Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Адвокатская контора депутата Тэцу Катаяма помещалась в третьем этаже одного из зданий напротив вокзала Симбаси; грохот поездов электрички и железнодорожных составов заполнял все вокруг страшным шумом. Поднявшись по крутой узкой лестнице, Кусуми очутился в полутемном коридоре и, открыв дверь, на стекле которой блестели золоченые иероглифы, вошел в довольно тесное помещение конторы, разделенное ширмами на три части. Комната была полна посетителей. В глубине, у окна, за письменным столом сидел, выставив вперед толстый живот, сам председатель партии; у ног его стояла маленькая электроплитка; из чайника, гревшегося на плитке, валил пар. Несколько человек с серьезно-озабоченным видом о чем-то с ним совещались. Верхнюю одежду никто не снимал, все были в темных пальто.

Консервативный радикал, умеренный социалист и христианин по религиозным убеждениям, господин Тэцу Катаяма спокойно, с невозмутимым лицом выслушал Иосидзо Кусуми. Потом простым, как у крестьянина, говором ответил:

– Весьма польщены вашим предложением, весьма, весьма польщены, но социалистическая партия уже полностью завершила подготовку к выборам, и поэтому, к сожалению, вы опоздали. Все кандидатуры от нашей партии уже окончательно определены, по второму участку в Токио список кандидатов тоже уже полностью утвержден, так что на этот раз, к несчастью, ничем не могу вам помочь.

Кусуми предвидел возможность отказа. Он ответил, что намерен внести в фонд партии двести тысяч иен и поэтому просит обязательно внести фамилию Хиросэ в список кандидатов от социалистической партии, баллотирующихся по второму участку. Однако господин Катаяма, за спиной которого имелся долголетний опыт участия в социалистическом движении, не дрогнул при упоминании о такой сумме. Возможно, он видел Кусуми насквозь. А может быть, был осведомлен о нынешнем положении, когда разные подозрительные субъекты пытались устроить свои делишки, прикрываясь маской члена социалистической партии.

– Мы очень благодарны за ваше намерение, но, поскольку все уже решено, сделать что-либо, к сожалению, никак не представляется возможным... Может быть, на следующих выборах вы сможете участвовать вместе с нами... Весьма сожалею...– голос у него был невнятный, вид смиренный, но тем не менее в его словах чувствовалась столь непоколебимая твердость, что даже такому наглецу, как Кусуми, стало ясно, что дальнейший разговор на эту тему продолжать бесполезно.

«Ну что ж, попробуем позондировать почву в либеральной партии Хатояма,– думал Кусуми, спускаясь по полутемной лестнице.– Главное – заручиться солидной вывеской, тогда всего можно добиться. В настоящий момент у либеральной партии неважная репутация, но, как бы то ни было, это партия старая, пользующаяся известностью, и поэтому, несомненно, обладает определенным влиянием. Ну, а если и там сорвется, что ж, тогда Хиросэ будет баллотироваться как беспартийный. Очень возможно, что интеллигенция, населяющая район Ямонотэ, вопреки ожиданиям, предпочтет отдать свои голоса беспартийным...»

В голове у Кусуми роились очередные планы: необходимо подкупить лавочников из торговых рядов, отстроенных на пожарищах в кварталах Сиба и Синдзюку, руководителей профсоюза печатников (ведь Хиросэ был связан с типографским делом и, следовательно, имел отношение к печатникам!), нужно задобрить бедноту, раздав немного продовольствия под видом помощи жертвам войны... Одним словом, он считал, что ради депутатского мандата можно пойти на все.

На кипевших оживлением улицах, на привокзальной площади – повсюду виднелись плакаты, призывавшие на митинги, посвященные текущему моменту. Предвыборная кампания была в разгаре.

Однажды вечером, когда Хиросэ, вернувшись домой, сидел с Кусуми за чашечкой сакэ, из каморки Ивамото в глубине дома неожиданно послышался детский плач. Плакал грудной младенец. Служанка в ответ на вопрос Хиросэ пояснила:

– Сегодня вечером изволила приехать супруга господина Ивамото.

