Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Поэтому «идеологические» преступники совершенно равнодушно относились к вою сирены, возвещавшей о воздушном налете. Глядя в маленькое, забранное решеткой окошко на летящие по ночному небу самолеты и преследующие их серебристые ленты прожекторов, они думали о своих семьях, находившихся от них недосягаемо далеко. Надежду на освобождение они уже потеряли. Все помыслы были сосредоточены исключительно на еде. Они жили, каждый день глядя в глаза смерти.

В эту зиму холод стоял особенно жестокий. Древесного угля по карточкам почти не выдавали, газ включали нерегулярно, а купить топливо было негде – лавки давно уже перестали торговать дровами и углем. Люди кое-как перебивались, дрожа от холода и голода, под непрерывной угрозой воздушных налетов.

Когда с наступлением сумерек над городом раздавалось завывание сирены, улицы мгновенно погружались в полную темноту. Во мраке слышался стук – дежурные разбивали слой льда в бочках с водой, заготовленной

на случай пожара. Радио отрывисто сообщало об обстановке в районе Токио: «Один самолет противника движется к северу над заливом Сагами. Кроме того, замечен один вражеский самолет в южной части залива...»

В такие ночи Иоко всегда стояла в воротах больницы, в пальто, в брюках, в стальном шлеме па голове, с противогазом у пояса, с длинным багром в руках. Холод заползал за воротник, поднимался от земли по ногам, беспощадно пронизывал насквозь, леденя дрожащие губы. В призрачном свете звезд искрился гравий на замерзшей дороге, не проходило и десяти минут, как вода в бочке снова затягивалась коркой льда.

Иоко стояла неподвижно, закрыв глаза, прислушиваясь к голосу диктора, неясно доносившемуся из соседнего дома. Так провела она и прошлую ночь. И позапрошлую. Ночь за ночью, дрожа от холода, она стояла на улице, думая не столько об отражении воздушного налёта, сколько о том, как глубоко, как бесконечно она несчастна.

Ей представлялась как бы со стороны ее собственная жалкая, измученная фигура, и в сердце закрадывалось отчаяние. Как-то раз в одну из таких ночей, спрятавшись в тени живой изгороди, Иоко украдкой заплакала. Теперь, когда она стала такой жалкой и невзрачной, к чему еще упрямиться и сопротивляться? Разве не все равно, что с ней будет? Пусть завтра она пожалеет об этом, но если можно хоть чем-нибудь скрасить сегодняшний день, и то хорошо... Сегодня вечером к ней снова зашел Уруки. Она встретила его холодно, как всегда, Уруки долго смотрел на нее ласковым взглядом, а потом ушел, не рассердившись за холодный прием. Раньше она гордилась тем, что отвергает его любовь. Она считала, что так будет лучше. Но сейчас, глубокой ночью, на покрытой инеем улице, придавленная тяжестью стального шлема, она чувствовала, что мужество ее покидает.

Что она выиграет, чего добьется, продолжая упорствовать? Не лучше ли, зажмурив глаза, махнув рукой на все и в настоящем и в прошлом, предоставить свою судьбу на волю провидения? Уруки честный человек, ему можно довериться. В следующий раз, когда он придет, она молча, без всяких слов даст ему понять, что принимает его любовь. Завтра же, как только рассветет, она напишет ему письмо и попросит прийти немедленно.

И, присев на землю у живой изгороди, Иоко заплакала, согнувшись под тяжестью стального шлема, давившего голову. Грея во рту замерзшие пальцы, она плакала от жалости к себе, такой несчастной, такой беспомощной.

Высоко в небе летел самолет «Б-29», похожий на серебряную стрелу. Слышно было, как дежурившие у ворот люди кричали: «Самолет противника! Воздушный налет!» Иоко заплакала еще сильнее. Ей хотелось чувствовать рядом с собой человека, к которому она могла бы прижаться, который бы защитил ее от опасности. Она мучительно остро ощущала, что ей, женщине, невозможно больше оставаться одной, и сознавала, что все ее упорство разлетается вдребезги.

