Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Участок земли, на котором стояли развалины больницы Кодама—немногим меньше четырехсот квадратных метров – пошел с молотка в начале августа. Иоко получила почти по сто иен за каждый квадратный метр площади, но за вычетом комиссионных посреднику и налога па продажу у нее осталось всего тридцать пять тысяч. Да и эта сумма значительно сократилась после уплаты налога на имущество в сентябре и декабре. Оставшихся денег могло хватить лишь на несколько ближайших месяцев. Инфляция все усиливалась, цены непрерывно росли, один стакан риса стоил на черном рынке сперва сто, потом сто двадцать, а еще позже – сто пятьдесят иен и дороже. С каждым днем жить становилось все труднее. Иоко билась как рыба об лед. В довершение беды часть вырученных денег пришлось истратить на похороны отца.

Трудно сказать, отчего и как простудился профессор Кодама. Очевидно, сказалось длительное истощение, в результате чего понизилась сопротивляемость организма,– так сказал госпоже Сакико друг и коллега профессора, приходивший лечить больного. Эта простуда в конце концов свела старика в могилу. Профессор умер шестидесяти четырех лет.

Это был добрый, честной души человек, совершенно чуждый какой-либо корысти. Всеми помыслами отдаваясь любимому делу, он жил только работой, испытывая глубокое нравственное удовлетворение от сознания, что приносит пользу беднякам пациентам. Кругом полыхало пламя войны, рушились все былые устои морали в обществе, а он все так же безмолвно оставался на своем посту, всегда неизменно выдержанный, спокойный. Профессор не был религиозен, но, несомненно, в его сердце жила идея бога, которому он поклонялся. Война отняла у него обоих сыновей, свела в могилу младшую дочь, но профессор покорно сносил все удары, как будто в терпении перед ним открылся глубокий, истинный смысл человеческого существования. Когда-то он сказал Кунио Асидзава: «Первое, с чем человек сталкивается в жизни,– это несправедливость, которой ему приходится покоряться. Я жду, чтобы улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью...»

Однако смерть Юмико, как видно, поколебала эту философию, выработанную ценой таких мучительных испытаний, и гнев взял верх над смирением. Профессор сделался трудным, капризным больным. Немеющим языком он с негодованием говорил решительно обо всем – о новых выборах, о замораживании вкладов в банках, о смене кабинета, о суде над военными преступниками.

Случалось, лежа в постели, он со слезами на глазах смотрел на Иоко, нянчившую своего первенца. Профессор тоже был полон неукротимого гнева по отношению к несправедливости, царящей в обществе, хотя и на иной лад, чем Кунио Асидзава. После опубликования проекта новой конституции, когда госпожа Сакико, читавшая мужу газету, дошла до комментариев к пункту, гласящему об отказе Японии от войны, на неподвижном лице профессора вдруг проступила краска, и рукой, еще сохранившей подвижность, он в клочья порвал газету. На что ему теперь отказ от войны, когда погибли все его дети?!

– Дурачье!..– прохрипел профессор.

Да, эта мирная конституция запоздала, и никому в целом свете не было дела до того, что творилось в душе больного старика. Только госпожа Сакико и Иоко, украдкой утирая слезы, слушали его полные гнева речи, всей душой разделяя боль отцовского сердца.

Профессор Кодама скончался пятнадцатого августа, как раз в годовщину окончания войны. Прошел ровно год с того дня, как был провозглашен мир, такой непривычный и даже неожиданный в первое время. Но вот он миновал, этот год, а настоящего мира не было нигде и ни в чем. Напротив, множество признаков указывало на приближение новой опасности.

