Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Вид государственного флага будил ненависть в душе Иоко. Этот флаг стал для нее символом беспредельно жестокого государства. А само это государство разве не стало источником всех несчастий народа на протяжении нескончаемо долгих лет? Это знамя с изображением красного солнца на белом фоне отняло у женщин мужей, у родителей – сыновей, оно принесло голод и нищету, разрушило до основания всю жизнь. В сердце Иоко давно уже не осталось ни следа уважения или любви к государству. Сохранился лишь гнев, все добрые чувства давно исчезли.

Она вышла из вагона на станции Симбаси. Стрелки часов на платформе показывали ровно десять утра – время, на которое она условилась встретиться с Хиросэ. Он уже ожидал ее в вестибюле станции вместе с управляющим Иосидзо Кусуми. На улице царило воскресное оживление, ярко светило солнце.

– А, привет! Погода отличная, хороший улов обеспечен...

На Хиросэ были его неизменные вельветовые бриджи, вязаный свитер, простая резиновая обувь. По знаку Кусуми подъехал грузовик, ожидавший на другой стороне площади. В кузове лежали какие-то узлы, по-видимому сети, садки для рыбы и ящик с продуктами.

Мужчины взобрались в кузов, Иоко поместилась рядом с шофером.

Грузовик свернул с проспекта Сёва к Цукидзи и проехал по мосту Сёкёхаси на остров Цукидзима.

Остановились у лодочной станции – полутемного покосившегося строения на морском берегу, укрепленном каменной кладкой. Прямо на стенке была намалевана красной краской надпись: «Имеются черви для наживки». В сенях, на земляном полу и у самого порога, ведущего в комнаты, ползали моллюски. Женщина лет сорока сидела на деревянном ящике и, расставив колени, чистила ракушки.

Лодочником оказался старик лет семидесяти, а то и старше, в темно-синих трусах на сухощавом бронзовом теле. Когда Хиросэ, Кусуми и Иоко уселись в лодку, он вывел ее вперед, отталкиваясь шестом. Запахло бензином – старик завел мотор. Остроносая лодка легко заскользила по мутной, застоявшейся воде.

В лодке были расстелены чистые рогожи, имелись две подушки для сиденья и маленький столик. Старик лодочник зажег дрова в небольшой переносной печурке, стоявшей на корме, и поставил на нее котелок с рисом.

Кусуми уселся, скрестив ноги, спиной к Хиросэ и Иоко и, расстелив на коленях сеть, принялся чинить ее, проворно перебирая пальцами. Море ослепительно сверкало, солнце жгло шею Иоко.

– Отец очень любил рыбачить. Пока он был здоров, каждое воскресенье выезжал в море. Бывало, всегда при-, возил уйму рыбы – макрель, креветок – и угощал всех' домашних. Я тоже не раз с ним ездил, но, признаться, терпеть не мог таких развлечений. Бывало, отец только начнет собираться на рыбалку, а я заранее убегаю к товарищу.

– Покойный хозяин, помню, очень сердился,– все так же склонившись над сетью, вставил Кусуми.– Все жаловался мне, что сын, мол, нисколько не слушается... И всегда говорил, что в такие дни улов, как нарочно, плохой. Одни ерши или фугу... Да, ничего не скажешь, характер у него был крутой. На обратном пути бросит, бывало, меня одного в лодке, а сам прямиком отправляется в Акасака.

Хиросэ весело рассмеялся. Слушая их беседу, Иоко убеждалась, какими давними узами связаны слуга и хозяин, Лодка, легко тарахтя мотором, скользила все дальше в море. Куда же они плывут? Иоко, не умевшая ориентироваться на воде, ощутила смутное беспокойство.

Издали, с моря, Токио казался линией выстроившихся длинной цепочкой зданий; Иоко словно со стороны смотрела на город, в котором жила. Газгольдеры Сибаура, подъемные краны на пристанях, светлая плоскость осушенного участка... Время от времени, накренив сверкающие на солнце серебристые крылья, над головой проносились самолеты к аэродрому Ханэда. Солнце припекало все сильнее, и старый лодочник, укрепив по бортам шесты, натянул между ними кусок парусины. Дул теплый, насыщенный испарениями ветер, зной стоял нестерпимый.