В моменты тяжелых испытаний, потрясающих общество, труднее всего приходится трудовым средним классам – служащим, учителям, ученым; меньше других, в конечном итоге, пострадали от экономической катастрофы крестьяне и торговцы, которые с самого начала не возлагали надежд на правительство или на государство. Крестьяне уповали на свою землю, на яркий свет солнца, торговцы приспособились к новым условиям, умудряясь по-прежнему наживать деньги в наступившем хаосе.

Для Дзюдзиро Хиросэ смута, царившая в обществе, создавала как нельзя более благоприятную обстановку. Чем сильнее беспорядок, тем больше возможностей для всякой купли-продажи. Умело использовать этот благоприятный момент хорошо удавалось управляющему Хиросэ – Иосидзо Кусуми. Этот Кусуми был прирожденный торговец, коммерсант до мозга костей. Ему и в голову не приходило беспокоиться о народе, о его интересах. Вот кто действительно мог считаться настоящим «антипатриотом», антиобщественной личностью по самому своему существу! Это был человек, способный хладнокровию совершить любое предательство, и уж во всяком случае намного более вредный для общества, чем журналисты из редакции «Синхёрон», томившиеся в тюрьме по обвинению в коммунистической деятельности. С точки зрения Кусуми, высшим благом была нажива, а злом – убытки. Деньги —таков был единственный критерий его морали. Точно так же рассуждал его босс Дзюдзиро Хиросэ. И если в свое время он подчинялся воинской дисциплине, сурово расправлялся с подчиненными и отличался даже некоторой храбростью, то было это вовсе не потому, что Хиросэ был убежденным верноподданным или завзятым милитаристом. Нет, Хиросэ просто-напросто умел приспосабливаться к любым обстоятельствам. Теперь, когда он стал заниматься коммерческой деятельностью в обстановке экономического развала, когда не существовало ни воинского долга, ни воинской дисциплины, он превратился в заправского коммерсанта. Так же как Иосидзо Кусуми, он преклонялся только перед деньгами. В неустойчивом, охваченном паникой обществе он сумел создать себе прочное положение. Подобно тому как не тонет грязь, плавающая на поверхности бушующих волн, так и Дзюдзиро Хиросэ умел держаться на поверхности среди беспощадного урагана, перевернувшего всю жизнь. Больше того, используя благоприятные возможности, которые давала ему всеобщая разруха, он сумел даже увеличить масштабы своей деятельности.

Неподалеку от типографии «Тосин» Хиросэ открыл коммерческую контору. Никакой вывески у этой конторы не было. Хиросэ проворачивал здесь вместе с Иосидзо Кусуми свои спекулятивные сделки. В помещении конторы не видно было ни канцелярских столов, ни пишущих машинок, обстановку составляли сейф и несколько кресел. Весь штат состоял из одной женщины-служащей.

Хиросэ, развалясь в кресле, курил заграничную сигару и с хладнокровным видом слушал отчет Кусуми.

– Ну, как вчерашний рейс в Иокогаму?

– Очень неудачно. Успели опередить нас, забрали все подчистую. А было не меньше пятнадцати тонн стального литья... Эх, жалость какая!

– В самом деле?

– Зато мне удалось присмотреть партию кокса, двадцать пять тонн... Я его придержал. Сейчас думаю, куда сбыть...

– Куда сбыть – это найдется...– зевая, сказал Хиросэ. Он чувствовал усталость после вчерашнего кутежа,– в таких кутежах он участвовал каждую ночь,–и движения у него были медленные, ленивые.

С декабря по январь Хиросэ перепродал довольно много товаров:

Авиационного бензина – 1 бочку.

Угля – 80 тонн.

Типографской бумаги – 350 кип.

Медного кабеля, железной проволоки – 6 тонн. Оцинкованного железа – 400 листов.

Сахара—220 килограммов.

Парусины – 800 ярдов.

Цемента – 2200 мешков.

Кожи – 22 штуки.

Бензина – 40 бочек.

Хлопчатобумажных тканей – 310 метров.

