Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

«Джип» все мчался вперед, не сбавляя скорости. Успешные махинации на черном рынке, честолюбивые мечты о карьере в политическом мире, миллионное состояние– все рухнуло в эти короткие мгновенья. Все его процветание, когда казалось, будто только один Хиросэ благоденствует, ловко используя в своих интересах трагедию войны и капитуляции, тоже оказалось не более чем пустым, мимолетным сном. Война с ее роковыми последствиями не сделала исключения и для Хиросэ.

Издание журнала «Синхёрон» возобновилось в ноябре. Но 22 ноября, вскоре после выхода в свет первого номера вновь возродившегося журнала, было опубликовано постановление правительства о дальнейшем усилении чистки служащих во всех учреждениях, имеющих государственное значение. Это решение нанесло тяжелый удар издательствам. На основании этого постановления все газеты, выхолившие тиражом свыше двадцати тысяч экземпляров, и книжные издательства, выпускавшие такое же количество отдельных книг, приравнивались к государственным учреждениям, и, следовательно, ответственные сотрудники редакций подлежали чистке наравне с государственными служащими. В списке, приложенном к постановлению, перечислялись почти все газеты, выходившие в Токио и в провинции, а также крупнейшие книжные издательства, общим числом свыше тридцати. Более того, правительство расширило свои полномочия, персонально указав лиц, подлежавших немедленному увольнению из редакций газет и книгоиздательств. Это постановление коснулось свыше двух тысяч человек – сотрудников ста семнадцати' газет, двухсот двадцати пяти журналов, пятнадцати кинокомпаний и так далее.

Редакция журнала «Синхёрон» тоже оказалась в числе организаций, подлежащих чистке согласно этому постановлению. Был получен приказ, предлагавший «немедленно освободить от работы всех лиц, занимавших ранее должности директора, заместителя директора, главного редактора, заведующего отделом публицистики, заведующего отделом хроники, заведующего редакцией, главного составителя». Невыполнение приказа влекло за собой суровое наказание.

Не только Юхэй Асидзава, но даже Кумао Окабэ, поскольку он в течение длительного времени в годы войны являлся главным редактором, подпадали под этот приказ и должны были быть отстранены от занимаемых должностей.

Это событие окончательно доконало Юхэя. Конечно, еще не все было потеряно, можно было подобрать документы, показания свидетелей и добиваться отмены приказа. Но у Юхэя уже не оставалось для этого моральных сил. Аналогичная судьба постигла не его одного – немало бывших либералов оказалось теперь в списках лиц, подлежащих чистке.

– Какой абсурд! – говорил он госпоже Сигэко, только ей одной поверяя свои сокровенные мысли.– Теперь меня обвиняют в том, что я сотрудничал с милитаристами, и во всех прочих смертных грехах... Да разве много найдется людей, которые были бы агрессорами по убеждениям, по велению собственной совести? Ведь мы все были в ту пору окончательно задавлены милитаристами, и если работали, то только потому, что любили свое дело и не в силах были от него отказаться...

Можно всей душой ненавидеть убийство, но если человека мобилизуют в армию и посылают на фронт, ему не остается ничего другого, как стрелять в противника и убивать. Разве не в таком же положении очутились в свое время работники прессы? Большинство руководителей газет и журналов, если докопаться до их истинной сущности, были либералами по убеждениям. Им пришлось против воли повиноваться жестоким требованиям правительства Тодзё. Попробуй они не провозглашать в те годы лозунг «Восемь углов вселенной под одной крышей!», попробуй не призывать к уничтожению Англии и Америки – их лишили бы возможности жить и работать, вот и все, чего им удалось бы добиться! Народ Японии, этот «тростник, покрывающий богатые туком долины», бесправный, безоружный, вынужден был покорно склоняться по воле свирепого урагана. А теперь, после окончания войны, тебя обвиняют в том, что раз ты раньше гнулся по воле ветра, значит ты виноват, значит ты подлежишь чистке...

