Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

Читать дальше у Иоко не было сил. Для той Иоко, которой она стала сегодня, мучительнее всего было узнать, что она любима Уруки. Она уронила голову на подушку и зарыдала. Ненависть она могла бы снести, но любовь... любовь причиняла страдание. Как бы она была счастлива, если бы получила это письмо хоть на день, хоть на несколько часов раньше! Она пыталась найти какой-то выход в близости с Хиросэ,– теперь она поняла, какая это была огромная, какая роковая ошибка. Письмо Уруки со всей беспощадностью говорило об этом. Более жестокого, ранящего душу признания в любви, кажется, никогда еще не существовало на свете! Иоко казалось, что ее стегают железным прутом. При мысли, что она отдалась постороннему, как проститутка, она испытывала непреодолимое отвращение к самой себе. Месть Хиросэ, о которой она так долго мечтала, обернулась, вопреки ожиданиям, ее же собственным поражением.

Вплоть до сегодняшнего дня она не чувствовала никакой особой симпатии к Уруки. И все же его письмо не явилось для нее неожиданностью. Значит, в глубине души она все-таки смутно чего-то ждала.

Брак с Уруки, если бы она решилась выйти за него замуж, никому не показался бы странным. А в связи с Хиросэ было что-то непростительное, противное разуму. Да, она совершила непоправимую, чудовищную ошибку...

«Хочу умереть...»—подумала Иоко. Плотнее запахнув кимоно, она долго сидела на постели, неподвижно уставившись глазами в пространство. Для женщины с характером Иоко самоубийство было самым естественным выходом при данных обстоятельствах. Ей вспомнились банки с ядами в отцовской аптеке. Собственное тело внушало гадливость. Мучительно тяжело было видеть свои руки, колени. Она взяла зеркало, взглянула на себя и отбросила его прочь в таком отчаянии, что едва не заскрипела зубами. Это оскверненное тело, эта грязная кожа!.. При мысли, что Хиросэ дотрагивался до нее, она готова была ножом соскоблить с себя кожу. И душа ее страдала, стремясь вырваться из оскверненной оболочки.

Едва рассвело, она пошла в ванную и вымылась с ног до головы холодной водой. Как безумная, в слепом раздражении она терла тело мочалкой, пытаясь смыть с себя ту скверну, в которую погрузилась вчера. Потом она сказала матери, что не пойдет сегодня на службу, и, завернув мокрые волосы полотенцем, тихо легла в постель. Вскоре вошел отец и, как всегда, ласково спросил, что с ней. Она промолчала – отвечать не было сил.

V

5 июня 1944 года немецкая армия оставила Рим, итальянский фронт рухнул. На следующий день войска Англии и Америки начали высадку на французском побережье Ламанша. Германий слабела. Япония тоже. Японская армия уже оставила все до одного острова в центральной части Тихого океана, бросив гарнизоны на произвол судьбы погибать под огнем американских бомбардировщиков.

«Поднимемся все как один!», «Ляжем костьми на трудовом фронте!» Правительство выдумывало все новые и новые лозунги, пытаясь подхлестнуть народ. Но народ, вконец измученный войной, все меньше доверял и властям и военным руководителям. Апатия, возмущение и тайное противодействие давали себя знать с каждым днем все сильнее, точно параличом сковывая разнообразные функции государства.

Государство казалось живым существом, гигантским живым организмом с неуловимыми очертаниями. В мирное время могло создаться впечатление, будто государство служит народу. Но по мере того как неотвратимо приближалась трагическая развязка, государство отдалилось от народа, стало самостоятельным, независимым от народа живым организмом и вскоре превратилось в какое-то зловредное, деспотическое создание, которое насильно тащило за собой народ. Государство требовало от своих подданных кровавых жертв, пытаясь такой ценой продлить собственное существование.

Сэцуо Киёхара сидел в камере при полицейском управлении района Сэтагая. Прошло уже больше двух недель после его ареста, но его еще ни разу не вызывали к следователю. Целыми днями Киёхара читал английские книги, которые ему приносили с передачами. Иногда его водили в помещение, где работали районные следователи. Там он получал чашку чая.

