Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

– Правильно! Что факт, то факт. Большинство профессоров относится к войне совершенно безучастно. «Для науки не существует границ!» – вот их любимая фраза.

– Они, видите ли, считают, что война их не касается, что война – дело военных. А „по правде сказать, они даже о студентах очень мало тревожатся. Думают только, как бы самим прославиться...

– Верно. Но свои речи они всегда подкрепляют «научной» подкладкой, и поэтому все их слова звучат довольно авторитетно. И тут, дружище, приходится признать, что пропаганда, которую ведет правительство, построена, к сожалению, слишком абстрактно и поэтому не дает большого эффекта... Нет, что ни говори, бюрократы действительно ни на что не способны. Ну, много ли пользы расклеивать везде и повсюду лозунги и плакаты? Ведь это же абсолютно ничего не дает! А вот либералы, не в пример властям, очень деятельны. Кироку Хосокава, Татио Морито, Сэцуо Киёхара... Все время пишут, да еще как плодовиты! Журнал «Синхёрон» каждый месяц печатает их статьи; и знаешь, ведь этот журнал пользуется огромной популярностью!

– «Синхёрон»? Еще бы! Это либеральный журнал,– сказал Итано.– Наверное, отец Асидзава в душе тоже придерживается либеральных взглядов. Или, может быть, он печатает такие статьи просто из коммерческих соображений?

– Нет, ты не ошибся,– утвердительно кивнул Кунио.– Отец и в самом деле убежденный либерал. Сколько раз я уже ссорился с ним из-за этого!

– Не подумай, что я собираюсь читать тебе нравоучения,– заговорил Мицуо Акаси, рослый, физически хорошо развитый юноша, неторопливым жестом складывая на груди руки. Он был старше других и уже сдал испытания на пилота первого класса. Требовалось только надеть на него форму летчика, и перед вами был бы законченный лейтенант воздушного флота.– Но видишь ли, дружище, страна ведет грандиозную войну, а в это самбе время такой журнал, как'«Синхёрон», пользующийся широкой известностью среди интеллигенции, всячески старается уличить в противоречиях заявления руководителей армии, поймать их на слове, критикует правительственный курс, сеет смуту в умах... Это и впрямь никуда не годится! Говоря грубо, это, если хочешь, своего рода предательство по отношению к государству. Если допустить, что война могла бы закончиться поражением Японии, то значительная доля вилы и ответственности легла бы на таких вот либералов, и в особенности – на печатные издания, которые распространяют эти либеральные теории и помещают совершенно недопустимые статьи, вот мое мнение!

– Да, ты прав.– Кунио чувствовал, что не в состоянии посмотреть в глаза товарищам. Конечно, не он был в ответе за «Синхёрон»... И все-таки его отца причисляют к предателям родины!.. Кунио не столько стремился защитить отца, сколько в душе негодовал против него.

– Теперешнее старичье вообще все ни к черту! – сказал Итано, прислонясь головой к оконной раме. За окном проплывал городок Тарэи.– Все это поколение, воспитанное в слащавые времена Мэйдзи и Тайсё^*  Времена Мэйдзи и Тайсё. Период в истории Японии с 1868 по 1911 год принято называть «эпохой, или эрой, Мэйдзи» – по имени царствовавшего в те годы императора. Период «Тайсё» —, с 1912 по 1925 год.


[Закрыть], ни на что не пригодно. Все они думают только о своей шкуре. Болтают о свободе, о принципах, а на самом деле прикрывают этими словами чистейший свой эгоизм. До государства им дела нет, лишь бы самим было хорошо и спокойно... А журнал «Синхёрон» еще пытается подвести под подобные рассуждения некую теоретическую базу и рядится в маску идейности и прозорливости... А папаша Асидзава покровительствует всей этой публике. Тебе, как сыну, следовало бы призадуматься над этим!

– Я уже думал,—почти простонал Кунио.—Много думал... Но отец человек упорный. Его не так-то легко в чем-нибудь убедить. Мне не' верится, чтобы он мог перестроиться в одно утро... Не знаю, как бы вам объяснить получше... Иногда мне кажется, что в его жилах течет ужасно холодная кровь. К чему бы ни призывали руководители армии, как бы ни обернулся ход событий на фронте, он как будто совершенно не интересуется этим.