Пятнадцатого августа (по американскому времени – четырнадцатого) Трумэн произнес по радио речь по случаю годовщины со дня победы над Японией; в Японии премьер-министр Иосида заявил, что «желанный день уже недалек, пусть же пятнадцатое августа станет днем, когда будет сделан первый шаг на пути к возрождению новой Японии». Но путь, по которому предстояло идти этой новой Японии, не сулил радужных перспектив. В Китае война между народно-освободительной армией и войсками Чан Кай-ши зашла так далеко, что никакое примирение стало уже невозможно. Тринадцатого августа профсоюз японских моряков, прервав переговоры, потребовал восстановления на работе всех уволенных и увеличения зарплаты; конфликт стал постепенно принимать угрожающий характер. На следующий день, четырнадцатого августа, представители профсоюза железнодорожников потребовали отмены готовившегося плана увольнений и встретились-с министром путей сообщения Хирацука, но переговоры окончились безрезультатно, и профсоюзное руководство приняло решение начать с пятнадцатого августа всеобщую забастовку железнодорожников. Это была своего рода рекогносцировка перед генеральным сражением – грандиозной всеобщей забастовкой рабочего класса Японии, которую намечено было объявить с первого февраля будущего, 1947 года. Начинался долгий, сложный период революционной борьбы.

Шестнадцатого августа бывший император Маньч-жоу-Го—Пу И выступил свидетелем на «токийском процессе». Отголоски войны все еще не отзвучали. Метеостанции предсказывали, что с юга на Японию надвигается сильный тайфун. Буря еще не утихла. Трагедия Японии еще не закончилась.

В последнее утро жизни профессора Кодама стояла жаркая, сухая погода. Профессор, казалось, плохо сознавал окружающее, иногда он на мгновенье приоткрывал глаза и тотчас же снова впадал в забытье. Около десяти часов утра пришел врач. Он взял больного за руку, чтобы послушать пульс, и вдруг профессор открыл глаза и отсутствующим взглядом посмотрел на врача. Трудно сказать, какая мысль внезапно пришла в голову умирающего, но губы его искривила ироническая усмешка, и он неожиданно отчетливо и ясно проговорил: «Так, значит, мир?..» Через двадцать минут профессор перестал дышать.

В актовых залах университетов, в клубах, в помещениях газетных издательств проходили митинги, посвященные вопросам защиты мира. Борьба за мир развернулась по всей стране.

Проводились собрания видных деятелей культуры, читались публичные лекции на тему о воссоздании Японии как страны, раз и навсегда покончившей с войной и вооружением, решительно и до конца нейтральной, последовательно и полностью мирной. Весь народ, населяющий Японию, связывал свои упования с этими новыми веяниями. Никогда больше не посылать на фронт мужей, сыновей и братьев, никогда больше не гореть в огне пожаров и атомной бомбы, стать самой мирной, самой культурной страной на свете... Весь японский народ жаждал этого всем сердцем.

В последние минуты, когда угасало сознание, какие призраки пронеслись в мозгу умирающего? Никто не мог бы ответить на этот вопрос. «Так, значит, мир?..» – прошептал профессор Кодама и иронически усмехнулся. И с этими словами, похожими на печальное предсказание, истерзанный войной побег тростника беззвучно и незаметно увял навеки.

Иосидзо Кусуми привел гостя, и Хиросэ до поздней, ночи просидел с ним, неторопливо потягивая сакэ. Осенняя луна сияла уже высоко в небе, освещая веранду, вокруг лампы кружили мотыльки. Дело, по которому явился гость, заключалось в предложении открыть на паях кабаре на пожарище в районе Сиба. Из разговора выяснилось, что посетитель, в прошлом капитан второго ранга, всю войну прослужил на флоте и плавал на флагмане «Касима вместе с адмиралом Одзава в качестве офицера штаба Первой южной эскадры.

– Теперь всем бывшим военным крышка. По новой конституции провозглашен, как я слышал, полный отказ от вооружения. Ну а при таком положении надо заняться каким-нибудь делом, иначе будешь все равно что рыба на суше.... А что касается таких вещей, как стыд или репутация, то о них приходится на время забыть...– Он засмеялся.—В молодости я немало повеселился за границей по злачным местам. Для кабаре главное – сакэ и женщины. Хиросэ-сан, верно я говорю? Будут у нас хорошее вино и красивые женщины – посетители обеспечены. Ведь на свете не существует мужчин, которые не любили бы женщин...– он говорил без умолку грубым голосом, словно .просоленным морскими ветрами. Было что-то подобострастно-смиренное в его манере держаться; и в то же время, когда речь заходила о текущих политических событиях, он начинал выражаться торжественно и высокопарно-. В этой противоречивой манере как нельзя лучше чувствовалось, затруднительное положение, в которое попали теперь все бывшие офицеры.