Добывались эти товары по большей части на военных заводах, продававших на сторону сырье, полученное от министерства военного снабжения. Так как сырья, поступавшего по распоряжению министерства, все равно не хватало, заводы наживались на том, что продавали какую-то часть на черном рынке. Пройдя через руки таких дельцов, как Хиросэ, это сырье попадало на маленькие предприятия, изготовлявшие продукцию исключительно для черного рынка. Парусину и бензин продавали рыболовным компаниям и получали взамен рыбу, которая опять-таки продавалась на черном рынке. Эту рыбу скупали рестораны, продолжавшие существовать тайно, несмотря на все запрещения, и она подавалась в качестве угощения во время банкетов и кутежей, тоже тайных, на которых присутствовали военное начальство и ответственные чиновники. Чем строже становился экономический контроль, тем больший размах приобретали сделки на черном рынке. Создавалось парадоксальное положение, при котором решительно покончить с черным рынком означало бы полностью парализовать всю экономическую жизнь страны. В результате экономический контроль приобрел чисто формальный характер, стал законом, ущемлявшим только малых и слабых, что же касается крупных дельцов, то они по-прежнему пользовались полной свободой и действовали совершенно безнаказанно. Нередко случалось, что даже военные предприятия вынуждены были закупать сырье на черном рынке, иначе выпуск продукции оказывался под угрозой срыва, ибо нельзя было ждать, пока мизерное количество необходимого сырья поступит на завод по государственному распределению. Бывало даже, что сырье, сбытое налево заводом А., закупал на черном рынке завод Б. Контроль правительства и военных властей фактически уже сошел на нет во всех областях экономической жизни.

Дзюдзиро Хиросэ завел себе в районе Акасака постоянную содержанку. После закрытия ресторанов и увеселительных заведений многие гейши оказались безработными. Некоторых зачислили в «Патриотические отряды» и отправили на заводы, другие вернулись в свои семьи, а тем, у которых не было родственников, приходилось искать покровительства акционеров военных заводов и дельцов черного рынка. Человек типа Хиросэ, умевший ловко лавировать среди бурных волн житейского моря, выглядел героем в глазах таких женщин. Во всяком случае, в эти тяжелые времена на него можно было положиться. X

Иоко Кодама он совершенно забыл. Иногда Кусуми спрашивал:

– Как же у вас с ней дальше пошли отношения?

В ответ Хиросэ смеялся:

– С такими женщинами, как она, трудно поладить. Все время как будто держит камень за пазухой... Нет, с такими дело иметь опасно...

Его самолюбие несколько ущемляло лишь то, что Иоко больше не появлялась. С той самой ночи она не подавала о себе никаких известий. В ту минуту, когда он уже уверился в своей победе, у него как будто внезапно выбили почву из-под ног. Воспоминание об этой победе и безотчетное сознание своего поражения были неразрывны. Он так и не пришел ни к какому определенному выводу и постепенно забыл Иоко. Половину свободного времени он проводил дома, в Сиба, остальное время у своей содержанки в Акасака. Он располнел, приобрел внушительный, представительный вид и постепенно все больше становился похожим не на спекулянта-торговца, а скорее на промышленника, солидного бизнесмена.

В середине февраля 1945 года Иоко вышла замуж за Такэо Уруки. Профессор Кодама и госпожа Сакико одобрили этот брак, но, казалось, не очень радовались. У самой Иоко сердце тоже отнюдь не трепетало от счастья.

В январе американские войска высадились в заливе Лингаэн, а к третьему февраля подступили уже к Маниле. Американская авиация ежедневно бомбила японские военные базы на Тайване, на островах Окинава, на юге Кюсю. Война бушевала на территории Японии.

Юмико проводила большую часть дня в постели. На прощание Иоко включила патефон и поставила для Юмико одну за другой несколько пластинок. Разметав спутанные волосы по подушке, Юмико долго безмолвно слушала музыку. С тех пор как она заболела, у нее часто бывало удивительно просветленное выражение лица. По щекам ее тихо струились слезы. Казалось, боль, накипевшая в сердце, выливается вместе со слезами.