– Все эти не сотрудничающие никогда не принимают ничего близко к сердцу. Для них это вполне закономерно! – заявил Акаси.

– Да. Но дело не только в этом. Отец не просто равнодушный наблюдатель, он относится ко всему критически. Или, может быть, его позицию можно назвать объективной?.. Одним словом, понимаете, он японец, а в то же время относится к Японии холодно, равнодушно, как иностранец.

– Такую публику, хоть умри, не заставишь сотрудничать во имя победы! – заметил Итано.

Ему ответил Акаси:

– Кто не сотрудничает, должен молчать!

– Да, ты прав... Отец должен молчать!..– смутное недовольство, которое питал Кунио по отношению к отцу, казалось приняло теперь конкретную форму. «Кто не сотрудничает, должен молчать!» Вот оно, справедливое требование, которое следует предъявить отцу. Пусть равнодушные отойдут в сторону. Нельзя допускать, чтобы они ставили палки, в колеса войны. А ведь отец движется от простого несотрудничества к все более активной антивоенной позиции... И все из-за своего журнала.

Кунио вдруг ощутил тревогу. Жандармы и тайная полиция уже косятся на «Синхёрон». Если деятельность отца окончательно заклеймят, как антипатриотическую, самому Кунио тоже не избежать позора. На него тоже будут указывать с ненавистью и презрением.

– Посмотри на нацистскую Германию...– с гордостью произнес Акаси,– В какой короткий срок они сумели восстановить свою страну, избавить ее от трагической участи побежденного государства!.. Немцы уже вернули себе Австрию и Чехословакию, в пух и прах разбили в Дюнкерке соединенные силы Англии и Франции, а теперь повернули на восток и уже приближаются к Москве! А все оттого, что у них в полном объеме действует тоталитарная система, в этом их сила. А Франция? Пресловутый французский либерализм потерпел полный крах. Когда немцы прорвали линию Мажино, о которой французы столько трубили, заявляя, что она неприступна, парижане, дружище, вели себя точь-в-точь как отец Асидзава,– жили себе по-прежнему беспечно и весело, словно все это совершенно их не касается...

– Я понял, понял! Довольно, замолчи! —Кунио умоляюще поднял руку,– Я все понял. Я знаю, что должен делать...

– Да ты не обижайся! Я ведь не тебя ругаю. А что касается твоего отца, так я прекрасно знаю, что таких, как он,– множество. Этих либералов гораздо больше, чем можно предполагать. Если теперь же не призвать к порядку этих господ, то в предстоящей войне положение тыла будет весьма ненадежным. Как бы самоотверженно мы ни боролись за сохранение нашего превосходства в воздухе, если внутри страны заведется гниль, война кончится катастрофой. Возьми, например, хотя бы ту же Германию в первой мировой войне. Ни один вражеский солдат не переступил ее границ, и все-таки она оказалась побежденной. А все из-за того, что внутри страны начался разброд. История дает нам поучительные уроки!

Кунио сидел, прислонившись головой к окну, закрыв глаза. Гнев на отца тяжелым грузом давил ему сердце. Прежде всего отец обязан прекратить свою деятельность, связанную с журналом. Кунио была нестерпима мысль, что отец из месяца в месяц продолжает издавать свой журнал, крамольный характер которого понятен каждому с первого взгляда. Кроме того, это попросту опасно... Как повлиять на отца, чтобы он отказался от издательской работы? Отец упорно стоит на своем. Пока власти не предпримут решительных шагов, он ни за что не закроет свой «Синхёрон». Есть много людей, и в первую очередь дядя Киёхара, которые поддерживают его. Иногда они собираются в ресторане в районе Акасака, за чашечкой сакэ. Дружба между ними становится все теснее. Пока вся эта группа заядлых либералов благополучно здравствует, отец не откажется от своих убеждений.