– Ну что, скучно? – равнодушно спросил его как-то один из полицейских.

– Очень. Когда начнется следствие по моему делу? – Кто его знает... Нам об этом ничего не известно.

– Вам – это, иными словами, здешнему полицейскому управлению?

– Не знаю, ничего не знаю...

– Скажите, за что меня вообще сюда посадили?

– Не знаю.

– Не может этого быть! В чем меня обвиняют?

– Сказано, здесь нам ничего не известно.

Погода стояла удушливо-жаркая, как всегда перед дождливым сезоном. Киёхара, в тонком кимоно, наброшенном на голое тело, подпоясанном тоненьким как шпагат, пояском, с удовольствием грелся на солнце после долгого прозябания в темной камере. Давно не бритый подбородок зарос щетиной, седина на висках стала заметнее. Услышав ответ полицейского, он улыбнулся безнадежной улыбкой. Отчаяние и покорность судьбе как ни странно, находили выражение в форме мягкой улыбки.

Адвокат, нанятый Юхэем для защиты Сэцуо Киёхара, навестил арестованного. Побывал он и в главном полицейском управлении. Затем он явился с отчетом к Юхэю, в больницу Кодама. Адвокат был человек лет пятидесяти, с мягкими, приятными манерами.

– Пытался стучаться во все двери, но все напрасно...– сказал он, в замешательстве покачивая головой.– Существо дела так и не удалось выяснить. Завтра попробую еще раз наведаться в главное управление, постараюсь добиться толку... Ничего не поделаешь, господин директор, времена скверные, времена...

– Что сказали в полиции?

– Да знаете ли, похоже, что полиция действительно не в курсе данного дела. Я беседовал с начальником районного управления и со следователем отдела тайной полиции, но оба утверждают, что это приказ сверху. Дескать, приказали им арестовать Киёхара – вот они и арестовали... Я спросил, как понимать этот «приказ сверху»,– это, что же, распоряжение главного управления? Ответ последовал довольно невразумительный; мол, возможно, что и оттуда...

– Ну а в главном управлении?

– Там совсем ничего не добился. Действительно, приказ об аресте был отдан их отделом тайной полиции, это они подтверждают, но когда я попытался спросить о причинах – молчат. Единственное, чего удалось добиться,– это разъяснения, что арест предпринят не по единоличному решению полиции. Иными словами, это означает, что они получили указание откуда-то со стороны. Кто отдал это распоряжение – жандармское управление или прокуратура, этого мне не удалось выяснить. Я сказал: «Как же так получается, арестованный сидит в тюрьме, к следствию даже не приступали. Нужно же, говорю, поскорее начать следствие и– разобраться, в чем дело...» В ответ я услышал довольно иронический смех. Мне было заявлено, что в это дело лучше не вмешиваться со стороны: «Вот единственное, что мы можем вам посоветовать...»

Юхэй, откинувшись головой на подушку, слушал отчет адвоката. Он думал о том, каким бесправным стал японский народ. Никакие законы не охраняли больше справедливых прав народа Японии. «Подданные Японской империи не могут быть подвергнуты аресту, допросу и наказанию, иначе как на основании закона»,—гласит 23-й параграф японской конституции. На основании какого же закона арестовали его шурина Сэцуо Киёхара? Никто не мог бы ответить на этот вопрос. А раз так, значит вообще сомнительно, что его арестовали на законном основании.

«Подданные Японской империи обладают неотъемлемым правом быть судимыми судом, установленным законом»,– сказано в 24-м параграфе конституции. Но японцы фактически утратили право быть судимыми настоящим судом. Конституция Японской империи была ничем иным, как пустой бумажкой.

– В таком случае, может быть, следует подать апелляцию и потребовать освобождения на том основании, что арестован он незаконно? – сказал Юхэй.