Было уже двенадцать часов, когда Кусуми и гость ушли. Хиросэ утомился за день, от выпитого сакэ шумело в голове, усталой походкой он направился в спальню. Следом за ним в спальню вошла Асако.

– Что тебе? – оглянувшись, спросил Хиросэ.

Асако молча улыбнулась. У нее округлый двойной подбородок, на пухлой шее виднеются две поперечные складки... Умильным взором снизу вверх она глядела на Хиросэ, как видно о чем-то собираясь его спросить.

– Я порядком устал сегодня. Ступай и ты ложись спать.– Хиросэ принялся паз^^мывать пояс.

– Я вам мешаю? – Асако прислонилась к сёдзи.

– Спать хочется. .

– Вот как... А мне нужно кое о чем поговорить с вами. Сейчас нельзя?

– О чем?

– Хотела о многом с вами посоветоваться.

– Ну так говори же, в чем дело? – сказал– Хиросэ, усаживаясь у изголовья постели и отпивая воду из приготовленной на ночь чашки.

– Так просто, в двух словах, этого не расскажешь.

– Ну так отложи разговор до завтра. Завтра поговорим обо всем без спешки.

– А сегодня нельзя?

– Да, уж на сегодня уволь, сделай милость.

– Какой вы нелюбезный!—Асако уселась рядом, едва не толкнув Хиросэ коленями. Она сидела так близко, что в ночной прохладе почти ощутимо чувствовалось тепло женского тела. Взяв Хиросэ за руку, она принялась перебирать его пальцы.

– Знаете-, что...

Хиросэ молча закурил сигарету.

– Вы не хотите– слушать, что я скажу?

– Говори же, я слушаю. В чем дело? – в его голосе звучала откровенная неприязнь.

Несколько мгновений Асако колебалась, потом, словно решившись, заговорила:

– Я насчет Ивамото... Вы понимаете, он... он то и дело сюда приходит, я покоя от него не имею. Так не может без конца продолжаться. Я думаю, это и вам понятно. Вы только вид делаете, будто ничего не замечаете. Хитрый!

– И что же ты предлагаешь?

– Пусть он уедет обратно в Окаяма. Пока он в Токио, я сама не своя. Все время он пристает, все время лезет с попреками... Мне кажется, для вас тоже будет лучше, если Ивамото уедет.

– Так... Дальше что?

– Чтобы он согласился уехать, рассчитайтесь с ним.

– Рассчитаться? Это ты о деньгах, что ли?

– Я думаю, если вы дадите ему пятьдесят тысяч, с него вполне хватит.

Хиросэ приглушенно засмеялся:

– А ребенок?

– Ребенка пусть забирает с собой. По-моему, на ребенка нужно дать отдельно еще двадцать тысяч, и дело с концом.

– Ну, допустим, я дам... Что тогда?

– Тогда между нами все будет кончено. Я сразу же выпишусь из его паспорта.

– Ты и об этом уже с Ивамото договорилась?

– Да. Сперва он возражал, но я рассердилась, хорошенько на него прикрикнула, и он согласился.

– Когда это ты успела?

– Сегодня утром.

– Он приходил сюда сегодня?

– Я сама вызвала его по телефону. Больше я ни единого дня не могу терпеть такую неопределенность... Ну, что вы на это скажете?

Хиросэ, не отвечая, тихонько улыбнулся, окутанный клубами табачного дыма.

– Конечно, нехорошо вводить вас в новый расход, но зато мы раз и навсегда от него избавимся. Если принять это во внимание, то это даже недорого, правда?

– Правильно.

– Значит, вы исполните мою просьбу?

> – Пятьдесят тысяч я заплачу, это можно... Но я тоже хочу поставить одно условие.

– Какое условие?

– Ты уедешь в Окаяма вместе с Ивамото.

Глаза женщины сверкнули, и она с ненавистью уставилась на Хиросэ. Она глядела на него прямо, не мигая, как зверь. Стояла глубокая тишина. Хиросэ потушил сигарету и вдруг, сам не зная отчего, тяжело вздохнул.

