалмы он выглядел не слишком молодо: седой старик!

– Ро-о-о-о-д! – произнёс он долго и гортанно, как Текуса. – Ты много пережил и слишком утомился. Ты проспал почти две ночи и полтора дня. Если Аллах поможет, скоро мы увидим Фару – маяк Боспорский. Ужель ты думаешь, я мог вернуть тебя в несчастную страну, где озоруют твои безумные князья? Ты слишком добр, слишком искусен, слишком могуч, чтоб подвергать тебя такой опасности. Аллах всеславный уже решил твою судьбу иначе. Ты поддержишь мои силы, поможешь мне в великих путешествиях, увидишь мир, какого даже сновиденья не изобретут. Аллах мне даровал тебя, редчайший из людей! Казни за то, что не исполнил твою волю. Ты мне теперь дороже жизни. Бросайся в волны, не переплывёшь Чермного моря. Лучше покорись судьбе и мне. Со временем воздашь себе хвалу за это. Нас ждут Царьград, святыни Палестины, африканский берег, а дальше – солнечная родина моя Гранада. И да поможет нам Аллах!

ДУБОВАЯ ДОМОВИНА

1

– Хольмгард![468]  [468] ХОЛЬМГРАД – Новгород.


[Закрыть] – подбоченясь, объявил варяжский гость с видом знатока.

Застывший рядом у самого борта светло-русый богатырь с аккуратной мягкой бородкой просто-таки пожирал глазами надвигавшуюся белую башню. Она возвышалась на земляном валу мощным углом деревянной крепости. А перед валом – ров. А ещё ближе – монастыри, монастыри и монастыри. А вот уж виден и мост через Волхов. Забелел детинец на левой стороне с храмом святой Софии. А на восточной, правой, вкруг Ярославова дворища, как под княжеской рукой, – затейливые дома купцов – дело рук здешних каменных здателей[469]  [469] ЗДАТЕЛЬ – зодчий.


[Закрыть] Петра и Коровы Яковлевичей, Петра Милонега. А разукрашены как! Высятся боярами в позументах. Потрудились тут мастера чеканщики Коста и Братило.

– Дойч? – обратился к светлоокому спутнику гость-варяг по-немецки, – Любопытные варварские места?

– Патриа, амиго, патриа![470]  [470] «ПАТРИА, АМИГО, ПАТРИА!» – «Родина, друг, родина!».


[Закрыть] – отмахнулся тот.

– О! – только и воскликнул опростоволосившийся знаток.

Пристани, левобережная и правобережная, вовсе не походили друг на друга. Если с левой стороны на иностранцев под парусами очесливо[471]  [471] ОЧЁСЛИВО – вежливо, учтиво.


[Закрыть] взирала новгородская знать со своими боярынями и боярышнями, укрывшими белые лики под цветными подсолнечниками[472]  [472] ПОДСОЛНЕЧНИК – зонтик.


[Закрыть], то с правой к новоприбывшим спешили купцы со всех русских княжеств в надежде первыми ухватить заморский товар, а также купцы польского Поморья, немецкие, шведские, датские, греческие, арабские, по-братски встречавшие благополучных земляков.

– Стало быть, ты из местных, – уже по-русски продолжил беседу варяжский гость. – Видно, давно отсутствовал?

Вот тут он не ошибся. Спутник его охотно откликнулся на родную речь:

– Двадцать лет, считай, был чужбинцем. А Новгорода Великого не лицезрел много более.

– У меня здесь на Прусской улице терем. Будь в нем как дома, – предложил варяг. – Моё имя Ерминингельд. По-русски просто Ермила. А тебя как прикажешь звать?

– Родислав Гюрятич Жилотуг. А для вящего удобства – Род.

– Ро-о-од! – повторил варяг.

Бывший чужбинец, как бы прервав свои думы, живо спросил:

– Скажи-ка, досточтимый Ермила, не знавал ли ты у себя, на Прусской улице, варяжку именем Ольду? У неё ещё брат есть. Кажется, Евальд…

– Досточтимый? – усмехнулся варяг. – Не из арабского ли плена возвращаешься восвояси?

– Из иберийско-арабского, – уточнил Родислав. – Ведомы ли тебе такие места – Гранада, Севилья, Бетика?

– Нет, не ведомы, – покачал головой Ермила.

– Мой господин Абу Хамид ал-Гаранти родом из тех мест, – сказал Род. – Недавняя смерть его открыла мне путь домой.

– Как у вас говорят, в гостях хорошо, дома лучше? – улыбнулся Ерминингельд.

Род объяснил, думая о своём:

– Дома дела поважнее, нежели в гостях. – И напомнил: – Ты не ответил на мой вопрос.