Вскоре явился и сам Ивамото и представил Хиросэ свою жену. Госпожа Ивамото оказалась пухленькой белолицей женщиной, не старше тридцати лет, с рыжеватым отливом волос и множеством веснушек вокруг носа, очень миловидной и очень словоохотливой.

– Позвольте представиться... Я – жена Ивамото. Прошу любить и жаловать. С моей стороны, в высшей степени бесцеремонно так неожиданно нагрянуть к вам в дом... Но что же мне оставалось делать? Муж как уехал в Токио, словно в воду канул. Родители из милости приютили меня, но с Тайваня вернулся брат с семьей, и мне просто некуда стало деваться. Нет, честное слово, ведь на Ивамото совершенно нельзя положиться,– наверное, второго такого беспечного человека на свете не сыщешь! С. тех самых пор как война кончилась, в кармане у него ни гроша, а он и в ус не дует! Вот и сегодня спрашивает меня: «Зачем приехала?» Да ведь он же мне ни сэны ⁸  Сэна – мелкая монета. Одна иена равна ста сэнам.


[Закрыть] не посылал, а может ли жена с ребенком прожить при такой инфляции, как теперь,– об этом он не тревожится! Уж, верно, если бы подумал, так самбы уразумел... Ах, но какой же у вас дом прекрасный! Замечательный! И потом, я слышала, вы скоро будете... как это называется?., баллотироваться в парламент, да? Вот это я понимаю! Ведь вот, кажется, вместе служили, в одном полку, Ивамото был даже командиром роты или еще каким-то там начальником, а ведь, честное слово, толку от него никакого! Всю зиму только и знал, что продавать мои кимоно и обстановку. Все продал до нитки. Оставил меня буквально голой. А ему все как с гуся вода!

– У вас, кажется, есть ребенок?

– Ах да... Сперва я думала оставить его у родителей, но потом решила взять с собой. Ведь это ребенок Ивамото, значит Ивамото обязан, что-нибудь для нас сделать.., Хиросэ громко рассмеялся.

– Какие же у вас планы?

– У меня? На Ивамото мне рассчитывать не приходится, буду искать работу. Токио – город большой, что-нибудь подыщу, была бы только охота. А как только начну работать, раз и навсегда с ним расстанусь!

– С кем, с Ивамбто-куном?

– Конечно! Да ведь с ним пропадешь, право! Вы же знаете, военных никуда не принимают па службу... Что за смысл оставаться с таким человеком? Так жизнь не наладишь. Япония теперь мирное государство, военные никому не нужны. Преподавать в институте ему больше уж не позволят. Хоть бы вы наняли его в слуги, что ли... Нет, серьезно, сколько лет я терпела, все ждала – может, дальше будет легче, может хоть что-нибудь хорошее будет в жизни... И вот пожалуйте! Начисто просчиталась. Мне тоже хочется пожить теперь немного свободнее. Я работала раньше на пишущей машинке, знаю английский шрифт, хочу подыскать себе работу такого сорта. У Хиросэ-сана нет знакомых среди американских военных?

Ивамото сидел рядом с таким видом, словно весь этот разговор не имел к нему ни малейшего отношения, и чертил иероглифы на золе, нагоревшей в жаровне.

Хиросэ предложил гостье сакэ. Оказалось, что госпожа Ивамото вовсе не прочь выпить чашечку-другую. Пальцы, которыми она держала чашечку, были белые, гибкие, руки пухлые, как у ребенка. Когда она села, под кимоно обозначились полные, округлые ноги, и вся она была округлая, полная.

– Ну, а каковы, вообще говоря, твои планы?—спросил Хиросэ у Ивамото, обращаясь к нему совершенно тем тоном, каким начальник разговаривает с подчиненным.

Ивамото неопределенно улыбнулся:

– Да знаешь, перед нынешним раскрепощением женщины я, честное слово, пасую...

– И правильно, так оно и должно быть! Мы, женщины, тоже стали теперь свободны! Правда ведь, господин директор? После нынешних выборов даже женщины смогут стать депутатами, потому что всем теперь даны равные права. Зато мы будем работать – вот хотя бы я, например,– потому что, пока живешь на средства мужа, как ни бейся, а равноправной не станешь!