– Что это значит?!

– Ничего. Что сказал, то и значит.

– Но почему?.. Что это значит? – повторила Асако.– Почему вы отсылаете меня в Окаяма?

– Не важно, почему. Поезжай, и баста.

– Ну нет! С чего это я вдруг поеду! Объясните!

– Нечего тут объяснять. Я хочу быть один, поняла? Хватит, надоело все до смерти!

– Это не объяснение! Ну нет, так просто я не уеду!– добрую минуту она, не спуская глаз, со злостью смотрела на отвернувшегося Хиросэ. Хиросэ широко развел руки, потянулся и зевнул.

– Не смейте так говорить со мной! Отвечайте, чем я не угодила?—Асако подскочила к нему и стала трясти его за плечи. Но с точки зрения Хиросэ дело было вовсе не в том, что Асако чем-нибудь перед ним провинилась. В нем говорило раскаяние, которое нередко охватывает мужчину после того, как удовлетворена грубая, низменная страсть. Женщина не раскаивалась. Напротив, она стремилась закрепить возникшую связь. А Хиросэ хотел избавиться от нее. Чем больше они ссорились, чем больше нагромождали взаимных оскорблений и грубых слов, тем сильнее расходились их интересы.

– Что вам не нравится? Я не знаю за собой никакой вины! За что вы так со мной обращаетесь?

– Оставь, не в этом дело. Ведь ты как-никак жена Ивамото. Вполне естественно, что ты должна ехать с ним вместе.

– Вы опять за свое! Опять уклоняетесь от прямого ответа!

– Нисколько.

– Нет, вы увиливаете.

– Ничего подобного. Сказано тебе, пятьдесят тысяч он получит.

– А, так вы думаете отделаться от меня деньгами! Как бы не так! Нашли дуру! – грубо крикнула Асако. Она уже забыла, что всего несколько минут назад сама просила Хиросэ заплатить Ивамото и отделаться от него с помощью денег.

– Ну, перестань, хватит на сегодня, слышишь? Я устал. Если нужно, поговорим завтра.– Хиросэ улегся в постель, собираясь уснуть. Но Асако, схватив его за руку, заставила приподняться.

– Не смейте спать, слышите, вы трус! Говорите все до конца, начистоту!

– Да разве я не все сказал? Кажется, яснее ясного!

– Ничего мне не ясно.

Пухлая теплая рука Асако обвилась вокруг его шеи. В ночной тишине слышно было ее бурное, прерывистое дыхание.

– Пусти, говорят тебе!

– Не пущу! Вы низкий человек! После всего, что между нами было, так ко мне относиться!..

Хиросэ, взбешенный, толкнул женщину в грудь. Мягкое тело Асако грузно шлепнулось на циновку, но она тотчас же поднялась. Растерзанная и поэтому еще более непривлекательная, она с ненавистью уставилась на Хиросэ и вдруг зарыдала. Она вся тряслась от обиды, гнева и досады.

Хиросэ во весь-рост вытянулся на постели и погасил лампочку, стоявшую у изголовья. Он не мог больше видеть лица этой женщины. Не очень-то приятно оглядываться на объект своей необдуманной, грубой похоти. Он испытывал мучительное раскаяние при виде Асако. А это было ему тягостно.

В темноте слышно было, что женщина встала. Послышались ее мягкие шаги,– по-видимому, она решила уйти. Вдруг шаги остановились, повернули обратно, и Асако изо всей силы ударила ногой по подушке под головой Хиросэ.

Он резко приподнялся. В тот же момент Асако выскочила из спальни, со стуком задвинув за собой сёдзи, и бегом бросилась по коридору. По лестнице она спустилась так быстро, словно не шла, а катилась. В топоте ее ног, замершем в отдалении, чувствовалось отчаяние.

– Сволочь! – вслух выругался Хиросэ.