– О старых твоих знакомцах Ольде и Евальде? – Варяг заметно помрачнел. – В Хольмгарде все кончане и уличане[473]  [473] КОНЧАНЕ И УЛИЧАНЕ – жители концов и улиц.


[Закрыть] друг друга знают. Известны и мне эти брат с сестрой. Да, видишь ли… Несколько лет назад от Прусской улицы остались головешки и пепел. Большой был пожар! От Немецкого до заднего Герольдова вымола[474]  [474] ВЫМОЛ – здесь: мельница.


[Закрыть] все сгорело дотла. Кто имел средства, строились заново. Остальные уехали. Слышал, что Ольда с братом сейчас на Готланде, есть такой город Висби…

Род кивнул. Они уже покидали сходни. Следом несли их кладь. Ерминингельд отметил, что коробья блудного россиянина не уступают его собственным.

– О! – взглянул он на спутника с уважением.

От приглашения стать постояльцем Род отказался под благовидным предлогом, что нужно нынче же отыскать в этом городе старого, закадычного друга. Однако возможность вручить свои коробья попечению заботливого Ермилы была принята с благодарностью.

Вернувшийся домой путешественник налегке пошёл по знакомым улицам. Впрочем, местами и не совсем знакомым. В конце Епископской на берегу Волхова вместо старой деревянной церкви возвышалась новая, каменная, под стать главной новгородской святыне – святой Софии. Мужал Господин Великий Новгород! Улицы широки, дома основательны. Какого друга мечтал отыскать одинокий странник в этом лабиринте стен среди моря крыш? Богомилова хоромина на Людогощей теперь чужда, как давняя жена, переменившая нескольких мужей. Луноликая огнищанка выплеснула опитки из оконца его светёлки едва не на голову какому-то зазевавшемуся прохожему.

– Эй, не озоруй! – крикнул тот.

– А чего зенки пялишь?

– Здесь живал ушкуйник Гостята. Да у него была полепше подружия.

– Тю-тю, твой Гостята, тю-тю! – злорадно завопила чужая жёнка. – Гулял млад вниз по Волге, да набрёл смерть близ невдолге…

И пошёл знакомец несчастного ушкуйника прочь.

Наблюдавший эту беседу Род почувствовал себя ещё сиротливее. Не токмо что Богомила давно уже нет в живых, последыши его в этом доме канули в вечность. И все-таки, возвратясь с чужбины, нелепо довольствоваться обществом чужестранца Ерминингельда. Хотелось родной души. Да где же её найти? На памяти было единственное полузабытое имя Зыбата Нерядец, предприимчивый новгородец, знавший Богомила, спасённый Родом от бродников. Памятуя, что Зыбата из ониполовичей, Род начал поиски с торговой стороны. Прошёл улицы ремесленников Бардовую, Нутную, спрашивал в купеческих сотнях меховщиков, вощинников[475]  [475] ВОЩИННИКИ – торговцы воском.


[Закрыть], посетил Гончарную братчину, Неревский, Людин концы, по мосту через гроблю вышел на Добрынину улицу, миновал городские ворота, допытывался у тригожан, коломлян, бережан[476]  [476] ТРИГОЖАНЕ, КОЛОМЛЯНЕ, БЕРЕЖАНЕ – жители соответствующих улиц.


[Закрыть], даже у загородцев по ту сторону ворот. Скольких людей потревожил расспросами, сметил бы разве что Кирик, знатнейший из новгородских числолюбцев[477]  [477] ЧИСЛОЛЮБЕЦ – математик.


[Закрыть]. Все без толку. Никто не указал дом Зыбаты Нерядца. Лишь двое или трое, почесав в затылках, припомнили: был такой, да запропастился невесть куда. Жив ли, мёртв – один Бог знает, да не скажет.

На торговой площади за переспой ближе всех к дороге стоял шустрый булгарин. В одной руке держал повод старой кобылы, в другой – верёвку от огорлия согбенной рабыни.

– Эй, не проходите зря! – почти без чужого выговора возглашал он по-русски. – Эй, не проходите зря, мой товар умильно зря! Чудо-чага не стара, семижильна и бодра. Вот служанка для стола! Вот утеха для одра!

Рабыня повела глазом из-под понки, окликнула богатого с виду чужестранца:

– Здравствуй на много лет!

Род насмотрелся в Испании не таких бедных, а изобильных торгов рабами, от которых сердце захолынывало, потому прошёл, низко опустив голову, тихо примолвив в ответ на зазывное приветствие:

– Доброго господина! Доброго господина!

Булгарин тем временем уже выхвалял кобылу:

– Ни сапата, ни горбата, животом не надорвата, бежит – земля дрожит, упадёт – ей-Богу, лежит! Купи, бачка, кобылу!