Все, что она говорила, звучало вполне обоснованно и резонно, но вместе с тем в ней чувствовалась какая-то внутренняя распущенность, что-то, не позволявшее думать о ней как о порядочной женщине. Хиросэ внезапно охватило своеобразное искушение. Похоже, что госпожа Ивамото умела утешиться в своем одиночестве в те долгие годы, что Ивамото провел на фронте. Хиросэ интуитивно почувствовал, что эта женщина знала не только своего мужа, но и других мужчин – и, пожалуй, многих. В Асако Ивамото не чувствовалось той своеобразной преграды, своего рода оболочки, которая бывает свойственна порядочным женщинам. Она говорила о свободе, о равноправии женщин, но эти ее слова звучали всего лишь как монолог самозащиты, который она произносила в попытке как-нибудь оправдать перед собственной совестью тайный опыт прошлого. Или, если угодно, это была своего рода самооборона, в которой она нуждалась уже теперь для оправдания тех поступков, которые намеревалась совершить в будущем... С точки зрения мужчины, все это внушало уверенность, что Асако Ивамото – доступная женщина. По крайней мере узы, связывающие ее с мужем, как видно, очень слабы. Лицо у нее неглупое, но в нем не хватает чего-то главного. Она производила впечатление человека, способного пристать к любому берегу, куда прибьют ее волны. Улыбаясь своей победной улыбкой,. Хиросэ пристально рассматривал гостью.

Красивые глаза его блестели. Асако, сдвинув брови, неожиданно рассмеялась.

– Перестаньте, что вы на меня так смотрите? Даже неприятно!.. Наверное, считаете большой дурой, да?

– Вовсе нет. Просто я рассуждаю так же, как Ивамото. Я человек старого закала. Свобода женщины ставит меня в тупик...

– О, в таком случае вы не пройдете на выборах! Ведь женщины тоже будут голосовать!

– Так ведь я только здесь признаюсь в этом. На митингах я тоже твержу о равенстве полов.

– Ах вы хитрец!

– Нисколько. Ложь – тоже средство...– отшутился Хиросэ.

Асако Ивамото весело рассмеялась.

– Какой вы забавный! А я с непривычки даже захмелела немного.

Из глубины дома уже доносился плач ребенка. Асако уселась поудобнее и оперлась локтем на стол.

– Дзюнъити, не слышишь разве, ребенок плачет! – тоном приказа сказала она мужу.

Очевидно, Ивамото привык выполнять приказания жены. Постучав трубкой о край жаровни, он вытряхнул пепел и неуклюже поднялся. Хиросэ молча наблюдал за этой сценой. Отношения, сложившиеся между супругами, становились ему все более понятны. Командир роты, оказавшийся не у дел, потерял всякий авторитет и у жены. Ничто в Ивамото не напоминало больше того офицера, который руководил когда-то ночными маневрами у подножья Фудзи. Крушение' императорской армии стало одновременно личным крушением Дзюнъити Ивамото, Армия, армейский порядок – вот на чем зиждилось все его существование. А теперь, жалкий, приниженный, он следит за каждым движением жены, готовый по первому знаку выполнять ее приказания. Хиросэ воспринимал это не столько как трагедию, сколько как смешное, комическое зрелище. «Дурак!» – думал он.

Вскоре после того как Ивамото вышел из комнаты, поднялся и Кусуми. Интуиция была развита у него удивительно остро, он мгновенно улавливал настроения своего шефа. Но вместо того чтобы попытаться остановить Хиросэ, он спешил сам поскорее ретироваться, чтобы не мешать хозяину, как верный вассал, всегда готовый вовремя удалиться и тем услужить своему господину.

Перебрасываясь с Кусуми несколькими фразами насчет дел, которые предстояло выполнить завтра, Хиросэ пошел проводить его до прихожей. Когда Хиросэ вернулся, Асако одна стояла в углу веранды, захватив руками рукава своего кимоно. Из глубины дома доносился детский плач вперемежку со звуками колыбельной, которую пел Ивамото. Голос у него был грубый, пел он с натугой, фальшивя. Это жалобное пение, казалось, выражало печальную драму, разыгрывавшуюся в его семье.

