Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Следствие по «иокогамскому делу» началось в июне. Повсеместное разложение нравов среди правительственных чиновников в полной мере сказалось и в мире юстиции; следователь, который занимался подготовкой процесса, вел себя буквально по-хулигански: во время допроса звонил по телефону в дома свиданий, перебрасывался скабрезными шуточками с женщинами легкого поведения, не стесняясь присутствием обвиняемых. В ответ на попытку арестованного дать объяснение по существу громко зевал, усаживался на стул с ногами, орал: «Вон! Убирайся! С таким отпетым вралем разговаривать бесполезно!» Нередко следователь с самого утра являлся навеселе, с красным от перепоя лицом. Трудно было даже приблизительно сказать, когда может наступить конец этому следствию.

Но уже на пятый день после капитуляции следователь внезапно явился в тюрьму й вызвал по очереди Ясухико Мацуда и Кумао Окабэ.

– Вот что, парень, война кончилась, наши подписали капитуляцию, значит нужно и нам поскорее закончить предварительное следствие и передать дело в суд. Ну а после суда всех вас, надо полагать, в тот же день освободят из-под стражи. Давай-ка пиши быстренько протокол показаний.

– Что такое?..– удивился Кумао Окабэ.– Разве протокол буду писать я, а не вы?

– Да уж ладно, не важно, можешь и сам писать... Главное – поскорее.

Всю важность судейского чиновника как рукой сняло, во взгляде сквозило что-то трусливое, подленькое, хитроватое.

– Да, вот какие дела, приятель... Раз война проиграна, тут уж ничего не попишешь...– Маленькие глазки пожилого низкорослого чиновника растерянно бегали за стеклами очков.– Все получилось прямо-таки шиворот-навыворот. Мы-то думали, что Тодзё-сан самый за; мечательный человек в стране, а на поверку молодца-ми-то оказались коммунисты! Ничего не поймешь... Ну да ладно, теперь уж все равно. Главное, нужно скорее покончить с этим вот делом... Понял? Ты тоже, наверное, как выйдешь теперь на волю, начнешь задирать нос. Ведь теперь наступила эта – как бишь ее? – свобода... Ну что ж, желаю успеха... Э, да что попусту толковать... Если наступили такие времена, что, как говорится, камни плывут, а листья тонут... Да, нечего сказать, здорово все переменилось!.. – Он захихикал.

Это говорил человек, облеченный доверием государства, строгий судья, еще недавно выносивший приговоры именем императора. Однако порядок, на который он опирался, отныне не существовал. Законы, на основании которых в течение долгих десятилетий подвергали преследованиям и гонениям компартию, теперь обратились в ничто. По указанию из центра, следствие по делу всех политических преступников должно было быть закончено в кратчайшие сроки, все заключенные подлежали освобождению. Растерянность, охватившая прокуроров и судей, их замешательство, страх за собственную судьбу поистине не поддавались описанию. Каждый из них имел все основания опасаться, что теперь уже не коммунистов, а их самих объявят подлинными врагами, народа.

Спустя неделю всем арестованным по так называемому «иокогамскому делу» вручили обвинительное заключение. А еще через день, когда жена принесла Кумао Окабэ передачу, ей впервые за долгое время разрешили свидание с ним. До сих пор свидания были запрещены.

– Я принесла тебе летний пиджак, потому что все говорят, что послезавтра, после суда, вас сразу отпустят...– волнуясь, сказала Кинуко, дрожа от радости,

К Мацуда тоже пришла жена. Она запаслась даже железнодорожными билетами, чтобы, как только мужа освободят, немедленно уехать с ним в провинцию, куда уже эвакуировалась их семья, и поправить там его расшатанное в тюрьме здоровье. Таким образом, еще до суда стало известно, что все обвиняемые будут освобождены.

Наконец наступил день суда. Это был самый удивительный процесс за все время существования судопроизводства в Японии. Обвинительное заключение по делу Окабэ, которое зачитал судья, совершенно расходилось с протоколом предварительного следствия.