Если все как следует взвесить, то выходит, что либералы, несмотря на преувеличенно высокое о себе мнение, на деле оказались бессильными, жалкими существами... Вот и Юхэй потерял право переступить порог редакции своего журнала. Досуга у него теперь стало хоть отбавляй. Сидя подле жаровни, он часами смотрел на расстилавшийся за окном зимний пейзаж, и в душе невольно насмехался над самим собой.

Во время войны его причисляли к «левым», и полиция точила на него зубы, а сейчас, когда война кончилась, его без дальних слов причислили к «правым» – и вот он подлежит чистке. Ну а если разобраться по существу – кем же он был в действительности? Разве он был по-настоящему «левым» или «правым»? Нет, он не был ни тем, ни другим, он был просто либералом, поклонником свободы, и думал, что в душе всегда оставался таким,– так по крайней мере считал он сам. Изменился не он, изменилось отношение правительства. Когда правительство преследовало красных – его относили к красным, когда гонению подверглись фашисты – он опять-таки оказался в числе гонимых. Выходит, что либералы в самом невыгодном положении по сравнению со всеми прочими. Они всегда в оппозиции, всегда являются пострадавшими, всегда остаются в одиночестве.

Тоталитарное правительство, существовавшее во время войны, никогда не внушало Юхэю ничего, кроме гнева и желания бороться с ним до конца. Но сейчас, когда приказ о чистке исходил от правительства, объявившего себя «демократическим», он утратил волю к борьбе. Ну что ж, делать нечего – отныне он постарается, чтобы жизнь его по возможности проходила в таких сферах, где не ощущается непосредственный гнет государства, он постарается по возможности не совершать ничего такого, что являлось бы прямым вызовом государству. Он удалится в добровольное изгнание и найдет свою радость в том, чтобы, как сказал поэт, «в вёдро – пахать, в дождь – читать». Он устроит свое существование так, чтобы, насколько это возможно, забыть о печалях этой суетной жизни. Да, так он и должен отныне жить. Правда, тогда он уже перестанет быть не только либералом, но и вообще кем бы то ни было.

Юхэй не стал предпринимать попыток оправдаться и представить реабилитирующие его доказательства в связи с присланным ему приказом об увольнении. Ему казалось, что именно покорное подчинение приказу, возможно, явится наилучшим выражением его внутреннего протеста. Ему нравилась такая несколько причудливая на первый взгляд позиция. В глубине его души, охваченной щемящей болью, созрело твердое решение: он не станет оправдываться, пока само, правительство не начнет осуществлять более справедливую политику.

Он хотел было поручить все дела в редакции Сэцуо Киёхара, но Киёхара наотрез отказался и согласился лишь на то, чтобы присутствовать при передаче дел в качестве советника. Был назначен новый директор – обозреватель-экономист Исиока, близкий друг Юхэя. Ему и предстояло отныне руководить журналом.

К моменту капитуляции за пределами Японии находилось шесть миллионов шестьсот тысяч японцев. Первая группа репатриантов с острова Нань-у-дао прибыла в Японию в сентябре 1945 года. Партия за партией японцы возвращались на родину. С марта 1946 года репатриация пошла еще оживленнее. Десятки тысяч репатриантов каждый месяц прибывали в порты Японии.

8 декабря 1946 года из советского порта Находка в японский порт Майдзуру прибыли первые суда с военнопленными из Сибири. Во всех кинотеатрах страны демонстрировалась кинохроника, запечатлевшая прибытие этих судов и высадку первых репатриантов из СССР.

Иоко, бросив все дела, с ребенком на руках побежала в кинотеатр, находившийся по соседству. Однако вся эта сцена заняла в кино не больше минуты. Вот пароход входит в порт, вот он покачивается на волнах, люди на палубе машут руками, машут шапками, словно досадуя, что пароход так медленно, приближается к берегу. Не дожидаясь, пока пароход пришвартуется к пристани, они бегут по трапам, перелезают через борт, толкают друг друга, машут шапками, что-то кричат. Иоко заплакала; слезы мешали ей хорошенько рассмотреть лица репатриантов. Она изо всех сил напрягала зрение, стараясь отыскать в толпе на экране лицо мужа, но кадры и сами по себе были тусклые, да к тому же мешали слезы. Вот мелькает на экране чье-то лицо, усталое, давно не бритое. На всех лицах темной тенью лежала усталость – итог мучительно долгой военной службы и года с лишним пребывания в плену. Иоко так и не удалось отыскать среди репатриантов Уруки.