– Когда же наконец кончится война...– В этих словах, сказанных без гнева, без скорби, тихим, как шелест ветерка, шепотом, звучало нечто, органически отвергающее войну. Никто никогда не объяснял Юмико преступный характер войны, не рассказывал о страшных опустошениях, приносимых войной. Но, слушая музыку, созданную великими композиторами, она без всяких теоретических выкладок и убедительных аргументов всем своим существом постигла преступность и зло войны. О чем мечтали, к чему стремились пламенные души гениев музыки—Шопена, Бетховена, Моцарта? Какая бездонная пропасть отделяет эти мечтания от страшной действительности, где безраздельно царит война! Юмико не умеет теоретизировать и рассуждать. Она просто чувствует, как бесконечно далек окружающий ее мир от прекрасного мира музыки, как он безобразен, жесток и ужасен. В музыке перед ней открывался мир возвышенных идеалов, где люди без долгих споров, без всяких корыстных целей, рука об руку, живут в согласии и дружбе, мир, где царят беспредельные добро и любовь. Чистая душа Юмико без сомнений и колебаний могла подниматься ввысь, прямо в этот чудесный мир. И чем дальше уносилась она в мечтах, тем мучительнее становилось противоречие между ее духовной и физической жизнью, протекавшей по-прежнему в реальном мире – в мире, где царила война.

– Когда же наконец кончится эта война?..

Юмико казалось, будто с окончанием войны не только ее душа, но и тело, слившись наконец в гармоническое единство, смогут войти в идеальную страну мира. По крайней мере хоть сколько-нибудь приблизиться к ней. Юмико, словно о чем-то нереальном, думала теперь о замужней жизни, в которую собирается вступить старшая сестра. Она думала о замужестве Иоко с тем тихим, немного грустным, чувством, которое охватывает человека, уже полностью примирившегося с неизлечимой болезнью, навеки утратившего надежду на свое личное счастье.

Время было такое, когда нельзя было свободно купить даже пару таби^*  Таби – японские носки из плотной материи; большой палец отделен, чтобы можно было продеть ремешок обуви.


[Закрыть] даже воротничок к кимоно. Приданого к свадьбе не готовили никакого – ни туалета, ни комода, ни новых одеял и подушек. Невеста была в синих шароварах, за спиной у нее висел стальной шлем, а в свадебные чарки налили эрзац-сакэ, специально полученное по карточкам по случаю свадьбы.

Когда исчезли все атрибуты, которыми обычно украшается свадьба, факт вступления в связь мужчины и женщины предстал во всей наготе, ничем не прикрытый, животная сущность человека стала еще более обнаженной.

Это чувствовала сама Иоко. Ей было как-то неловко и стыдно перед Юмико. Сестра находит удовлетворение в чем-то более возвышенном, более чистом, а она, Иоко, пытается обрести счастье в таких заурядных, чисто житейских событиях, как брак, связь с мужчиной. И она стыдилась этой своей будничности и обыденности.

– Ты непременно будешь счастлива, Иоко. Я всегда была уверена в этом. Так хотелось бы что-нибудь подарить тебе, но не знаю что!..

– Поправляйся скорее. Это будет для меня лучший подарок!—ответила Иоко, но в глубине души она была далеко не так уверена в своем будущем счастье, как Юмико.

Она не искала счастья и не надеялась, что этот брак даст ей счастье. Для чего же она выходит замуж? Ей самой было бы трудно ответить на этот вопрос. Душа ее была холодна, словно она исполняла какую-то обязанность,– нужно выходить замуж, потому и выходит... Не любовь толкала ее на этот союз. Это было желание, похожее на то, что испытывает голодный, стремящийся получить пищу. Сердце Иоко не трепетало от радости, будущее не рисовалось в радужном свете. Не вынуждал ее к этому браку и настойчивый голос плоти. О том, что замужество улучшит ее материальное положение, она и вовсе не помышляла. Оттого-то она так долго и не давала согласия на предложение Уруки.

