Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

Привязанность к Тайскэ не исчезла, но любви, его любви, которую она получала взамен, больше уже не существовало. Жить без любви, без сознания, что ты любима,– даже женщине с сильным характером, как  Иоко, казалось бессмысленным.

Охваченная внутренней борьбой, она ничего не ответила Хиросэ. Она твердо решила отправить обратно его подарок и все же бессознательно медлила с отправкой, ибо отослать ткань означало бы, что всякие отношения с Хиросэ отныне раз и навсегда порваны. Она твердо решила в душе никогда больше с ним не встречаться, и и то же время была бы рада оставить эту ткань у себя, если бы это оказалось возможно. Она все еще не пришла ни к какому определенному выводу, когда наступило словленное двадцать третье апреля.

Иоко упаковала ткань в бумагу, тщательно обвязала шнурком, завернула пакет в платок и утром, уходя на работу, взяла с собой. Предупредила мать, что вернется попозже, так как после работы ей надо кое-где побывать. Теперь она знала, как ей поступить.

Иоко решила повидаться с Хиросэ. Встретиться с ним нужно было по двум причинам. Во-первых, чтобы швырнуть ему обратно его подарок, дарить который он не имел ровно никаких оснований, во-вторых – для того, чтобы, прежде чем окончательно порвать с Хиросэ, досконально выспросить его о том, как он изувечил и фактически довел Тайскэ до смерти, а потом обрушить на него весь свой гнев и презрение и заставить признать свою вину, заставить просить прощения – отомстить за Тайскэ хотя бы в такой слабой форме.

Иоко не сомневалась, что сумеет не уронить своего достоинства, сумеет высказать Хиросэ все, что нужно. Следовательно, ей нечего стыдиться поступка, который на готовится совершить,– она может смело признаться в этом кому угодно.

Теперь она успокоилась. Предлог был найден. Но ей не хотелось думать, будто это только предлог. Она неустанно твердила себе, что идет к Хиросэ только затем, чтобы вернуть отрез и заставить его просить прощение. Это будет ее последняя встреча с Хиросэ. Утром она надела платье, а не брюки, в которых обычно ходила на работу, и, выходя из дома, надушила духами воротник и новые перчатки. Ей хотелось выглядеть красивой, когда она очутится лицом к лицу со своим врагом. Когда мужчина находит женщину красивой, ей легче одержать над им верх.

С утра и до окончания рабочего дня Иоко, как всегда, напряженно трудилась в провизорской. Вернее, старалась работать так, как обычно. Ничего ведь не произошло, ничего еще не случилось, твердила она себе, изо всех сил стараясь справиться с душившим ее волнением. Будь что будет, но она повидает Хиросэ и заставит его признаться в совершенном преступлении. И больше не надо ни о чем думать... Не нужно размышлять слишком много. Подумать она успеет потом, после... Однако в действительности ей было нелегко избавиться от одолевавших ее сомнений. Она потому и гнала их от себя, так упорно, что понимала: если она начнет рассуждать, решимость ее покинет.

Вечером, закончив работу, Иоко убрала книги, в которых записывала выданные за день лекарства, и тщательно причесалась перед зеркалом в умывальной. Потом, ощущая какой-то внутренний холод, подкрасила губы. Лицо, отраженное в зеркале, показалось ей совсем чужим. Взгляд незнакомый, словно у посторонней. Чужое лицо, холодное и решительное... Она взяла пакет и вышла из ворот академии. На улице уже зажигались огни.

На платформе станции Сиба в этот вечерний час толпилось много народа. В толпе то и дело мелькали понурые фигуры людей в черных хаори с гербами – это были родственники убитых на фронте, чей прах покоился в храме Ясукуни; они приехали в столицу по специальному приглашению на храмовый праздник. Иоко торопливо пробралась через толпу и пошла по дороге, поднимавшейся в гору. Больше она не испытывала ни сомнений, ни колебаний. Она шла не глядя по сторонам, так уверенно, словно возвращалась к себе домой. Как-то она пойдет сегодня вечером обратно по этой дороге? Добром все это не кончится... Сердце у нее сжималось от страха. И все же она продолжала идти вперед.