Кунио волновала неотвязная мысль. Что, если ради империи, ради победоносного окончания войны он возьмет на себя роль Иуды Искариота? Он сидел неподвижно, весь поглощенный своим думами. Со стороны могло показаться, будто он спит. Что, если он совершит это тайно от всех, один, никому ничего не сказав?..

Поезд приблизился к станции Огаки и, убавляя скорость, застучал колесами на стрелках.

Последние лучи вечернего солнца еще озаряли небо, когда они подъехали к Сидзуока. Кунио распрощался с товарищами, сошел с поезда и, сдав чемодан на хранение, вышел в город.

Он шагал по направлению к казармам Сидзуокского полка, расположенным на том месте, где когда-то был замок,– крепостные степы и ров еще сохранились. Его обогнала походная колонна солдат, очевидно они возвращались откуда-то издалека, с учения, потому что вели лошадей, тащивших тяжелые пулеметы и ящики с боеприпасами. Солдат было немного, одна рота, не больше; все они с головы до ног были покрыты пылью и грязью и напоминали каких-то заводных кукол, вылепленных из глины. И лица у них тоже были тупые, ко всему безразличные, как у глиняных болванчиков. Кунио пошел следом за ними, глотая пыль, которую поднимали тяжелые солдатские башмаки.

У ворот проходной будки стоял часовой. Кунио обратился к нему, сказав, что приехал на свидание с братом. Часовой, окинув Кунио хмурым взглядом, велел идти в караульное помещение, кивком головы указал ему дорогу.

В маленькой караулке, неподалеку от проходной, сидело несколько человек. На длинном столе лежал список солдат, которым разрешалось свидание с родными.

Заметив среди сидевших унтер-офицера, Кунио попросил разрешения повидать брата – солдата второго разряда Асидзава из второй роты.

– Вторая рота? Они на учениях... Вернутся не раньше чем через два дня...– ответил унтер-офицер с сильным местным акцентом.

– Вот как... Куда же они пошли?

– Сегодня они ночуют на горе Мотимунэ. А оттуда, наверное, пойдут по направлению к Якицу и Фудзиэ.

Кунио поклонился и вышел из караулки. Он представил себе Тайскэ, всегда ненавидевшего военную службу, солдатом второго разряда, с желтой звездочкой на фуражке, и ему стало жаль брата и в то же время немного смешно. Наверное, Тайскэ, как и всякого другого солдата, бьют по щекам подошвами туфель, которые командиры носят в казарме, бьют до того, что все лицо распухает; не в силах выдержать муки голода, он

украдкой подбирает остатки с унтер-офицерских тарелок... Сейчас оп ползает где-то по лесам и болотам... «Нет, мой путь гораздо более правильный»,– подумал Кунио. Ведь как только его призовут, он тотчас же получит звание лейтенанта воздушного флота...

Дождавшись поезда на Токио, он снова уселся в вагон. На этот раз он ехал один. Склоны Фудзи, одетые тучами, заволакивались вечерней мглой. В вагоне уже зажегся свет, а вершина Фудзи все еще сияла в последних лучах заката; там уже выпал глубокий снег.

«По возвращении нужно сразу же решить вопрос о помолвке с Юмико»,– думал Кунио. Гнев на отца не затихал в его сердце. Сегодня утром его друзья осуждали отца; Кунио казалось, будто их устами говорит весь народ. Никогда, думалось Кунио, он с такой ясностью не понимал, какая глубокая пропасть разделяет его с отцом. Да, оп выступает против отца, но, его поддерживают и этом друзья. Само время на его стороне. Эта мысль придавала Кунио мужество. Сочувствие друзей казалось ему более падежной опорой в жизни, чем поддержка отца. Сознание близости с товарищами успокаивало. Эту близость нужно было сохранить во что бы то ни стало. Сейчас его друзья осуждают отца; кто знает, скоро они, возможно, осудят и его тоже... Кунио боялся этого. Он хотел показать товарищам, что весь безраздельно принадлежит им, что он их друг, их верный единомышленник. Оп готов был верить, что отец является преградой между ним и товарищами, и все больше негодовал на отца.