И все-таки, после того как она посмотрела эти кадры, на сердце у нее стало светлее. Другие же возвращаются, значит и. Уруки вернется. Если только он жив, обязательно настанет день, когда они опять будут вместе. Все помыслы Иоко были связаны только с надеждой на его возвращение.

В середине декабря из Советского Союза прибыли еще двадцать восемь тысяч бывших военнопленных. Когда-нибудь дойдет очередь и до ее мужа, а пока нужно как-нибудь продержаться. Но для семьи, состоявшей из трех человек и к тому же лишенной всяких доходов, жизнь в современной Японии становилась с каждым месяцем, с каждым днем все труднее и беспощаднее.

Оккупированная Япония! Ее восьмидесятимиллионный порабощенный народ! Как, каким способом удастся им сохранить мир и собственную свою безопасность?

У них., есть родина,, и все же это народ-изгнанник. Сама родина стала для них чужбиной. Единственное, о чем они еще молили,– это чтобы в мире снова не началась великая разрушительная война.

Во второй понедельник февраля госпожа Сигэко накрыла стол для ужина. Она ждала в гости брата. Обычай ужинать вместе по понедельникам, который соблюдался так много лет, теперь прерывался на неопределенное время. Возможно, сегодняшний совместный ужин будет последним. Ближайшим пароходом. Сэцуо Киёхара должен был уехать на Гавайские острова.

– Мне собираются поручить выступить с лекциями для японцев, проживающих на Гавайях, в Гонолулу и в других городах. Буду говорить о современном положении в Японии. Очевидно, смогу также кое-что опубликовать в газетах. На Гавайях думаю пробыть около месяца. Потом поеду ненадолго в Лос-Анжелос и в Сиэттл. Оттуда собираюсь проехать на Восток, и в конце концов "попробую осесть в Лос-Анжелосе. Наверное, буду работать консультантом или экспертом, что ли, в каком-нибудь газетном издательстве. Ничего не поделаешь, надо работать, иначе нечего будет есть... Ну, а когда осмотрюсь, если все пойдет хорошо, вызову жену. Думаю, что сумею устроиться.

На столе стояли стаканы с.красным вином,– госпоже Сигэко удалось раздобыть где-то бутылку вина.

– О, да это совсем на французский лад,– взглянув на накрытый стол, улыбнулся Киёхара. Видно было, что он тронут старанием сестры чем-нибудь отметить эту прощальную встречу..

Юхэй, как всегда сдержанный, молчал, но в душе болезненно переживал предстоящую разлуку со старым другом. При мысли о том, как велико должно быть негодование и отчаяние человека, который, несмотря на преклонные годы, бросает родину, чтобы навсегда поселиться в чужом краю, он чувствовал, что не сможет без слез поднять прощальный бокал.

– Поехать в Америку – это, конечно, неплохо, но в Америке тоже жизнь сейчас очень нелегкая...

– Безусловно! —тотчас же согласился Киёхара.—Но я, .при всех условиях, хочу быть подальше от Японии. На душе будет легче. Знаю, что это малодушие с моей стороны, но мне уже невмоготу видеть все, что происходит и еще произойдет в Японии. Когда ребенку делают операцию, мать не в состоянии присутствовать при этом. Она предпочитает ждать в соседней комнате... Вот и у меня такое же чувство.

– Вчера приходил Окабэ...– отрывисто заговорил Юхэй.– Он, как всегда, полон всяких сплетен и толков. Говорит, что если между Америкой и Советским Союзом начнется война, то самый надежный способ уберечься – это вступить в компартию или сдаться в плен американцам... По его словам, в последнее время многие придерживаются подобных взглядов. Идея государства, такая, какой мы когда-то ее представляли, по-видимому давно уже больше не существует.