– Этот документ не имеет ничего общего с тем, который я подписывал,—поднявшись с места, заявил Кумао Окабэ.– Председатель суда оперирует подложными документами!

Судья засмеялся трусливым, угодливым смехом и ничего не ответил. Поднялся прокурор и начал произносить обвинительную речь. Она звучала чрезвычайно любопытно.

– ...Обвиняемый Кумао Окабэ,– сказал прокурор,– по всей видимости, не признает себя виновным в коммунистической деятельности, но, с точки зрения органов прокуратуры, он совершил все-таки ряд поступков, которые заслуживают наказания. Однако, поскольку обвиняемый, будучи редактором журнала «Синхёрон», занимает видное положение в обществе, пользуется известностью в журналистских кругах и вообще может считаться человеком довольно заслуженным, следует признать, что он внес немалый вклад в японскую публицистику... Принимая во внимание все эти обстоятельства, можно прийти к выводу, что проступки и заслуги обвиняемого, так сказать, взаимно перекрывают друг друга... Тем не менее вина все же остается виной... На основании параграфа первого закона об охране общественного спокойствия требую в качестве меры наказания трех лет каторжных работ.

Следующим выступил адвокат, которого нанял Юхэй Асидзава для защиты по делу Окабэ. Однако все, что намеревался сказать защитник, уже было сказано прокурором в обвинительной речи. Защитник без всякого воодушевления что-то невнятно бормотал в течение десяти минут, не больше, и закончил требованием полного оправдания.

Под конец председатель суда спросил у прокурора, нет ли у обвинения какого-либо дополнительного мнения. Прокурор, не вставая с места, ответил:

– Окончательное решение предоставляю на усмотрение председателя... Действуйте, господин судья!..

Тогда председатель, повернувшись к обвиняемому, сказал таким тоном, точно спрашивал у него совета:

– Что, если нам прийти к такому решению: два года каторжных работ с отсрочкой исполнения приговора на три года,– иначе говоря, условно?.. Если вы не удовлетворены, вам предоставляется право апеллировать к вышестоящим инстанциям.

В случае подачи апелляции нужно было пробыть в тюрьме еще по крайней мере несколько дней, поэтому Кумао Окабэ согласился с приговором и был тут же освобожден из-под стражи. ,

Суд над Ясухико Мацуда проходил в таком же духе. Это был удивительный судебный процесс, где все было известно заранее. Судьи и прокурор выглядели такими растерянными и жалкими, что у самих обвиняемых не хватило духу сердиться на них.

Международный обозреватель Кироку Хосокава, из-за которого и загорелся весь сыр-бор – пресловутое «иокогамское дело»,– тоже предстал перед судом вскоре после окончания войны. Однако, в отличие от других журналистов, этот старик занял непримиримую позицию по отношению к суду. Он не хотел удовлетвориться лишь тем, чтобы выйти наконец на свободу, а пытался теоретически объяснить весь этот процесс и посрамить судебные власти. Поэтому судьи не имели возможности разыграть с Хосокава такой же фарс, как с другими; им пришлось сделать попытку повести процесс так, чтобы все обвинения действительно выглядели обоснованно и концы сходились с концами. Но закон об охране общественного спокойствия, каравший политические преступления, уже отошел в область предания. Судье пришлось из кожи вон лезть, чтобы найти законные основания для немедленного освобождения Хосокава.

В конце концов «главный зачинатель движения за восстановление компартии» Кироку Хосокава был освобожден за отсутствием . каких-либо прямых улик. Суд над ним окончился без всякого приговора. Дело было просто прекращено.

Так завершилось наконец «иокогамское дело», длившееся в течение трех лет.