– Вы сказали, что собираетесь поступить на работу, но хорошую службу найти сейчас нелегко...– сказал Хиросэ, расхаживая рядом с Асако по веранде.

– В самом деле? Но это ужасно! Тогда я, право, не знаю, как быть!

– Ну, покамест вы могли бы помочь мне в предвыборной работе.

– Ах, как я рада! – госпожа Ивамото снизу вверх взглянула на Хиросэ и непринужденным, привычным движением прижалась к нему.– Но только когда выборы кончатся, тогда я уже не буду больше нужна, да? – с чисто женской хитростью спросила она, пытаясь выведать, что на уме у мужчины.

'– Ничего, к тому времени что-нибудь придумаем.

– Значит, вы позаботитесь обо мне?

Хиросэ, не отвечая, обхватил ее за талию и с силой притянул к себе. Его рука, просунутая под мышку, ощутила прикосновение полной груди. Тело у нее было мягкое, податливое, как у моллюска, способное принять любую форму в объятиях мужчины. От нее исходил одуряюще сильный запах косметики. Женщина, съежившись, засмеялась тихим грудным смехом.

– Щекотно, пустите! Нехороший!

– Разве я нехороший?

– Ведь у вас же есть возлюбленная! Я знаю, я слышала!

Хиросэ пренебрежительно фыркнул.

Детский плач в глубине дома затих, жалобная колыбельная песня, которую распевал Ивамото, доносилась теперь из сада. Очевидно, он расхаживал по саду, держа ребенка на руках.

Голос постепенно приближался и раздавался теперь у самой веранды. На веранде, отделенная от мужа одними лишь ставнями, женщина игриво хихикала в объятиях Хиросэ.

Дня через два, опять-таки вечером, в той же комнате, за сакэ Дзюдзиро Хиросэ обсуждал с Иосидзо Кусуми ход предвыборной кампании. Ивамото тоже присутствовал. Он пил мало, так как не особенно любил сакэ, зато подбирал недокуренные сигареты Хиросэ, крошил окурки в трубку и курил. Казалось, он полностью утратил всякую гордость, всякое достоинство. Его жены в комнате не было.

– Все эти выступления на митингах не дают большого эффекта,– с жаром говорил Кусуми.– Все равно люди заранее знают, что каждый кандидат обязательно будет говорить о создании демократического строя, об обеспечении населения продовольствием и так далее... На эти митинги приходят только затем, чтобы поглядеть на кандидата. Чтобы получить нужное количество голосов, необходимо заручиться поддержкой влиятельных людей на местах... Я уже давно собираюсь объездить хотя бы такие районы, как Хатиодзи, Харатёда и Татэгава, да вот беда, времени свободного нет ни минутки... Район Хатиодзи – главная опора Рюдзиро Окубо, но он, кажется, еще не начал активную подготовку к выборам. Поэтому я считаю, что.было бы неплохо уже теперь договориться там об определенном количестве голосов. Есть там подрядчик строительных и земляных рабочих, некий Хисаи, если хорошенько нажать на него, тысяча голосов обеспечена. Надо его пригласить, угостить и выдать аванс.

– Ну что ж... может быть, мне поехать? – сказал Хиросэ.

– Да. Не мешало бы.

– Дня за два, за три успею объездить все точки, как думаешь?

–Нет, постойте. Сперва надо обо всем точно договориться, а тогда уже и сам кандидат может ехать. Сперва нужно провести подготовительную работу.

– Хиросэ-кун, может быть мне поехать? – сказал Ивамото.– Если только я могу пригодиться, я готов...

– Неудобно гонять тебя...

– Полно! Если только это принесет пользу, я в любую минуту готов поехать. Все равно ведь делать мне нечего. Я уже давно сижу у тебя на шее, а теперь еще и жена с ребенком фактически тоже оказались на твоем иждивении. Так что если только я могу хоть чем-нибудь тебе пригодиться, то готов все для тебя сделать. Ведь я тебе всем обязан!