Этот наглый призыв был перекрыт робким голосом рабыни:

– Не хочешь признать, Родислав Гюрятич?

Род застыл как заговорённый и возвратился не мешкая к коню-рабу и человеку-рабыне.

– Возьми, бачка, кобылу. Всего две гривны! – обрадовался булгарин. Но, видя, что гость засмотрелся на женщину, объявил: – Чага стоит шесть гривен!

Поймав пригоршней горсть золотых, он долго смотрел, как этот то ли урус, то ли правоверный араб уводит его рабыню. Удачный день!

– Как ты узнала меня, Мякуша? Я тебя не уз нал, – задыхался от счастья Род.

– Немудрено, Родислав Гюрятич. Стары мы стали. А я гляжу: вроде ты. Боюсь ошибиться. Ишь ка кой чужестранец! Стало быть, из дальних краёв… Вспомнила, что под левым ухом у тебя знадебка[478]  [478] ЗНАДЕБКА – родинка.


[Закрыть] не видно её: власы густы, как у молодого. А ветром их отодвинуло – и вот она, знадебка, объявилась!

– Как же ты угодила в рабство? – вёл её Род неведомо куда.

– Ой, тяжко говорить! Хожу сызнова в издирках, как нищенка на Софийской паперти в Киеве, помнишь?

– Где тебя Первуха Шестопёр глазом приласкал? – улыбнулся от тёплых воспоминаний Род.

– Мы ведь с Первушей из Киева утекли, когда власть сменилась, – стала рассказывать Мякуша. – Однако он не служил больше своему князю. Мы сюда, на мою родину, в Новгород утекли. Правда, убийца-мор сгубил всю родню. Опереться не на кого. Да что нужды! Первуша мытником[479]  [479] МЫТНИК – сборщик податей.


[Закрыть] смог устроиться. И зажили мы, аки у Христа за пазухой. Грустили, деток Бог не даёт. А теперь скажу: слава Богу! Жизнь такая: то геенна, то преисподняя. Новый великий князь Андрей-суздалец сровнял Киев с землёй, пожелал и нам той же участи. За что опузырился? Должно быть, за непокорство.

– Тшшш, Мякуша, душа моя! – истиха оглянулся Род. – За нами неведомый человек следит.

– Каков человек? – перепугалась Мякуша. – Кметь? Обыщик? Чей? Кому мы в понадобье?

– Простой человек, – успокоил Род. – Платье смурного сукна[480]  [480] СМУРНОЕ СУКНО самотканное, из тёмной шерсти.


[Закрыть]. Стало быть, показалось. Продолжай далее.

Он перевёл свою спутницу на Софийскую сторону. Свернул на Славкову улицу, на Косьмодемьянскую, затем на Рогатицу, всю в богатых теремах. Здесь было особое многолюдье.

– Суздалец, по Гюргиеву обычаю, перекрыл Торжок, – поведывала Мякуша. – Хлеба в Новгороде не стало. Сызнова – голодуха! Кмети Андреевы принялись разорять область. Жгли села, имали людей, убивали и продавали в рабство. Вот и нас захватили на Имволожском погосте, где Первуша собирал мыто. Меня продали булгарину, а его купчине, кажется, из смолян. А тем часом под городскими стенами разгорелась битва. Новгородцы икону Богоматери вынесли, установили на забороле. Кто против Бога и Великого Новгорода? И вот – страсти Господни! – суздальская стрела возьми да и угоди в икону. Богоматерь сразу – к врагам спиной, ликом к городу. Из святых очей – слезы. Одна капнула архиепископу на фелонь[481]  [481] ФЕЛОНЬ – риза священнослужителя.


[Закрыть]. Что тут стряслось! Все небо помрачилось. На суздальцев напал ужас. Новгородцы их гнали до самых своих границ. Десять суздальцев отдавали за гривну, как задарма. А вернулись – хлеба-то нет! Грош цена победе! Четверть ржи – гривна серебром. Пришлось с суздальцами мириться. Своего князя выгнали, который их защищал. Взяли Андреева посаженника. Вот меня, новгородку, и продаёт булгарин в моем собственном городе…

– Обожди, Мякуша, – остановился Род.

Оставив женщину, он вернулся на несколько шагов к странному преследователю. Чего соглядатай хочет? Лицом купец, а одеждой – смерд.

– Пошто шествуешь за нами? Ты кто?

Это был ещё весьма крепкий человек. В озорном взоре нечто вдавни знакомое.

– Я-то новгородеч. А ты кто, немеч?

– Никакой я не немец, – пытливо всматривался в новгородца взывавший к памяти Род. – Моё имя Родислав Гюрятич Жилотуг. Мои корни здесь. Так же, как твои.