Что вообще представляли собой эти так называемые законы, лежавшие в основе японского государства? «Плохих законов не бывает. Закон – благо. Нарушение закона – зло»,– так постоянно внушали народу Японии. Однако эти столь «совершенные» законы за одно утро внезапно утратили всякую силу и перестали быть благодатью, а судьи – чиновники императора, па которых было возложено осуществление этих законов,– лишившись опоры, совершенно растерялись... Таковы были эти удивительные таинственные законы, к подчинению которым на протяжении десятилетий вынуждали народ Японии, согласно которым его карали, арестовывали, казнили!.. Несчастный народ! Лишенный права малейшего возражения, придавленный налогами и поборами, он вынужден был ценою жизни защищать то, что признавалось благом согласно этим законам, вынужден был по одной лишь «красной бумажке» беспрекословно идти в армию, нести всевозможные тяготы, повиноваться приказам офицеров и старших начальников, и в довершение всего погибать, как об этом поется в песне:

Глянь на море – В море трупы, За волной и под волной. Выйди в горы – В горах трупы

Поросли густой травой...

Такова была судьба верноподданных Японской империи, свято чтивших законы.

Да, в Японии народ был рабом государства, рабом императора и «вечной династии». «Император—символ государства». Быть покорным рабом этого государства и означало быть верноподданным японцем. «Защищать вечную нерушимую династию» – таков был высший, непререкаемый приказ правительства народу.

Следовательно, и законы Японии были направлены на то, чтобы сделать японцев рабами государства. Народ верил, что такой строй и такие законы – высшее благо. Но вместе с капитуляцией рухнул авторитет династии, и «благостные» законы перестали быть благом. На деле оказалось, что закон считал благом лишь то, что было выгодно государству.

В Японии нужно было создать новое государство и новые законы. Нужно было воспользоваться благоприятным моментом, чтобы поднять народную революцию. Вот почему среди японской интеллигенции все больше распространялись надежды на так называемую «бескровную революцию».

Японский «древний порядок» внезапно рухнул. Нужно было с величайшей поспешностью думать о «новом порядке», который пришел бы на смену старому. В обстановке растерянности и разброда, охватившего всю страну, был сформирован кабинет Хигасикуни – такой же беспорядочный и сумбурный, как и вся жизнь в те дни.

После того как пала власть военщины, развалилась полиция, на которой лежала обязанность поддерживать порядок в обществе. Когда провозгласили уважение к правам личности и к свободе, когда ликвидировали тайную полицию—полицейские органы, как зверь, у которого вырвали зубы и когти, уже никого не пугали. Ночные грабежи стали обыденным явлением, вооруженные бандитские шайки каждую ночь убивали мирных граждан. Нередко бандитами становились молодые люди, совершенно развращенные на военной службе. В течение полугода, пока заново создавалась японская полиция, только полицейская служба оккупационных войск кое-как поддерживала видимость относительного порядка в обществе.

В конце августа оккупационные войска вступили во все крупные города Японии, и в первую очередь в Токио. Тридцатого августа на аэродром Ацуга прибыл генерал Мак-Артур и обосновался в Иокогаме, в бывшем Главном штабе. Второго сентября был подписан акт о безоговорочной капитуляции, а двадцать седьмого сентября японский император, потомок вечной династии, в терновом венце стоял у ворот резиденции победителя и униженно просил аудиенции.

Близилась осень, и вместе с дыханием осеннего ветра в маленьких лачугах, выстроенных в Токио на месте старых пожарищ, вновь загорелись огоньки электрических лампочек; на улицах, бывших когда-то центрами торговли. и развлечений, появились крохотные лавчонки, где, в обход строгих законов о контроле над торговыми предприятиями,– продавали подозрительные на вид продукты. Их открывали истерзанные войной японцы, чтобы не умереть с голода. Солдаты оккупационной армии, в первое время ходившие по городу опасливо озираясь по сторонам и ни на секунду не расставаясь со своими автоматами, мало-помалу перестали носить оружие и стали свободно разгуливать по ночным улицам Токио.

А вскоре районы Уэно, Юраку-тё, Симбаси внезапно оживились ночным весельем. Женщины, всего два месяца назад плакавшие от страха при мысли, что их могут обесчестить американцы, теперь стояли на мостах, под путепроводами, цеплялись за рукава прохожих и нашептывали им слова на ломаном английском языке, торгуя собой, чтобы получить кусок хлеба.