Правительство заявляло, что неустанно стремится к мирному урегулированию японо-американских отношений. Тем не менее иностранцы один за другим спешили покинуть Японию через порты Кобэ и Иокогаму. В то же время японцы, проживавшие в Сингапуре, в Маниле, в самой Америке, до отказа .заполнив пароходы, с каждым рейсом возвращались в Японию. По мере того как осень подвигалась к зиме, все яснее вырисовывался облик надвигающейся катастрофы.

Первого ноября было опубликовано решение кабинета министров о новом налоге размером в шестьсот тридцать миллиардов иен. Тяжелое бремя войны, возложенное на плечи японского народа, постепенно становилось все ощутимее.

Утром пятого ноября посол Курусу вылетел на самолете в Америку. С его поездкой были связаны последние надежды на мирный исход переговоров. Но Сэцуо Киёхара оценивал обстановку пессимистически.

– Поздно. Сам Курусу тоже, по всем данным, не верит больше в успех этих переговоров. И к тому же – как бы это сказать получше? – одним словом, когда события зашли так далеко, никакими конференциями делу уже не поможешь...

Кризис приближался все нарастающим темпом. Речь Рузвельта, речь Тодзё, статьи в газетах, призывы Общества содействия трону, радиопередачи, организуемые высшим военным командованием,– все толкало страну к роковой развязке.

С тех пор как после японского вторжения в Маньчжурию туда была послана международная комиссия Литтона, которая обследовала положение на месте и пространно доложила Лиге Наций о преступлениях, совершаемых Японией в оккупированной стране, с тех самых пор как посол Мацуока, полномочный представитель Японии в Лиге Наций, бросил в лицо всей Ассамблее заявление о выходе Японии из Лиги Наций, власти неустанно внушали народу идею о «благородной и добровольной изоляции», а военщина усиленно призывала к расправе с Англией и Америкой. В течение четырех лет войны с Китаем эта пропаганда еще более усилилась.

Военному руководству удалось добиться значительных результатов в перевоспитании умов. Теперь весь народ был убежден, что война с Америкой необходима, в противном случае «китайский инцидент» так и не удастся привести к победоносному окончанию. Министр Иностранных дел в своих речах, начальник информбюро, военный министр в своих выступлениях по радио – все твердили об этом.

Главную роль в готовящемся спектакле взял на себя Хидэки Тодзё. Декорации были готовы, занавес над великой трагедией – или, быть может, трагикомедией? – вот-вот должен был взвиться. Тодзё опьянялся этим грандиозным спектаклем, в котором ему предстояло выполнить заглавную роль. И народ тоже, за немногими исключениями, был во власти иллюзий. Да и чего было опасаться? Флот возглавлял умудренный боевым опытом талантливый флотоводец Исороку Ямамото, в армии тоже имелись выдающиеся полководцы – генерал Ямасита, недавно вернувшийся в Японию после изучения победоносного военного опыта гитлеровской Германии, генерал Тэраути.

Па острове Тайвань, в порту Тауао, была создана база военно-воздушного флота, уже получившая наименование «Первой Тихоокеанской». Строительство двадцати воздушных баз во Французском Индо-Китае было закончено к исходу октября. С конца октября началось строительство аэродрома на острове Фу-Куок, расположенном вблизи западного побережья Кохинхины. Француза, начальника администрации, попросту выставили с острова под угрозой японских штыков. После этого на острове Фу-Куок немедленно появились строительные батальоны и началось строительство казарм и других сооружений, не прекращавшееся ни днем, .ни ночью. В каких-нибудь пятнадцать дней строительство было закончено. Па этом острове предстояло разместиться частям, которые предназначались для высадки на Малайском полуострове. А уже с середины ноября сюда начали доставлять истребители будущих эскадрилий под командованием Като и Аоки. С базы, расположенной в окрестностях Сайгона, самолеты-штурмовики ежедневно совершали тренировочные полеты в Сингапур и с высоты трех тысяч метров вели аэрофотосъемку военного порта и портовых сооружений.