Улица, застроенная жилыми домами-особняками, освещенная скудными фонарями, тонула в вечернем сумраке, имена владельцев на табличках, прибитых у ворот, сливались в неясные пятна; отыскать нужный дом было нелегкой задачей. Прохожих почти не встречалось – спросить дорогу было не у кого. Минут пятнадцать она блуждала по улице. На лбу выступила испарина, Иоко почти задыхалась. Вдруг ей пришло в голову, что будет лучше, если она так и не сумеет отыскать дом Хиросэ,– 1П1.1 вернется домой без всяких происшествий, целая и невредимая.

Она свернула направо и пошла вдоль низкой каменной ограды. Вскоре впереди она заметила ворота, а у ворот высокого мужчину в японской одежде. Он опирался на палку. Иоко поняла, что путь к отступлению отрезан. Она хотела было молча пройти мимо, но стоявший у ворот человек сделал движение в ее сторону, и, едва она прошла, сзади раздался голос:

– Кодама-сан, вы?

Внутренне вздрогнув, Иоко остановилась. Они стояли глядя друг на друга в неясном вечернем свете.

– Здравствуйте! Я уже давно жду вас! – взволнованно сказал Хиросэ.– Наверное, добрых полчаса стою здесь, не меньше. Боялся уже, что вы вообще не придете, и, признаться, совсем приуныл. Ну, спасибо, что пришли!

В темноте она слышала только его голос. Этот голос производил на нее удивительно завораживающее, неотразимое действие. Услышав его, Иоко почувствовала, как разом спадает напряжение, точно тисками сковывавшее ее тело, и кровь, до сих пор точно застывшая, вновь горячим потоком заструилась в жилах. Она считала Хиросэ своим врагом, но он, как видно, совершенно не подозревал об этом и держался непринужденно и просто. Иоко растерялась, решимость, поддерживавшая ее, дрогнула.

– Давно мы не виделись! Ну, пойдемте же в дом! Посидим вечерок спокойно, без спешки... Сегодня я с утра послал несколько человек из типографии на рыбную ловлю, они привезли уйму свежей рыбы. Специально, чтобы угостить вас...—Он весело болтал, шагая с ней рядом по плитам, которыми была вымощена дорожка, ведущая к вестибюлю. При ходьбе он опирался на палку, но двигался довольно свободно.

Иоко не ожидала, что Хиросэ встретит ее так радостно. Она почувствовала, как нелегко будет начать разговор, ради которого пришла, и внутренне смутились.

В прихожей стояли три больших сундука, обвязанные веревками и приготовленные к отправке. Навстречу гостье вышла служанка, она провела Иоко в комнаты ив втором этаже. Это были смежные комнаты в шесть и восемь циновок, выходившие на веранду; ставни на веранде были закрыты, маскировочные шторы опущены. В комнате горел яркий, почти ослепительный электрический свет, создавая удивительно спокойное, радостное настроение. Давно уже не приходилось Иоко бывать в такой светлой комнате.

Хиросэ, тяжело ступая по лестнице, поднялся наверх следом за Иоко и, скрестив ноги, уселся на циновках у круглого красного лакированного стола, стоявшего в центре комнаты.

– Как видите, дом совершенно пуст, не с кем перемолвиться словом. Приходите теперь в гости почаще! По вечерам я всегда свободен... Ну ладно, об этом мы еще успеем поговорить, а сейчас скажите, как у вас дома? Наверное, трудно с питанием? Ведь купить продукты теперь стало довольно сложно... У меня как раз имеется сейчас лишний рис, так что обязательно возьмите домой несколько килограммов. Рыбу я тоже прикажу для вас завернуть. Сегодня был удачный улов – есть хорошие креветки и даже один крупный окунь...

Иоко напрягала все силы, чтобы не утратить тот дух борьбы, с которым она явилась. Хиросэ, казалось, немало не заботясь о том, какими мыслями поглощена гостья, держался дружелюбно и просто. Он выглядел очень солидно, совсем иначе, чем в госпитале. Возможно, эту внушительную осанку придавало ему положение директора, а может быть, такая уверенная манера держаться была естественной для мужчины, которому уже перевалило за тридцать, вполне возмужалого и обладающего большим жизненным опытом, приобретенным за годы службы в армии. Во всем его поведении сквозила спокойная уверенность в себе, в своих силах, чувствовалась мужская повадка, которая одновременно и пугает, и внушает доверие. Иоко невольно ощутила, что эта манера действует на нее угнетающе. Пытаясь сопротивляться нарастающему сознанию собственной слабости, она притянула к себе сверток, который лежал рядом с ней на циновке, и медленно развязала платок.