Но преследовать ее он не стал и снова улегся в постель. Теперь, когда он остался один, в комнате воцарилась глубокая, почти физически ощутимая тишина. Хиросэ с усилием овладел собой и с шумом выдохнул воздух. «Во всяком случае, завтра же необходимо окончательно разделаться с этой женщиной»,– подумал он. Она казалась ему желанной в течение первых нескольких дней, не больше. А потом он просто покупал ее, покупал за деньги, и только. Для Хиросэ не было-тайной, что время от времени она вызывает к себе по телефону Ивамото, которого на словах так презирает. Надоедливая, прилипчивая, как репейник. Конечно, глупо давать ей еще пятьдесят тысяч сверх того, во что она уже ему обошлась, но надо избавиться от нее как можно скорее...

Однако при мысли о том, „что ожидает его после отъезда Асако, он внезапно почувствовал безотчетную грусть. Денег он зарабатывает очень много. Дела идут успешно. И это все, что у него есть в жизни. Каждый день он по горло занят делами, каждый вечер пьет сакэ, наживает деньги – и в этом заключается вся его жизнь. Лежа в постели, он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Он почему-то удивительно остро ощутил это свое одиночество. Почему возле него нет женщины, которая не помышляла бы о корысти, о тщеславии, о выгоде и была бы искренне предана ему всем сердцем? Неужели у него не может быть любимей, женщины, которая посвятила бы ему всю свою жизнь, рожала бы детей, прислушивалась к каждому его слову и жила с ним одной жизнью? А когда он умрет, она со слезами убрала бы его тело и носила по нему траур.. Неужели у него не может быть такой женщины? Если он заболеет, возле его постели будет находиться один Кусуми. Почему же, кроме Кусуми, у него нет ни одного близкого человека?

О разведенной жене он вспоминал без всякого сожаления. Но ему вдруг захотелось иметь возле себя женщину, которая была бы не любовницей, а женой. Захотелось изведать, как это бывает, когда всей душой любишь женщину и она отвечает тебе такой же большой любовью. Захотелось чего-то теплого, с трудом поддающегося выражению словами, что подразумевается под словом «брак» – таким обычным, таким распространенным в жизни понятием. С тех пор как он начал служить в армии, и потом, после демобилизации, вплоть до настоящего времени он был близок по меньшей мере с тремя десятками женщин. И все они куда-то исчезали.

Эта разгульная жизнь ничего после себя не оставила. Напротив – пожалуй, только усилила одиночество.

В сущности, ведь он никогда никого не любил. Разве что немного любил отца... И отец в какой-то мере любил его. Вот и все. Он никогда не знал настоящей женской любви и сам, в свою очередь, никогда искренне не любил женщину. Только теперь он вдруг понял, как это, в сущности, печально. Ссора с Асако Ивамото, грубые слова, которые она бросила ему в разгаре словесной перепалки, удар ногой по подушке заставили его впервые отчетливо осознать, что он несчастен. Он испытывал чувство какой-то огромной ледяной пустоты. Все, чем он до сих пор увлекался – работа, нажива,– показалось ему вдруг пустым и утомительно-суетливым занятием.

Он вспомнил об Иоко Кодама. Какую обидную, какую непоправимую ошибку совершил! Она была единственной женщиной, к которой он за всю свою жизнь ощутил нечто похожее на любовь. Отчего он в то время не отнесся к ней более искренне, более горячо? Хиросэ закрыл глаза и попытался вызвать в памяти ее красивое лицо, такое привлекательное и ясное...

По словам сестры Огата, Иоко Кодама вышла замуж, и у нее уже есть ребенок. Муж находится в плену в Сибири, и неизвестно, жив ли он, или умер. Следовательно, не может быть и речи о том, чтобы жениться на ней теперь же, немедленно. Ну что ж, пусть так, все равно он повидается с ней... Если он сумеет немного облегчить ее тяжелую участь, это уже хорошо. Он просто не в состоянии оставаться и дальше наедине с этой тоской по ней. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, как она отличалась от Асако Ивамото, какая она была прямая, честная, чуждая каких бы то ни было корыстных расчетов. Да, эта женщина не умела шагать по жизни извилистыми путями. Из всех женщин, которых знавал Хиросэ, она обладала самой благородной душой. Надо признаться, в ней было что-то, не позволявшее легко и просто сблизиться с ней. Несмотря на все, что произошло между ними в ту ночь в Омори, после прогулки по морю, она так и осталась для него далекой и, в сущности, недоступной. Но это, напротив, казалось ему теперь драгоценным и привлекательным, и в сердце с новой силой разгоралась былая любовь. «Хочу ее видеть, хочу, хочу!..– твердил про себя Хиросэ, ворочаясь в постели.—Завтра же пойду к ней. Будь что будет – пойду! Хотя бы повидаю ее... Во всяком случае, надо попытаться»,– решил он. Слышно было, как часы внизу пробили два раза. Хмель прошел, и сознание работало как-то особенно ясно. Образ Иоко казался ему необыкновенно чарующим и желанным; в погруженной в полную темноту комнате Хиросэ беспокойно ворочался в постели. Был уже четвертый час ночи, когда он наконец заснул.