– У меня нет морального права бранить Окабэ,– засмеялся Киёхара.– Ведь я, в сущности, похож теперь на него. Собираюсь бежать в Америку,– согласись, эго проявление крайнего индивидуализма. Лишь бы самому было хорошо, и ладно...– в его словах звучала горечь.

– Когда будет заключен мирный договор, мне тоже хотелось бы разок съездить туда,– сказал Юхэй, оглядываясь на жену.– Ты, наверное, тоже была бы не прочь?

– Поедем! – сразу согласилась госпожа Сигэко,– Представляю, как все там переменилось. Ведь мы были в Америке тридцать лет назад...

– Нет, до заключения мирного договора еще далеко,– решительно произнес Киёхара и тихонько, точно с сожалением, пригубил стакан с вином.– Навряд ли в ближайшее время может быть заключен мирный договор. И даже если он будет заключен, сомнительно, принесет ли этот договор подлинный мир. Я отчаялся в возможности международного мира. В особенности же в Японии трудно ожидать мира. Дальше кризис будет углубляться. В Японии не существует никакой свободы, никакого мира, никакой независимости. Это маленькая островная страна, еще более тесная, чем в эпоху Токугава, но с населением во много раз большим, чем в те времена...

Госпожа Сигэко вздохнула.

– Ты слишком уж пессимистически смотришь на вещи...

– Это не моя вина. Такова действительность,– улыбнулся Киёхара.

И хотя то, о чем он говорил, было, в сущности, очень печально, Юхэй с наслаждением слушал его живую, умную речь. Всякая встреча с Киёхара обогащала, открывала что-то новое. Всегда он чем-нибудь возмущался, всегда был полон негодования, но не переставал рассуждать, давать оценку событиям, неутомимый и энергичный.

В следующий понедельник Юхэю предстоит провожать его на пристани в Иокогаме. Там, в Америке, Киёхара, наверное, будет с прежним жаром продолжать свою деятельность публициста Мысленно представляя себе его жизнь на чужбине, Юхэй испытывал нестерпимую жалость к своему старому другу. Когда же он наконец успокоится и станет просто стариком, счастливым и умиротворенным?

Киёхара, слегка разрумянившись от выпитого вина, пристально смотрел на усыпанное белыми цветами дерево сливы, растущее возле самой веранды. Казалось, он хочет надолго запечатлеть в сердце аромат и краски Японии, которую ему предстояло вскоре покинуть.

В феврале – шестьдесят три тысячи человек. В марте – девяносто тысяч. В апреле – пятьдесят восемь... Военнопленные японцы партия за партией возвращались из Сибири на родину, а Такэо Уруки все не было. Зато Иоко посчастливилось узнать, что он жив. В конце апреля неожиданно пришло письмо из города Кудзикино в префектуре Кагосима от незнакомого Иоко человека по имени Ясуо Иосимацу. Это письмо впервые принесло Иоко вести о муже.

«...Я попал в число репатриируемых в первую очередь, из-за болезни. Когда мы покидали лагерь под Иркутском, Уруки-кун попросил меня передать вам письмо, но мне пришлось его уничтожить, так как обыск был очень строгий. К счастью, я запомнил ваш адрес. Спешу известить вас хотя бы о том, что Уруки-кун жив и здоров. Подробности о его жизни, к сожалению, мне неизвестны; кажется, он работает на погрузке железнодорожных вагонов – грузит лес, уголь, кирпич. Сообщаю вам об этом, так как обещал ему по прибытии на родину разыскать вас...»

Письмо было написано сдержанно, сухо и не давало никакой пищи для воображения, а между тем Иоко хотелось узнать так много о жизни Уруки! Раз он работает, значит, во' всяком случае, здоров. Иоко даже рассердилась на незнакомого автора письма – почему он не написал хотя бы немного подробнее!

