Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

В передней зазвенел звонок, кто-то вошел.

– Вот и Юмико... Хорошо, что успела!..–взволнованная Иоко поспешно вышла в прихожую.

Юмико, в брюках, с сумочкой в руках, только успела подняться из прихожей на веранду. Как видно, она спешила, потому что тяжело переводила дыхание. Лицо, обращенное к сестре, так осунулось, что Иоко была поражена. Резко обозначились скулы, губы пересохли. Из-под шарфа, небрежно накинутого на голову, на лоб спадали спутанные пряди волос, глаза блестели лихорадочным блеском.

– Кунио-сан уже здесь. Иди скорей!

– Подожди минутку, я причешусь... Прости меня, Иоко!

В это «прости» было вложено много разных оттенков, по Иоко без объяснений все поняла. Плечи Юмико, торопливо переступившей порог своей комнаты, казались удивительно хрупкими. Тяжелый, изнурительный труд На заводе совсем надломил девушку. И вместе с тем и ее облике было в эту минуту нечто необычайно женственное, явственно ощущался трепет женщины, взволнованной предстоящим свиданием с возлюбленным, готовой броситься к нему, не заботясь ни о соблюдении приличий, ни о том, что подумают окружающие. Иоко была взволнована. И в то же время сознание собственного одиночества ледяным холодом наполнило душу. Не было никого в целом свете, кто заставил бы тик затрепетать ее сердце.

Она направилась по темной галерее в больницу. Захотелось поговорить с Уруки – хотя бы о положении на фронте. Постучавшись, она приоткрыла дверь в его палату. Уруки спал. Тусклый свет лампочки еще сильно подчеркивал болезненный, желтоватый цвет его лица.

Тем временем Юмико, сидя перед зеркалом, с лихорадочной поспешностью приводила себя в порядок. Ни помада, ни пудра не ложились как надо. Опа выглядела расстроенной; все душевное волнение отражалось во взгляде, во всех чертах. Бессознательно стараясь оттянуть время, она зачем-то прошла в столовую и спросила мать, подали ли Кунио чай. Потом внезапно, точно спохватившись, торопливо распахнула дверь в гостиную.

– Юми, здравствуй! – Кунио поднялся и широко расставил руки, как бы приглашая Юмико полюбоваться гноим импозантным видом. Юмико, прислонившись к закрытой двери, широко раскрытыми глазами смотрела на  стоящего синего перед ней мужчину.

– Живой! – шепотом проговорила она и вдруг, |о'шо отдав себе отчет в трагическом смысле сказанных ею слов, прижала тыльной стороной руку к губам и, коротко всхлипнув, заплакала.

Слезы неудержимо лились по щекам, не столько от радости, сколько от жалости к самой себе. Ведь она два с лишним года неустанно, страстно ждала этой встречи. Слишком юная и неопытная, чтобы первой броситься на грудь Кунио, она не сделала ни шагу ему навстречу, продолжая все так же неподвижно стоять у двери, задыхаясь от волнения.

Кунио с некоторым удивлением смотрел на полудетскую фигурку Юмико. Он несколько растерялся и в то же время ощутил сознание собственного превосходства. В нем уже ничего не осталось от того студента, каким он был два года назад. За эти годы он узнал много женщин – уроженок острова Окинава, проституток в офицерских публичных домах на островах Тиниан и Сайпан, девушек голландского происхождения из семей бывших чиновников на острове Ява – всюду, где ему пришлось побывать. И по мере того как накапливались опыт и привычка к разврату, он постепенно утратил способность уважать женщину, ценить красоту любви. Если он явился теперь к Юмико раньше, чем навестил дом отца, то это объяснялось лишь желанием как можно скорее покончить с той клятвой, которой они обменялись перед отъездом на фронт. Сердце Кунио огрубело и очерствело. Обещание, данное Юмико, тяготило его. Он жаждал полной свободы, такой, какая, по его мнению, и пристала «морскому орлу». Ему хотелось одиночества – одиночества сильного, независимого и свободного мужчины.

Большими шагами он подошел к Юмико и положил руки на плечи девушки.

– Не надо плакать. Ведь я же вернулся!

– Да... Как тебе удалось?