Одновременно войска тайно перебрасывались к югу, на Тайвань, па Кюсю, па остров Хайнань и в Индо-Китай. Соединения авианосцев, готовые атаковать Перл-Харбор, спешили с укомплектованием самолетами в ожидании условного дня «X», когда по сигналу должны были начаться военные действия.

До полка в Сидзуока тоже докатились отзвуки этих лихорадочных тайных приготовлений, предшествующих началу войны. Сформированная здесь часть под командованием полковника Тауэ имела «славную боевую историю»—опа первая отправилась на китайский материк в августе 1937 года, в самом начале войны с Китаем, и прошла все жестокие бои от Сучжоу-хэ до Нанкина и Сюйчжоу. С тех пор в Сидзуока был сформирован не один полк, и все. они один за другим отправлялись на материк. Много тридцать четвертых сидзуокских полков сражались на фронтах в Китае. И теперь очередной вновь сформированный полк готовился к скорому выступлению в поход. Молодые люди, уроженцы горного края, протянувшегося от подножья Аситака до самой вершины Фудзи, закаленные в холодном высокогорном климате, считались лучшими, отборными солдатами Японии, наряду с выходцами из Кюсю. Уже стало привычным, что при упоминании о трудных боях в списке наиболее отличившихся обязательно встречаются имена солдат из полка Сидзуока.

В конце ноября Иоко получила письмо от мужа.

«Прости, что долго не писал, не было ни минутки свободной. Я здоров, служба проходит, как обычно. В ближайшее время наша часть, очевидно, будет отправлена из Сидзуока. Перед отъездом дадут день для свидания с родными. Я сообщу тебе дополнительно, когда этот день будет окончательно установлен. Долго пробыть вместе нам не удастся, но все же прошу тебя – приезжай».

Пока муж находился в Японии, еще можно было на что-то надеяться. Но если его отправят за границу, протянутые руки жены встретят лишь пустоту... Иоко заранее купила Тайскэ подарки, узнала расписание поездов, приготовила даже дорожный костюм и ждала следующего письма. Но вот уже наступил декабрь, а Тайскэ все не извещал ее о дне свидания. Возможно, их задержали с отправкой... Нервничая, она ждала день за днем, а тем временем в политическом и дипломатическом мирах началось какое-то странное движение. Бирма, Сингапур, Малайя – все страны, казалось, втягивались в зону надвигающейся войны. Ежедневно в газетах появлялись статьи, написанные в откровенном грубо враждебном тоне. И каждое из этих событий было непосредственно связано с судьбой мужа. В конце концов терпение Иоко иссякло: она решила во что бы то ни стало съездить в Сидзуока, даже если ей не удастся повидать мужа.

Перед выходом на учения командир полка прочитал наставление.

Батальон, выстроившийся на плацу перед казармой, выглядел так, будто солдаты и в самом деле готовились к настоящему бою. Все были в полной походной форме, с маскировочными сетками поверх шлемов, каждый получил трехдневный запас продовольствия, некоторые вели лошадей. Тут же виднелись тяжелые и легкие пулеметы, ящики с гранатами; рядом стояли связисты с мотками телефонной проволоки на спине. Небо, как это часто бывает в начале зимы, сияло голубизной, погода для учений была отличная. Командир полка стоял па трибуне, воздвигнутой перед входом в казарму. Справа от него стоял заместитель командира полка, слева – командир батальона.

– ...в настоящее время дипломатические отношения между Японией и Америкой близки к полному разрыву,– говорил полковник.– Переговоры, которые еще продолжаются, можно считать почти безнадежными. Произвол и бесчинства Америки на Дальнем Востоке перешли псе пределы, политика, которую, вот уже четыре с лишним года ведет наша страна по отношению к Китаю, встречает непреодолимые затруднения...

Высокий худощавый полковник левой рукой сжимал эфес сабли, правой, в белой перчатке, уперся в бок, выпятив грудь, украшенную рядами орденских ленточек. Позади пего, на карнизе подъезда, чирикали и возились воробьи. Около тысячи солдат застыли в шеренгах с неподвижными, ничего не выражающими лицами; впрочем, у них и не было права на проявление каких-либо эмоций... Голос полковника лился поверх неподвижных голов – точь-в-точь как вода в реке, перекатываясь через отмель, струится поверх бесчисленных камешков.