Но как бы то ни было, в ее тревожном одиноком существовании появилась теперь нравственная опора. Итак, она не вдова! Жить становилось с каждым днем все труднее и труднее, и Иоко невольно охватывал страх при мысли о надвигающейся нищете. Но теперь она знала, что главное – выжить; если она будет жива, дни счастья безусловно еще вернутся. Участок земли под развалинами больницы перешел в чужие руки летом прошлого года, рояль, принадлежавший покойной Юмико, тоже недавно продали. Но цены на продукты все продолжали расти, и вырученных денег никак не могло хватить надолго.

Надо работать... Эта мысль неотступно преследовала Иоко, и в то же время она никак не могла решиться поступить на работу, не зная, как быть с маленьким сыном. Но даже если бы она наконец решилась, найти работу в Токио было почти невозможно. Ни одна семья не могла прожить на заработок основного кормильца; жены, сыновья,-дочери – все, кто способен был трудиться,– выходили на улицу в поисках заработка. Работу искали самые различные люди, даже дети. Студенты играли на скрипке в кабаре, девушки-студентки нанимались официантками в кафе, партнершами для танцев в дансингах. По всей Японии люди, измученные войной, страдали теперь, в довершение всех бед, от безысходной нужды. Самым простым и в то же время самым выгодным источником дохода являлись улицы веселых кварталов. Восстановление разрушенного города началось с возрождения веселых кварталов. Улицы здесь кишмя кишели нищими женщинами из самых различных классов общества; чтобы спастись от голодной смерти, они целились на кошельки мужчин, разбогатевших на военных поставках и на темных сделках на черном рынке. Квартал веселья был, в сущности, кварталом вопиющего горя. Вдовы убитых солдат, женщины, потерявшие семью во время бомбежки, девушки из разоренных семей... Разряженные в пестрые наряды, эти женщины олицетворяли собой бедствие, переживаемое народом оккупированной страны.

Иоко уже не могла относиться к этому, как к чему-то, что ее не касается. Если жизнь еще сильнее зажмет ее в своих беспощадных тисках, ей тоже придется в недалеком будущем искать какую-нибудь работу, чтобы прокормить себя, мать и ребенка.

Стояли теплые дни, дул ветер, вздымая песчаную пыль. В уцелевшем от пожара саду расцвели азалии, распустилась магнолия. С веранды виднелись высокие шесты, украшенные бумажными карпами, торчавшие там и сям на крышах бараков, выстроенных вдоль.улиц района Эмагахара и неровными уступами сбегавших вниз до Тогоси. Красные и черные бумажные рыбы, надутые свежим майским ветерком, и разноцветные ленты плясали в воздухе.

При виде этих рыб госпожа Сакико сказала таким тоном, словно вспоминала о чем-то бесконечно далеком: – Праздник мальчиков... Ведь это годовщина со дня смерти Тайскэ. Ступай сходи на могилу.

Охваченная противоречивыми чувствами, Иоко не сразу нашлась что ответить. Прошло уже пять лет со дня смерти Тайскэ. Но не столько эти годы и месяцы, сколько что-то другое отделяло ее теперь от Тайскэ. Вторичное замужество, конец войны, рождение ребенка... Все эти события сделали ее совершенно другим человеком. Сейчас ее сердце поглощено только думами об Уруки, который вот-вот должен вернуться домой из Сибири. Тайскэ и все, что с ним связано, принадлежит далекому прошлому, в душе Иоко уже не осталось места для сожаления о нем. К тому же ее охватило сомнение – не будет ли посещение могилы Тайскэ своего рода неверностью по отношению к Уруки? В безрадостной действительности, которая ее окружала, единственной опорой, дававшей моральную силу, чтобы продолжать борьбу за существование, было сознание своей нравственной чистоты.