Две служанки бесшумно внесли и расставили на столе вино и закуску.

– Вот, я принесла, чтобы вернуть вам...

– Что это?

Она пододвинула к нему завернутую в бумагу ткань.

– Ах это... Не подходит? А я, признаться, думал, что эта материя будет вам к лицу...

– Не в этом дело,– она закусила губу.– Просто я не могу принять этот подарок...

– Гм...– Хиросэ на мгновение склонил голову набок, по спорить не стал.– Ах так?.. Вы сакэ пьете? Или предпочитаете пиво?

– Спасибо, я ничего пить не буду.

Дзюдзиро Хиросэ остановил руку, державшую бутылочку с сакэ, и бросил на Иоко пристальный взгляд. Он уловил в ее ответах какое-то сопротивление. Причина была ему неизвестна. Он не привык думать о настроении женщин, да и счел бы это пустым, обременительным делом. Привыкший общаться исключительно с гейшами пли с наиболее отпетыми из фабричных работниц, которые всегда отдавались ему без малейшего возражения, он с удовольствием смотрел теперь на сидевшую перед ним Иоко, и она казалась ему красивой и исполненной новизны. В ней было что-то свежее, трепетное, как у рыбы, только что вытащенной сетью из глубины моря. И пахло от нее такой же свежестью. Пресыщенный гейшами, он хотел каких-то новых, свежих чувств. Налив сакэ только себе, он хлопнул в ладоши и приказал служанке принести для Иоко бутылку сидра. Ужин начался при полном несовпадении мыслей и настроения. Они сидели вдвоем в тихой светлой комнате, отгороженной от внешнего мира толстыми маскировочными шторами.

Спустя некоторое время Хиросэ вдруг положил хаси и повернулся к Иоко.

– Извините, если мой вопрос покажется вам несколько неожиданным, но скажите, как вы относитесь к тому, чтобы выйти замуж вторично?

– Выйти замуж вторично?.. Я даже не помышляю об этом.

– В самом деле?

– Почему вы спрашиваете?

Она понимала, что не следует задавать этот вопрос. Ге,ЧП она спросит, разговор, которого она боялась, надвигался на нее вплотную. Сознавая, что спрашивать об этом нельзя, она все-таки не смогла подавить желания услышать, что он скажет в ответ. И он сказал:

Просто я думал, что если бы вы считали возможным выйти замуж еще раз, то было бы хорошо, если бы вы стали моей женой. Скучно жить одному.

– Я не люблю военных.

Хиросэ весело рассмеялся.

– Так ведь я уже не военный. Я теперь гражданский, самый что ни на есть гражданский, да к тому же еще инвалид... Я тоже был уже однажды женат. И я пришел к выводу, что если уж жениться во второй раз, так хорошо бы иметь как раз такую жену, как вы.

– А что случилось с вашей супругой?

– Мы разошлись. Сегодня окончательно упаковали все ее вещи, завтра их отправляют. Так что с этим вопросом раз и навсегда покончено.

– В каком полку вы служили?

– В полку Сидзуока, в тридцать четвертом.

– Вам случалось бить солдат?

– Бить? Еще бы! Солдат – все равно что лошадь или собака, без побоев команды не понимает. С солдатами нежничать не приходится, иначе воевать было бы невозможно.

– И когда вы их избивали ногами и кулаками, вы им не причиняли увечий?

– Иногда случалось. Но наказания необходимы для поддержания воинской дисциплины.

При этих словах гнев, накопившийся в душе Иоко, вспыхнул с новой силой.

– Значит, вы и теперь считаете, что поступали правильно, избивая солдат?

– Да ведь я не потому их бил, что просто руки чесались... Нельзя было иначе.

– Значит, вы не раскаиваетесь?

– Признаюсь, особого раскаяния не чувствую.

– А вы не думаете, что люди, которых вы истязали, их родные и близкие страдали и ненавидели вас за это? Ведь и солдат—человек!..