– ...искоренение англо-американского влияния на Дальнем Востоке является давним стремлением нашей страны. Ныне этот час приблизился. Полагаю, что в скором времени вы тоже получите приказ выступить на передовую. Долг, возложенный на всех вас, поистине велик.

Слова полковника по интонациям чем-то напоминали известные выступления премьера Тодзё. Среди армейских руководителей вошло теперь в моду говорить, подражая Тодзё,—слегка растягивая слова и употребляя напыщенные, патетические выражения.

– ...как вам всем хорошо известно, наш тридцать четвертый полк, продолжая славные традиции бога войны подполковника Татибана, сохранил и приумножил славу неустрашимых сынов гор. Учения, в которых вам предстоит участвовать на этой неделе, считайте настоящим боем. Покажите закалку, которую вы приобрели в казармах. Командование полка от всего сердца желает всему личному составу батальона вернуться в расположение полка с блестящими успехами. Я кончил.

Прозвучала команда, и батальон рота за ротой двинулся вперед. Во дворе стоял бронзовый бюст – памятник «богу войны», подполковнику Татибана. Солдаты торжественным маршем прошли' мимо постамента, на котором был установлен бюст. Заросшее бородой суровое лицо, лицо офицера, убитого почти сорок лет назад...

«И прежде всего взять Шоушавьпо!» –В ночной тишине раздается приказ.

И полк Сидзуока идет впереди, Батальон Татибана в первых рядах.

Старинная, с детских лет знакомая военная песня... Солдаты караула, выстроившись, смотрели вслед уходящему батальону. Выйдя за крепостную стену, батальон двинулся вдоль рва в город; от ветра вода покрылась рябью. Тайскэ Асидзава, с винтовкой на плече, шагал в шеренгах второй роты. Два с половиной месяца усиленной физической тренировки постепенно закалили его тело, но душа с каждым днем все больше погружалась в оцепенение.

Он шагал по пыльной дороге, опустив глаза. Когда тело включалось в это механическое движение, мозг тоже становился похожим на автомат – сознание вяло, неохотно отзывалось на внешние раздражения и само, по своей инициативе, не реагировало на окружающую обстановку. Командир полка твердил в своей речи о высоких идеалах империи, но у солдата Асидзава были безжалостно отняты все его стремления и идеалы. А человек, утративший идеалы, становится автоматом... На станции Сидзуока солдаты прошли на товарную платформу и разместились в воинском эшелоне. Пока шла погрузка людей, лошадей и орудий, наступил полдень. На обед съели по нескольку галет и запили водой. Глотая воду, Тайскэ почему-то вспомнил об Иоко. Тем временем состав тронулся.

Поезд бежал па восток вдоль залива Суруга. В окнах вагона то появлялись, то исчезали белоснежный пик Фудзи и лиловая вершина горы Аситака; показалось местечко Сэмбоммацубара, бухта Киёми. Солдаты, тесно набившиеся в вагон, вполголоса распевали песни, смеялись, спорили, дремали. О завтрашнем дне никто не думал. В отличие от жителей Токио и Осака, в отличие от студентов вроде Кунио и его друзей – то есть от те’х, кому не надо было завтра же идти на войну и кто тем не менее волновался и приходил в крайнее возбуждение при мысли о том, что война не за горами,– солдаты вовсе не думали ни о чем подобном.

Скорее наоборот, война представлялась им чем-то довольно далеким. Солдат куда больше интересовало, долгий или короткий будет сегодня отдых, даст ли каптенармус рисовые плюшки на ужин и как ухитриться прожить сегодняшний день без побоев. Эти близкие насущные заботы целиком заполняли их головы. Слишком мало оставалось у них досуга, чтобы подумать хотя бы о собственных женах. Когда после отбоя солдаты валились па койки, они засыпали прежде чем успевали о ком-либо вспомнить.

Поезд прогромыхал по длинному железнодорожному мосту через реку Фудзигава.