Преследователь широко улыбнулся.

– Корни здесь, а Богомил Соловей давно там, – указал он на небо.

В следующий же миг они бросились обнимать друг друга.

– Я говорил, Бог даст, свидимся, – задыхался в лапах богатыря Зыбата Нерядец. – Жизнь прожили, а все-таки свиделись.

– Почитай, весь день разыскиваю тебя, – не отпускал его Род. – Значит, ты за мной шествовал?

– Вовсе не за тобой, – высвободился наконец Зыбата, – Я шествовал за ней, – указал он на подступающую Мякушу.

– Знаешь его? – обратился к Мякуше Род.

Она резко затрясла головой:

– Не ведаю, кто таков.

– А Первуху Шестопёра ты ведаешь? – сощурил глаза Зыбата. Поскольку оба, настигнутые им, онемели, ничего не в силах понять, он продолжил: – Муж твой, Мякуша, бежал от своего господина, нашёл спасение у меня, попросил укрыть Христа ради. Долго по его мольбам я искал твоего покупщика. В Великих Булгарах прежде цасто бывал, знакомых оттуда много. И вот сегодня нашёл булгарина. Указали. А этот, мой давний спаситель, – кивнул он в сторону Рода, – ни раньше ни позже перекупил тебя. Как было за вами не увязаться?

– Где муж? Веди к нему! – бросилась к Зыбате Мякуша.

Они пошли, держа её меж собой, как охраныши.

– Живу я на Розважи в Красных Плотниках[482]  [482] КРАСНЫЕ ПЛОТНИКИ – краснодеревщики.


[Закрыть], – сообщил Зыбата.

– Все новгородские улицы обошёл, а Розважь пропустил, – сокрушался Род.

– Вот Славянский конеч минуем, – вывел их Нерядец на площадь, – там будет недалеце.

Далече ли было до Славянского конца, Род забыл заметить. Пришлось непредвиденно задержаться.

– Что за глота на торгу? – удивилась Мякуша.

Толпу скучил надрывный крик. Над головами возвышался мужчина в богатой сряде, ставший то ли на ящик, то ли на порожнюю куфу. Он и орал. Явственно доносились лишь отдельные слова:

– …Очи серы… власы рыжи… рост велик… прозвищем Первушка…

– Это заклиц, – объяснил Зыбата, – Объявляет о беглом рабе. Кто беглого укроет, платит шесть гривен, как за убийство. Кто поможет в поимке, полуцит гривну.

О закличах Род слыхал. Великокняжеский «Указ о холопах» знал.

– Стало быть, плохи твои дела, – остерёг он Нерядца. – По моему разумению, речь идёт о Первухе. А ты укрывщик.

Нерядец заторопился:

– Пойдём отсель. Завтра цуть свет Шестопёр со своей подружней окажутся на ушкуе. И отвезёт их Кипрюша Ворон, мастер плавного пути, от Господина Великого Новгорода далеце, в Вячкую республику, где ни заклицей, ни рабов, ни князей с боярами.

– В Вятскую республику? – переспросил Род. – Что-то я о такой стране слыхивал от галицкого изгоя Берладника. Да сам он лишь понаслышке ведал о ней.

– Зато я не понаслышке тебе скажу, – оживился Зыбата. И, видимо, сел на любимого конька. Начал издалека, с тех пор как водил хлеб-соль со штетинцами[483]  [483] ШТЕЦИНЦЫ – торгующие с Польшей.


[Закрыть] да чудинцами[484]  [484] ЧУДИНЦЫ – торгующие с Прибалтикой.


[Закрыть], потом переметнулся к обонежцам, югорщине[485]  [485] ОБОНЕЖЦЫ, ЮГОРЩИНА – прокладывающие пути на север.


[Закрыть].