– Может быть. Но это просто по несознательности. Дело ведь не в личностях. Вне службы мы все равны. В гражданской жизни нет деления на старших или младших по званию. Действительно, если поразмыслить, военная служба – паршивая штука. Мне самому в первый год здорово доставалось. Бывало, сапоги плохо начистишь, и заставят тебя вылизывать языком подошвы... А эго уж настоящее надругательство... Да, нехорошо служить в армии слишком долго. Человек там, как бы >и> выразиться, грубеет, что ли... Одним словом, скучно там. Тоска начинает одолевать... В последнее время я опять что-то затосковал... В самом деле, ведь у меня пет никого близких на свете, поэтому и интереса в жизни нет никакого. С тех пор как я демобилизовался, я уже получил двести тысяч иен чистой прибыли на своем предприятии, а что толку? Никто не порадуется со мной имеете. Нет, так дальше продолжаться не может. И вот захотелось вдруг вас увидеть. Ну, и наконец удалось уговорить вас прийти... Я понимаю, такие вопросы не решаются в одиночку, ведь и у вас, наверное, имеются свои соображения на. этот счет, да и родители ваши еще не известно как отнесутся к моему предложению... Одним словом, я прошу вас подумать...

Разговор незаметно отклонился от прежней темы, Хиросэ говорил только о том, что его интересовало. Намерение Иоко заставить его просить прощения за преступление, совершенное против Тайскэ, не увенчалось успехом: вышло так, что, вопреки ее планам, в наступление перешла не она, а Хиросэ. Однако вел он себя, сверх ожидания, скромно и сдержанно, и его речь производила впечатление вполне искреннего признания. Однако душевное целомудрие не позволяло Иоко слушать дальше такие слова.

– Спасибо, но в ближайшее время я не собираюсь выходить замуж, и если вы намерены говорить об этом, то не стоит продолжать разговор...

– Вот как?.. Значит категорический отказ?

Да, мне кажется, лучше сразу ответить ясно.

Некоторое время Хиросэ пристально смотрел на строгое, холодное лицо Иоко. Потом встал и, слегка прихрамывая, принес из соседней комнаты сигареты.

– Я мог бы подождать год или два...– сказал он, иге еще стоя.

Иоко резко качнула головой в знак протеста.

Хиросэ молча смотрел на сидевшую перед ним женщину. Белизна ее шеи особенно заметно бросалась и глаза при ярком электрическом свете. Эта Кодама-сан 1ПНК1 относилась к неизвестной ему категории женщин – |рлподостуйная, почти недостижимо далекая. И в то же время бесконечно желанная. Пожалуй, и впрямь прав был Кусуми, сказавший, что чем капризнее женщина, тем она загадочнее и, следовательно, привлекательнее. Хиросэ манила эта загадочность. Однако долгие ухаживания были не в его вкусе. Иоко сидела не шевелясь, сложив руки на коленях. Но даже эта неподвижная поза говорила о непримиримом сопротивлении. Уловив это сопротивление, Хиросэ внезапно почувствовал, как в нем просыпается желание сломить ее упорство. В нем вспыхнуло то безудержное, туманящее рассудок, неистовое желание борьбы, желание сломить и подчинить себе чужую волю, которое находило на него в те минуты, когда он избивал солдат, которое заставило его несколько лет назад на плато у подножия Фудзи повалить на землю Тайскэ Асидзава и изувечить его до полусмерти.

Он положил сигареты на стол и, подойдя к Иоко, взял ее за плечо. В ту же секунду, словно она ждала этого, Иоко резким движением сбросила его руку. Вспыхнув от гнева, Хиросэ с проворством хищного зверя схватил ее в объятия и стиснул с такой силой, что Иоко не могла шевельнуться. В своем физическом превосходстве Хиросэ не сомневался. Но женщина в его объятиях оставалась неподвижна, как камень. Он не замечал ни намека на ту мягкую, игривую гибкость, которую он ощущал в гейшах, когда обнимал их. Все такая же упорная и непримиримая, она и теперь продолжала сопротивляться.