– Разумеется, с точки зрения закона все это можно сделать. Да только... опять-таки обстановка очень уж неблагоприятная... Ничего не выйдет. Мы будем утверждать, что арест незаконный, а нам ответят, что все вполне законно. Уверток и отговорок найдется сколько угодно. Уверяю вас, ничего не выйдет, тягаться с ними нам не под силу. Одним словом, с такими делами лучше не связываться...– Адвокат невесело усмехнулся.– Но есл^т’ господин директор настаивает, я посоветуюсь с Киёхара-сан, и можно будет составить апелляцию по всей форме... В полицейском управлении мне посоветовали не вмешиваться в это дело... Правда, полиция всегда обычно дает такие советы, потому что вообще не любит, когда посторонние суют нос в их дела, но все же...

Юхэй, закрыв глаза, слушал, что говорил ему адвокат. Он не мог отделаться от какого-то удивительно неприятного ощущения. Этот юрист думает лишь о том, как бы объяснить свои капитулянтские настроения, нимало не заботясь о невинно страдающем человеке.

Всего два-три года назад приемная в больнице Кодама блестела безукоризненной чистотой. Теперь от былого блеска не осталось и следа. Оконные стекла помутнели от грязи, ножки стульев погнулись, линолеум "на полу покрылся серым налетом пыли. Служащих не хватало, да и доходы с каждым днем сокращались.

Резко участились случаи кожных заболеваний не только у детей, но и у взрослых. Эти болезни плохо поддавались лечению. Да и как могло быть иначе, если питание состояло из овса, молотого гороха и сухих овощей? Кожа теряла эластичность, волосы секлись и ломались, глаза тускнели, работа внутренних органов нарушалась. Участились случаи заболевания туберкулезом. Все чаще встречались грудные дети, заболевшие бери-бери. Мать не замечает, что заболела, но у ребенка, которого она кормит грудью, симптомы бери-бери сказываются тотчас же – он худеет и чахнет.

1 июня американцы начали бомбить Сайпан, завязались жестокие бои с высадившимся па остров американским десантом; но еще задолго до этих грозных событий профессор Кодама понял по дыханию своих пациентов, слышному в его фонендоскопе, что час поражения близок. Только люди, обладающие исключительной жизненной силой, смогут выжить и дождаться лучших времен. Уцелеют разве лишь так называемые «антипатриотические элементы», которые нарушают законы экономического контроля, не обращают внимания на призывы правительства и тайно скупают продукты питания. Люди самой различной социальной принадлежности, самых различных профессий стали теперь преступниками с точки зрения закона, занимались спекуляцией, скупкой продуктов. И все-таки почти у всех налицо были явные признаки дистрофии.

Законы об экономическом контроле стали прямой угрозой для жизни людей. Оставалось одно из. двух – либо умереть, соблюдая закон, либо жить, нарушая его. Интересы народа и государства диаметрально противостояли друг другу, и этому противоречию не видно было конца.

Этим летом власти усиленно призывали население сажать тыкву. Тыква бедна питательными веществами, но, на худой конец, дает ощущение сытости. Повсюду в жилых кварталах по обочинам дорог виднелась обработанная земля. -Побеги тыквы вились вокруг оград, цеплялись за крыши, выползали на проезжую часть дороги, протягивая к солнцу бесплодные желтые пустоцветы. Ограду больницы Кодама тоже сплошь увили побеги тыквы, растущей на соседнем участке. Кое-где уже завязались маленькие зеленые плоды. Люди жадно смотрели на эти жалкие плоды, с нетерпением ожидая дня, когда они наконец созреют; в этих безмолвных унылых взглядах сквозило молчаливое проклятие бесконечной войне.

Закончив утренний прием, профессор Кодама отправился с обходом в стационар. В последнее время стационарных больных почти не осталось. Лечь в больницу было теперь далеко не просто – больным приходилось самим обеспечивать себя и постельными принадлежностями, и питанием, и даже прислугой,– нужно было привести с собой человека, который исполнял бы обязанности сиделки. К тому же люди окончательно обнищали из-за тяжелых налогов, принудительного размещения государственных займов, разнообразных законов, запрещавших заниматься профессиями мирного времени. Из шести палат больницы Кодама были заняты только две; в одной лежала пожилая женщина, больная воспалением брюшины, в другой – Юхэй Асидзава. Профессор направился к больным по веранде, огибавшей здание больницы. Из сада веял прохладный ветерок, слышался стрекоз цикад, впервые напомнивших о себе в этом году.