Ну как? Неплохо иногда прокатиться по морю, правда?

– Да, очень хорошо. Здесь так привольно.

– Порой следует забыть о службе и позволить себе немного развлечься. В академии, наверное, много работы?

– Очень много. Ведь мы обслуживаем и приходящих больных.

– В последнее время, не пойму, отчего всем стало постоянно некогда. Честное слово, как будто в Японии все стали вдруг страшно занятыми. То нужно карточки отоварить, то спешить на трудовую повинность, а тут еще повышение производительности труда да разные тренировки и подготовки... Прямо голова кругом идет! – Хиросэ, опираясь локтем о борт лодки, благодушно болтал. В его голосе, во всей его позе сквозила спокойная уверенность в себе. Шум мотора прекратился. Почти физически ощутимой стала светлая тишина над морем.

– Может, попробуете закинуть разок? – спросил лодочник.

Кусуми обмотал вокруг запястья веревки, прикрепленные к сети, и поднялся.

– Что здесь водится?

– Креветки, может быть, попадутся. Закиньте разок-другой.

Лодочник работал веслами, Кусуми, перегнувшись Через борт, бросил сеть. Сеть призрачной тенью погрузилась в воду, пронизанную ярким солнечным светом, лодка закачалась. Когда сеть вытащили, в ней оказалось несколько маленьких, неизвестных Иоко рыбок, одна камбала и три-четыре креветки.

Лодочник снял с крюка котелок и поставил на огонь сковороду. Хиросэ откупорил бутылочку сакэ. Пир на воде начался. Сеть забрасывали несколько раз. Лодочник ловко очистил и выпотрошил рыбу и, распустив масло на сковороде, мигом поджарил ее. В сеть попался крупный морской окунь и несколько макрелей.

Лодочник снова завел мотор и погнал лодку на новое место. Тем временем Кусуми, вымыв пахнувшие рыбой руки, забрался на циновки и принялся за еду, закусывая сакэ свежеизжаренной рыбой.

– Ну как, вкусно обедать в лодке, правда? Весь секрет в том, что рыба прямо из моря. Тут всякая рыба покажется хорошей.

Хиросэ предложил Иоко закусить; она взяла хаси и вдруг, сама не зная отчего, почувствовала себя удивительно счастливой. Угнетенное состояние, в котором она находилась все эти дни, как-то незаметно рассеялось. Ей правились серебристые рыбки, прыгавшие в сетях; ей даже стало немножко жаль их, когда, выпотрошенные, они через несколько минут появились перед ней на тарелке. И в то же время она испытывала какую-то безотчетную радость. Эта рыба была совсем непохожа на ту, которую обычно видишь на кухне или на обеденном столе дома: в ней как будто все еще сохранился трепет жизни, и казалось, будто поедаешь что-то совсем живое. Позавчера Хиросэ внезапно прислал Иоко письмо с посыльным, приглашая в воскресенье прокатиться на лодке. Иоко долго колебалась. Опа решила больше не видаться с Хиросэ. И все же не могла противостоять искушению.

Вчера она окончательно решила, что не поедет. Но утром вдруг переменила решение. Однако она все еще пыталась уверить себя, что видит сегодня Хиросэ в последний раз, больше она не станет встречаться с ним. Радость сегодняшней прогулки будет последней. Всякие отношения с ним – и хорошие и плохие – на этом закончатся. Сегодня у нее так радостно на душе! «Что ж, тем лучше, пусть это и будет конец...» – думала Иоко.

Несколько раз они меняли место ловли. Улов становился все богаче. Незаметно появились другие рыбачьи лодки, несколько раз они едва не столкнулись бортами. Слышно было, как пойманная рыба бьется о днище.

– Хороший улов! Ну, пора и к берегу.– Изрядно захмелевший Хиросэ оглянулся на лодочника. Солнце уже склонилось к западу.

За день, проведенный в море, все загорели. Иоко немного утомила долгая поездка, ее потянуло к людям, на оживленные улицы, полные движения и шума. Кусуми устелил листьями плетеную корзинку и ловко укладывал туда лучшую рыбу, украшая зеленью, чтобы подарок для Иоко выглядел’ как можно наряднее. Креветки, завернутые в листья, все еще шевелились.