Почувствовав эту душевную жесткость, Хиросэ вдруг понял, как гадко, в сущности, было бы силой взять эту женщину. Она будет презирать его – вот и все, чего он добьется. И он изменил тактику. Вместо того чтобы действовать, он начал говорить тихо, над самым ухом Иоко:

– Если ты в самом деле ни за что не согласна, что ж, тогда делать нечего... Но прошу тебя, подумай еще. Я буду ждать, слышишь? Я много думал, прежде чем начать этот разговор, но теперь решил твердо и окончательно. Во что бы то ни стало ты должна быть моей. Тридцатого числа приходи еще раз, хорошо? Во вторник на той неделе... Придешь?

Иоко слушала не шевелясь, напрягаясь всем телом. Ее знобило, хотелось закрыть уши, чтобы не слышать слов, звучавших над самым ухом. Ее не оставляло отвратительное ощущение, словно она вся измазалась в какой-то грязи. И в то же время она с ужасом сознавала, по ее все глубже затягивает в эту грязь. В душе поднималось непонятное, похожее на отчаяние желание с годиной броситься в этот омут, оставить сопротивление. I 1.111. безвольной, грязной... ей чудилось в этом какое-то колдовское очарование. Когда голос Хиросэ умолк, они словно проснулась от сна, с испугом увидела, что он все еще обнимает ее за плечи, и, упершись локтем и грудь Хиросэ, поспешила освободиться. Потом в упор Взглянула ему в лицо своими иссиня-черными горящими глазами. Это был взгляд, ищущий любви и в то же время требующий доказательства искренности, взгляд, одновременно испытующий и сомневающийся. Хиросэ не уклонился от этого взгляда.

Она молча взяла сумочку. Хиросэ ее не удерживал.

Ни риса, ни рыбы, ни отреза на платье – Иоко ничего не взяла. Она поспешно шла вниз по скупо освещенной улице, шагая так торопливо, точно боялась звука собственных шагов. Она с гордостью думала о том, что сумела, не поступившись честью, вырваться из его объятий, и в то же время испытывала какое-то смутное разочарование оттого, что все обошлось так благополучно и просто. И пустота ее теперешней жизни показалась ей еще ощутимее. Опять потянется вереница серых, томительно скучных дней, как две капли воды похожих друг ни друга. И через месяц, и через два месяца будет продолжаться эта уныло-однообразная служба. Она истосковалась, она устала от этих застоявшихся будней. Ей хотелось каких-нибудь перемен – любых, пусть даже трагических; все казалось лучше, чем та жизнь, которую ей приходилось сейчас вести.

Итак, ее сегодняшний визит оказался безрезультатным. Она не сумела ни толком поговорить с Хиросэ, ни заставить его раскаяться в своем преступлении. И в собственной ее жизни тоже не произошло никаких перемен. Сердце сжималось от непонятной тоски. Завтра опять с утра надо надевать брюки, идти на службу, без конца готовить лекарства в аптеке, потом, вернувшись домой, ук-гп,ся за скудный ужин со стариками родителями, грустном молчании, без лишних слов, покончить с едой... Дрожать от страха при мысли о воздушном налете, дрожать от страха при каждом известии с фронта, дрожать от страха перед надвигающейся угрозой голода... И так день за днем, день за днем, без малейшей радости, без всякой надежды. Она вспомнила мужа, и слезы потекли у нее по щекам. Сейчас ей больше всего на свете хотелось иметь возле себя человека, которого можно было бы назвать мужем. Хотелось иметь рядом с собой мужа – все равно кого, пусть даже Дзюдзиро Хиросэ. Оставшись одна, Иоко была не в силах совладать с охватившей ее тоской.

Но прежде всего нужно отомстить Хиросэ. Она не найдет покоя, пока эта месть не совершится. «Только бы покончить наконец с этим...»—думала она и всей силой души желала поскорее осуществить задуманное.

Дома мать рассказала Иоко, что после обеда в лечебницу поместили Такэо Уруки. Уруки жил один, в наемной квартире, он совершенно не умел добывать продукты у спекулянтов па черном рынке и в результате, на почве сильного истощения, заболел бери-бери. К этому добавилась простуда и обострение хронической желтухи, которой он заболел на фронте. Лицо у него совсем пожелтело. Пульс был неровный, аппетит пропал.

– Опасного ничего нет. Полежит недели две, самое большое, и поправится...– сказал профессор Кодама.– Конечно, он не настолько болен, чтобы ложиться в больницу, но при его холостяцкой жизни другого выхода нет...