Бедствия, которые причинила народу война, не окончились вместе с капитуляцией. Они продолжались, не давая людям опомниться от страданий и нищеты, и конца им не было видно. На станции метро Уэно копошились сотни бездомных детей, осиротевших в пожарищах войны. На улицах, где длинными рядами протянулись бараки, за дощатыми заборами торговали по баснословным ценам продовольствием, спиртными напитками. Вагоны поездов были переполнены нагловатыми молодыми парнями– их называли «добытчиками»; они ехали в провинцию ‘скупать рис и картофель. Азартные игры, разбой, проституция, вымогательство... улицы кишели подозрительными субъектами. На улицах Гиндза и Синдзюку каждую ночь находили убитых. Но люди, совершавшие преступления, тоже были, в сущности, жертвами войны, потерявшими дом и имущество, потерявшими своих близких, потерявшими возможность трудиться и лишенными всех других источников существования, кроме преступления. Их толкало безысходное отчаяние, и, махнув на все рукой, они очертя голову бросались в преступный мир.

Круглый купол Токийского вокзала, разрушенный во время бомбежки, все еще зиял дырами, а привокзальная площадь выглядела уже совсем по-новому. Непрерывной вереницей катились сверкающие лаком американские автомашины, по тротуарам размашистой походкой шагали американские военные, одетые в легкую летнюю форму, вдали, за аллеей платанов, высоко в небе развевался американский флаг, поднятый над одним из зданий, стоявших на набережной; у императорского дворца, перед мостом Нидзюбаси, у ворот Сакамото стояли американские часовые с автоматами.

Юхэй Асидзава сидел у себя в кабинете, из окон которого как на ладони была видна вся привокзальная площадь, и просматривал план очередного номера «Синхёрон», составленный Кумао Окабэ. Окабэ стоял у окна, грея спину на солнышке, и курил сигарету. На диване, откинув голову назад, сидел Сэцуо Киёхара; он щурил глаза, как делал всегда, когда сосредоточенно думал о чем-нибудь.

– Мне кажется, нам следует выждать еще некоторое время,– сказал Юхэй.– Пусть несколько прояснится общая обстановка, тогда можно будет давать такое содержание, как ты наметил...

– Нет, шеф, вы не правы,– решительно возразил Окабэ.– Конечно, обстановка сейчас неблагоприятная. Но именно поэтому нужно поспешить с возобновлением журнала, чтобы силой печатного слова поскорее добиться улучшения во всех областях жизни. И в первую очередь необходимо поставить вопрос о военных преступниках, а также о гуманизме – сейчас это самые насущные проблемы.

Кумао Окабэ нисколько не изменился. Больше полутора лет просидел он в тюрьме, перенес страшные пытки, но, несмотря ни на что, остался таким же живым и энергичным, как раньше, и по-прежнему неутомимо охотился за всякими новостями.

– Я думаю, если и впредь все будет, как сейчас, ни о каком восстановлении страны и речи не может быть...– продолжал он.– В политическом мире, в финансовых кругах, в области идеологии и культуры по-прежнему подвизаются все те же знакомые личности. А разве нет?. Возьмите, хотя бы Хатояма или Инукаи... Или Тюдзо Мицути и Иосидзиро Хорикири... Или Сэйхин Икэда и Итидзё Кобаяси. Разве эти люди способны на что-то новое? Для того чтобы провести кардинальное переустройство всей жизни в стране, нужно заставить всех этих господ, повинных в развязывании войны, всех, сколько их ни есть, уйти с политической арены. Я слыхал, что МакАртур выразил крайнее недовольство тем, что до сознания японских политических и финансовых деятелей как будто вовсе,не доходит факт поражения... Согласитесь, он имеет для этого основания. Во всяком случае, раз Япония приняла безоговорочную капитуляцию, значит нужно безоговорочно следовать указаниям оккупационных властей и не медлить с демократизацией. Совершенно очевидно, что все люди, занимавшие во время войны ответственные посты в государстве, являются военными преступниками. Я считаю, что в первом же номере нашего журнала, впервые выходящего в свет после долгого перерыва, следует поместить список военных преступников. Представляете, шеф, как расхватают этот номер? Список военных преступников не ограничивается только теми людьми, которые подлежат наказанию со стороны оккупационной армии. Есть и такие, которых должны наказать сами японцы. Хотя 61.1 тот же известный вам майор Сасаки, работавший в Информационном управлении, или, например, начальник отдела тайной полиции Асадзиро Накамура... Или тот же Сиро Инохара, этот горе-поэт, писавший дрянные стихи, ведавший отделом художественной литературы Информационного управления.