– Приехал получать новые самолеты. Дали отпуск на день.

– Значит, ты опять уезжаешь?

– Да, завтра. Рано утром.

Юмико, неотрывно глядя ему в глаза, коротко кивнула. Она была готова к новой разлуке. Привычным жестом Кунио обнял ее за плечи, мягко привлек к себе на грудь и ласково поцеловал в губы. Потом, не выпуская из объятий, сказал:

Я приехал, чтобы навсегда распрощаться. Завтра уеду—уж теперь навсегда. Больше я не вернусь, это ясно.

Юмико, широко распахнув ресницы, смотрела в глаза Кунио. Глаза его были совсем близко, всего в нескольких сантиметрах от ее лица. И глядя в это серьезное девичье лицо, Кунио продолжал:

– Поэтому давай покончим с тем обещанием, которое мы когда-то дали друг другу. Все равно ведь мне суждено погибнуть. Я уже приготовился к этому. В свое время отец возражал протий нашей помолвки. Теперь я вижу, что он, пожалуй, был прав. В моем положении нельзя брать на себя ответственность за твое счастье. Ты меня понимаешь?

– Я не требую от тебя никакой ответственности.

– Возможно, но я-то все равно чувствую себя связанным нашей клятвой. А когда человек идет на смерть, ему лучше быть совсем одиноким, свободным от каких-либо обязательств. Вот об этом я хотел тебе сегодня сказать. Не знаю, сможешь ли ты понять меня?

– Не беспокой себя мыслями обо мне,– прошептала Юмико.– Ни о чем не тревожься. Я буду ждать тебя. Вуду ждать, сколько бы лет ни прошло! А ты не думай ни о какой ответственности. Делай свое дело. Обо мне можешь совсем забыть... Ведь ты воюешь для родины. А я, я буду ждать, ждать одна... Я сильная.

– Но ведь ждать меня, право, напрасно.

– Пусть напрасно, не важно!.. Почему напрасно?! Ты непременно вернешься целый и невредимый. Я верю!

– Не говори так, этому не бывать! Ведь это война!

– Ничего, ничего... Я буду ждать! – Юмико с досадой передернула плечами.

– Нет, Юми, если ты будешь ждать меня, это станет мне в тягость... Сегодня я пришел, чтобы навсегда с тобой распроститься. Да, это разлука навеки. Больше нам не суждено увидеть друг друга... Прощай, Юмико-сан!

– Подожди, не уходи!

Нет, я должен еще побывать дома. Но перед уходом мне хотелось бы послушать музыку. Сыграй что-нибудь на прощание! Я так давно не слышал, как ты играешь.

– Хорошо, я сыграю. Но только не говори о вечной разлуке. Нет, нет! Я ждала тебя каждый день... Ради тебя пошла на завод. Поэтому я давно уже не подходила к роялю...

– В самом деле? Как я перед тобой виноват!.. Ну сыграй же мне что-нибудь!

Охваченная смятением, Юмико говорила несвязно, мысли разбегались,– она чувствовала, что не может ясно и отчетливо высказать все, что у нее на сердце. Неверной походкой, точно ее несли волны, она подошла к роялю, открыла крышку и заиграла «Голубой Дунай». Она сама не могла бы объяснить, почему выбрала именно эту пьесу. В голове неотступно стоял образ Кунио Асидзава. Пальцы сами находили нужные клавиши. Ей казалось, словно мягкая ласковая мелодия увлекает ее куда-то прочь, в далекую страну счастья. Под звуки этой мелодии Кунио Асидзава неторопливо прицепил к поясу лежавший на столе кортик и, взяв фуражку, приготовился уходить. Потом закурил и стал ждать, пока Юмико перестанет играть. Ласковая мелодия не тронула его сердца.

Свидание длилось не более получаса, Юмико вышла из дома вместе с Кунио, сказав, что проводит его до станции электрички, но вскоре вернулась обратно. Тихо, точно крадучись, она отворила дверь в прихожую и снова вошла в гостиную. Теперь, когда она осталась одна, ей удалось наконец овладеть собой, и она попыталась осмыслить то, что сказал Кунио. Когда спустя некоторое время Иоко заглянула в гостиную, Юмико сидела перед роялем неподвижная, как мертвец. Она смотрела прямо перед собой широко раскрытыми глазами, но, казалось, ничего не видела. Не слышно было даже ее дыхания, она была совершенно убита.