Причалили к незнакомому берегу. Все трое поднялись по ступенькам, выложенным в каменной кладке, укреплявшей берег, и выбрались на узенькую тропинку. Хиросэ отворил калитку, устроенную сбоку в живой изгороди.

– Отдохнем здесь немного...

Они очутились в саду; в глубине виднелся большой дом. Это был ресторан. У порога их встретила служанка. Кусуми передал ей корзинку с рыбой.

– Ну-с, я, с вашего разрешения, откланяюсь...– сказал он, приподняв соломенную шляпу и отвешивая Иоко поклон.– Прошу извинить, надо присмотреть за лодкой...

Это был ловкий ход. С утра и до вечера он хлопотал, принимая гостью, а когда его миссия закончилась, искусно ретировался, оставив ее наедине с Хиросэ.

«Уж не ловушка ли это?..» – мелькнуло в голове Иоко. Но страха она не чувствовала. В ресторане, довольно обширном, имелось много комнат с видом на море. Служанка провела их на второй этаж уединенного флигеля, и когда Иоко облокотилась на перила маленького балкона, перед ней открылась широкая панорама Токийского залива, где она провела сегодня так безмятежно весь день. Заходящее солнце окрашивало море алым сиянием.

– Где мы находимся?

– В Омори,– ответил Хиросэ.– Хороший вид, правда? Я часто захожу сюда поужинать после рыбной ловли. Вы, наверное, устали? Жарко было на море.

Как ни в чем не бывало, он положил руку на плечо I !око. У нее почему-то не хватило духу стряхнуть эту руку. Утратив волю к борьбе, она чувствовала, что слабеет с каждой секундой, и казалось, готова была поникнуть под прикосновением его руки. Плечо ощущало тепло его пальцев. Мужское тепло. Человеческое тепло, которое она успела забыть, вернее – от которого ее отлучили насильно. Это тепло,проникало в самую глубину существа Иоко. Она вдруг вспомнила Тайскэ. Ее тело все еще хранило память об опьянении, которое она испытывала в его объятиях.

Хиросэ специально заказал легкий ужин и чай, но Иоко еще не успела проголодаться. Пока она пила чай, приятно охлаждающий горло, небо на востоке подернулось вечерней мглой, алый отблеск заката на море превратился в свинцовый; море, отражавшее небо, казалось тихим и неподвижным, как озеро. После вступления в силу указа о введении чрезвычайного положения рестораны официально считались закрытыми, поэтому с наступлением сумерек все кругом погрузилось в безмолвие. Казалось, будто дом совершенно необитаем, и они остались совсем одни в пустом, безлюдном помещении. Даже служанка не появлялась, чтобы зажечь электричество,– когда зажигался свет, приходилось закрывать ставни, спускать маскировочные шторы.

Высоко в небе заблестел тоненький лунный серп. Иоко сидела у окна и глядела на море. Хиросэ, чуть прихрамывая, подошел, уселся рядом и молча взял ее руку. Она не противилась.

Далеко в море засветились неподвижные огоньки.

– Что это светится там вдали? Рыбачьи огни?

– Да.

– Зачем они там?

– Вы подумали о том, что я вам говорил? – спросил Хиросэ, не отвечая на вопрос.

– Да,– Иоко резко кивнула.

– Согласна?

– Нет!

Хиросэ чиркнул в темноте спичкой и медленно закурил. Казалось, отказ нисколько не огорчил его. Чувствуя совсем близко его широкие плечи, Иоко изо всех сил старалась не поддаться его обаянию.

Докурив сигарету, он протянул руку и, с силой обхватив Иоко за плечи, притянул к себе, пытаясь поцеловать. Он всегда действовал подобным образом. Любовь, приличия, доводы разума – все это не имело для него никакого значения.

Иоко, изогнувшись, отвернула лицо, уклоняясь от поцелуев.

– Пусть вы сильнее меня, все равно не будет по-вашему...– задыхаясь, проговорила она. Пытаясь вырваться из объятий Хиросэ, она резко отстранилась всем телом. С треском оторвался крючок на блузке.

Хиросэ коротко засмеялся.

– Перестань капризничать...

– Лучше я умру, а вашей не буду...