С третьего мая в Японии вступила в силу новая конституция. Говорили, что это событие будет отмечено торжественной церемонией на площади перед дворцом. Суверенная власть передается народу, три сферы власти разделяются, провозглашается отказ от войны, вечный мир... Иоко завернула в платок стопку пластинок, принадлежавших покойной Юмико. На деньги, которые она получит за эти пластинки, они сумеют прожить еще несколько дней. Однако пластинок тоже уже почти не осталось – хватит продать еще два-три раза, не больше. Надо спешно искать работу, пока еще осталось что продавать.

Впервые за долгое время Иоко надела европейский весенний костюм. Сколько лет назад были в моде эти фасоны? Во всяком случае, она должна выглядеть как можно красивее. Иоко решила, что продаст пластинки в магазине на проспекте Сиба, а потом, не заходя домой, пройдет по улице – посмотрит, не удастся ли найти какую-нибудь работу. Лучше всего было бы, конечно, устроиться фармацевтом в аптеку, но если придется работать весь день, с утра до вечера, ее это не устроит. Какую другую работу опа может найти, Иоко не представляла себе. Как бы то ни было, ей было ясно, что женщина, ищущая работу, должна выглядеть как можно лучше. Давно уже не приходилось ей употреблять косметики. И теперь ей стало грустно при мысли, что она белится и румянится не для мужа, а для того, чтобы скорее найти работу. Она почему-то не чувствовала той уверенности в себе, которая необходима женщине, покидающей спокойное положение жены, домашней хозяйки и вступающей в бурный водоворот жизни. Когда она служила в Военно-медицинской академии, она делала это не ради заработка. С новой силой она ощутила всю горечь нищеты.

Мальчик уже ходил. Он удивительно походил на Уруки чертами и общим выражением лица. Это был тихий, робкий ребенок,– возможно, трудная жизнь уже наложила отпечаток на это маленькое создание. Поручив тянувшегося к ней сынишку заботам бабушки, Иоко вышла на освещенную солнцем улицу. Она давно уже нигде не бывала, но ее не радовала эта прогулка.

Рабочий день подходил к концу, и на всех остановках толпился народ. На проспекте Сиба Иоко совершенно неожиданно повстречалась с Юхэем Аеидзава. Она как раз собиралась войти в музыкальный магазин, где торговали пластинками, когда из соседней книжной лавки показался Юхэй. Под мышкой он держал пачку книг, в руке – свою неизменную легкую трость. На нем был весенний полосатый костюм с аккуратно повязанным галстуком, тоже в полоску.

– О-о, кого я вижу!—Юхэй остановился и несколько раз окинул Иоко взглядом с головы до ног. В его улыбке сквозило теплое воспоминание о прошлом.– Куда ты направляешься?

– Я... Мне нужно на минуточку в этот магазин...– Иоко смутилась, как ребенок, застигнутый во время шалости.

– Покупаешь пластинки?

– Ах нет... продаю. В последнее время я только и делаю что продаю...– Так как ей неприятно было продолжать разговор на эту тему, она добавила: – Извините, что так долго не подавала о себе вестей... Как у вас, все здоровы?

– Да, все в порядке.

Они остановились посреди тротуара, и бурливший вокруг поток пешеходов то и дело наталкивался на них, задевал и катился дальше. Кое-где в витринах уже начали зажигаться огни, долгий весенний день клонился к вечеру.

– Ну, прежде всего, заканчивай свои дела. А потом пойдем выпьем вместе чашечку чаю где-нибудь здесь поблизости,– сказал Юхэй и, как бы приглашая Иоко, первый вошел в музыкальный магазин.

Иоко не хотелось, чтобы Юхэй видел, как ей, гонимой нуждой, приходится продавать пластинки. Но он очень спокойно перелистывал папки с нотами, дотрагивался до висящих рядами скрипок. Да, Юхэю всегда была свойственна некоторая душевная холодность. Сам он считал свое поведение вполне естественным и отнюдь не считал это холодностью. Он не любил, чтобы вмешивались в его дела, и никогда не вмешивался в дела других.

Наконец пластинки были проданы.

– Я готова...– складывая платок, окликнула Иоко. Юхэя, покраснев от смущения.