– Что с тобой, Юми?

Сестра не пошевелилась. Иоко с горечью подумала о том, как больно ранит душу любовь. Обещание, которым девушка, против воли родителей, обменялась с Кунио два года назад, до сих пор причиняет ей такие страдания.

– Что с тобой? – Иоко положила руку сестре на плечо и заглянула ей в лицо. И вдруг Юмико зарыдала. Слез не было, только плечи и грудь ее сотрясались от судорожных рыданий.

Когда Иоко узнала, что Кунио приходил только затем, чтобы распрощаться навеки, она пожалела, что пы '.вала сестру с завода. Опасения матери оправдались– Юмико действительно лучше было бы не встречаться с Кунио. Но ведь рано или поздно неизбежна развязка трагедии, раз кругом бушует война и Кунио служит в авиации... Утирая мокрые от слез ресницы, Юмико прошептала:

– Но все-таки я рада... Рада, что его повидала...

Удивительная логика у влюбленных! Говорят о вечной разлуке – а сами верят в новую встречу; плачут от горя расставания – и в то же время счастливы коротким свиданием. Возможно, слова Кунио о прощании навеки тоже были сказаны только в порыве экзальтации, навеянной ложным героизмом военной эпохи. Наверное, ему кажется весьма романтичным бросить любимую, чтобы отдать жизнь за родину. Со стороны трудно судить о том, что творится в душе влюбленных.

«Я буду ждать, ждать одна... Я сильная!»

Зачем он вообще приходил сегодня, этот юноша? Уж не за тем ли только, чтобы причинить боль беззаветно преданному девичьему сердцу? Объявив о разлуке, он завтра утром улетит на Окинаву. Что ж, с точки зрения мужчины, может быть, так и следует поступать. А покинутая женщина – ей каково? Все еще не снимая руки с плеча сестры, Иоко испытывала тягостное сомнение, камнем давившее душу. Юмико, прижавшись щекой к закрытой крышке рояля, сидит так неподвижно и тихо, что не слышно даже ее дыхания. Душа в ней умерла. Вернее, убита. «Нельзя любить, нельзя любить!» – твердила про себя Иоко. Нельзя никого любить. В это жестокие, полное бурных событий время нельзя допускать, чтоб в сердце поселилась любовь. Разве сама она не живой пример этому? Она верила, что настоящая, боль-111;! я любовь дает счастье, она верила, что счастье женщины заключается в любви. Она ошиблась! Чем сильнее любовь, тем мучительнее трагедия. В это беспощадное время всякая любовь неизбежно ведет к трагедии. Где найдется уцелевшая от бури любовь? Где найдется любовь, не ставшая источником страдания? Связь между людьми безжалостно рвется бесчисленными законами о мобилизации и военной службе, счастье любви лишилось всякой опоры. По всей Японии женщины насильно разлучены с любимыми и обречены на скорбное одиночество.

– Ничего не поделаешь. Надо смириться...– с глубокой печалью прошептала Иоко. Но в полном противоречии с покорным-тоном этих слов в душе у нее бушевали гнев и отчаяние. Гнев на государство, гнев на все это злосчастное время, и скорбь, которая не могла найти утешения в смирении. Сознанием Иоко все сильнее овладевала обманчивая иллюзия: будто будничная, обычная жизнь с ее повседневными мелочными заботами никак не может принести счастье; и напротив, если человек полностью отчаялся и махнул рукой на все, что считал когда-то незыблемым и священным, тогда перед ним еще может открыться что-то новое в жизни.

Кунио тяготила настойчивость Юмико. Она твердила, что проводит его до станции электрички, но он почти насильно расстался с ней у перекрестка. Они обменялись простым коротким рукопожатием. Юмико снова спросила: «Ты будешь писать мне?» И опять повторила: «Я буду ждать!»