– В самом деле...– распрямляя спину, сказал Кусуми.– Если Ивамото-кун съездит туда, это будет отличный выход из положения. Пусть побывает разок в каждом районе, установит связи, а я смогу тогда съездить туда попозже. Давайте так и договоримся. В первую очередь нужно побывать в Харатёда, потом в Хатиодзи, а на следующий день можно съездить в Татэгава...– Когда Кусуми говорил, на его тощей шее быстро двигался кадык. Хиросэ, одетый в легкое кимоно, сидел у жаровни и рассматривал разостланную на циновке карту Токио. Районы, выгоревшие во время бомбежек, были закрашены красной краской. Большая часть территории города была красной. Глаза Хиросэ скользили по карте, но голова была занята совсем другими мыслями. Его ладонь все еще как будто ощущала прикосновение груди этой женщины. «По мере того как будет шириться предвыборная кампания, Ивамото безусловно придется все чаще отлучаться из дома. И всякий раз при этом я смогу встречаться с ней...» – думал Хиросэ.

Бывшему командиру роты Ивамото было отлично известно, еще по тем временам, когда они вместе служили в армии, что Хиросэ всегда любил развратничать с женщинами. Тем не менее он сам вызвался уехать, оставив жену на попечении Хиросэ... Было что-то неприятное, даже пугающее в этой необъяснимой беспечности.

На следующий день Дзюнъити Ивамото, получив от Кусуми тщательно разработанные инструкции, отправился в путешествие. Он отсутствовал трое суток, а на четвертые, рано утром, вернулся и, беззвучно ступая, вошел в дом с черного хода.

Было десять часов утра, в обширном доме царила тишина, отчетливо слышались только долетавшие через живую изгородь громкие крики и бессвязный английский лепет ребенка американской семьи, жившей по соседству с домом Хиросэ. Ивамото, не снимая шляпу, с портфелем в руках, заглянул в залу. Хиросэ уже ушел, одна из служанок протирала сверкавшие на солнце стекла веранды. Ивамото тихонько прошел в глубину дома и осторожно приоткрыл раздвижную стену отведенной ему каморки.

Постель была постлана, ребенок спал. Рядом, подсунув руку под голову ребенка, спала с открытым ртом Асако. Рыжеватые волосы спутались, расплывшаяся губная помада краснела ярко и нагло. Она слегка посапывала во сне. Полное лицо, шея – все выражало физическую усталость. На обнаженной руке отчетливо выступала голубая сеть жилок. Он хорошо знал эту женщину. Знал ее всю насквозь, до мельчайших подробностей. Но сегодня в ней было что-то непонятное. Асако спала в нарядном нижнем кимоно с узором гвоздики. Что-то загадочное таилось в ее соблазнительной спящей фигуре. Обычно Асако всегда надевала на ночь простое хлопчатобумажное кимоно. Отчего же вчера, ложась в постель, она так нарядилась? Ивамото понимал это. Он присел на корточки рядом с кроватью и, нагнувшись к лицу жены, втянул в себя ее запах. Он хотел убедиться, пахнет ли от нее как всегда, или как-то иначе. Асако продолжала посапывать. Что-то откровенное, бесстыдное было во всей ее позе. Ивамото пошарил в рукаве ее кимоно, небрежно брошенного на циновку рядом с кроватью. Доказательства, которые он искал, были налицо.

Он снова, неслышно ступая, вернулся в гостиную, вынес подушку для сиденья на освещенную солнцем веранду, достал из серебряного курительного прибора Хиросэ дорогую заграничную сигарету, уселся, скрестив ноги и устремив глаза в сад, не спеша закурил. Потом в продолжение доброго часа просматривал газеты.