Отложив визит к больному до завтра, Иоко прошла к себе в комнату. Ночь приносила с собой только тоску, даже сон, казалось, потерял всякий смысл...

По утрам, перед уходом на работу, Иоко с газетой в руках наведывалась к Уруки. Стояли погожие весенние дни, сквозь большое окно, выходившее на восток, солнце заливало палату ярким, веселым светом. В саду шелестела молодой листвой старая вишня, дрожали зеленые тени.

Уруки выглядел подавленным, видимо его угнетала болезнь. Даже разговор с Иоко как будто тяготил-его. Он целыми днями читал.

Доброе утро! Как вы себя чувствуете? – спрашивала она.

– Спасибо. Скука невыносимая. Хоть бы уж поскорее выписаться.

Вначале даже белки глаз отливали у него желтизной, но через несколько дней глаза опять стали ясные. Однако бери-бери все еще давала себя знать. Иоко убирала палату, ставила в вазу срезанные в саду цветы, наливала воды в умывальник и оказывала больному разные другие услуги. Уруки, приподнявшись на постели, внимательно за каждым ее движением, весь поглощенный какими-то невеселыми думами.

– Знаете, Уруки-сан... В этой комнате умер Тайскэ,– сказала Иоко однажды воскресным утром, ставя в вазу нарциссы.

– В самом деле? Он долго лежал здесь?

– С третьего февраля и до Праздника мальчиков, пятого мая... Три месяца.

– Да, ужасно... Я как сейчас помню, это случилось в самом начале войны, зимой, в декабре. Ночь была тикая холодная... Ветер пронизывал насквозь, когда Асидзава один побежал искать ножны... Удар под ребро военным сапогом —дело нешуточное. Помню, он долго стонал... Военная служба вообще сплошной кошмар...

Иоко расправила нарциссы в вазе.

– Я знаю, где сейчас Дзюдзиро Хиросэ,– сказала она, не сводя глаз с цветов.

Уруки поднял голову и посмотрел на Иоко. Она неподвижно сидела на циновках.

– Вы все еще думаете о том, чтобы отомстить ему?

– Да.

– Бросьте это!

– Бросить? Почему?

– Потому что это бессмысленно.

– Для меня в этом заключается большой смысл.

Вы ошибаетесь. Подобные мысли сделают вас еще более несчастной. Я сочувствую вашему горю, но одобрить такие намерения не могу.

А я и не нуждаюсь в вашем одобрении! А также и в вашем сочувствии. Я сама знаю, что должна делать, сердито ответила Иоко.

Уруки усмехнулся. Улыбка у него получилась печальная.

– Не говорите так. Иногда следует прислушаться к советам людей, которые хотят вам добра. Мне понятны ваши чувства: наверное, вам кажется, что совесть не даст вам покоя, пока вы не отомстите за мужа. Такие мысли... Слишком уж они устарели, слишком смахивают на старомодную кровную месть эпохи феодализма!..

– Ну и пусть устарели, пусть старомодны. Я и сама старомодная!

Иоко рассердилась на Уруки. Он как будто пытается навязать ей свое мнение. Ей показалось, словно кто-то посторонний осмеливается вмешиваться в чувства, которые она питала к покойному Тайскэ.

– Если уж думать о мести...– опять заговорил Уруки, опираясь локтем на подушку и медленно подбирая слова.– Допустим, вы отомстите какому-то отдельному человеку, хотя бы тому же фельдфебелю Хиросэ, но ведь этим вопрос не исчерпывается. Дело идет о всей армейской организации в целом, о системе деления на высших и низших, обо всем армейском укладе, построенном на насилии. Вот с чем нужно бороться. А командир отделения Хиросэ – всего-навсего марионетка, олицетворяющая эти уродливые порядки.

Иоко вспомнилось, как Тайскэ незадолго до смерти говорил ей о том же.

– Я вовсе не собираюсь отрицать то, что принято подразумевать под личными чувствами,– продолжал Уруки,– но, мне кажется, сейчас не время думать о мести. Да, не такие сейчас времена. Ведь Японии грозит катастрофа. Я понимаю, вам хочется расплатиться за обиду, которая была нанесена в прошлом, но сейчас прошлое уже не имеет значения, гораздо важнее подумать о будущем, о том, как построить новое счастье в жизни, которая нам еще предстоит. Согласитесь, безрассудно калечить свое будущее, принося его в жертву прошлому.