– Хорошо, я подумаю...– неопределенно ответил директор.

Окабэ поспешно вышел из кабинета. После его ухода Юхэй и Киёхара некоторое время молчали. Хотелось курить, но сигарет не было. Чтобы купить пачку сигарет, нужно было с самого утра становиться в длинную очередь перед табачной лавкой. Юхэй с унылым видом откинулся на спинку кресла.

– Беда, честное слово...– проговорил он.

– Ты это насчет Окабэ-куна?

– Да. Вовремя войны я еще кое-как мирился с подобным стилем работы, но сейчас так не пойдет. Придется подыскать кого-кого-нибудьдругого на его место. А Окабэ надо будет, пожалуй, перевести в издательский отдел... В такие смутные времена журналу нужен редактор с более твердыми убеждениями и более принципиальный. Если пресса будет идти на поводу у каждого нового течения, возникающего в охваченном смутой обществе, это не только не будет способствовать ликвидации этой смуты, но, напротив, только усилит разброд. У Окабэ никогда не было своей точки зрения на вещи. Он всегда как будто несется по воле волн.

– Но боюсь, что Окабэ-кун будет недоволен подобным перемещением.

– Что ж делать,– спокойно, но твердо ответил директор.– Признаться, раньше, когда он был моложе, я думал, что из него получится более дельный журналист. Он всегда отличался острым чутьем и энергией, было в нем что-то свежее, молодое. Одним словом, я думал, что из него получится толковый редактор... Но теперь я вижу, что это был всего-навсего способный юноша, по-столичному бойкий, и только. Взять хотя бы этот его план, который он составил для предстоящего номера. Все рассчитано на эффект, с оглядкой на дурацкую неразбериху,– которая царит сейчас в обществе. Вот он сказал сейчас, что если приложить к журналу список военных преступников, то журнал расхватают,– но ведь это же самый низкопробный прием! Под крылышком оккупационных властей лисица пытается строить из себя тигра... Скажи, разве я не прав?

– Всюду так,—с горькой усмешкой сказал Киехара.– Все ловкие люди действуют сейчас именно таким образом. Громогласно ратуют за изгнание реакционных элементов и при этом держат себя так, словно они-то и есть подлинные сторонники мира. Это; если хочешь, своего рода способ самосохранения. Болтают о демократии, о свободе, с верноподданническим усердием выслуживаются перед оккупационными властями, строчат друг на друга тайные доносы, а' в конечном итоге стремятся таким путем поправить собственные дела...

Киёхара облокотился на подоконник-и взглянул на раскинувшуюся внизу площадь. До земли было не меньше ста пятидесяти метров. Аллея пожелтевших платанов казалась совсем маленькой. Непрерывным потоком текли элегантные серые, коричневые, черные автомобили.

Отсюда, сверху, казалось, будто наблюдаешь за человеческой жизнью откуда-то со стороны.