Тайскэ стоял у окна, положив заплатанные локти на окопную раму, и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, не принимая участия в смехе и болтовне. Он чувствовал себя совершенно одиноким.

Командир отделения Хиросэ ни разу не назначал его дежурным у проходной будки, он не поставил его часовым к складу боеприпасов, не давал никаких поручений за пределами расположения полка. Унтер считал Тайскэ опасной, подозрительной личностью. А опасной личности нельзя было доверить ответственное задание. Если послать его за ворота казармы, он, чего доброго, ухитрится «установить контакт» со своими «единомышленниками»... Прошло восемь лет с тех пор, как Тайскэ исключили из университета за участие в революционном движении, по еще и сегодня строжайший надзор за солдатом Асидзава нельзя было ослаблять ни на минуту. По мере' того как назревала опасность войны с Америкой, унтер все больше придирался к Тайскэ»

Каждый вечер, в восемь часов, Тайскэ должен был являться в комнату, где жил Хиросэ и другие унтер-офицеры. Среди книг на столе Хиросэ лежал блокнот.

– Господин унтер-офицер, солдат второго разряда Асидзава по вашему приказанию прибыл! – стоя навытяжку, рапортовал Тайскэ; и тогда Хиросэ, не прерывая грубовато-веселой болтовни с друзьями, бросал этот блокнот на стол перед Тайскэ.

Тайскэ садился за стол и записывал все свои мысли за истекший день. В стандартных, казенных выражениях он писал о храбрости, переполняющей его душу, о своей готовности умереть за империю. Закончив, он робко протягивал написанное унтеру. Хиросэ быстро пробегал глазами страницы и ласково улыбался.

– Да ты что, шутки вздумал шутить, что ли? —говорил он.– Никакие это не твои мысли, а просто лозунги с агитационных плакатов. Такие слова хоть миллион раз пиши, я и смотреть на них не хочу! Вот враль проклятый! Пиши откровенно, что думаешь на самом деле, все пиши, без утайки! А то ведь ты каждый день, и вчера, и позавчера, пишешь все одно и то же! Вот, например, сегодня утром была тебе от меня вздрючка? Была. Поди разозлился? Наверное, в душе проклинал армию? Вот об этом и пиши, слышишь? Перепиши все это заново!

Но, несмотря на приказания Хиросэ, писать откровенно было ни в коем случае нельзя. Если бы Тайскэ написал все, что у него на душе, его положение еще больше ухудшилось бы. Хиросэ приказывал ему записывать свои мысли... Эти мысли терзали Тайскэ каждую ночь, а каждый день в казарме был для него пыткой. «Уж лучше поскорее попасть на фронт, под огонь и град пуль»,– думал Тайскэ. На фронте ему безусловно будет легче дышать... Кое-как подбирая фразы, одну нелепее другой, он заканчивал очередное «признание» за день, и тогда Хиросэ протягивал ему кусок пирога из бобового теста или какое-нибудь другое угощение.

– Ладно, ладно! Ты становишься хорошим солдатом. Ну-ну, старайся хорошенько! – угрожающе-ласково говорил он и отсылал Тайскэ обратно в казарму.

И не раз бывало, что Тайскэ, взрослый мужчина, украдкой плакал, лежа на своей койке...

Вершина Фудзи заполнила собой все окно. На склонах, близ селения Нанагомэ, клубилась пена облаков.

Рядом с Тайскэ па скамейке сидел Уруки, тоже солдат второго разряда, и дремал, обняв винтовку. Уруки спал рядом с Тайскэ в казарме и потому считался его «боевым другом». В прошлом корреспондент одной из токийских газет, Уруки тоже был призван из запаса.

Если молодые солдаты, проявляя завидную смекалку и «расторопность», лезли из кожи вон, стараясь заслужить похвалу начальства, то солдат второго разряда Уруки и пальцем не шевелил без прямого на то приказа. Он, как положено, отдавал честь командирам, но в душе совершенно не уважал их. Меньше всего он заботился о том, чтобы выслужиться, получить повышение. Уруки придерживался последовательно пассивной позиции.-Чуть только выдавалась свободная минута, он немедленно засыпал.