Это «ждать» можно было понять двояко – «ждать письма» и «ждать возвращения». Девушка не умела яснее выразить свои чувства. Казалось бы, ее привязанность к Кунио носила пассивный характер, а на деле оказалось, что чувство женщины гораздо активнее, чем его любовь. Юмико подавляла Кунио своей любовью, и это его стесняло.

Расставшись с Юмико, он быстро зашагал по темной дороге. Мало-помалу хладнокровие снова вернулось к нему. «Так оно лучше»,– подумал он. И все же ему было приятно вспоминать ее «буду ждать!» Женщина, которую он отверг, сказала, что все-таки будет ждать его,– это приятно льстило его самолюбию. В конце концов все это была детская игра. И кроме того, Юмико все-таки нравилась ему. «Если вернусь живой, женюсь на ней»,– решил он.

Теперь надо было подумать о предстоящей встрече с отцом. Если отцу известно о тайном доносе, который он когда-то послал в полицию, и он станет его бранить, Кунио собирался просить прощения. Но все же он самонадеянно полагал, что отец не захочет омрачать упреками последнее свидание с сыном.

Чем ближе он подходил к дому, тем почему-то ярче запоминались дни, проведенные на южном фронте. Целебес, Манила, Тиниан, Ява... Кунио представлялся себе триумфатором. Расправив плечи, он толкнул дверь пригожей. Вопреки ожиданиям, навстречу вышла старшая сестра, Кинуко.

– Здравствуй, здравствуй! Как ты поздно!

– О, это ты, Кинуко? Почему ты здесь?

– Я?.. Уже месяц, как живу здесь. И дети со мной.

– А что с Кумао?

– Да ничего... так, кое-какие дела...

«Уж не разошлись ли они?» – подумал Кунио. Сестра была приветливая круглолицая женщина, добродушная и всегда вполне довольная жизнью. Выбежал мальчик, уже переодетый в ночное кимоно, и прижался к матери. Ребенок успел позабыть этого молодого дядю.

– Знаешь, Кунио, папа болен.

– Правда? Что с ним?

– Да все желудок. Кажется, особенно серьезного ничего нет, просто переутомился, наверное.

Вышла мать. Она заметно поседела, стала носить очки, но держалась еще спокойнее и ровнее, чем раньше.

– Добро пожаловать! О, да какой же ты стал!..– мать засмеялась.– Настоящий военный, как я посмотрю...– Чем взрослее выглядел сын, тем ярче вставал и памяти матери его облик, когда он был еще ребенком.

Следом за матерью Кунио прошел в глубину дома. Отец, лежа в кровати, что-то читал. Стоявшая у изголовья лампа со светло-зеленым абажуром отбрасывала легкую тень на его лицо. Кунио, как был, в форменных брюках, сел по-японски на циновки. Отец похудел, но лицо у него по-прежнему было спокойное.

– Опять сразу же уезжаешь? – устало спросил он, бесстрастно выслушав традиционные приветствия Куино.

– – Да. Завтра в шесть утра. В Кисарацу.

А потом?

Завтра же предполагаем быть на Окинаве.

Как на фронте?

– Трудно сказать, как пойдет дальше. Во всяком случае, тяжело. Дальше будет, наверное, еще хуже.

– Да, пожалуй ты прав. Дальше будет еще ужаснее.

– Ты, наверное, еще не ужинал? – спросила госпожа Сигэко.– Ужин готов.

Юхэю не хотелось упрекать сына.

Может быть, двухлетнее пребывание на фронте изменило и исправило Кунио? Внешне он выглядит отлично, стал совсем взрослым, не осталось и следа от прежней юношеской угловатости. Под богато украшенным военным мундиром угадывается вполне возмужавшее тело, тело, которое успело все изведать. Отец инстинктивно почувствовал, что на фронте у сына было много женщин. Что-то в его спокойной манере позволяло безошибочно догадываться об этом. На фронте мужчины становятся похожими на самцов... Какое-то брезгливое чувство охватило Юхэя при этой мысли, и, закрыв глаза, он откинулся на подушку.

– Дело в том, что,– заговорил Кунио, и в голосе его зазвучали торжественные интонации,– мне дали служебную командировку для получения новых самолетов, но я постарался выкроить время и вырваться хоть на минутку домой, чтобы навсегда распрощаться...