В палате Юхэя профессор застал посетителя—это был заведующий производственным отделом редакции «Синхёрон». Он принес Юхэю повестку с вызовом от полицейского управления Иокогамы.

– Кодама-сан, как по-вашему?—спросила госпожа Сигэко, сидевшая у постели больного мужа.– Предлагают явиться завтра к девяти часам утра... Как вы думаете, поездка ему не повредит?

– Куда это?

– В Иокогаму.

– Категорически возражаю. В электричке теперь такая давка, что не только больному, но и здоровому станет худо. Так что прошу воздержаться.

– Может быть, поискать такси? – вставил заведующий производственным отделом.– Если вы поедете, господин директор, я попытаюсь найти машину.

– А если в автомобиле? – спросила госпожа Сигэко. Профессор Кодама с улыбкой взглянул на Юхэя.

– Обязательно нужно ехать? – спросил он.

– Да, хотелось бы, если можно. Если бы речь шла обо мне, я, разумеется, попросту отказался бы, и дело с концом. Но ведь арестованы мои сотрудники, несколько человек. Я должен лично побывать там, разъяснить это недоразумение. Ведь главная ответственность, что ни говорите, лежит на мне... Я обязан добиться, чтобы их поскорее освободили...– Однако Юхэй, как видно, мало надеялся на успех, потому что прибавил: – Во всяком случае, я обязан сделать все, что окажется в моих силах...

В конце концов удалось разыскать такси. Договорились, что госпожа Сигэко будет сопровождать Юхэя.

На следующее утро Юхэй надел кимоно и хакама^*  Хакама – широкие брюки, которые надеваются поверх кимоно.


[Закрыть], которые ему принесли из дома, и, опираясь на палку, спустился вниз, в вестибюль. Поездка из больницы в полицию означала переход от физических страданий к моральным. Перед самым отъездом профессор Кодама вышел из приемной со шприцем в руках и сделал Юхэю вливание глюкозы. Стоя на ступеньках крыльца, профессор провожал глазами удалявшуюся машину. В белом халате, со шприцем в руках, он стоял неподвижно, улыбаясь своей неизменной мягкой улыбкой. Что-то скорбное, просветленное сквозило в этой улыбке, напоминавшей улыбку Будды, и трудно было сказать, что она означает – высшую спокойную мудрость или безграничное отчаяние...

Шоссе Токио-Иокогама выглядело так, словно оно проходило где-то в непосредственной близости к фронту. Непрерывной чередой двигались колонны военных автомашин, танков, бронеавтомобилей. Грохот не прекращался ни на минуту. Юхэй сидел закрыв глаза, откинувшись головой на подушку. Он думал о Кумао Окабэ и других арестованных журналистах. Со времени их ареста прошло уже больше четырех месяцев. Юхэй знал, что они подвергаются страшным пыткам. Знал, но помешать этому был бессилен. Хотя пытка запрещалась законом, но, когда дело шло о близости к коммунистам, даже адвокаты предпочитали не вмешиваться. Тайная полиция могла действовать безнаказанно. Юхэй и сам невольно затрепетал от страха при мысли о том, что его, возможно, тоже ждут пытки. Физическое надругательство казалось оскорбительнее всего. Как держаться, как вести себя, если это случится? Он скрепя сердце приготовился к худшему.