В газетах писали о боях между Народно-освободительной армией и войсками Чан Кайши в Китае. Он сам в течение года сражался с армией Чан Кайши. Мутная вода Янцзы, прозрачные воды озера Поянху, горные вершины Махуэйлин... Сюйшуй... Ни сожаления, ни радости не будили воспоминания об этом далеком прошлом. С окончанием войны поблекли и воспоминания о ней, и его собственное существование тоже словно потускнело. Теперь он находился в числе отверженных, никакой надежды на получение работы у него не было, а стать торговцем– для этого он не обладал ни способностями, ни капиталом. Все, что можно было продать из имущества, уже продано, и вот наконец наступил черед продать жену, с которой он прожил долгие годы. Пусть цена еще не назначена, но жена фактически уже продана. Он сидел, подставив худое лицо лучам зимнего солнца, напрягая все душевные силы, чтобы справиться с отчаянием, охватившим его с такой силой, что тело как будто тряслось в ознобе. Во всяком случае, таким путем он сможет быть сыт, жена и ребенок тоже не умрут с голода, им не придется скитаться без крова. Если только он молча все стерпит, вопрос будет исчерпан... И, приняв такое решение, он опять развернул газету и начал читать раздел, посвященный шахматам, так как всегда интересовался этой игрой: е2 – е4, е7 – е6...

Второй избирательный участок города Токио, начинавшийся от района Яманотё и тянувшийся на запад, включал в себя многочисленные жилые кварталы северо-западного района. Он издавна считался самой ожесточенной ареной предвыборной борьбы. Население этого района наиболее придирчиво и требовательно относилось к кандидатам, баллотировавшимся в парламент. Говорили даже, что второй участок может служить наглядной таблицей в миниатюре с точки зрения результатов выборов по всей Японии.

По мере того как ширилось предвыборное движение, кандидаты один за другим регистрировали свои имена. На двенадцать депутатских мандатов претендовало около ста двадцати кандидатов. В соответствии с характером этих первых демократических выборов среди кандидатов встречались фигуры самого разнообразного толка. Попадались личности, которыми двигали низменные чувства, честолюбие, однако немало было и серьезных людей, сознававших свою ответственность за судьбы Японии. Еще больше серьезных людей встречалось, пожалуй, среди самих избирателей. Никому не известные выскочки-спекулянты и представители новоявленной послевоенной буржуазии никак не могли рассчитывать завоевать у них популярность.

Одним словом, здесь велась своеобразная идеологическая борьба не столько за' депутатские мандаты как таковые, сколько за решение вопроса о том, по какому пути должно пойти отныне развитие Японии.

Но острое чутье масс помогло им безошибочно распознать среди ста двадцати кандидатов фальшивых и по-настоящему достойных. Массы часто заблуждаются, часто совершают ошибки. Но они прозорливы и мудры. К кандидатам, не имеющим четкой платформы, неопределенным, половинчатым личностям с первых же дней никто не проявлял ни малейшего интереса. Когда Дзюдзиро Хиросэ выступал с речами на уличных перекрестках, послушать его останавливалось очень мало народа.

Старое дерево вишни на пожарище, где стлала когда-то больница профессора Кодама, совсем засохло, спаленное и обугленное в огне пожаров, но–о чудо!—с наступлением весны снова пустило почки; редкие белые цветы – их было не более двух десятков – говорили о том, что дерево вновь воскресает к жизни. Среди треволнений житейской суеты только здесь, в этом тихом уголке, прежней красотой сияла весна. Греясь в лучах весеннего солнышка, Иоко с младенцем на руках стояла под деревом, тихонько напевая колыбельную песенку. От мужа все еще не было никаких известий. Прошел уже год с тех пор, как он уехал, пообещав вернуться через два месяца. Приход новой весны не сулил радости Иоко, напротив, она еще сильнее чувствовала, какой долгий срок прошел со времени их разлуки.

На уличном перекрестке, в нескольких десятках метров от Иоко, по многу раз в день останавливался грузовик -агитационной предвыборной бригады, и далеко вокруг разносился голос, что-то оравший в мегафон. Как-то раз, гуляя в саду с ребенком, Иоко услышала, этот голос:

«... голосуйте за кандидата в палату представителей, строго нейтрального Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ! Призываем всех непременно отдать свой голос за подлинного демократа, горящего желанием поскорее возродить Японию, Дзюдзиро Хиросэ!..»