Юхэй молча кивнул.

– Теперь я уже твердо знаю и окончательно приготовился к тому, что мне не суждено вернуться живым. Война становится все ожесточеннее, особенно велики потери в воздушном флоте. Больше половины моих друзей, призванных одновременно со мной, уже погибли. Поэтому на сей раз мы расстаемся навеки... Я сожалею, что до сих пор причинял вам только одни огорчения и плохо выполнял свой сыновний долг... Но я прошу вас простить меня во имя родины. А я со своей стороны обещаю отдать все силы для служения отечеству...

Наступила напряженная пауза. Словно для того, чтобы нарушить эту гнетущую тишину, госпожа Сигэко рассмеялась.

– Ох, как ты торжественно выражаешься, Кунио! Совсем как в сцене прощания на станции Сакурада! ⁶  Сцена из феодальной эпопеи «Тайхэйки» (XV в.).


[Закрыть] Вернешься ты или нет —этого никто знать не может. 11 вовсе не нужно заранее думать о смерти и горевать прежде времени. И для папы это нехорошо, ведь он болен! Давай-ка лучше пойдем поужинаем!—Она снова приглушенно засмеялась.– И отчего это, хотела бы я знать, мальчики так любят напыщенные слова и жесты? —с этими словами она увела Кунио в столовую.

Оставшись один, Юхэй думал о сыне, время от времени прижимая руку к тому месту под ложечкой, где он чувствовал боль. Как-то незаметно сын успел отойти от него далеко-далеко. Когда сын становится взрослым и перестает нуждаться в родителях, отец невольно чувствует грусть. Вот он вернулся, чтобы– произнести слона разлуки, звучащие для отца страшнее, чем приговор. Два года прошло с тех пор, как Юхэй потерял старшего сына. А сейчас наступает черед лишиться и младшего. Иоко ушла к родителям, в доме стало пусто и мрачно, ничто не способно было скрасить их одинокую старость.

Он взял в дом Кинуко с детьми, так как сомнительно было, чтобы Кумао Окабэ скоро освободили, но сделал это главным образом для того, чтобы присутствие дочери и внуков хоть немного развеяло тоску, поселившуюся в доме.

Да, не осталось ни одного человека в его семье, который жил бы полноценной, счастливой жизнью. Точно в таком же положении находились все без исключения его знакомые и друзья. При мысли о том, что теперь и младший сын Кунио тоже уедет умирать где-то в чужих южных странах, Юхэй чувствовал, что душа его готова разорваться от горя. И словно для того, чтобы сдержать эту нарастающую в душе бурю чувств, он тихонько проводил рукой по больному месту под ложечкой. Он давно уже страдал язвой желудка, но сейчас ему нередко приходила в голову мысль: может быть, язва перешла в рак? Его собственной жизни тоже угрожала опасность.

Наутро, едва рассвело, Кунио пришел попрощаться. Усевшись у изголовья отца, он молча выкурил сигарету. Госпожа Сигэко, подавая мужу лекарство, сказала:

– Военным, бедным, тоже нелегко достается. Хоть бы поскорее закончить эту войну, честное слово...’

И тогда, словно вызванный на откровенность словами матери, Кунио утвердительно кивнул:

– Да, ты совершенно права, мама. Когда пробудешь два года вдали от родины, бывает, что всем нутром начинает хотеться мира. В последнее время я, кажется, стал немного сочувствовать этому папиному либерализму...

Отец улыбнулся, но промолчал и не стал допытываться о том, что у Кунио на душе. Двухлетнее пребывание на фронте, кажется, научило этого мальчика разбираться в том, как человеку следует жить на свете. Вот так бывает всегда – после бесчисленных ошибок и блужданий молодые люди в конце концов обязательно отыщут свой путь в жизни. Плохо только, что зачастую они находят этот путь слишком поздно. Понадобился горький опыт этой страшной, опустошительной войны, чтобы они смогли по-настоящему понять и оценить святость и благость мира. И отцу опять пришло в голову, что сыну,' наверное, суждено погибнуть на фронте.