Россказни дальних странствователей привели его под начало Ядреика, воеводы ушкуйников. Ходили по Сухоне, Вычегде, в Печору и по её притоку Усе через северные отроги Земного Пояса – в Ворь, приток Оби, или иным путём – через Шугорь, приток Печоры, по Северной Сосьве южнее к Берёзову. Из-под тяжёлой руки Ядреика выскользнул мастер плавного пути Кипрюша Ворон со товарищи, в числе коих был и Зыбата. Стали к булгарам хаживать по Мете и Тверце в Верхнюю Волгу, затем по Нерли, Клязьме и Оке. Отсюда вверх по Каме или Вятке к северу, к остякам. Вот тут-то однажды на Вятке, на правом берегу, на высокой горе приметили городок, окружённый валом и рвом. Уж так он им полюбился! Призвали на помощь святых Бориса и Глеба, взяли с боем деревянную крепость и остались здесь навсегда. Городок назвали с ходу Болванским по капищу местных жителей. Потом окрестили Никулицыным, построили храм. Срубили и новые города Кашкаров, Хлынов. Последний как бы столицей стал. Проснёшься ополночь в тёплой одрине и слышишь, как перекликаются сторожа, твой покой охраняя: «Славен и преславен город Хлынов град!», «Славен город Кашкаров град!», «Славен город Никулицын гра-а-ад!». Особенная страна! От княжеских, боярских и новгородских смут независимая. Хотя и с обычаями новгородскими. Все её жители равны, не имуществом, а правами. О имуществе каждый промышляй, как умеешь. Выборные старшины и духовенство блюдут порядок и нравы. Лесные отшельцы, чудь, вотяки, черемисы, не принявшие пришельцев, хотя и беспокоят набегами, всегда отражаются с великим уроном. Ежегод дважды торжественно проносятся по стране железные стрелы – захваченное оружие непокорных, для вящего указания, чья тут сила. И тишина давно укрепилась бы, да сородичи новгородцы, наезжая, натравливают набегщиков, мутят воду. Не по нраву им чужая свобода.

– Не пускать бы новгорочких лазутников, – заканчивал свой рассказ Зыбата. – Да ведь как друг без друга? То нам соли от них, то им от нас конопли да грецихи надобно.

– Обратают они истиха вашу самость[486]  [486] САМОСТЬ – самостоятельность, независимость.


[Закрыть], – посочувствовал Род.

– Не-а! – мотнул головой Зыбата. – Церемисские волхвы предрекали: около трёх веков продержимся. И вовсе не новгородчи огорлят нас, а иной властитель. Им развеется тьма разделения нынешних княжеств. И Вячкая республика станет мизинчем в его большом кулаке. А пока езжу в Новгород за солью да за людьми.

– Нескоро ваша республика станет в большом кулаке мизинцем, – задумчиво обнадёжил Род, – Не вижу такого мужа, чтобы разбросанные пальцы в кулак собрал.

– Церемисские волхвы говорят: нескоро[487]  [487] Вятская республика была взята войсками великого князя московского Василия Васильевича и обложена данью в 1459 году.


[Закрыть], – согласился Зыбата. – Хватит времени вольницать и нам, и детям, и внукам вдали от смут. Вот и у Первухи радостные мецты: хоцу жить, говорит, как целовеку пригоже, юдолью земной насладиться долюби[488]  [488] ДОЛЮБИ – вдоволь, сколько угодно.


[Закрыть]

– Бог нам с Первушей тебя послал! – обрадовалась Мякуша.

– Завидки берут, слушая, – не мог не признаться Род.

– Не завидуй, а присаживайся в наш ушкуй, сцаслив будешь, – позвал Зыбата.

– Много я поменял ушкуев, – тяжело вздохнул странник. – Великое у меня понадобье во Владимир попасть скорее да увидеть родной Москов…

В доме, куда Нерядец привёл новообретённых друзей, жена и муж Шестопёры накрепко обнялись.

Род одарил Мякушу рисунчатым заморским платком, она едва глянула на подарок, не сводила глаз с мужа.

– Не рада баба повою, рада упокою, – наблюдательно заключил Зыбата.

Потом длились мускульные мужские объятья Рода с Первухой, из которых последний выпрастался изрядно помятым.

– Не чаял видеть тебя, живого и невредимого! – охал и ахал он.

– Друг мой единственный, не ушедший из жизни! – расчувствовался Родислав.

– Мы ещё поживём теперь! – воспрянул душой Первуха.

Стол был обильный. Хозяин жилища, рябой молчун прозвищем Митка, постарался на славу.

Под рассказы бывальца, повидавшего чуждый мир, зелено вино лилось незаметно. Когда общей стала беседа, говорили уже кто в лес, а кто по дрова.

– Как услышала заклича, верчу головой: вдруг десятский[489]  [489] ДЕСЯТСКИЙ – полицейский чин.


[Закрыть] неподалёку. Схватит Зыбату, потом тебя – и прощай жизнь! – буйно раскраснелась Мякуша.

– Четыре гривны – кадь ржи! – не слышал её Первуха. – Хлеб – две ногаты! Мёд – десять кун пуд! А все из-за самовластца Андрея Гюргича: опустошил волость, перерезал торговые узы с Суздалем… До сих пор не оправимся!

Зыбата тем временем внушал Роду высшие мысли о новгородской душе, новгородской чести. Доказывал, якобы новгородцы не охотники разглагольствовать. Даже не договаривают своих речей. Без того понимают друг друга. Дело служит окончанием речи.

– Наша рець кратка, да сильна! – кричал он.

