Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

– Ах, как курить хочется... Да здесь нельзя, наверное?– сморщив нос, она засмеялась.– А этот Хиросэ-сан, доложу я вам!.. Все время пристает ко мне с расспросами насчет вас. Это наводит па размышления! – лукаво проговорила она, поддразнивая Иоко.

– Хиросэ-сан?.. А-а, тот раненый...

– Ну да. Он так мне надоел, что я его даже выругала. «На что это похоже, говорю: раненый – а туда же...» А он только смеется в ответ. Но парень он славный, симпатичный. Я таких люблю, никогда не придирается к сестрам. А о вас он говорит, что вы похожи на незамужнюю девушку. И еще сказал, что вы —женщина в настоящем японском стиле, только без старомодных манер. Как бишь он выразился... Развитая, что ли, умная... или, кажется, современная... В общем, разное говорил. Конечно, ему хорошо, лежит себе на койке, делать-то ему нечего, времени свободного уйма. А’ я ему так напрямик и сказала: Кодама-сан – дочь профессора, образованная барышня, не чета нам, медсестрам, и если он думает, что она из той же породы, так очень ошибается! Сейчас ему оперируют ногу – орет поди... Жена у него живет не то в Атами, не то в Ито, в общем где-то поблизости, а ни единого раза не приезжала проведать. Наверное, поссорились, не иначе... Но только, будь я на ее месте, даже если бы и повздорила немножко с мужем, а все-таки, уж если бы его, раненого, привезли обратно в Японию, то проведать по крайней мере приехала бы. Странно, правда? Упрямые, видно, оба – ни он, ни она не хочет мириться первым... Сколько бы это сейчас могло быть времени?..

«Ангел в белых одеждах» —таким красивым эпитетом принято называть медицинских сестер; но такая женщина, как Огата-сан, переслужившая во всех городских больницах, скорее всего напоминала увядшее растение. Грубые слова и резкие жесты служили ей своеобразной защитой от непрерывно терзавших ее тягот военного времени. Эта грубость была своего рода защитной оболочкой, абсолютно необходимой для того, чтобы одинокая женщина могла снести выпавшее ей на долю несчастье, уцелеть в жестокой борьбе за существование.

– Ну, пойду посмотрю, как там дела в операционной. Передайте от меня большущий привет профессору! – проболтав минут двадцать, сказала Огата-сан и торопливо побежала по коридору.

В провизорской как раз наступил обеденный перерыв. Иоко зачерпнула воды в мензурку и залпом выпила всю. Отчего это, когда она говорит с этим раненым, у нее такое чувство, будто дыхание останавливается в груди? Она попыталась представить себе его лицо. Сейчас ему рассекли ногу и пилят кость... А он, лежа на операционном столе, наверное шутит с врачом... Его нельзя было жалеть. Этот человек не внушал жалости. В нем не было ничего жалкого, напротив, он казался сильным, почти до отвращения сильным...

Эта сила безотчетно пугала Иоко. «Лучше мне держаться подальше от него»,– подумала она. Ей даже нравилось оставаться в отдалении и в то же время тайно думать о нем.

XX)

В деловом квартале Маруноути, на улицах, застроенных многоэтажными зданиями, проводились учения по противовоздушной обороне. В подъездах и на площадках стояли ведра и мешки с песком; распорядители в противогазах с озабоченно-строгим видом сновали взад и вперед, расталкивая толпу клерков и женщин-служащих. На улице качали воду пожарным насосом. Мощная струя воды радужным водопадом сверкала на фоне ярко синего неба и падала вниз, растекаясь по платановой аллее.

Директор Асидзава сидел за столом у себя в кабинете на шестом этаже, с холодным неодобрением прислушиваясь к царившей внизу суете. На столе перед ним лежал лист .бумаги – редакционный план предстоящего новогоднего номера.

«Январь, 1944 год:

1. «Независимый характер экономики «Восточноазиатской сферы совместного процветания».