Приподнявшись на постели, он смотрел вслед уходившему Кунио. Воинственный вид молодого офицера отнюдь не приводил Юхэя в восхищение, но, как отцу, ему хотелось верить, что, несмотря на все, в груди этого юноши живет какая-то частица отцовского духа.

После ухода Кунио Юхэй остался один. Он лежал в постели в тихой, опустевшей комнате и пытался представить себе тот день и час, когда ему принесут извещение о смерти сына. Он почти не сомневался, что этот час неизбежно наступит.

Выдумав какой-то предлог, Иоко отказалась от новой встречи с Хиросэ. Иоко казалось, что она не сумеет устоять, если увидит его еще раз; сознавая, что близка к падению, она страшилась самой себя. Она утратила уверенность в своей нравственной силе. Пусть еще некоторое время все остается так, как сейчас, думала она,– и в то же время каждый день был так невыносимо тяжел, как будто ей нечем было дышать. Она мучительно страдала от сознания своего одиночества. «Нет, нужно как можно скорее опять выйти замуж...» – думала она. Это стремление было сильнее всяких умственных выкладок. Покончить с одиночеством, вновь обрести любовь было необходимо, как необходима была одежда, пища,– все то, без чего нельзя жить.

– Сейчас нужно затаиться в своем углу и переждать, пока минует лихое время,– сказал Такэо Уруки, прощаясь с Иоко в то утро, когда он выписывался из больницы. Была суббота в начале мая – в этот день газеты сообщили о гибели командующего соединенной эскадрой адмирала Кога.– Я согласен с вами, многое, с чем мы сталкиваемся в жизни, не может не вызывать гнев. Но что за польза выходить из себя, сердиться? Сейчас нужно думать только о том, чтобы выжить. Удастся выдержать и остаться" в живых – и то уже хорошо. Я и в армии всегда придерживался такой позиции. Били меня, оскорбляли, а я все сносил молча, как бессловесный болван. А вы слишком непримиримо относитесь к жизни. И Асидзава был такой же. При теперешних диких, ненормальных порядках излишняя прямота и непримиримость ни к чему хорошему не ведут. Только беду на себя накличете...

Эти слова, похожие на наставление, не вызывали сочувствия Иоко. Уруки всегда говорил туманно, обиняками, и его речи не будили никакого отзвука в ее сердце. Тем не менее, когда вечером, вернувшись с работы, она увидела, что палата, в которой он лежал, опустела, ее охватила грусть, как будто она стала еще более одинокой. Сгущались сумерки. Иоко повернула выключатель,– небольшая комната показалась ей удивительно пустой и какой-то чужой. Ее охватило чувство странной растерянности.

В конце концов за десять дней пребывания в больнице Уруки как будто не оставил никакого следа в ее сердце. Может быть, что-то и было, но такое едва заметное, неуловимое, что не поддавалось определению. Вся лечебница вдруг показалась Иоко унылой, как пепелище.

Через день, в воскресенье, на смену Уруки в больницу лег Юхэй Асидзава. В палате, где два года назад умер Тайскэ, приготовили теперь постель для его отца.

Каждый вечер в палату к Юхэю приходили сотрудники редакции «Синхёрон», засиживаясь до поздней ночи. Некоторых из них вызывали в качестве свидетелей в полицейское управление Иокогамы, и они прикопили, чтобы рассказать об этих посещениях Юхэю.

Допрашивали их со всей строгостью с утра и до самого вечера, так что все журналисты выглядели усталыми и измученными. Один сотрудник «Синхёрон» рассказывал:

– ...Одним словом, требовали, чтобы я признал, что директор симпатизирует красным. Спрашивают меня: «Ведь ваш директор давал деньги Икуо Ояма, когда тот эмигрировал в Америку?» Я ответил, что это было еще до моего поступления в редакцию, и мне об этом ничего не известно. Но они слушать ничего не хотят. Я считаюсь свидетелем, а фактически со мной уже обращаются как с преступником. Очевидно, они хотят во что бы то ни стало заставить нас признать, что «Синхёрон» занимался коммунистической пропагандой. Всякие мои попытки объяснить, что это ошибка, вызывают злобу, да какую! Думаю, что и вы, господин директор, на днях получите вызов. Судя по их речам, они вас тоже собираются вызвать.