Разнообразные события, совершившиеся в этом мире за каких-нибудь три месяца, как нельзя более красноречиво отражают неумолимую суровость переходного периода, переживаемого страной. Первые дни после капитуляции были отмечены многочисленными самоубийствами. Покончили с собой начальник "штаба гвардейской дивизии полковник Оядомари, военный министр Анами, маршал Сугияма с женой, бывший министр здравоохранения Коидзуми, бывший министр просвещения Кунихико Хасида, генерал Сэйити Танака, вице-адмирал Такидзин Ониси и многие, многие другие... Затем, примерно с середины сентября, начались аресты военных преступников, общим числом чуть ли не в две тысячи человек, во главе с генералом Тодзё, неудачно пытавшимся застрелиться. Видные государственные"деятели, бывшие министры и генералы, люди, еще недавно руководившие политической, финансовой и идеологической жизнью страны, были арестованы и заключены в одиночные камеры. Народ, затаив в груди сложные чувства, в которых гнев переплетался с удовлетворенной жаждой возмездия, молча следил за тем, как тюрьма одного за другим поглощает виновников их несчастий.

Начиная с четвертого сентября, после того как по приказу штаба оккупационных войск были освобождены все бывшие политзаключенные – Кюити Токуда, Иосио Сига, Дзютоку Куроки,– наступила пора активной деятельности компартии. Парк Хибия и прилегающие к нему улицы полыхали красными знаменами и звенели революционными песнями. В эти дни вся японская интеллигенция, кипевшая возмущением против войны и произвола жандармов, была настроена в большей или меньшей степени революционно.

Потом началась пора массовых преступлений, совершаемых демобилизованными военными, безработными, бездомными, потерявшими кров во время бомбежек, пора политических интриг и рабочих конфликтов. Вся Япония напоминала грязное, взбаламученное болото. Начались взаимные обвинения, доносы, демонстрации... Острая нехватка товаров и засилье черного рынка. Разорение состоятельных в прошлом классов и внезапное обогащение новоявленной буржуазии.

– Да, но что за польза сердиться понапрасну? – с улыбкой сказал Юхэй, отхлебывая из чашки остывший чай. Его седые волосы блестели на солнце.– Работа просветителя всегда требует выдержки. Нельзя поддаваться отчаянию.

– Верно. Ты способен сохранять хладнокровие, ну а у меня никогда его не хватало.

Юхэю вспомнилась ночь в парке Дзингу-гайэн во время пожара, когда Киёхара ударил Хиросэ палкой, и он улыбнулся.

Телефон еще не работал, и по каждому делу приходилось таскаться из конца в конец Токио. Автобусное движение тоже еще не было восстановлено, единственным транспортом служила городская электричка. Вагоны были так переполнены, что люди висели на подножках, цепляясь за рамы, за поручни.

Сойдя с электрички, Кумао Окабэ некоторое время шагал по улице, по обе стороны которой тянулись обугленные руины. Покоробленные сейфы, погнутые ванны и осколки расплавленного стекла, валявшиеся среди развалин, до сих пор напоминали о страшной ночи великого пожара. Окабэ не пришлось быть свидетелем этого пожара. В то время он находился в тюрьме.

Стены типографии «Тосин» еще больше почернели от копоти, но зато рядом со старым зданием виднелось наспех построенное помещение нового цеха; земля под ногами сотрясалась от грохота машин: чувствовалось, что работа идет здесь полным ходом. Крупные типографии Токио, пострадавшие от бомбежек, еще не успели возобновить работу, а типография «Тосин» уже работала на полную мощность.

Директор отсутствовал. Управляющий Иосидзо Кусуми тоже куда-то отлучился. Оказалось, что оба ушли во вновь открытую контору Хиросэ. Узнав адрес, Окабэ снова пустился в путь, вышел из электрички на станции Симбаси и разыскал небольшое двухэтажное здание. Здесь, на втором этаже, он увидел застекленную дверь, к которой кнопками была пришпилена бумажка с наименованием фирмы: «Торговая компания Хиросэ».

В конторе работало около десятка служащих. Иосидзо Кусуми сидел за большим столом у окна, беседуя с посетителями.