А вот речи кыян, по его утверждению, велеречивые, образные. Куда до них суздальцам! Молвят сухо, да не сильно. А если многоглаголиво, так не образно.

Зыбата вскочил на лавку, взмахнул руками, чтобы наглядно показать риторский талант новгородца. Его так при этом качнуло, будто на ушкуе в трёхбалльный шторм. Однако же устоял Нерядец. Первуха от восхищения поплескал в ладони:

– Новгородец хоть пьян, а все же на ногах держится!

Изголодавшийся по всему родному, скиталец впитывал всеми порами целебность дружелюбной встречи. Все-таки ночи месяца иуня так коротки!

Поутру он проводил друзей к пристани, навсегда простился с каждым из них. Потом забылся в маятных хлопотах: покупал шестерню с колымагой, грузил коробья, сбережённые варягом Ермилой… И вот уж возатай затянул песню на торной дороге в хлебный Торжок. Далее – Тверь, Москва, наконец, Владимир… С тяжким чувством потери покинул последний из Жилотугов родину предков, стены Господина Великого Новгорода.

2

На становищах приходилось менять коней. Ямские комонники требовали доплаты. Отряды вольных охранышей, ожидавшие богатых спутников, бессовестно завышали цену. В особенности от Твери, где леса вплотную подступали к дороге, приходилось раскошеливаться, как ограбленному. А бродники прозевали поживу. Самые что ни есть разбойные повороты в коварном Волковском лесу удалось миновать в целости и сохранности. Обладатель дорогих коробьев даже сумел заснуть, утомлённый дурными предчувствиями. И не внезапная остановка разбудила его, не надрывное пёсье хамканье, а неочёсливые толчки возатая.

– Москва, господин, Москва!

Неужели седмица пути в конце-то концов позади?

– Куда ты меня привёз?

– На Кучково поле. В наилучшее становище, – захлёбывался от усердия расторопный возатай. – Называется «У Вятчанина».

– У какого вятчанина? – сонно бормотал Род, вылезая из колымаги.

– Какого-никакого, а знаменитого, – вводил возатай запалённую шестерню в гостеприимно распахнутые ворота. Потом, приближась к своему седоку, истиха сообщил: – Сказывают, вдавни бродником был, а теперь – фффу-у-у! – самого хоть грабь!

Он повёл Рода по оперённому гульбищу через сени по переходам, сам ключом отворил одрину.

– Будто ты здесь на службе, – удивился усталый странник.

– Все договорено. Вот твой ключ, боярин. Сейчас распрягу коней, остужу их, прогуляю немного водком, потом коробья к тебе подыму. Я мигом!

– Как тебя зовут? – спросил Род.

– Силка. Прозвищем Держикрай.

– Оставайся мне служить, Силка Держикрай. Вижу, ты парень – во! – Род выставил большой палец.

– Благодарствую на приятном слове, – расцвёл ликом свежеобретённый слуга, – Отчего ж одинокому сироте не угодить твоей милости? Будь за меня покоен.

Силка убежал. Род разоблачился, сел на лавку, возмечтав о вечерней трапезе… Словно по заказу, в дверь тихонько заскреблись.

Вошёл лысый сгорбленный старик, обритый, как торчин, поклонился в пояс. «У Вятчанина», – вспомнил Род название гостиного двора.

– Полюбилась ли тебе, господин, сия одрина? Не прикажешь ли чего?

– Чем покормишь на сей раз, Шишонка? – не сдержал улыбки Род. – Сызнова ветряной рыбой да чёрствым квасом?

– Госссподи! – всплеснул руками Вятчанин. – Кого Бог послал! Родиславушка! Найдён! Не признал бы ни за что…

– Сколько же тебе лет, Шишонка? – всматривался в старика Род.

– А, со счёту сбился, – отмахнулся тот. – Хожу, вижу, слышу, и ладно… Вот сейчас велю попотчевать дружка. Совсем уж ты спал с лица, вечный странничек! Где тебя носило? – Он привстал на цыпочках, приблизил запавший рот к уху гостя: – Слух дошёл, что обоих наших Федюняев Бог прибрал. Ведомо ли тебе?

При напоминании о двух Фёдора Род склонил главу.

– Оба, и Озяблый, и Дурной, почитай на моих глазах сгибли. После все поведаю потонку и о них, и о себе.

– После, после, – замахал руками Шишонка. – Будет у нас время. Поживёшь под моим крылышком…

Род вздохнул:

– Не заживусь я у тебя. Нынешней же ночью отправляюсь во Владимир. Надобно не мешкая Кучковича увидеть и…

– И-и-и-и не говори! – лукаво погрозил Шишонка. – Помню, помню, как вы с Фёдором Дурным… на Боровицкий холм… к Кучковне… Ох, воды-то утекло! – Вятчанин запохаживал[490]  [490] ЗАПОХАЖИВАТЬ – ходить взад-вперед.