Юхэя Асидзава допрашивали пять дней. Повестка, которую он получил, гласила: «По приказу прокурора Рюдзи Яманэ вам надлежит явиться для дачи свидетельских показаний по делу арестованного Кумао Окабэ и других шести обвиняемых». Однако фактически Юхэя допрашивали не как свидетеля, а как самого настоящего преступника, вымогая показания угрозами. Каждое утро, полулежа в автомобиле, он отправлялся из больницы в полицию. Госпожа Сигэко без единого слова протеста или недовольства сопровождала больного мужа. Допрос заканчивался около семи часов вечера. Госпожу Сигэко не допускали в помещение, где производился допрос, и она оставалась ждать в другой комнате, терпеливо и неподвижно просиживая целый день на скамье с приготовленным для Юхэя завтраком на коленях.

Когда допрос заканчивался, муж выходил к ней такой измученный, что едва передвигал ноги. Госпожа Сигэко, поддерживая его, усаживала в автомобиль, и они возвращались обратно по шоссе Токио – Иокогама, над которым сгущались сумерки.

Допрашивали Юхэя крайне грубо и нагло. Допрос производился в небольшой комнате, в присутствии нескольких следователей. В комнате стояли два стола: за одним сидел Юхэй, за другим писал протокол следователь Эйдзи Мацусита.

– Твой журнал в последние годы приобрел популярность. Чем ты это объясняешь?

– Я думаю, это следует приписать возросшему интересу к печатным изданиям...

– Тебя не об этом спрашивают. Не воображай, что вотрешь нам очки! Что, по-твоему, было самым удачным в направлении журнала? Вот об этом нам расскажи!

– А, вы об этом... Мне кажется, весь секрет успеха «Синхёрона» в том, что мы всегда старались сделать журнал как можно более интересным, привлекали молодых, прогрессивных, хорошо ориентированных сотрудников...

– Так, так... Вот на этот раз попал в точку!

– Полагаю, что все дело в этом.

– Гм... «Прогрессивные»... Иными словами—левые?

– Я не это имел в виду.

– А я тебе заявляю, что это!

– Передовые – это значит остро чувствующие время, эпоху... Живые, энергичные, молодые... Прошу понимать меня в этом смысле.

– А это и значит – левые!

– Отчего же? Нисколько!

– Нет, левые! Да что много толковать, взгляни-ка на свой журнал! Ведь это же самая настоящая левая пропаганда!

– Пропаганды мы не вели.

– Нечего нам голову морочить. Я спрашиваю, помещались в твоем журнале статьи левых авторов?

– Да, такие статьи мы помещали.

– Значит, по-твоему, марксизм имеет свои положительные стороны?

– Да, я считаю, что имеет.

– Ага, понятно... И поэтому, значит, из номера в номер печатали такие статьи?

– Что ж... выходит так.

– Гм... То-то твой журнал сделался вдруг таким популярным! Вот, оказывается, где собака зарыта! Ладно же!

Согнувшись над столом, следователь написал: «Причина успеха и возросшего тиража моего журнала состоит в том, что я ввел в состав редакции многих прогрессивных сотрудников, разделяющих левые убеждения, и ежемесячно помещал в журнале статьи левого толка».

– Ты давал деньги Икуо Ояма, когда тот удрал в Америку?

– Давал.

– Почему?

– Ояма-сан долгое время сотрудничал в нашем журнале. Когда такой талантливый и опытный корреспондент уезжает за границу, послать ему небольшую сумму денег в качестве прощального подарка – просто долг вежливости.

– Долг вежливости?! И ты надеешься отвертеться с помощью таких нехитрых уловок? А тебе было известно, что Ояма – коммунист?

– Да, я об этом знал, но в данном случае это не имело значения. Просто наш старый корреспондент уезжал за границу и поэтому...

– Ах так? Значит, коммунист ли Ояма, или нет – это не важно? Каковы же тогда твои собственные убеждения? Значит, тебе все равно, с кем иметь дело – с коммунистами или со сторонниками тоталитаризма? Так могут рассуждать только идеологические проститутки! Только продажные твари так поступают! Или ты, директор, тоже публичная девка?.. Смотри, болтай, да не забывайся! Ну а это что? Передовая статья «Под знаменем диалектического материализма», автор Иоситаро Омори... С какой целью ты ее поместил?