– Посмотрим!

– Мне надо задать вам один вопрос. Пустите!

– Какой там еще вопрос?

– Нет, мне обязательно нужно спросить вас.

– О чем это? Ну спрашивай, спрашивай все что хочешь!

Он уже перестал быть джентльменом, директором, респектабельным господином. Он опять стал тем фельдфебелем Хиросэ, каким был когда-то. Ей удалось высвободить плечи, но рука все еще оставалась стиснутой в его пальцах. Он держал ее крепко, словно живой залог.

– В сорок первом году, когда началась война, вы были на учениях у подножья Фудзи?

– Что такое?.. С чего это вдруг...

– Вы помните случай, который произошел там?

– Какой случай?

– Там был солдат по фамилии Уруки...

– О-о!.. Ты что, его родственница?

– Нет. Никакого отношения к нему не имею.

– Уруки почти все время служил со мной в одной части на южном фронте, пока меня не ранили. Почему ты спрашиваешь?

– Я не о нем хочу говорить.

– Вот чудеса!.. Так о ком же?

Иоко почти задыхалась. Щеки горели, в глазах потемнело.

– У подножья Фудзи проводились ночные учения, да?

– Проводились, верно.

– И вот тогда... тогда... один солдат потерял ножны от штыка.

– Правильно! Это я помню... Как бишь его звали... Не то Нисидзава, не то Иосидзава...

– Значит, вы помните? – почти крикнула Иоко.

– Помню, конечно. Этот солдат был красный. Он с самого поступления в полк попал на заметку, командир роты глаз с него не спускал. Но только на самом деле вовсе он не был красным... Так, просто тряпка немножко, а вообще-то смирный был парень. А ты откуда об этом знаешь?

– Этого смирного солдата вы избили, повалили на землю, пинали ногами! Из-за каких-то несчастных ножен! Изувечили его так, что он попал в госпиталь! Вы должны это помнить!

– Я помню.

– Еще бы! Два месяца он пролежал в госпитале, а потом был признан негодным к службе...

– Это мне неизвестно. Нас тогда сразу отправили на фронт.

– Когда он вернулся домой, плеврит повторился, и он... проболев два месяца...

– Знаю, умер. Я слышал об этом уже на Борнео, правильно.

– Вы убили его. Ведь это же убийство, самое настоящее! Вы убийца! И вы можете быть спокойны?!

– Ничего подобного,– Хиросэ в темноте поднял руку, как бы останавливая Иоко.– Не забудь, это было как раз накануне войны с Америкой. А солдаты к нам прибыли все совершенно неподготовленные, все первого года службы, обучение проходили ускоренное. Поэтому и маневры были сложные, а уж о жалости или о снисхождении и речи быть не могло. Сам командир роты, помню, измотался тогда вконец. Ну а мы, младшие командиры, которым непосредственно приходилось иметь дело с солдатами, прямо можно сказать, ночи недосыпали. Конечно, я не отрицаю, я тогда здорово разозлился! Но опять же в отношении этого солдата командир роты дал мне специальное указание хорошенько вправить ему мозги, ток что в случае чего и мне пришлось бы отвечать за его провинность. Да и успехи всего отделения тоже нужно было принимать во внимание. Заработать на маневрах плохую оценку – не поздоровилось бы всему отделению... Вот ты говоришь – какие-то несчастны -ножны, но дело вовсе не в том, ножны ли он потерял, или целиком всю винтовку. Тут вопрос стоял об оценке успехов всего отделения!

– Значит, вы считаете себя ни в чем не повинным?

– Постой, постой...

– Значит, по-вашему, убить человека – это не преступление?

– Да постой, говорят тебе!

Он все еще удерживал ее за руку. Свободной рукой Иоко изо всех сил с размаха ударила Хиросэ по лицу. В темноте раздалась звонкая пощечина. В ту же секунду она ударила еще раз. Хиросэ поймал и крепко сдавил ее руку. Иоко плакала. Ей хотелось бить его еще и еще.

Некоторое время длилось молчание. Молодой месяц светил ярче, и слезы, струившиеся по ее щекам, блестели в лучах лунного света.