[Закрыть] по ложне, пощипывая вместо бороды голый подбородок. – Все моё узорочье волосяное в эту воду кануло. Носил бы бороду, да тьфу смотреть!.. А во Владимир тебе ехать не по што, – изрёк он неожиданно. – Кучковича там нет. Великий князь со всем своим двором в Москве, глядит, как перестроили детинец по его изволу. Великая княгиня – ох! – давно и тяжело хворает.

– Она здесь? – воскликнул Род.

Шишонка горько закивал:

– Лежит, сердешная…

Хозяин становища отворил дверь, чтобы позвать слугу, и столкнулся с ним нос к носу. Тот зашептал, косясь на гостя:

– Сызнова пожаловал Кучкович со товарищи.

– Распорядись. Тотчас иду, – сказал Вятчанин. И обернулся к Роду, широко осклабившись: – Ты отдыхай пока. Пришлю ястьё. И сам вернусь. Нальём чуток за встречу и потрапезуем…

Род резко отогнал усталость, жажду, голод.

– Не улещай, Шишонка. Я все слышал. Веди меня к Якиму.

– Что ты, что ты! Не губи! – запричитал старик. – К нему никак нельзя. Он тут отай.

– Для всех отай, а для меня… – Род возложил ладонь на лысину Шишонки. – Веди-ка без промешки.

И тот повёл покорно по длинным переходам к самой дальней боковуше. Однако на пороге все же задержался:

– У-мо-ля-а-ю!..

Род отворил дверь.

Длиннющий стол в узкой палате. На ближнем к двери краю сидят двое лоб в лоб за игрой в тавлеи[491]  [491] ТАВЛЕИ – особая игра в кости на специальной доске.


[Закрыть]. Один ещё голоус, а другой уже голоум: на челе – ни единого волоса. На дальнем краю стола русоголовый детина уронил лик в ладони. Должно быть, горе у него. Над ним сухонький большеглазый человек в круглой шапочке, свесив клинышек бороды, утешает медоточиво:

– Ну, Якимчик, ну… вскинь главу, взгляни соколом!

Уговариваемый поднял голову и как раз увидел вошедших. Да, это был Яким. Грудь Рода стеснилась, как под ударом. Ведь любимцу Андрееву ещё и сорока нет. А красивое лицо изборождено морщинами. Высокий атласный лоб превращён в гармонь. У погасших уст пепельная проседь бесом прячется в без толку ухоженную бороду. Прежде яблочные щеки нынче рдеют не румянцем, а – грешно сказать! – румянами. Сладкая, вельможная судьба, что ж ты сделала с Якимом?

При виде Рода Кучкович выскочил из-за стола, в два длинных шага очутился рядом, обхватил за шею, прильнул лицом, и плечи его мелко затряслись.

– Братец, я предчувствовал, я тебя ждал… Сестрица умирает!

– Ведаю, – обнял его названый брат. – Издалече видел смертный одр… на нём – великая княгиня…

– Как ты видел? – не понимал Яким. – Во сне?

Род не ответил. Пирники, возникая и исчезая, словно тени, уставляли стол. Игроки в тавлеи подняли глаза на двух обнявшихся, не понимая чувств Якима к незнакомцу. Утешитель в круглой шапочке приблизился с немым вопросом. Шишонка пригласил к столу, нижайше поклонился и был таков.

– Нужда поговорить с глазу на глаз, – попросил Род Якима.

Тот отёр парчовым рукавом очи и обернулся к своему обществу:

– Други! Мой брат вернулся. Именем Родислав, пореклом Пётр. На двадцать лет, почитай, волею злеца Андрея судьбина забросила его в дальние край. И вот он здесь! Прошу любить, жаловать…

Все стали подходить. Потянулись руки для приветствия.

– Ефрем Моизович, тиун великокняжеский, – знакомил Яким, указывая на утешителя в круглой шапочке. – Анбал Ясин, придворный ключник, – представил он бритоголового восточного человека, игравшего с голоусом в тавлеи. – Зятёк мой, твой тёзка Пётр, – указал он на голоуса и, пройдя во главу стола, усадил Рода рядом, – Отпразднуем возвращение брата!

Все уселись. Фиалы доброго вина содвинулись. Языки быстро развязались.

– Рады чествовать близкого Якимушке человека, – ласково улыбался Роду Ефрем Моизович. – В сей чёрный час соединило вас горе личное, а нас общее. Угасает госпожа наша ненаглядная, сестрица ваша страстотерпица.