Но в таком случае, зачем же она все-таки выходит за него замуж? Иоко не могла бы с уверенностью объяснить свой поступок. Маленькая лодочка, увлекаемая бурным морским течением, хочет, вероятно, как можно скорее укрыться в безопасную гавань. Это простое, бесхитростное желание могущественнее всяких доводов разума. Покой и безопасность хоть на сегодняшний день представляются высшим счастьем. Ведь неизвестно, что принесет с собой завтрашний день. Больше чем в отце, больше чем в матери Иоко нуждалась сейчас в человеке, которого она могла бы называть мужем. Драгоценнее любви, драгоценнее всего па свете казалось надежное убежище, где можно укрыться от бури.

У алтаря в храме Отори, неподалеку от больницы Кодама, священник прочитал перед ними традиционные молитвы. Затем зажгли свечи – но только для соблюдения формы, потому что свечей было очень мало. Присутствовали профессор Кодама, госпожа Сакико и один товарищ Уруки; они же и выступали свидетелями. Иоко была в черном костюме, единственным украшением была маленькая ветка цветов в волосах. На Уруки был смокинг.

Когда церемония окончилась, вернулись в лечебницу на такси с газогенераторным двигателем. Свадебный пир представлял собой скромный ужин с бутылочкой эрзац-сакэ. На стол подали угощение – консервированную кету и жесткий, как подошва, бифштекс. Но даже такие продукты считались по тем временам поразительной роскошью. Когда ужин окончился, мать проводила жениха и невесту до станции электрички, и Иоко покинула родительский дом. Уруки нес за спиной рюкзак, в руке у него был чемодан. Он переоделся, опять намотал на ноги обмотки. Новобрачная была в шароварах, через плечо у нее висела санитарная сумка. И улицы и станция были погружены в темноту. Прохожие молчаливо спешили своей дорогой. В вагоне тоже было темно и тесно.

Стоя рядом с Уруки, Иоко смотрела на проплывавшие за окном темные улицы погруженного в глубокую тьму Токио. Из груди ее невольно вырвался вздох. Итак, отныне она жена этого человека. Она сама не понимала, радует ее это или печалит. Грусть и смирение владели ее душой. Она будет до конца своих дней верной женой Уруки. Пусть только он ни о чем ее не расспрашивает.

Пусть не касается того, что погребено в ее сердце. Там, в глубине, покоится образ Тайскэ. Есть и другие, мучительно постыдные воспоминания. Иоко не хочет, чтобы бередили ей душу, вызывая в памяти то, что безвозвратно минуло. Пусть ее оставят в покое. И тогда она готова быть самой покорной, самой преданной и верной женой.

Чтобы принять молодую жену, Уруки переехал на новую квартиру, состоявшую из двух небольших смежных комнат. Они поднялись на веранду, открыли входную дверь и очутились в крохотной прихожей, предназначенной для снимания обуви. Сбоку находилась маленькая газовая плитка и водопроводная раковина. В первой, меньшей, комнате стоял маленький обеденный стол и шкафчик для посуды, в следующей комнате, побольше,– письменный стол Уруки и комод Иоко. В маленькой нише красовалась ваза с веткой цветущей сливы. Над фарфоровой жаровней, полной окурков, висел холодный чайник. Возле письменного стола кучей громоздились книги, не уместившиеся на полках.

Иоко остановилась посреди комнаты. Она испытывала растерянность. Ей было как-то не по себе, словно она не знала, куда присесть. Неприветливые, по-холостяцки неуютные комнаты пахнули на нее холодом. Так вот оно, ее убежище, которое отныне будет служить ей кровом...

Она все еще в растерянности стояла посреди комнаты, не зная, с чего начать, когда Уруки порывисто заключил молодую жену в объятия.