Рано утром Хиросэ разбудил голос служанки, звавший его из-за притворенных сёдзи:

– Господин, господин, проснитесь!

Не вполне еще очнувшись от сна, Хиросэ разом открыл глаза. Внезапно его охватило предчувствие, что Асако, чего доброго, что-нибудь натворила.

– Господин, господин!

– Да, в чем дело? – закричал он.

– Пришел полицейский, спрашивает вас, господин!

– Что такое? Кто пришел?

– Полиция...

– Полиция?..– прошептал он. «Ну, ясно, провалилась какая-нибудь очередная сделка на черном рынке. Древесина? Или "бумага? А может быть, уголь или бензин? Партия бензина была небольшая... наверное, это из-за бумаги. Над бумагой сейчас самый строгий контроль»,– эти мысли в одну секунду пронеслись в его голове. Но ведь книги в его конторе ведутся двойные и даже тройные, и Кусуми, можно не сомневаться, обделал все достаточно ловко. Да и с полицией у Кусуми налажен соответствующий контакт, и с чиновниками из местного муниципалитета тоже существует договоренность...

– Ладно, встаю... Который час?

– Семь часов,– ответила горничная из-за сёдзи.

Хиросэ отбросил ногой легкое покрывало, встал и, быстро накинув кимоно, повязал поясом. Он не выспался, и голова все еще была словно в тумане. Когда он раздвинул сёдзи, красная от волнения горничная, стоявшая на коленях, протянула ему визитную карточку. «Сотрудник полицейского управления Сандзи Огава»,– чернели на карточке прямые четкие иероглифы.

Рассмотрев карточку при свете утреннего солнца, тонкими лучами проникавшего сквозь щели ставен, Хиросэ быстрым шагом направился по застекленной веранде к лестнице, ведущей на первый этаж. Он слегка прихрамывал, но от всей его могучей фигуры веяло уверенностью и бесстрашием. Спустившись на несколько ступенек по лестнице, он остановился. Тут была площадка и маленькое окошко, откуда открывался вид на улицу.

Бросив случайный взгляд в окно, Хиросэ вдруг остановился как вкопанный. Косые утренние лучи живописными полосами падали на покрытую белой пылью дорогу за живой изгородью, сверкавшей свежестью ярко-зеленой листвы. За этой изгородью стоял «джип», рядом с сиденьем водителя торчала антенна, похожая на тонкую удочку. На сиденье боком сидел американец в форме МР и курил сигарету. В машине находился, по-видимому, еще один американец. Но кузов был скрыт за воротами и хорошенько рассмотреть его было невозможно.

Глаза Хиросэ, стоявшего на площадке, вспыхнули лихорадочным -блеском, лицо стало мертвенно-бледным. На лбу и под мышками выступил холодный пот. Раз за ним явилась эмпи^*  Эмпи (МР – Mililtary Police) – военная полиция в США.


[Закрыть], значит дело посерьезнее простого нарушения закона о торговле. Служанка стояла сзади и смотрела на хозяина.

Хиросэ медленно спустился по ступенькам. Потом тихо отворил дверь, ведущую в прихожую. У входа, на керамических плитках, которыми был вымощен вестибюль, стояло двое полицейских-японцев. При виде Хиросэ один из них привычным жестом поднес руку к фуражке.