Иоко встрепенулась и прислушалась, стараясь не упустить ни слова. Из газет она уже знала, что Хиросэ выставил свою кандидатуру на выборах. При звуках этого голоса множество воспоминаний разом пробудилось в душе, сердце болезненно сжалось. Мысль, что этот человек станет депутатом парламента, будила гнев, с этим невозможно было смириться. Старинный гнев... Былое увлечение уже отошло в далекое прошлое, имя Дзюдзиро Хиросэ не могло заставить сильнее забиться ее сердце. Теперь она была женой Такэо Уруки, матерью этого крошечного младенца.

Оглушительный голос, разносившийся с грузовика, замер вдали вместе с шумом мотора. Грузовик стоял на перекрестке минуты три, не больше. Иоко не знала, находился ли в машине сам Хиросэ, но ей и теперь еще хотелось отомстить ему за Тайскэ Асидзава... и за себя.

Накануне дня выборов, когда весь город ходуном ходил в суматохе последней предвыборной борьбы, умерла Юмико. По странной иронии судьбы ее смерть совпала с днем, когда должен был наконец определиться курс построения и воссоздания новой Японии. Безучастная к предвыборной суете, она сполна выплатила свой долг, принесла все жертвы, какие были возможны по ее силам, и обрела наконец вечный покой. За неделю до смерти она обратилась к старшей сестре:

– Когда я буду умирать, пусть непрерывно играет музыка, хорошо?

Повинуясь этой просьбе, Иоко не отходила от патефона в продолжение всего времени, пока отец, сидя у постели Юмико, держал ее за руку, слушая пульс. У постели умирающей не было никого, кроме отца с матерью. В комнате гремела торжественная музыка симфонического оркестра, она сверкала незримыми звездами, сплетала невидимые венки. Отец считал последние удары ее пульса, и когда, вынув часы, он взглянул на циферблат, чтобы запомнить минуту, когда умерла Юмико, госпожа Сакико зарыдала, обеими руками обхватив голову дочери. Иоко не в силах была остановить патефон. Пока звучит музыка, казалось ей, душа Юмико все еще прислушивается к любимой мелодии, и она страшилась короткой паузы, которая потребовалась бы для смены пластинки.

В этот день, утром, когда состояние больной внезапно ухудшилось, Иоко сразу же позвонила по телефону Асидзава и попросила, чтобы пришел Кунио. К телефону подошла госпожа Сигэко. Она сказала, что Кунио очень занят на выборах, прошлую ночь даже не ночевал дома; пообещала, что попытается выяснить, где может находиться сейчас Кунио, и сообщит ему просьбу Иоко, но Кунио так и не успел к смертному часу Юмико. Былая любовь, как видно, исчезла из его сердца; и все же Иоко горячо желала, чтобы он провел хоть несколько минут у постели умирающей сестренки.

Это была чистая, честная девушка, не ведавшая сомнений и колебаний. Возможно, в формировании подобного характера были отчасти повинны родители, воспитавшие ее в таком духе. Юмико была, пожалуй, слишком слаба душой, чтобы жить в этом полном потрясений, жестоком мире. Отдав все силы непосильному труду, которого требовали от нее именем родины правители государства, веря в святость страны, богов – Японской империи, в священную войну, в тех, кто руководил государством, принеся в жертву всю свою жизнь, она умерла, сломленная болезнью. В последние минуты, когда отец и мать держали ее за руки и она уже готова была испустить последний свой вздох, она тихо, чуть слышно прошептала:

– Как хорошо, что больше не будет войны...

Это было ее единственное желание, ее проклятье войне, на которое способны только те, кого война сломила и погубила. Кто знает, если бы война окончилась раньше, ее любовь могла бы расцвести, дать плоды. Все свои надежды, все упования она вложила в музыку. В музыке она находила и беспредельную красоту, и мир, и любовь, в музыке она стремилась обрести то счастье, которого не дала ей любовь мужчины. После того как рухнуло все, что она когда-то боготворила – и империя, и император, и государство, и школа, и старая мораль,– единственное, чему она еще могла верить, была музыка. Только музыка была превыше людских страстей, только она указывала путь к богу. Задолго до смерти сердце ее уже обитало в мире красоты и гармонии, и она с глубокой любовью смотрела на окружавших ее родных. Даже к Кунио, нарушившему обет, она не испытывала ни обиды, ни гнева. Отрешившись от земных страстей, она, казалось, постепенно обретала облик святой.