– Ну вот! Вот и началась наша жизнь! – воскликнул он, и в голосе его слышалось ликование.– Дорогая моя! Будем же счастливы! Очень счастливы! Отчего ты молчишь? Давай теперь вдвоем отпразднуем нашу свадьбу, только вдвоем, хорошо? Плитка, наверное, действует. У меня еще есть консервы – остались от фронтового пайка. Есть и рисовые лепешки. Прислала сестра из провинции. Даже бутылка пива найдется – выдавали по карточкам. Так что попируем на славу, правда? – Он обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание, и поцеловал. От долгого поцелуя у Иоко даже затекла шея. Когда он наконец отпустил ее, комната вдруг показалась ей удивительно приветливой и уютной. До сих пор все здесь было чужое, а сейчас как будто вдруг стало знакомым и близким. И холодная жаровня, и стол, и одежда, висевшая на стене, принадлежали теперь и ей.

– Знаешь что, давай-ка разожги плитку... Уголь там, в коробке из-под апельсинов, рядом с ящиком для обуви. А я тем временем открою консервы...

Он принялся усердно хлопотать, зажег свечи. Стол вдруг озарился ярким, веселым светом. От этого света сердце Иоко радостно забилось. Откуда-то из самой глубины ее существа теплым источником внезапно хлынуло и забурлило ощущение счастья. Она смотрела, как разгорается уголь, который она положила на газовую горелку, вспомнила только что сказанные слова Уруки: «Будем же счастливы!» – и у нее вдруг стало так радостно на душе, что на глаза навернулись слезы.

– Ну как, не разгорелось еще? – Уруки подошел и обнял ее за плечи, Иоко обернулась и внезапно, ни слова не говоря, спрятала лицо у него на груди.

– Что ты? – прошептал он.

– Я рада.

– Вот и отлично!.. Ну, садимся за стол!

Иоко охватило безотчетное веселье. Ей было радостно и весело смотреть на воодушевление Уруки, она смеялась и никак не могла остановиться. Праздничный блеск свечей проникал в душу, на сердце стало светло. Как будто разом окончилась нескончаемо долгая ночь. «Значит, счастье все-таки существует!» – думала она, чувствуя, как вся согревается чудесным теплом. И ей было радостно сознавать, что она, по всей вероятности, сумеет от всего сердца полюбить своего нового мужа.

Однако на рассвете пронзительный вой сирены безжалостно нарушил сон новобрачных. Самолеты, взлетевшие с американских авианосцев, волна за волной, в течение трех часов опустошали окрестности Токио. Вдалеке, к западу от дома Иоко, в районе Татэгава, они переходили в пике и сбрасывали бомбы, с громоподобным ревом на бреющем полете проносились над головой, поливая землю пулеметными очередями. Летели они так низко, что ясно виднелись опознавательные знаки, стволы пулеметов и даже лица пилотов.

И все-таки, несмотря на весь этот ужас, Иоко не чувствовала себя несчастной. В одну ночь война отодвинулась куда-то далеко, далеко.

Новая, яркая жизнь открылась перед Иоко. С этого дня она словно переродилась.

Наступила весна, но погода все еще' держалась холодная. Юхэй Асидзава впервые за долгое время вышел из дома. Он был в плотном, теплом пальто, в хорошо начищенных черных ботинках. Темно-коричневая шляпа, кожаные перчатки, белое шелковое кашне и даже булавка с опалом, придерживающая галстук, придавали ему такой вид, словно он собрался куда-нибудь на банкет. Юхэй не признавал ни стального шлема, ни обмоток, ни фуражки военного образца.

У выхода на платформу его остановил контролер:

– Эй, вы куда?

Юхэй не ответил.

– Гражданам, не одетым на случай воздушной тревоги, проезд запрещен!

– Ничего, меня вполне устраивает мой костюм...

Повесив трость на руку, Юхэй, не останавливаясь, прошел на платформу. В конце концов электричка – всего-навсего транспорт. Если он не причиняет неудобств другим пассажирам, значит все в порядке. Не хватает еще, чтобы железнодорожные служащие делали ему замечания по поводу костюма! Контролер кричал сзади:

– Эй, гражданин, постойте, эй!