Директор молча кивал головой, откинувшись на подушки. Каждый день приносил все более печальные вести. Сэцуо Киёхара слышал в информбюро военно-морского флота, что армейские руководители твердо решили ликвидировать «Синхёрон» и несколько других либеральных журналов и создать вместо них новые печатные органы – националистического толка, чтобы подогреть остывший военный энтузиазм. Выполняя эти директивы, власти пытаются обвинить «Синхёрон» в сочувствии коммунизму. Вся история с арестом Кироку Хосокава стала теперь не более чем предлогом. За всем этим инцидентом чувствовалась направляющая рука армейских руководителей. Это были происки наиболее реакционных элементов во главе с Тодзё. А раз дело приняло такой оборот, то никакие, самые логически обоснованные аргументы не помогут.

Госпожа Сигэко заботливо ухаживала за мужем. Утром и вечером заходила Иоко посидеть час-другой у постели бывшего свекра. Времена наступили такие, что трудно было купить хотя бы бутылку молока для больного. Законным путем невозможно было достать даже яблока, чтобы порадовать больного, особенно нуждавшегося в диете. Хозяева продуктовых лавок, все без исключения, держали себя так высокомерно, словно были не торговцами, а важными государственными чиновниками, и буквально издевались над покупателями. Тем, кто не соглашался брать тухлую рыбу, не отпускали и свежую. Редьку продавали облепленную землей, чтобы набавить вес. Жизнь превратилась в кромешный ад, полный борьбы, ожесточения и людской подлости.

В эти мрачные дни Юхэй Асидзава лежал в больнице, прикованный к постели. Его журнал, его детище, которое он лелеял долгие годы, погибал на глазах, раздавленный сапогом военщины, но помешать этому было уже не во власти Юхэя.

Об аресте Сэцуо Киёхара он узнал на десятый день. своего пребывания в больнице. Ему сообщили об этом по телефону из «Бюро по изучению истории дипломатии».

К телефону подошла Иоко; она же и принесла эту несть в палату.

– Папа, сейчас звонили по телефону... Дядю Киёхара арестовали.

– Что?! –закричал Юхэй с неожиданной для больного силой,– Когда?

– Сказали только, что сегодня утром.

– Полиция или жандармы?

– Полиция.

– Уже повесили трубку?

– Нет, они ждут...

Юхэй спустил ноги с постели, хотя вставать ему было запрещено. Опираясь на плечо госпожи Сигэко, он медленно побрел по полутемному коридору. Когда они спускались по лестнице, госпожа Сигэко тихо спросила:

– Наверное, это из-за его планов свержения кабинета?

– Не знаю, в какой мере он успел приступить к действиям, знаю только, что он пытался расшевелить Коноэ. Если из-за этого, дело плохо.

Из телефонного разговора не удалось узнать всех подробностей. Юхэй позвонил на квартиру Киёхара. К его удивлению, выяснилось, что Киёхара арестован не главным, а районным полицейским управлением Сэтагая в Токио. Больше он ничего не узнал.

Уложив мужа в постель, госпожа Сигэко сказала, нарочно стараясь говорить как можно более бодрым гоном:

– Я думаю, все обойдется. Наверное, они просто решили подержать его несколько дней для проверки. В последнее время он читал много лекций и, возможно, сказал что-нибудь лишнее.

– Нет, вряд ли. Все это гораздо серьезнее. Полицейские сумеют состряпать какое-нибудь обвинение. К тому же ты ведь знаешь его характер – начнет еще, чего доброго, на чем свет стоит честить всех следователей подряд. Этого я боюсь больше всего. Ведь он совершенно не признает каких-либо компромиссов.

– Да, ужасная жизнь! – вздохнула госпожа Сигэко.– Подумать только, такие люди, как ты, как Сэцуо,– оба такие глубоко порядочные, честные,– а поступают с вами, точно с убийцами или с ворами. И в то же время всякие темные дельцы и хозяева военных заводов, которые наживаются на войне, на военных поставках и совершают прямые преступления против закона, получают ордена. Правда, Йоко-сан?

– Завтра сходи к нему на квартиру. Узнай все подробно. Надо будет сделать .все, что в наших силах...