– Так что же, по-вашему, этот Хиросэ, совершивший такое ужасное преступление, будет жить себе как ни в чем не бывало? Разве это, по-вашему, справедливо? Нет, я не могу этого так оставить!

Уруки вздохнул.

А я думаю иначе. Хватит того, что этот Хиросэ причинил несчастье вашему мужу. Зачем же и вам губить себя, свое будущее из-за этого человека? Что это /гост? Только удвоятся жертвы.

Мое будущее... Для меня уже нет будущего.

Полно, нужно только захотеть, и вы безусловно будете еще очень счастливы.

– Нет. Для меня больше никогда' не может быть счастья,– с отчаянием проговорила Иоко и вышла из палаты. Уруки начисто отверг все ее доводы,– это рассердило ее и в то же время немного огорчило. Она понимала, что он рассуждает правильно, но ей почему-то не хотелось с ним соглашаться. Ее возмущало, что Уруки может рассуждать об этом так хладнокровно. Впрочем, не удивительно, в конце концов ведь он для нее совершенно посторонний человек.

Из кабинета отца слышался детский плач и голос женщины, утешавшей ребенка. Очевидно, ребенку делали укол. Пройдя мимо аптеки, Иоко направилась к дому. Мать, маленькая, похудевшая, в рабочих шароварах, подметала листья в саду. Увидев Иоко, она подошла к веранде.

– Только что принесли телеграмму. Не знаю, право, как быть...– она с озабоченным видом достала из-за пазухи телеграмму и протянула ее Иоко.

– Боже мой, да ведь это от Кунио-сан! Когда он вернулся?

– Вернулся, да не совсем... Опять, наверное, скоро уедет.

Телеграмма была на имя Юмико и гласила: «Вечером уезжаю, хочу встретиться. Кунио».

– Нужно сообщить Юмико-тян!

– Но...– мать запнулась.– Надо ли?

– Конечно же мы должны ей сообщить! Какие моют быть разговоры!

– Ведь она на заводе, так что отговорка нашлась бы... – Мать явно не хотела, чтобы влюбленные встретились.

Иоко рассердилась.

Нет, так не годится, мама. Бедная Юмико, как она будет огорчена, если не сможет его увидеть! Что бы пи «лучилось в будущем, мы обязаны сделать все, чтобы они мили повидаться. Да к тому же, почем вы знаете, вдруг Кунио-сан вернется с войны живой и невредимый... Было бы слишком жестоко не дать им встретиться, когда он здесь... Я позвоню на завод по телефону. Сегодня воскресенье. Уверена, что ее отпустят.

– Прошу тебя, сперва посоветуйся с отцом, хорошо?

– Хорошо, хорошо, конечно...

– Послушай, Иоко...– На худом морщинистом лице матери выразилось замешательство.– Кто знает, может быть для Юмико будет лучше, если она даже не узнает, что Кунио приезжал. Ведь ты сама видишь – война с каждым днем разгорается все сильнее... Не может быть, чтобы Кунио благополучно вернулся. Он же летчик, ты сама понимаешь, что это значит... А девочка только привяжется к нему еще больше... Подумай, как она будет страдать... Мне и на тебя-то смотреть – сердце обливается кровью...

– Ничего, мама! Никто не знает, что кого ждет впереди. В такое время, как сейчас, нельзя упускать даже пяти минут счастья, если судьба дарит нам эти минуты. Ведь жизнь так безотрадна! Подумай о нашей Юми – бросила музыку, пожертвовала всем, что имела, уехала на завод... Нет, мы должны дать ей возможность увидеть Кунио, чего бы это ни стоило. Пусть она будет счастлива хоть сегодня.

Когда дело касалось сестры, Иоко, так упорно отвергавшая в споре с Уруки возможность счастья для себя лично, высказывала совсем противоположные взгляды. Взволнованная, точно ей самой предстояла встреча с любимым, она позвонила по телефону на военный завод в Канагава, где работала Юмико. Профессор Кодама, по обыкновению, не возражал. Казалось, он решил ни во что не вмешиваться, предоставив событиям идти своим чередом, по воле судьбы.