– Слушай, как не угаснуть от такой жизни? Скоро все угаснем, – грубо влез в разговор Анбал. – Разве это жизнь, ты скажи! – обратился он к Роду. – Любимцы меняются, как застольные яства, порядки – как порты на заднице богача. Вчера – дружина, а нынче – двор! Раньше – гриди, теперь – придворные! Я – придворный ключник! Красиво, да? А поглубже вникни: гридь был товарищ князю, придворный – его холоп!

– Все мы холопи Андрея Гюргича, – поддакнул голоус Пётр. – Хочет – к сердцу прижмёт, хочет – к черту пошлёт.

Ефрем Моизович вскинул клинышек бороды:

– Умерьте пыл. Дозвольте бывальцу, братцу Якимушки, порассказать о дальних краях.

Поддавшись на уговоры, Род стал потонку поведывать внимающим вполуха пиршебникам о жизни за Боспором и Гелеспонтом: о Зевксипповых банях в Царьграде, кои отделаны мрамором, украшены статуями великих людей, пред чьими мёртвыми взорами мужи и жены совершают совместное омовение; о землях сельджуков, живущих на острове Елевферии, по-гречески – острове свободы, где свободою и не пахнет; о сарацинах, занявших аж у Геркулесовых столпов чужие берега, о мысленной красоте тканей, там продаваемых, то есть о такой красоте, кою лишь головой измыслишь, а руками не сотворишь…

– У нас тоже есть мысленная красота, – похвалился голоус Пётр. – Только не ткачи её сотворяют, а здатели. Во Владимире храм Богородицы – загляденье! А в Боголюбове, новом пригороде Владимира, что превзошёл и киевский Берестов, – такой дворец! Гости-агляне[492]  [492] АГЛЯНЕ – англичане.


[Закрыть], отъезжая, долго оглядываются. А Золотые ворота в новой столице тоже не хуже киевских.

– В новой столице? – Род перепроверил, не ослышался ли. – Разве Киев не столица уже?

– Теперь мы – столица! – ткнул себя пальцем в грудь охмелевший Ефрем Моизович.

– Кто – мы? – вопросил Анбал. – Слушай, мы уже не мы! Борис Жидиславич, Михн, мальчишка Прокопий да ещё этот… Кузьмшце, киевский буйвол, – они теперь «мы»! Их любит батька Андрей. Их держит в сыновьях, а нас в пасынках.

– Старую собаку не батькой звать, – пробурчал под нос молодой, невоздержанный зять Кучковича.

– Не пей более, – внушал тем временем хозяину стола Род.

– Ну, други, поздний час, – тяжело поднялся Яким.

Он взял названого брата под локоть, вывел во двор и усадил в свою кареть. Час и в самом деле был поздний. Однако ночи иуня месяца столь белолики вздешних краях, что из пустого окна карети, если приотдёрнуть завесу, видны все перемены в возникающем на месте Красных сел городе.

– Гляди-ка! От Кучкова поля до Боровицкого холма сплошь застроено, – удивлялся Род. – Где просеки, коими я проезжал? Где сосны, ели?

– Просеки стали улицами, деревья обратились в венцы хором, – отвечал Яким. – А детинец узнай попробуй!

– Да, расщеперился! – отметил Род. – На стенах ещё смола не обсохла. А заборола – знай наших! Не уступят и киевским.

– Киев уже Владимиру уступил, скоро Москве уступит, – пророчески возгласил Яким, – Последний стоящий господин на киевском столе был наш же Гюргий-покойник.

– Остерегал я Гюргия избегать пиров, – вспомнил Род.

– Ты уже слышал, что пир стал причиною его смерти? – спросил Яким и продолжил: – У Петрилы Осьменника пировал. Ночью помер. Всего-то великокняжествовал два года, а боролся за это чуть ли не двадцать лет. Не окормил ли его Петрила?

– Не окормил, – уверенно сказал Род. – Я не видел на его смертном лике действия отравы.

– Где ж ты мог лицезреть его смертный лик? Во сне? – не сдержал насмешки Яким. – Во сне все шиворот-навыворот. А ненавидим был Гюргий в Киеве – это истинно. Всех суздальцев и любимого сына его Василька кыяне тотчас пограбили, многих поубивали, самого погребли не по-княжески – не в берестовской обители Спаса рядом с родителем Мономахом, а за городом. И заднепровский дворец его, именуемый Раем, превращён был кыянами в сущий ад. Впрочем, поделом. Берладник служил ему, как отцу родному… Вдруг окован, доставлен за приставами в Киев. За что? Просто-напросто Гюргий согласился выдать его Галицкому князю. Тот, вишь, испугался: не отымет ли изгой вотчину, коей лишил его преступный Владимирко.