Юхэй, не оборачиваясь, спустился вниз по ступенькам. Платформа была забита людьми. Вагоны, грязные, как мусорные ящики, были переполнены до отказа. Железнодорожники старались запихнуть внутрь тех, кто цеплялся за поручни, стоя на подножке. Падают и разбиваются вдребезги оконные стекла. Слышатся крики, ругань. Наконец поезд трогается. Из неплотно прикрытых дверей торчат руки и ноги.

Токио уже перестал быть местом, пригодным для человеческого существования. В ближайшие дни Юхэй собирался эвакуироваться в район озера Сува, в префектуру Нагано. Там, на берегах горного озера, наверное, хоть в какой-то степени еще сохранилась нормальная жизнь, остались люди, способные понимать красоту, ценить искусство, думать об идеалах. Ничто не вызывало такого гнева и отвращения в Юхэе, как зрелище людей, потерявших человеческий облик. В его представлении человек всегда должен оставаться прекрасным, возвышенным, существом, наделенным высоким сознанием. Строгий, подтянутый костюм не только соответствовал аристократическим вкусам Юхэя, но и служил выражением его протеста против всего, что творилось вокруг. Это был его вызов слепой толпе. Однако этот вызов приносил мало пользы. Скорее наоборот, люди таращили на него глаза, смотрели со злобой, ругались: «Это еще что за подозрительный тип? Смотрите, даже булавку для галстука нацепил!.. Не знает, что ли, что сейчас чрезвычайное время?»

Юхэй отвечал улыбкой. Разве чрезвычайное время означает, что нужно одеваться в лохмотья? Или, потеряв разум, позабыв все на свете, вламываться, как стадо животных, в поезд, отталкивая друг друга?! Или разбивать стекла и забираться в вагон через окно? Неужели «чрезвычайное время» служит оправданием всему этому? Нет, они больше не люди, эта толпа. Дальнейшее пребывание в Токио стало для Юхэя невыносимым.

Перед отъездом нужно было наведаться в помещение своей бывшей редакции, оставить распоряжения касательно ликвидации дел. Выйдя из электрички, Юхэй подошел к знакомому зданию и поднялся вверх по лестнице. Давно уже не приходилось ему бывать здесь. На лестнице, в коридорах – на всем лежала печать запустения. Все здание пропылилось, как заброшенный склад.

Золоченые иероглифы «Синхёрон» на дверных стеклах блестели по-прежнему, но дверь была на замке. Бронзовая ручка покрылась налетом пыли.

Юхэй вошел в редакцию через боковую дверь. Просторное помещение опустело, нигде не видно было ни души. Когда-то в этой большой комнате работало около сорока журналистов, не замолкали их веселые молодые голоса, оживленные споры. Сейчас многие из них находятся под следствием в тюрьмах Иокогамы. Воспоминания о прошлом терзают душу. Юхэй отворил дверь в соседнюю комнату.

В большой комнате, служившей когда-то библиотекой и залом собраний, за огромным столом, один-одинешенек сидел Сэцуо Киёхара и, не снимая пальто, что-то писал, зарывшись седой головой в книги и справочники, огромной грудой наваленные на столе.

Наконец-то перед Юхэем была живая душа! Юхэй почувствовал благодарность, к Сэцуо за то, что тот оказался сейчас в этой комнате.

– Ты что, работаешь?

Киёхара поднял голову.

– О, кого я вижу! Разве ты уже выходишь на улицу?

– Ты каждый день работаешь здесь?

– Ну, не каждый, но часто.

– Здесь, наверное, холодно?

– Холодно. Я ношу с собой карманную грелку. Вчера день выдался хороший, по-весеннему теплый, а сегодня опять мороз. Когда ты едешь?

– В ближайшие дни. Не знаю, когда сумею достать билеты на поезд...

– Значит, как только достанешь билеты, сразу же уезжаешь?

– Да, собираюсь.

– Так, так...– Киёхара повернулся вместе с вращающимся стулом и устремил взгляд в окно.– Выходит, на некоторое время мы с тобой расстаемся...– в голосе его слышалась грусть. В нынешние тревожные времена, когда все обстоятельства – и положение на фронте, и обстановка в тылу, и средства связи – складывались скверно как на подбор, так скверно, что хуже нельзя,– всякая разлука может стать вечной. Кто знает, увидятся ли они вновь?