– Эта статья толкует об основах марксизма, и я считал, что знакомство, с этой теорией необходимо каждому, независимо от его убеждений...

Один из полицейских, стоявший рядом, заорал:

– Что, что?.. Ах ты мерзавец! – сжав кулаки и потрясая ими перед самым лицом Юхэя, он обрушился на него с угрозами:

– Ладно же, мы тебя проучим! Можешь ныть сколько угодно, будто болен, домой мы тебя не пустим! Таких изменников нужно убивать без пощады. Решаются судьбы империи, а тебе наплевать, да? Ты – пятая колонна коммунистической партии! Попробуй отрицать, если можешь! Небось посылаешь шпионские донесения в Советский Союз и в Америку? Выкладывай все начистоту, |'лышишь? Все равно нам уже давно все известно! И нечего тут очки втирать,– и вдруг, отхаркнувшись, он плюнул в лицо Юхэю.

Юхэй сидел не шевелясь, закрыв глаза. Он чувствовал, как теплая вонючая слюна полицейского стекает вдоль носа к губам. В груди пламенем вспыхнул гнев. И все же усилием воли он сдержал себя. В такие минуты у него появлялась необыкновенная выдержка. Полицейский продолжал орать, но до сознания Юхэя уже не доходил смысл его слов. Он слышал внутренний голос,– этот голос ободрял его, помогал гордо снести унижение. Он подумал о той работе, которую выполнял как руководитель журнала. Нет, он ни в чем не раскаивается. Вплоть до сегодняшнего дня он, как мог, сопротивлялся гнету. Он вытащил из рукава кимоно платок и спокойно вытер лицо.

Иногда во время допроса он чувствовал, что теряет сознание от слабости. Поднимались судорожные боли в желудке, на лбу выступал холодный пот, он сжимал зубы; лицо бледнело, губы синели. Облокотившись на стол, Юхэй старался превозмочь боль. В такие минуты даже следователи прерывали допрос и молча пялили на него глаза.

В этот вечер внезапно раздался сигнал воздушной тревоги. Радио объявило, что соединения американской авиации приблизились к территории Японии.

– Делать нечего, пока придется на этом закончить...– сказал следователь, прерывая допрос несколько раньше обычного.

На обратном пути, в машине, Юхэй медленно рассказывал жене о сегодняшнем допросе. Госпожа Сигэко, видевшая по лицу мужа, в каком он находится состоянии, молча слушала его рассказ и, отвернувшись, беззвучно плакала.

– Помнишь, Сигэко?.. «Ты же не молись за этот народ и не возноси за него молитвы, ибо я не услышу тебя...» Помнишь эти слова?—закрыв глаза, спросил он.

– Кажется, это из книги пророка Иеремии? Я уже успела позабыть библию,– ответила госпожа Сигэко.

Она не спросила, почему муж вспомнил эти слова, полные гнева и скорби. Но она поняла, какие мучительно тяжелые испытания выпали сегодня на его долю.

Пять дней, страдая от нестерпимых болей в желудке, Юхэй ездил на допрос в Иокогаму. Когда следствие было в общих чертах закончено, полицейский сказал ему:

– Вчера вечером я еще раз внимательно перечитал твои показания. Для нас ясно, что ты сочувствуешь красным, но пока у нас нет зацепки, чтобы прижать тебя по-настоящему. А признаться, мы именно так и собирались с тобой поступить... Но недаром же ты стреляный воробей– сумел-таки отвертеться. На сей раз твоя взяла. Однако на этом дело не кончилось, это ты хорошенько заруби себе на носу! Сегодня можешь убираться подобру-поздорову. Послезавтра чтобы снова был здесь, ровно к девяти часам утра! Смотри не опаздывай, чтобы был на месте минута в минуту!

Чудом избежав ареста, Юхэй вернулся в больницу. Был поздний вечер. Его уже дожидались сотрудники редакции, в надежде узнать что-нибудь новое.