С арестом Киёхара Юхэй окончательно утратил душевный покой.

Он всегда предвидел, что Киёхара могут арестовать. Тем не менее в свое время он не пытался отговорить Киёхара от его планов: кто знает, вдруг ему и в самом деле удалось бы добиться каких-нибудь перемен... В душе Юхэя все еще теплилась слабая надежда, что в случае удачи еще возможны какие-то перемены к лучшему. И все же он не стал ни помогать Киёхара, ни отговаривать, предпочел остаться сторонним наблюдателем. Теперь он раскаивался в этом, жестоко кляня себя в душе. Нужно было вмешаться. Юхэй всегда опаздывает. Но он не мог, он просто не в состоянии был очертя голову бросаться навстречу событиям. Всегда и во всем он действовал медленно, с оглядкой, осторожно нащупывая почву ногой, прежде чем сделать шаг. А сейчас наступило такое время, когда почва перестала быть надежной и прочной. Законы, справедливость, мораль–все рухнуло, надломился самый костяк, поддерживающий Японию, и нога, которую он заносил, чтобы поставить на твердую почву, тотчас же увязала в трясине.

IV

У перекрестка Иоко свернула за угол живой изгороди и едва не натолкнулась на каких-то людей в черных одеждах. Она невольно посторонилась.

Впереди осторожной походкой шел подросток лет шестнадцати, в гимназической форме. Лицо у него строгое и сосредоточенное, между бровями, как у взрослого, залегла складка, взгляд устремлен в землю. В руках, на уровне груди, он нес портрет, украшенный черными траурными лентами.

С портрета смотрит изображенное крупным планом лицо военного с твердо очерченным подбородком – безжизненные черты безвозвратно ушедшего человека, отмеченные пустой, никому уже не нужной торжественной строгостью. Подросток очень похож на отца. Так вот она, «славная смерть на поле боя»! Печатью скорби легла эта слава на лицо сына.

За подростком шла женщина с угрюмым лицом, одетая в черное кимоно с гербами. В руках женщина несла ящичек с прахом покойного, завернутый в кусок белой ткани. Она шла понуро, как приговоренный к казни преступник. Ветерок, насыщенный весенними ароматами, развевал выбившиеся из прически волосы, падавшие печальными прядями на ее утомленное лицо. Сердце женщины разрывается надвое свалившимися на нее безмерным горем и безмерными почестями. Завтра почестей уже не будет, останется только горе...

Отступив в сторону, Иоко смотрела вслед удаляющейся процессии. Процессия насчитывала всего человек тридцать. Проплыли мимо флаги районной организации резервистов, украшенные пурпурными кистями, прошел усатый старик, по-видимому председатель районного муниципалитета, женщины из общества патриоток, в белых передниках, с рукавами, подвязанными шнурками... Иоко ненавидела эти шествия... Смерть афишировалась в них, выставлялась напоказ, как что-то почетное. Что-то неестественное, фальшивое было в этом обряде. Жена старается изо всех сил показать, что гордится мужем, павшим за родину, а сама умирает от горя... И что ей эта посмертная слава? На что ордена и медали? Ведь она потеряла мужа! Иоко была не в силах взглянуть на лицо женщины, несущей ящичек с прахом. Сердце у нее сжалось, она дышала с трудом, словно сама шла с прахом Тайскэ в руках.

Не доходя до станции, она повстречала другую такую же процессию. В вагоне электрички тоже ехала группа молчаливых людей с фотографией, с ящичком. Итак, вот они снова дома, на родине, эти солдаты, павшие на чужбине, в неведомых далеких лесах и долинах, вернулись к женам, когда-то трепетавшим от их ласк... горстью белых костей, лишенных тепла и страсти. С этого дня муж становится призраком, далеким и нереальным.

Электричка миновала Одзаки, миновала Синагава и заскользила вдоль побережья, мимо бесчисленных заводов и фабрик. Вдоль' железнодорожного полотна на специальных шестах-подставках развевались государственные флаги, на фабричных тумбах и заводских оградах виднелась нарисованная красной краской эмблема солнца. «Да возвысится родина!», «Да сопутствует победа в бою!»