– Ладно!.. В таком случае, я тоже скажу все начистоту...– глухо сказал Хиросэ, в упор глядя на Иоко. Он все еще удерживал ее за руку,– Как военный, как командир отделения, все, что я тогда сделал, было самым обычным поступком. И с твоей стороны глупо на меня за это сердиться. Иначе тебе пришлось бы надавать пощечин всем младшим командирам по всей Японии.

– Все это пустые слова, отговорки, вы просто уклоняетесь от ответственности...

– Как хочешь, можешь считать это отговорками. Но сейчас, когда я уже больше не служу в армии, я раскаиваюсь в своем поступке!

– Ложь! Вы не раскаиваетесь!

– Нет, я тебе правду сказал. Честно говоря, я тогда же сразу почувствовал, что перехватил через край. О его смерти я услыхал примерно через год после всей этой истории, кажется мы стояли тогда на Борнео. Я еще подумал тогда: уж не из-за моих ли побоев он умер,– и, помню, так на душе стало скверно! Поверишь ли, ночью не мог уснуть. Напился виски, хотя пить мне тогда совершенно не хотелось. Только так и сумел наконец заснуть... А ты что, родственница этому Нисидзава?

Иоко, закрыв лицо руками, задыхалась от рыданий. Прежняя любовь к умершему мужу с новой силой вспыхнула в сердце. Наконец-то она ударила этого человека! но сознание, что она отомстила, не придавало ей сил, напротив – она чувствовала огромную слабость, как это чисто бывает после большого душевного напряжения, и не столько гнев, сколько горе владело ее душой.

– Я долго служил в армии и допускаю, что огрубел гам немного. Но я вовсе не питал какой-то особой ненависти к этому Нисидзава, просто я считал, что нужно с ним обращаться построже, чтобы сделать из него настоящего солдата. Вот и все. Но он был из интеллигентов и вообще для военной службы мало годился. Гораздо умнее было бы совсем не призывать его в армию, пусть бы работал в тылу по своей части. Да, несчастный был парень, вот уж подлинно несчастный... Я, конечно, обошелся с ним не совсем справедливо, но только Все равно, к какому бы унтеру ни попал Нисидзава, благополучно служить ему все равно не удалось бы...

– Значит, вы раскаиваетесь в своем поступке?

– Конечно раскаиваюсь.

– И признаете, что виноваты перед ним?

– Признаю.

– Это правда? Правда? Так вы готовы просить у пего прощения? – плача, спросила Иоко. В этом заключалась ее главная цель. В ожидании этого она страдала так долго.– Скажите же! Вы действительно согласны просить прощения? – с жаром повторила она, в темноте вглядываясь в лицо Хиросэ. Она словно молила его. Вся ее дальнейшая жизнь зависела от его ответа.

– Разумеется готов. Если хочешь, я пойду к нему па могилу и поклонюсь земным поклоном, прося прощения.

Судорожные рыдания вырвались из груди Иоко. Она заплакала громко, в голос. Плача, она думала, что наконец выполнила свой долг перед мужем. Железные оковы, до этой минуты сжимавшие ее сердце, распались, ей стало легко, словно с плеч свалился тяжелый груз. «Наконец я ударила этого человека. Я заставила его просить прощения у Тайскэ...»

Удивленный ее рыданиями, Хиросэ, казалось, несколько растерялся. «Уж не я ли причина ее горя?» – подумал он и, обняв Иоко, привлек к себе на грудь.

– Ну полно, не надо плакать. Успокойся, будет...

Плачущая Иоко казалась ему привлекательной. Запрокинув ей голову, он поцеловал ее в мокрые от слез губы. Иоко не могла избежать этого поцелуя. В душе она уже простила Хиросэ. Настала пора простить. Не встретив сопротивления, Хиросэ поцеловал ее еще раз, потом еще. И вдруг, зарыдав еще сильнее, она сама прижалась к нему. В груди горела тоска по умершему Тайскэ. «Я любила его, я была ему верной женой, я любила его всем сердцем...»

Сознавая, что слабеет, она в то же время не находила в себе силы сопротивляться. Да и не было желания сопротивляться. «Теперь уже все пропало, у меня больше нет сил бороться, никто не спасет меня, я совершенно бессильна, совершенно бессильна, совершенно бессильна...» Ее охватила какая-то горькая радость, похожая на отчаяние.