– И много ты получила? – спросил Юхэй, выходя из магазина.

– Три тысячи триста иен.

– О, скажите как дорого!

– А вы, папа, вышли за покупками?

Она невольно назвала его по-старому – «папа»; это слово неожиданно легко сорвалось у нее с губ. Иоко вдруг почувствовала, как со дна ее души поднимается, воскресает забытое ощущение мягкого, спокойного счастья, которым она наслаждалась когда-то. Молчаливый, сдержанный свекор никогда не вмешивался в повседневную жизнь семьи. На первый взгляд он производил впечатление сухого, холодного человека, и тем не менее она всегда ощущала на себе его ласковую заботу.

– Ходил искать книги, да не нашел тех, какие нужны...

Пробравшись сквозь толпу людей, торопившихся домой и в магазины, Юхэй толкнул дверь изящного застекленного павильона, в котором помещалось кафе, и пропустил Иоко вперед. Воздух был пропитан запахом ароматного кофе.

Юхэй неторопливо сел за покрытый стеклом столик, стоявший в углу. Здесь, в кафе, Иоко особенно ясно увидела, как сильно он постарел.

Некоторое время оба молча пили кофе. По радио непрерывно передавали комментария по поводу новой конституции.

– То время было самое счастливое для всех нас! – вдруг вырвалось у Иоко; она сама не могла бы сказать, почему у нее вдруг вырвались эти слова. Юхэй ответил не сразу. Но, хотя он молчал, Иоко поняла, что его сердце тоже полно сожалений о «тех временах». Был жив Тайскэ. В редакции кипела работа. А сейчас и семья Асидзава, и семья Кодама несчастны. Пронеслись жестокие годы, опустошительные, как ледниковый период.

– Да, то было, кажется, самое хорошее время...– после паузы сказал Юхэй.– Слыхала? Киёхара уехал в Америку.

– В самом деле? А я и не знала!

– Уехал навсегда, возвращаться не собирается. Так что у нас в доме стало теперь совсем, уныло...

– А как ваш журнал?

– Журнал выходит, но я больше не имею к нему отношения.

– Из-за чистки?

– Да.

Иоко покачала головой.

– Ничего не понимаю! – сказала она. Говорила она тихо, но в голосе ее звучала надрывающая душу тоска. Юхэй пристально посмотрел на нее. Эта женщина, которую когда-то так любил его сын, прошла через все трагические испытания войны. Уж не впала ли она в отчаяние? Теперь она стала для него посторонней, она больше не связана с его семьей какими-либо родственными узами. И, следовательно, не все ли ему равно, отчаялась она или нет, какое ему дело, если она даже вздумает покончить жизнь самоубийством? Обычно Юхэя не слишком заботила судьба посторонних. Но сейчас, при виде бедно одетой, исхудавшей Иоко, он ощутил необычную боль. Ведь эта женщина была, если можно так выразиться, самой драгоценной памятью, которую оставил им Тайскэ. Воспоминания о Тайскэ неразрывно связаны с нею.

Он медленно закурил сигарету и молчал, пока не выкурил всю до конца. Потом, медленно подбирая слова, начал говорить отрывочными, фразами, как будто пытаясь, уяснить что-то важное для себя самого:

– Ты права, трудно понять, что происходит сейчас на свете... Люди такого горячего, неукротимого темперамента, как Киёхара, покидают родину, уезжают в Америку или куда-нибудь в другую страну, потому что не в состоянии видеть того, что творится... Ну, а слабые душой, наверное, впадают в отчаяние. Но я еще не отчаиваюсь... Собственно говоря, я уже три года назад потерял все надежды... И все-таки, хотя я не возлагаю больше надежд на государство и общество, в отдельного человека, в честное сердце человеческое я все еще верю. Только в это и можно еще верить... Возможно, в будущем снова начнется грандиозная опустошительная война; и если это случится, жизнь на земле станет еще ужаснее, чем теперь... Однако, что бы ни ждало нас впереди, в сердце человеческом живет это своеобразное чувство – не знаю, как лучше его назвать? – что-то похожее на сознание зависимости от ближнего, какая-то органически свойственная человеку душевная слабость, что ли, в силу которой человек не может жить в одиночку, обязательно должен кого-то любить, кому-то верить... Пожалуй, это действительно своего рода душевная слабость... Так вот, в благородство и красоту этого чувства, мне кажется, можно верить. Лично для меня это единственное, во что я еще сохранил веру. Поэтому я особенно дорожу сейчас семьей, друзьями, родными... Не знаю, может быть это оттого, что я постарел... Любовь, или, если хочешь, доверие, связывающее людей,– вот на какой основе нужно строить новую жизнь на– земле. Потому что, если и дальше все пойдет, как сейчас, это кончится полным крахом! Тебе война причинила еще больше горя; чем мне, и у тебя тоже, наверное, бывают моменты душевной депрессии, но что бы с тобой ни случилось, помни – нужно всегда дорожить жизнью...

Иоко слушала потупившись. Когда он кончил, она все еще не могла поднять глаза, так много затаенной боли звучало в– его словах.

– Ну что, пойдем? – он первый поднялся. Из репродуктора доносилась детская песенка. На улице уже совсем стемнело, фигуры прохожих рисовались неясными силуэтами. Они пошли рядом, пробираясь через толпу.

– Так сколько ты, говоришь, выручила за пластинки? – снова спросил Юхэй.

– Три тысячи триста иен.

Он только кивнул вместо ответа.

На станции Сиба он купил Иоко билет и проводил до платформы. Когда она обернулась, собираясь отвесить прощальный поклон, Юхэй, точно только и ждал этой минуты, внезапно сказал:

– Послушай, что, если бы ты начиная с завтрашнего же дня приходила ко мне на дом? Можешь начать завтра, хочешь – послезавтра.

– Зачем?

– Будешь помогать мне в работе. Это не сложно. Можешь приходить с ребенком. Старушка моя целыми днями одна, скучает, вот и будет для нее забава.

Не ожидавшая подобного предложения, Иоко молча смотрела на Юхэя, не в силах произнести ни слова. Выражение лица у него было отсутствующее, как у человека, разглядывающего что-то вдали.

– Работа поможет тебе пережить это время,– добавил он.

– Я подумаю...– она почему-то не в состоянии была сразу ответить согласием.

– Хорошо,– Юхэй коротко кивнул и сразу же повернулся, чтобы идти. Под мышкой он держал пачку книг и опирался на трость. Собираясь пройтись немного пешком, он свернул под путепровод позади вокзала.

В это время Иоко, уже поднявшаяся было на платформу, внезапно повернулась и бегом бросилась за ним вдогонку.

– Папа, папа! – закричала она..

Юхэй остановился и оглянулся. Иоко подбежала к нему вплотную, словно хотела уцепиться за него. Захлебываясь от рыданий, она в первые секунды не могла произнести ни слова. По ее исхудавшим щекам струились слезы.

– Я приду завтра! – она выговорила эти слова, как ребенок, не заботясь о правилах вежливости, о приличиях. Все ее душевное напряжение выразилось в этой короткой фразе.

На улице совсем стемнело, но прохожих было все еще много. Юхэй повесил трость на руку, взял Иоко за руку и молча пошел вперед.

Они свернули за угол и очутились на тихой улице, поднимавшейся в гору. Иоко шла, не отнимая– руки. Время от времени она всхлипывала. Она испытывала облегчение и радость при мысли, что теперь она спасена от подстерегавшей ее борьбы за существование, и в то же время в этой радости таилась какая-то горечь; она сама не могла бы сказать, почему у нее так печально на сердце. Они тихо шли рядом, и в весенних сумерках их можно было принять за влюбленных. Но этих двоих людей связывало более глубокое, более скорбное чувство. Возможно, это чувство было самым драгоценным наследием, которое оставили после себя страдания и беды войны. Это скорбное чувство было единственным цветком, который вырос и распустился из бездонного отчаяния и безутешного горя.