– Господин Дзюдзиро Хиросэ?

– Да.

– Весьма сожалею...– Полицейский на мгновенье замялся.

Эта короткая пауза сдавила грудь Хиросэ беспредельным страхом. Полицейский был худой человек с большим ртом; за стеклами очков мерцали белки глаз, веки непрерывно двигались.

Он достал какую-то бумагу и, развернув, протянул Хиросэ.

– По приказу оккупационной армии... вы арестованы. Собирайтесь немедленно.

Хиросэ, нагнувшись, прочитал ордер на арест, который протягивал ему полицейский. Дочитав до конца, он медленно выпрямился и твердо сжал губы.

– Вот как... Слушаюсь,– ему все-таки удалось овладеть собой.– Пока я собираюсь, войдите в дом.

– Нет, мы подождем здесь,– сухо ответил полицейский.

Хиросэ бросил взгляд на улицу. Отсюда не видно было американцев, но яркий свет утреннего солнца почти слепил глаза. Алые цветы мирта, растущие подле ворот, пылали на солнце так ослепительно, что можно было почти физически ощутить теплые красные блики, падавшие на лицо.

– Хорошо. Сейчас я переоденусь. Прошу несколько минут обождать.– Он слегка поклонился и пошел в коридор. В глубине коридора неподвижно стояла Асако Ивамото в ночном кимоно. Даже не взглянув на нее, Хиросэ большими шагами прошел в ванную, открыл кран и подставил голову под струю холодной воды. Движения его вновь обрели четкость, лицо выражало суровую решимость, в нем не было ни малейшего намека на растерянность, и Асако, открывшая было рот, невольно умолкла.

Утерев лицо и бросив полотенце на умывальник, Хиросэ подошел к гардеробу, где висела европейская одежда, развязал пояс и сбросил кимоно. Потом быстро натянул брюки. Одеваясь, он сказал служанке:

– После моего ухода позвонишь в типографию и вызовешь Кусуми. Скажешь, что все дела я поручаю ему. Поняла? Если ему будет что-нибудь неясно, пусть приходит на свидание в тюрьму. Куда меня везут, мне и самому неизвестно, пусть он наведет справки и узнает. Вот и все. Поняла? – говоря это, он надел через голову нижнюю рубашку, потом надел верхнюю и, завязывая галстук, добавил:—Да, забыл. Скажешь Кусуми, пусть распорядится принести мне смену белья и костюм. Можно завтра.

Растерянная служанка держала его пиджак. Асако Ивамото стояла на пороге, испуганно глядя на него во все глаза. Она молчала, и было непонятно отчего – от испуга, гнева или злорадства. Не обращая на нее никакого внимания, Хиросэ надел пиджак. Асако скрестила руки на груди, в прорезях рукавов торчали ее белые локти. Но даже эта ее полуобнаженная фигура вызывала теперь в Хиросэ одно лишь отвращение.

Он сунул в карман несколько чистых носовых платков. Потом взял в зубы сигарету, не спеша закурил и окинул взглядом комнату. Постепенно он успокоился, к нему вернулось его обычное самообладание и уверенность в себе. Ни слова не сказав Асако, он прошел по веранде в прихожую.

– Прошу извинить, что задержал вас...—сказал он и, нагнувшись, стал надевать ботинки. С улицы внезапно донесся шум – водитель американец включил мотор.

Из зарослей сада появился еще один японец-полицейский. Значит, их приехало трое. Один, как видно, прятался все это время в саду, на случай если бы Хиросэ вздумал бежать.

Миновав заросли усыпанного алыми цветами кустарника, Хиросэ, прихрамывая, вышел за ворота. Двое американцев МР, не выходя из машины, уставились на него любопытным, шарящим взглядом. Их белые шлемы выглядели внушительно. В общей сложности его конвоировали пять человек, вооруженных пистолетами. Хиросэ уже ясно понял, что он арестован не за нарушение законов об экономическом контроле. По какой причине его арестовали – никто не говорил. Он тоже не спрашивал. Какая-то душевная слабость мешала ему задать этот вопрос.