Юхэй разделся и как подкошенный упал на кровать. Пришел профессор Кодама. Внезапно у Юхэя началась кровавая рвота. Он потерял не так много крови, но было совершенно очевидно, что допрос, продолжавшийся почти неделю, резко ухудшил состояние больного.

В понедельник утром госпожа Сигэко одна поехала в Иокогаму и сообщила, что Юхэй не может явиться. Полиция немедленно запросила профессора Кодама, может ли больной вынести допрос на месте, в постели. Профессор решительно заявил, что больной нуждается в абсолютном покое.

Юхэй обладал твердым духом, он мог вынести любую боль, любые издевательства. Но допрос в Иокогаме показал, что дальнейшее сопротивление бессмысленно.

Несмотря на то что он находился в больнице, он был хорошо информирован о том, что происходит вокруг. Юхэю было ясно, какие силы и с какой целью хотят уничтожить его «Синхёрон». Попытка обвинить «Синхёрон» в пропаганде коммунизма была лишь нехитрым трюком в этой нечистой игре. Премьер-министр Тодзё больше всего на свете боялся, что неудачи японской армии на фронте породят критические настроения в среде японской интеллигенции, вызовут к жизни новое общественное движение, угрожающее существованию его правительства. Вот почему предпринятые по его инициативе репрессии были направлены на подавление всей интеллигенции в целом. Задача состояла в том, чтобы заставить народ молчать, слепо повиноваться правительству оголтелых милитаристов. Иными словами, повторялось «сожжение книг, убийство ученых», которое произошло когда-то в далекой древности по приказу императора Цинь Ши-хуан-ди, но только теперь оно совершалось в XX веке. Правительство полагало, что, уничтожив интеллигенцию, удастся привести войну к победоносному завершению.

Прежде всего решено было закрыть «Синхёрон» и другие журналы, которые считались ядром прогрессивной мысли. Прямо и косвенно участвовали в осуществлении этого гнусного замысла министр внутренних дел и его заместитель – начальник II отдела Информационного управления при кабинете министров, ответственные руководители Общества служения родине, игравшего теперь роль союза работников прессы, начальник канцелярии главного полицейского управления, губернатор префектуры Канагава и многие другие представители бюрократических и военных кругов.

Тюрьма и законы военного времени угрожали всем и каждому. Естественно, что журналы – беспомощные печатные органы, издаваемые частными гражданскими лицами,– не могли оказать никакого сопротивления этим репрессиям. Ведь протестовать можно было одним лишь путем – апеллировать к закону. Однако суд, «священный и справедливый», да и все без исключения работники юстиции подчинялись только приказам угнетателей.

Юхэй Аеидзава решил посоветоваться со своими друзьями, тесно связанными с журналом. Все это были люди, совершенно неприемлемые для нынешнего режима,– такие, как Цунэго Баба, Бунсиро Судзуки, Маса-мити Рояма. Оказалось, что их мнение в основном совпадало с решением Юхэя.

«Чтобы продолжать издание журнала, пришлось бы пойти на постыдный компромисс с правительством и руководством армии. В этом случае журнал не оправдал бы надежд своих старых сотрудников и читателей и, кроме того, способствовал бы распространению порочных взглядов в среде японской интеллигенции. Миссию «Синхёрон» можно считать законченной. Наиболее мудрым выходом из создавшегося положения является самоликвидация, причем сделать это нужно немедленно, пока не опорочена честь журнала».

Юхэй полностью разделял подобную точку зрения. В конце июня он вызвал к себе в больницу нескольких сотрудников редакции и объявил о ликвидации журнала «Синхёрон».

Вскоре, в начале июля, его вызвали во II отдел Информационного управления. Одновременно вызвали также и директора журнала «Кайдзо». С трудом поднявшись с постели, Юхэй потащился в Информационное управление. К этому времени оборонительные бои на острове Сайпан приняли безнадежный характер, авиация противника уже бомбила остров Нань-у-дао, остров Суль-фур, архипелаг Огасавара. Пламя войны с каждым днем подбиралось все ближе.