Заметив, что она не сопротивляется, Хиросэ не замедлил воспользоваться благоприятным моментом. За окном простиралось темное море, лунный серп быстро мелькал в просветах между белыми облаками. Комната, озаренная только смутным отсветом моря, тонула в густом полумраке, даже лицо женщины невозможно было рассмотреть хорошенько. Хиросэ обнял Иоко и осторожно опустил на циновки.

Иоко задыхалась от муки. В душе она звала мужа, просила у него поддержки. Но она уже понимала, что мысли о муже ей не помогут. Руки Хиросэ шарили по ее одежде. Они искали пуговицы, шнурки, завязки. Иоко не сопротивлялась. Ее сердце покорилось раньше, чем тело. Воля ее надломилась. «Тайскэ, Тайскэ, Тайскэ!» – мысленно звала она мужа и просила у него прощения за то, что, любя его так беспредельно, она все-таки не нашла в себе силы к сопротивлению.

Когда Хиросэ отпустил ее, она не раскаивалась. Образ мужа исчез из сердца. На свет появилась совсем другая, новая женщина, которая уже не была больше женой Тайскэ Асидзава.

Грудь наполнилась холодом, страсть, кипевшая минуту назад, бесследно исчезла. Она сидела– неподвижно, с застывшим лицом, в том состоянии бездумного отупения, которое наступает вслед за порывом страсти, отупения, похожего на оцепенение, наступающее в природе после того, как пронесется тайфун.

Хиросэ почудился новый протест в этой безмолвной, неподвижной фигуре. «Она раскаивается»,– подумал он. Но в сердце Иоко не было ни следа раскаяния. Да, она не раскаивалась, но сердце сжималось от смутного сожаления, как будто она обманулась в чем-то. Она ожидала чего-то неизмеримо более трагического, более мучительного и скорбного.

Некоторое время она молча боролась с неудержимо нараставшим волнением. Хиросэ с невозмутимым видом курил сигарету. Маленький красный огонек вспыхивал в темноте при каждой затяжке и снова угасал. И вдруг, не в силах больше владеть собой, Иоко уронила голову па колени Хиросэ. Отныне кончилась ее былая связь с мужем. Спасти от одиночества мог только этот человек, которому она только что отдалась. Но ей необходимо убедиться, что Хиросэ действительно любит ее, любит по-настоящему, глубоко и искренне, иначе она сойдет с ума от отчаяния. Побежденная, она жадно искала его любви.

Обхватив рукой плечи женщины, спрятавшей лицо у него в коленях, Хиросэ продолжал курить. Плечи были влажны от испарины и время от времени судорожно вздрагивали. Обняв женщину, он вдруг вспомнил сцену недавней ссоры и рассердился. Сейчас его возмущало, как она осмелилась ударить его. Но вместе с тем она ему правилась. Он думал о ней с чувством некоторого снисходительного превосходства. Артачилась, капризничала па все лады, а в конце концов оказалась такой же, как и все остальные. Его забавляла эта женская непоследовательность – сперва сопротивлялась, а потом вдруг сама бросается к нему на колени. «Чем капризнее женщина, тем она интереснее»,– сказал Иосидзо Кусуми. Хиросэ показалось, что он начинает понимать смысл этих слов.

Но все-таки кто она такая, эта женщина? По правде сказать, ведь он почти ничего о ней не знает. Очевидно, она была женой этого солдата, этого – как бишь его – Нисидзава... Удивительное предопределение, судьбы! При этой мысли он насмешливо улыбнулся. Он отчетливо вспомнил глубокую ночь у подножья Фудзи, темный холм, по гребню которого ползли волны густого тумана, и солдата, которого он повалил на землю пинком ноги, как собаку. И вот жена этого солдата, вволю покапризничав и поломавшись, только что отдалась ему! При мысли об этом удивительном совпадении у него на сердце стало еще веселее. Да, ему повезло – она действительно хороша! И он вспомнил тело этой женщины, которое только что впервые узнал. Он пол ностью подчинил ее своей воле – это сознание рождало ощущение спокойного удовлетворения. Теперь она сама ни за что его не покинет.