Случайные прохожие, шедшие на работу, и несколько человек, живших по соседству, стояли близ живой изгороди и смотрели, как он садится в машину. Впервые в жизни Хиросэ уселся в «джип». На твердой железной скамейке лежала плоская подушка-сиденье, машина казалась неуютной, от нее веяло чем-то холодно-официальным. Двое полицейских японцев сели по обе стороны от Хиросэ, один взобрался на сиденье рядом с шофером. Как только все разместились, машина двинулась без всякого сигнала. Знакомые тихие улицы района Тадзоно-тёбу казались Хиросэ такими новыми и свежими, словно он видел их впервые за всю жизнь. Он бросил недокуренную сигарету и тихо спросил у сидевшего рядом полицейского:

– Куда меня везут?

– В Сугамо,– ответил полицейский, избегая встречаться глазами с Хиросэ.

«Джип», вздымая клубы пыли, мчался вниз па прямой как стрела дороге, сбегавшей с возвышенности Дзиюгаока. Затем, после нескольких поворотов, выехал на сверкающее на солнце шоссе, ведущее к району Мэгуро. Здесь «джип» прибавил скорость и помчался вперед, обгоняя грузовики и телеги. «Сугамо...» – думал Хиросэ. Военные преступники первой категории во главе с генералом Тодзё, которых судили сейчас на «токийском процессе», тоже содержались в тюрьме Сугамо. Раз его везут в Сугамо, значит его тоже, по всей вероятности, привлекают к ответственности за преступления, совершенные во время войны. «Но ведь то, что я делал, делали все...» – подумал Хиросэ. На фронте в Китае и потом в странах южных морей он собственноручно зарубил не больше четверых-пятерых пленных. Но это же было вполне оправданно! Ведь он мстил за погибших в бою товарищей...

Широкое асфальтированное шоссе плавно изгибалось в лучах утреннего солнца, как длинный белый пояс. Повинуясь этим изгибам, «джип» все бежал и бежал вперед. От путепровода Мэгуро свернули налево и вскоре поднялись на возвышенность Сиба.

В районе Сиба в этот утренний час к станции электрички стремился непрерывный поток служащих, торопившихся на работу. Все эти бесчисленные люди казались теперь Хиросэ бесконечно далекими, не имеющими к нему никакого отношения. Несмотря на то, что все кругом наслаждаются спокойной и мирной жизнью, только он один все еще неразрывно связан с войной и терпит гонения за проступки, которые он совершил много лет назад... На острове Минданао он проучил однажды американских пленных, привязав шестерых человек к дереву и предержав их двое суток без еды и питья. Один из них упал без сознания и вскоре умер... «Но ведь это было четыре года назад, и никто не может об этом знать»,– думал Хиросэ.

Проехали под железнодорожным мостом Сиба и въехали в район Синдзюку. Миновали Синдзюку. Эти веселые улицы, разукрашенные пестрыми дешевыми украшениями, опять выглядели оживленно, почти так же, как до войны. Когда он увидит еще раз эти знакомые улицы? Полицейские, сидящие рядом, не произносят ни слова, точно застыли с каменными, суровыми лицами, американцы МР, жуя резинку, беззаботно напевают себе под нос какую-то песенку.

За районом Синдзюку «джип» очутился на широком шоссе, протянувшемся до Мэдзиро и Оцука. Хиросэ сидел неподвижно, со скрещенными на груди руками. Нет, он вовсе не походил на барана, которого ведут на убой.

Внезапно он подумал о своем доме. Что с ним будет? Это его не очень тревожило. Он вспомнил вчерашнюю ссору с Асако Ивамото, и вся эта сцена показалась ему удивительно глупой и бессмысленной. Но кто, интересно, пожалеет его, кто огорчится от всего сердца, услышав, что его заключили в тюрьму Сугамо? Вчера ночью он решил с наступлением дня непременно повидаться с Иоко Кодама и, неизвестно отчего, все время ворочался в постели, не в силах уснуть от никогда ранее не изведанной острой тоски... Возможно, его томило предчувствие. Нужно было встретиться с ней хотя бы на день раньше, вчера... При этой мысли горло его внезапно сдавила спазма, и несколько слез одна за другой скатились по щекам.