– Надо беречь здоровье,– говорил он.– Надорвешься, толку от этого будет мало.

Случалось, его били по щекам подошвой казарменной обуви или по тридцать минут заставляли держать винтовку «па караул». Уруки все сносил улыбаясь. Это был человек неиссякаемой душевной силы.

Опять избили... В третий раз со вчерашнего дня. Скоро у меня морда станет дубленая! – только и говорил оп при этом. Уруки был неуязвим. Никакие даже самые тяжелые испытания не способны были поранить эту твердую душу. Вчера унтер Хиросэ на чем свет стоит изругал Уруки за плохо вычищенную винтовку и заставил в знак извинения без конца отвешивать поклоны перед винтовкой.

– Виноват, госпожа винтовка образца тридцать восемь! Я очень провинился перед вами, госпожа винтовка образца тридцать восемь! должен был повторять Уруки при каждом поклоне.

Досталось своим чередом и Тайскэ: унтер решил, что он недостаточно хорошо ,вычистил’ ботинки, и Тайскэ было приказано вылизывать языком подошвы. У него набился полный рот грязи. Когда Тайскэ в отчаянии добрался наконец до своей койки, Уруки, пришивавший пуговицу к нижней рубашке, сказал ему:

– Знаешь что, приятель, ты совсем неправильную линию держишь! Да разве же можно принимать все это всерьез? Военная служба – тот же спектакль. Считай, что ты участвуешь в спектакле, и тогда ко всему будешь относиться спокойно. Говори для порядка слова, какие положено, ну а командиры по ходу действия будут, когда надо, тебя лупить... А этак ты долго не выдержишь.

Благодаря Уруки Тайскэ кое-как сносил жизнь в казарме. Да, в юности он много думал о справедливости, о законах, о революционном движении и тому подобных возвышенных идеалах. По, в сущности, вся его жизнь до сих пор была благополучной, изнежила его. Теперь, когда он попал в армию, его слабость обнаружилась в полной мере. У Тайскэ не оказалось внутренних сил противостоять враждебному окружению, он не обладал достаточной душевной закалкой, чтобы выносить ежеминутные оскорбления... Уруки дремлет, небритое лицо его безмятежно. Его сердце не знает страданий, и он способен дремать в любой обстановке...

Когда они прибыли в Нумадзу, вершина Фудзи уже подернулась мглой; отсюда эшелон повернул на север. На станции Готэмба – в пункте их назначения – сгустились ранние зимние сумерки. Было уже совсем темно.

В Готэмба имелась специально оборудованная воинская платформа, были даже краны для погрузки и выгрузки орудий.

Батальон построился в темноте, солдаты снова надели тяжелое, весом в добрых двадцать килограммов, снаряжение и двинулись вперед. За ярко освещенным привокзальным проспектом потянулись узкие, темные улицы. Вскоре улицы кончились, городок незаметно превратился в деревню с редкими, разбросанными там и сям крестьянскими хижинами. До бараков в пункте Итадзума, где предстояло заночевать, нужно было идти пять километров по дороге, усыпанной вулканическим пеплом и гравием. Ночной горный ветер, гулявший по обширному плато у подножья Фудзи, ледяным холодом резал потные лица. По обеим сторонам дороги черной стеной стоял, лес. Слитная поступь солдат будила в лесной тишине тяжкое эхо.

Там, где горный хребет Фудзи и Аситака длинным пологим склоном простирается на восток, на много миль протянулось высокогорное плато, покрытое коричневочерной вулканической галькой, сплошь заросшее густым подлеском, травами и кустарником. Начиная с эпохи Мэйдзи и вплоть до эпохи Сёва не один десяток тысяч молодых японцев, став солдатами, проходил обучение на этом плато. На волнистом горизонте, где не на чем было остановиться взору, тонула в дымке далекая горная, цепь Хаконэ. Время от времени ветер приносил клочья облаков, покрывавших вершину Фудзи, и тогда заросли бамбука хлестал холодный проливной дождь.