По дороге домой Иоко не произнесла почти ни слова. Прохожие на улице, пассажиры в электричке, чудилось ей, все знали о том, что с ней сегодня случилось, и смотрели на нее сурово и укоризненно. Она не в состоянии была поднять головы, .как человек, совершивший тяжелое преступление. И ее неотступно мучило ощущение какой-то неудовлетворенности. С Хиросэ она рассталась на станции Синагава. Прощаясь, он передал ей корзинку с рыбой и сказал, нагнувшись к самому уху:

– Постарайся выкроить время и на днях приходи ко мне домой, хорошо?

Иоко молча отвернулась. Вид Хиросэ вызывал в ней непонятное раздражение. Тем не менее она знала, что непременно пойдет.

Расставшись с Хиросэ, она пересела на другую линию электрички... и вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Так вот зачем она потратила сегодня целый день! Ее мучила какая-то неудовлетворенность, ощущение пустоты и тоски, подступавшее к горлу. Сейчас ей необходим был Хиросэ, он должен был принадлежать ей весь целиком. И совершенно независимо от этого чувства где-то в глубине души рождалось сознание чудовищной, непоправимой ошибки, которую она совершила. Но упрекать себя не хотелось.

В окне палаты, где лежал Юхэй Асидзава, еще светился тусклый огонек. Очевидно, госпожа Сигэко бодрствует у постели больного мужа. Стараясь ступать неслышно, Иоко прошла мимо окна.

Мать еще не ложилась. Разложив на столе десяток фотографий погибшего сына, на которых он был изображен начиная с детского возраста, она о чем-то глубоко задумалась. Часы пробили одиннадцать.

Когда Иоко вошла к себе, ей показалось, словно знакомая, обжитая комната дышит затаенной враждебностью. Вся комната, или, вернее, она сама, та Иоко, которая жила здесь до вчерашнего дня, враждебно противостояла женщине, которой она стала сегодня. Платье, висевшее на стенке, стол, комод – все вещи как будто и и.шали к ней с немым укором. На столе лежало письмо. Конверт был повернут обратной стороной. Иоко бросилось в глаза имя отправителя – «Такэо Уруки».

Что-то словно толкнуло ее в грудь. Странно, почему Уруки вздумал писать ей? Она нахмурила тонкие брови, содержимое туго набитого конверта почему-то пугало ее. На мгновенье ей представилось, будто Уруки известно о ее падении. И она снова вспомнила то, что произошло сегодня между ней и Хиросэ.

Иоко переоделась в домашнее кимоно и, сев на постель, резким движением, словно она спешила поскорее покончить с докучной обязанностью, вскрыла конверт. Сама не зная почему, она рассердилась на Уруки. Сейчас ей не хотелось выслушивать наставления. Но пальцы у нее дрожали. Необъяснимая женская интуиция помогла ей догадаться о содержании письма.

«Я долго колебался, прежде чем написать Вам. В больнице, когда Вы ухаживали за мной, я все время думал только об этом. Но тогда я еще не решился откровенно поговорить с Вами. Я только смотрел на Вас, на каждый Ваш жест, на каждое движение Ваших прекрасных губ и старался понять Вас глубже и лучше, чем те, кто Вас окружает.

Сейчас я наконец решился просить Вас стать моей женой. Если мне потребовался столь долгий срок для того, чтобы решиться на это, то объясняется это тем, что я никак не мог по-настоящему разобраться в собственных чувствах. На фронте я думал о Вас только как о жене моего товарища Асидзава. Когда я впервые увидел Вас, да и после, когда по совету профессора Кодама я лечился у него в больнице, я продолжал относиться к Вам только как к жене товарища, как к вдове Асидзава. Нас разделяла нерушимая преграда. Даже когда я заметил, что люблю Вас и эта любовь с каждым днем становится все сильнее, даже тогда Ваш образ как бы раздваивался и моем сознании – я всегда мысленно видел перед собой Асидзава. И меня постоянно терзало сомнение – не является ли мое чувство к Вам преступлением по отношению к моему умершему другу?