Окабэ провели в соседнюю комнату. Там, за большим полированным столом сидел Дзюдзиро Хиросэ и пил ароматный кофе. В комнате стояла обитая бархатом мягкая мебель, в углу помещался сейф, из маленького заграничного радиоприемника неслись песенки на английском языке.

– Здравствуйте, отличный у вас кабинет! – сказал Кумао Окабэ, озираясь по сторонам.– Давно вы здесь обосновались?

– С прошлого месяца. Да вы садитесь. Есть неплохой кофе. Сейчас вам принесут чашку...

Хиросэ пополнел и выглядел великолепно. Волосы у него отросли и лежали красивой волной, одет он был в свободного покроя пиджак из ткани, имитировавшей простую домотканую шерсть. Сейчас Хиросэ ничем уже не походил на военного,– с какой стороны ни посмотри, он выглядел внушительно, как настоящий директор. Сидя в непринужденной позе на диване, покрытом шкурой леопарда, он приказал секретарше принести гостю кофе и достал заграничные сигареты.

– Я вижу, ваши дела идут неплохо,– Окабэ угодливо засмеялся.– Все кругом страдают из-за инфляции, а у вас, как видно, полное «просперити»!

– Пустяки, ничего особенного... Как поживает Асидзава-сан?

– Все еще выжидает чего-то... Нет у него коммерческой жилки. Говорит, что начинать издание журнала покамест рискованно, так как из-за инфляции понизилась покупательная способность.

– Ну, это, пожалуй, он зря...– спокойно сказал Хиросэ.– Книги сейчас в цене, ведь в одном Токио сгорели миллионы книг. Это видно хотя бы по ценам у букинистов. Если он собирается начинать, то чем раньше, тем лучше.

– А вы могли бы взять на себя печатание?

– По правде сказать, у меня заказов уже полно, так что едва успеваю отказываться, но «Синхёрон» – наш старый заказчик, придется уж как-нибудь для вас постараться. Но только стоить будет теперь дороже.

– Понятно. Значит, вы сможете составить для нас калькуляцию?

– Калькуляцию я могу приказать составить хоть завтра, но нужно знать, какой тираж вы планируете и какой будет объем журнала.

– Видите ли...– сказал Окабэ.– Все дело упирается в бумагу. Этот вопрос тоже причиняет шефу немало беспокойства.

– Не может достать?

– Не то чтоб не мог, а бумага все разная. Ведь торгуют теперь на стопы...

Хиросэ отвернулся и принялся рассматривать улицу за окном. Выражение лица у него было презрительное. Казалось, он совсем забыл об Окабэ, который маленькими глотками пил кофе. И вкус и аромат кофе были превосходны.

– О, да .это не сахарин, а настоящий сахар!

Хиросэ встал, снова уселся за стол и принялся разбирать письма. Он прочитывал их, рвал и бросал в корзинку для мусора, потом достал блокнот, что-то записал и, как будто совершенно позабыв о госте, добрых десять минут даже не оглядывался на Окабэ. Окабэ, чувствуя себя довольно неловко, сидел в кресле, краем уха рассеянно слушая английские мелодии, лившиеся из приемника. Вошел Иосидзо Кусуми, шепотом, на ухо, что-то сказал директору и, получив согласие, торопливо удалился. Часы пробили четыре.

Наконец Хиросэ закрыл ящик стола, отыскал ключ в связке, запер ящик, открыл сейф в углу комнаты, положил туда бумаги, дверцу сейфа тоже тщательно прикрыл и, даже не взглянув на Окабэ, проговорил:

– Если вам нужна бумага, я могу достать.

– Ах, вот как? У вас бывает бумага?

– Сколько вам нужно?

– Э-э, как бы это сказать... В данный момент журнал предполагается выпускать очень тонкий, по крайней мере на первое время... Ну а что касается тиража... Во всяком случае, триста стоп – это минимум...

– Ну, триста – это пустяк,– как ни в чем не бывало сказал Хиросэ.

Окабэ удивился.