Кунио Асидзава явился незадолго до наступления вечера. Зазвенел звонок в передней, и Иоко, вышедшая навстречу гостю, увидела высокого молодого человека в форме морского офицера, стоявшего .перед ней навытяжку.

– Здравствуйте, Иоко! – сказал он, поднося руку к козырьку фуражки.

Иоко широко раскрыла глаза.

– Боже, Кунио, да тебя не узнать!

За два с лишним года Кунио до неузнаваемости переменился, возмужал, стал выше ростом и шире в плечах. Держался он спокойно, выглядел превосходно. Иоко, пораженная этой переменой, почувствовала даже легкую зависть к Юмико. Война и ежеминутно подстерегавшая на фронте опасность совсем преобразили Кунио. До отъезда на фронт это был юноша, способный лишь витать в небесах, а сейчас он выглядел так внушительно, и Иоко почти робела в его присутствии.

В гостиной, куда она его проводила, он отцепил украшенный золотом кортик, положил его вместе с фуражкой па маленький столик и неторопливо опустился в кресло. В его движениях чувствовалась спокойная уверенность офицера, привыкшего командовать десятками подчиненных.

Ты уже слышал, наверное, что Юмико мобилизована в патриотический отряд и работает па заводе? Я звонила по телефону, она скоро придет. Посиди, подожди ее...

– Долго ждать я не могу. Нужно еще побывать у стариков. А завтра в шесть утра опять уезжаю.

– Куда же?

– В Кисарацу.

– А оттуда опять куда-нибудь на фронт?

– Да, рассчитываем вылететь завтра в полдень.

– А сейчас ты зачем приехал?

– Получить самолеты.

– Правда, будто морской авиации не хватает?

– Да, очень уж крепко нас потрепали...

– А ты сейчас на каком самолете летаешь?

– Раньше летал на бомбардировщике. Но авианосцев почти не осталось. Теперь получаю армейский штурмовик «Рикко-1».

Неужели так мало авианосцев?

Да, можно сказать, почти не осталось.

Боже мой! Куда же они подевались?

Затонули у острова Уэйк и в Коралловом море...

– Да что ты! Но ведь там были одержаны такие победы!

Смешно, честное слово...– Кунио покачал головой. Сообщения, которые передаются здесь у вас в Японии, сплошная выдумка, несусветная чушь. Ничего похожего на истину! На фронте полный развал. Наверное, Токио тоже скоро начнут бомбить. Да, безусловно! Помешать этому больше не в нашей власти.

Это говорил Кунио, приехавший с фронта и, следовательно, знакомый с действительным положением вещей. Иоко содрогнулась от безотчетного ужаса.

– Ну хорошо, довольно об этом... Хочу сказать вам, Иоко, что мне очень жаль брата. Он вообще не годился для службы в армии и не любил военное дело. Такие люди, как Тайскэ, не приспособлены для теперешней жизни. Это представители «мирной расы». Им не хватает жизненной силы.

Слова Кунио больно задели Иоко. Внешне он изменился, но рассуждал по-прежнему. Чем же плохо принадлежать к «мирной расе»? Она уже готова была в' упор задать ему этот вопрос, но, закусив губу, подавила поднимавшийся в душе гнев.

Слова о «людях мирной расы, не приспособленных к жизни», которые осуждающим тоном произнес Кунио, говоря о покойном брате, нередко звучали в устах сторонников войны, к числу которых относился и Кунио. В эту эпоху жестокости и всеобщего одичания успех и власть принадлежали только грубым, беспощадным людям. «Может быть, Тайскэ действительно не хватало «жизненной силы», но как личность он стоял неизмеримо выше Кунио,– подумала Иоко.– И когда на земле вновь воцарится мир, люди помянут добрым словом именно Тайскэ, а не Кунио. Как пуста и бессодержательна его жизнь, полная показного блеска и мишуры! Недалек час, когда этот юноша погибнет в бою где-нибудь далеко от родины, под южными небесами, и быстротечная память о нем сохранится на короткое время лишь в сердцах нескольких его ближайших родных. Вся его жизнь так похожа на мимолетный «век» мотылька-однодневки!..»