Юхэй постучал тростью об пол. Ему вдруг пришли на ум известные строчки классического китайского стихотворения: «Каждая встреча сулит разлуку...» Он почувствовал, как ему тяжело расставаться со старым другом.

– А ты намерен все время оставаться здесь, в Токио?

– Да. Не то чтобы я твердо принял такое решение; просто, понимаешь ли, хочется своими глазами посмотреть на все, что будет происходить. Нужно своими глазами увидеть, как погибает Япония. Я обязан все это видеть...– Старый журналист говорил тихо, но в его словах звучала глубокая скорбь. Отлично понимая, что катастрофа неотвратима, он хотел теперь своими главами видеть эту трагическую картину,– несомненно, его вынуждала к этому мучительная любовь к родине. Для,Киёхара, долгое время изучавшего развитие государства через одну область – дипломатию, уничтожение Японии являлось не только гибелью матери-родины, не только национальной трагедией, но и уничтожением объекта трудов всей его жизни. Сложные чувства вынуждают его до последней минуты не покидать Токио.

Юхэй Асидзава хорошо понимал переживания старого друга. Он почувствовал, что не в состоянии вот так, сразу, в двух словах, распроститься с ним и уйти. Захотелось хотя бы поднять прощальную чарку в честь старой дружбы, условиться о новой встрече. Именно потому, что оба сомневались, суждено ли им встретиться вновь, немыслимо было расстаться, не условившись о новом свидании.

– Знаешь что,– сказал Юхэй,»– сейчас я закончу кое-какие дела, а потом давай поужинаем где-нибудь вместе. Ты чем-нибудь занят вечером?

– Я собирался навестить нашего бывшего генерального консула на Яве, который как раз находился там во время заключения японо-голландского соглашения о нефти... Впрочем, этот визит можно перенести на завтра. Но послушай, где же мы можем поужинать? Ведь рестораны-то все закрыты...

– Найдем где-нибудь. Многие, очевидно, торгуют, так сказать, с черного хода. Попробуем заглянуть в «Сан-котэй». Удобнее всего после пяти часов...

Они договорились, что пойдут вместе. Киёхара опять склонился над столом и углубился в работу, потирая озябшие пальцы. На улице крепчал холодный северный ветер, вдали, высоко в небе, болтался коричневый аэростат воздушного заграждения.

Юхэй прошел в комнату, где происходила ликвидация дел. Когда все необходимые распоряжения были отданы, он позвонил по телефону в ресторан «Санкотэй» в Акасака. Хозяйка сказала, чтобы он приезжал непременно,– хотя ресторан закрыт и давно уже не работает, для него она обязательно постарается что-нибудь сделать.

Уже смеркалось, когда Асидзава и Киёхара вышли из вагона электрички в Санносита. Район Акасака давно перестал быть кварталом веселья. Ни одного огонька не светилось на улицах, погруженных в глубокую темноту, не слышно было ни музыки, ни песен. Иногда вдали мелькала женская фигура, торопливо пересекавшая улицу, изящным силуэтом напоминавшая гейшу, но в остальном нигде не осталось ни следа прежней атмосферы, когда-то Парившей в этой обители нежных чувств и веселья. Входные двери ресторана «Санкотэй» были наглухо заперты, Киёхара и Асидзава пришлось нырять, согнувшись, сквозь низенькую калитку в воротах со стороны кухни. Хозяйка в белом фартуке вышла в залу.

– Ох, уж простите нас, господин директор! Никого ведь не осталось, ни служанки, ни. поварихи... Всех пришлось рассчитать. Пришел конец Акасака... Здравствуйте, здравствуйте, господин директор, давненько не приходилось вас видеть... Да, что и говорить, замечательная жизнь нынче пошла... А вы никуда не собираетесь уезжать?

Хозяйка заметно осунулась. Ее тонкая, стройная фигура стала совсем хрупкой, плечи заострились.