Прежде всего мне необходимо было разобраться, откуда это сознание вины, в -чем она? Безусловно, это было сознание вины по отношению к Асидзава. Мне казалось, словно я хочу отнять у него жену. Я не мог отделаться от мысли, что, хотя его уже нет на свете, душой Вы все еще принадлежите ему. И я боялся, что своей любовью я невольно толкаю Вас на неверность. Я отнюдь не придерживаюсь тех старинных воззрений, которые выражены в формуле: «У добродетельной женщины не может быть двух мужей». Но я хорошо знал и уважал Асидзава и, следовательно, считал, что не имею права обмануть доверие, которое он питал ко мне. Даже если бы мы поженились, думал я, это сознание вины, как мрачная тень, будет преследовать нас всю жизнь, и мы никогда не сможем быть счастливы. Несомненно Вы и сейчас по-прежнему горячо любите Вашего покойного мужа, и образ его вечно с Вами. И когда я думал об этом, я тысячу раз давал себе слово похоронить любовь в своем сердце, навсегда скрыть от Вас эту тайну.

Незадолго до того как я покинул больницу, одна случайность вдруг придала моим мыслям новое направление. В этот день, не знаю отчего, Вы выглядели очень печальной. Казалось, Вы страдаете под гнетом какого-то горя. Или, может быть, Вы думали о том, как отомстить Хиросэ? Эти Ваши думы о мести свидетельствовали лишь об одном – что Вы несчастны. Если бы Асидзава был жив, он пошел бы на все, приложил бы все усилия, чтобы Вы никогда не узнали горя... И тогда, как луч надежды, у меня вдруг возникла другая мысль: «А не могу ли я сделать для Вас то, что в силу несчастной случайности не удалось Асидзава? О, если б я только мог!..»

И я понял, что чувство вины, которое постоянно преследовало меня, происходит оттого, что я хочу отнять у своего боевого друга жену только в погоне за личным, эгоистическим счастьем. Я подумал, что иная, неизмеримо более скромная цель – смягчить горе, которое принесла Вам смерть мужа, разделить его вместе с Вами– может стать основой нашего будущего союза.

Но об этом я тоже не обмолвился ни словом. Мне не хотелось бы, чтобы эта мысль стала просто удобным предлогом для оправдания собственных неблаговидных поступков. Я чувствовал потребность еще раз хорошенько разобраться в самом себе. И потом я задавал себе вопрос: достоин ли я, выходец из провинции, заурядный маленький журналист, стать Вашим мужем? И еще одно сомнение меня удерживало: в эти тревожные времена, когда час трагического поражения Японии уже недалек, смогу ли я, в конечном итоге, обеспечить Вам счастье? Об этом я тоже думал не одну ночь напролет. Грядущее скрыто от нас, и в качестве гарантии счастья я не могу предложить Вам ничего' кроме своей любви и клятвы сделать все от меня зависящее во имя этой любви...

Я уже как-то раз говорил Вам, что в преступлении, которое совершил Хиросэ, виновен не он один, а вся японская армия в целом, эта варварская организация, где ни человеческая личность, ни элементарные права человека не имеют никакого значения. Я сам некоторое время служил в армии и имел подчиненных. И вот, исходя из собственного опыта, я не могу считать вину Хиросэ только его личной виной. Следовательно, я тоже отчасти в ответе за то, что произошло с Аеидзава. И если только допустима такая смелость, то мне хотелось бы взять на себя часть той вины, которую совершил по отношению к Вам Хиросэ, или, вернее сказать, вся японская армия. Говоря проще, я хотел бы попытаться вернуть Вам то счастье, которое Вы потеряли. По всей вероятности, не за горами тяжкие, испытания, когда даже мужчине – существу более сильному, чем женщина,– нелегко будет выжить. Если бы я сумел продержаться в эти тяжелые времена и уберечь от бури свою жену, если бы я смог защитить ее и помочь вместе пережить это страшное время, то ради одного этого стоит жить – это достаточно благородная цель для мужчины, для человека. Чем ужаснее события окружающей жизни, тем теснее должна быть связь между людьми. Чтобы устоять перед бурей, необходима любовь, крепкая и глубокая. Одна лишь любовь дает нам силы снести и пережить все невзгоды. В Вас я хочу видеть ту силу, которая вселит в меня мужество, хочу видеть смысл своей жизни. И я был бы счастлив, если бы в моих объятиях Вы вновь обрели мир и покой...»