От семьи Асидзава почтить память покойной явилась госпожа Сигэко; она пришла уже спустя полчаса после кончины Юмико. Низко поклонившись профессору Кодама, госпожа Сигэко попросила у него прощения за недостойное поведение сына.

– Я не считаю Кунио в чем-либо виноватым...– ответил профессор.

Пришел помочь рикша, с давних пор бывавший в семье. Кодама; он отправился в похоронное бюро договориться о похоронах. Спустя несколько часов он вернулся, измученный долгой бесплодной ходьбой по городу и, усевшись у порога кухни, сказал, утирая пот:

– Госпожа, у трех гробовщиков побывал, но все отвечают, что гробов теперь не достать. Что будем делать? Каждая доска под контролем, народу умирает много, вот и не хватает гробов... В крематории тоже все переполнено, без взятки ни за что, говорят, не примут...

В конце концов разломали большой ящик, достали доски для просушки белья, кое-как смастерили самодельный гроб и опустили в него тело Юмико. Иоко спрятала за ворот покойной пачку писем от Кунио, а на грудь положила нотные тетради с пьесами Шопена, Бетховена и Гайдна. Лучше всяких цветов был этот букет из мелодий. '

Свечей тоже не удалось раздобыть в нужном количестве, не было ни печенья, ни сакэ, чтобы предложить посетителям,– печальная это была ночь у тела покойной. А с улицы до самой темноты, то приближаясь, то отдаляясь, доносилось тарахтенье грузовиков и оглушительные крики агитаторов, призывавших принять участие в завтрашних выборах.

На третий день после похорон Юмико внезапно свалился от кровоизлияния в мозг профессор Кодама. Вечером он зажег курительные палочки перед поминальной дощечкой Юмико, поднялся, прошел несколько шагов, зашатался и как подкошенный рухнул на пол.

Кровоизлияние оказалось не очень сильным, и жизни профессора не угрожала непосредственная опасность, но левая половина тела осталась парализованной. Прошло двое суток, прежде чем к нему полностью вернулось сознание. Все это время он непрерывно стонал. Мера несчастий, которые война обрушила на семью Кодама, завершилась этой болезнью. Из четырех детей трое погибли, а теперь, когда слег сам профессор, со всей своей беспощадностью возникал вопрос; на какие средства будет завтра существовать семья?

Доброе лицо профессора, всегда озаренное улыбкой, до неузнаваемости исхудало в эти последние годы, и только серебряные усы еще напоминали о былом благообразии старика. Когда-то он сказал Кунио Асидзава: «Я жду, чтоб улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью». Но прежде чем профессор постиг эту мудрость, тело его надломилось под тяжестью непосильного горя.

Госпожа Сакико тоже фактически уже перестала быть человеком. У нее не осталось пи душевных сил, ни энергии. Она часами неподвижно сидела возле постели мужа, устремив тупой взгляд па больного. Возможно, это состояние душевной прострации служило своеобразным средством самозащиты, дарованным самой природой. Подобно тому как от сильного удара тело на некоторое время немеет и человек не чувствует боли, так и непомерное горе лишило ее способности ощущать это горе, и только благодаря этому она еще могла жить. Возможно, ей грезились призраки прежних, счастливых дней. Кто знает, может быть она вспоминала то полное счастья время, когда оба ее сына, один за другим, успешно окончили университет, Иоко удачно вышла замуж и ушла в семью Асидзава... Вспоминая ту жизнь, она, возможно, пыталась забыть безысходное горе, окружавшее ее в настоящем. На стене, у двери, висели фотографии ее умерших детей. Все трое были чудесные дети! Война похитила их у родителей. И пусть ничего хорошего не принес с собой наступивший наконец мир, по уже тем одним был он драгоценнее всего, что, пока на земле царит мир, родители могут быть спокойны за жизнь детей...