Крутая дорога, взбегавшая к возвышенности Миякэ, вела к старинному зданию, когда-то служившему помещением Главного штаба. В зарослях деревьев, растущих по сторонам дороги, оглушительно трещали цикады. Юхэй, задыхаясь, взобрался наверх. Он хорошо знал, зачем его вызывают. Ясно, что это простая формальность, церемониал для вручения! приговора.

Приговор был кратким и беспощадным. Поскольку характер журналов «Синхёрон» и «Кайдзо» недопустим в военное время, обоим журналам предлагается самим объявить о прекращении издания. Передача другому лицу названия журнала, издательских прав и тому подобного запрещается.

Работа по ликвидации издательства «Синхёрон» требовала от трех до пяти месяцев. Но директор Асидзава решил, что и после окончания этих работ он оставит помещение за собой. Золоченые иероглифы «Синхёрон» па входных дверях он тоже решил не снимать. Он твердо верил, что наступит время, когда вместе со всеми своими многочисленными сотрудниками он возобновит издание журнала. Возможно, это произойдет уже после войны, и как раз в том случае, если война закончится не победой, а поражением... Если он терпеливо переждет тяжелые времена, не растеряв своих устремлений, буря обязательно прекратится. А когда ураган пронесется, пригнутый ветром к земле тростник снова распрямит стебель и зазеленеет в ласковых лучах солнца новыми листьями... Ночами, лежа под синим пологом от москитов, Юхэй думал о журнале. Он верил и ждал наступления этого дня. Несгибаемый дух его не сломился – он только затаился и как бы оцепенел. Печально и одиноко было у Юхэя на сердце.

Иногда в больницу навестить отца приходила Кинуко, она рассказывала ему о Кумао Окабэ и плакала. Вечерами заходила проведать Юхэя усталая после работы Иоко. Всякий раз при виде красивой, совсем еще молодой невестки Юхэй вспоминал Тайскэ. Он хотел, чтобы Иоко снова вышла замуж. Однако военные руководители объявили вторичный брак преступлением. Женский журнал, поместивший статью под заглавием «Вдовы убитых имеют право выходить замуж», конфисковали, а вскоре и совсем закрыли... Всякий раз как Иоко заходила к свекру в палату, Юхэй думал о безвыходном положении, в котором очутились миллионы японских женщин – вдов погибших солдат, и сердце его сжималось от боли.

Сайпан и Тиниан – два маленьких островка, покрытые зарослями сахарного тростника, отделенные друг от друга узкой полоской воды. Живущие здесь японцы в большинстве своем уроженцы острова Окинава, приехавшие сюда на заработки. К 11 июня 1944 года американцы завершили окружение Сайпана и Тиниана. Американский флот располагал огромными силами – в составе эскадры насчитывалось свыше двадцати авианосцев, более десяти линкоров, свыше сотни транспортных судов.

Потеря острова Сайпан была бы равносильна потере всей южной зоны Тихого океана,– для Японии это означало потерять весь Тихий океан в целом. Вот почему 18 июня японский военно-морской флот выступил для выполнения важнейшей задачи – отбросить противника от Сайпана и Тиниана. Одновременно для поддержки боевых операций со всех японских авиационных баз на островах Тихого океана вылетели соединения военно-морских бомбардировщиков.

Операция закончилась полным провалом. В очередном сообщении Ставки говорилось, что, «несмотря на огромные потери противника (потоплено пять авианосцев, один линкор и другие суда, а также сбито свыше ста вражеских самолетов), нашим вооруженным силам не удалось добиться решающего перевеса». В действительности же дело обстояло намного хуже, чем гласило сообщение, а слова: «Наши потери: один авианосец, два транспорта и пятьдесят самолетов» – вообще от начала до конца являлись чистейшим вымыслом. Авианосцы «Тайхо» и «Сюкаку» пошли ко дну, авианосец «Хио» получил такие сильные повреждения, что фактически выбыл из строя. Самолеты, базировавшиеся на этих авианосцах, были на три четверти-уничтожены.