– Спасибо... Да, но видите ли, господин директор, речь идет не о том, чтобы получить бумагу, так сказать, единовременно... Ведь она нужна нам из месяца в месяц... Боюсь, что покамест на это мало надежды?..

– Отчего ж, можно и каждый месяц,– невозмутимо ответил Хиросэ и со скучающим видом выпустил изо рта кольцо дыма.– Только вот что... Эта бумага, сами понимаете, поступает ко мне с черного рынка, и мне не хотелось бы, чтобы посторонние знали, что вы получили ее через меня. Если вы будете твердо соблюдать это условие, я могу каждый месяц гарантировать вам столько бумаги, сколько вам понадобится.

Кумао Окабэ затряс головой и что-то промычал. Казалось, он не верит своим ушам.

– Здорово у вас поставлено дело! Откуда вы достаете такое количество бумаги?

Хиросэ, не отвечая, негромко засмеялся.

– Скажите, торговая компания Хиросэ – чем опа, собственно, занимается?

– Спекуляцией! – Хиросэ опять засмеялся.

– А-а, понимаю! Спекуляцией?.. То-то дела у вас идут блестяще! —иронически сказал Окабэ.

– Что, не одобряете? – Хиросэ встрепенулся и остро взглянул на собеседника.– Я вижу, вы готовы презирать меня за то, что я спекулянт? Ну что ж, тогда и журнал выпускайте собственными силами, не прибегая к помощи спекулянтов... Что, не выйдет? Да, уважаемые господа, можете сколько угодно разглагольствовать о миссии печати, о высокой морали, а в нынешние времена ни одного листа бумаги не достанете без помощи спекулянтов.

– Да, да, конечно...– Окабэ покраснел,– Не только с бумагой такое положение. Теперь все добывается только на черном рынке. Даже политика, возможно, зависит от черного рынка... Карандаши, которыми пишут мои детишки, тоже куплены у спекулянтов. Беда, честное слово!

– Вот я слышу все обвиняют спекулянтов, ругают их, а на самом деле они, право, ни в чем не повинны. Всему виной правительство. Правительство бездействует, товаров нет. Ну, а там, где товары не поступают к потребителю,– естественно, возникает спекуляция; и скажу вам, население Токио попросту пропало бы без спекулянтов. Посудите-ка сами: сейчас в Токио ежедневно поступает с черного рынка не меньше пятисот мешков риса, а то и больше. Только благодаря этому рису люди кое-как существуют. Точно так же обстоит дело и с рыбой и с мясом. Об одежде и говорить не приходится – достать одежду можно только на черном рынке. Сакэ, табак, обувь, железо, цемент, стекло – да все, что ни возьми, все поступает только через черный рынок. Действуй правительство немного оперативнее, никаких затруднений не возникало бы. Возьмите, например, уголь. Будь достаточно угля, на транспорте не было бы перебоев. Значит, поступали бы товары с мест. А сейчас они залеживаются в провинции. Товаров-то покамест еще хватает. Надо только уметь доставить их куда надо, и всем будет хорошо. А правительство не способно наладить эту доставку. Значит, приходится действовать спекулянтам... Ясно? Так чем же они плохи, эти самые спекулянты? В чем же, спрашивается, их преступление? Нет, кроме шуток. Они труженики – да, труженики, работающие на благо страны! Попробуйте-ка представить, что произошло бы, если бы контроль за торговлей рисом действительно строго проводился в жизнь? Тысячи людей умерли бы голодной смертью... Если уж правительство решило взять торговлю рисом под свой контроль, так пусть же, черт возьми, примет меры, чтобы люди могли обходиться без спекулянтов! Но господа министры не способны на это. И при этом еще называют деятелей черного рынка преступниками. Смешно, честное слово! Сыплют громкими фразами, а сам премьер-министр Сидэхара или министр финансов Сибудзава, ручаюсь, тоже едят рис, купленный на черном рынке, определенно! Так как же они смеют упрекать других за то, что те прибегают к помощи спекулянтов?