2. «Историческая миссия правительства Ван Цзин-вэя на китайском материке».

3. «К вопросу о военных ресурсах».

Рукописи, обозначенные в оглавлении, все без исключения были не по душе Юхэю. Все статьи сводились по существу к прославлению войны. А между тем, если он, Юхэй, до сих пор продолжает издание журнала, то решился на это лишь затем, чтобы открыть народу глаза на истинный характер этой войны, только так он мыслит себе миссию своего журнала. Но что получилось на деле? Все статьи, намеченные для новогоднего номера, приветствуют и одобряют войну, обходят молчаливым согласием агрессивные устремления военного руководства, всячески оправдывают и принимают как должное трагическую участь порабощенного, измученного народа.

Он пытался выразить свое недовольство главному редактору Окабэ, но гот с легкой и чуть насмешливой улыбкой отвел аргументы директора:

– Все это я и сам понимаю, шеф. Нечего и говорить, все мы полностью разделяем ваши взгляды. Но дело вот в чем... Вы сами отлично знаете, шеф, что такое нынешняя цензура. Ведь мы, слава богу, не отряд смертников, чтобы мчаться во весь опор в бой, в надежде поскорее 270

сложить свои головы. Право же, гораздо умнее по возможности избегать опасности...

Слова Окабэ были совершенно справедливы. Юхэй, как директор, просто не имел морального права потребовать от главного редактора, чтобы он составил оглавление, равносильное смертному приговору для журнала. Но, издавая такой примиренческий, компромиссный журнал, не тащат ли они общественное мнение по угодному властям направлению, не придают ли они печати тот характер, который как раз и нужен агрессорам? Не станет ли преступлением этот компромисс, на который его журнал вынужден пойти как на временное отступление, только для того, чтобы пережить суровые времена?

Терзаемый такими противоречивыми мыслями, директор. подпирая подбородок рукой, смотрел на суматоху, царившую внизу, на улице. Учения были в самом разгаре, пронзительные голоса команды то и дело долетали до шестого этажа. После того как японская армия оставила Атту и Кыску, линия обороны северной зоны Тихого океана стала весьма ненадежной. По слухам, вражеская авиация уже бомбила Хоккайдо. Эскадры противника приблизились к берегам Японии. Значит, американские самолеты могут появиться в любое время. Кажется, недалек час, когда учения по противовоздушной обороне и в самом деле могут оказаться полезными...

Директор встал, взял лист с оглавлением новогоднего номера и, отворив дверь в соседнюю комнату, вошел в просторное помещение редакции. Здесь стояло несколько десятков столов, было шумно и оживленно. Каждый был занят своим делом – некоторые сотрудники о чем-то спорили, другие завтракали, третьи усиленно листали справочники и словари.

За большим столом у окна главный редактор Окабэ беседовал с молодым журналистом. Последний, по-видимому, только вернулся в редакцию и не успел еще даже снять шляпу.

При появлении директора молодой сотрудник Акао тотчас же вскочил и, сняв шляпу, поздоровался.

– Здравствуйте, шеф. Я только сейчас приехал.

– А, ведь ты ездил в Атами... Ну, как там?

Информационное бюро военного министерства раз в году устраивало в Атами банкет, на который приглашались связанные с бюро журналисты. Это был нехитрый маневр, с помощью которого информбюро пыталось задобрить журналистов, на долю которых в течение всего года доставались одни упреки и брань. Отказаться от участия в этом банкете было невозможно – это вызвало бы неудовольствие руководства информбюро. Поэтому от каждой редакции посылали на этот банкет по одному работнику.

– Признаться, до сих пор голова болит с похмелья...– На бледном лице Акао появилась улыбка, и он в замешательстве почесал в затылке.– Не удивительно, ведь пить начали с трех часов дня. А гейш собрали, кажется, всех, сколько их есть в Атами! Ох, и гуляли же! Под вечер, часов с семи, с восьми, начали потихоньку выходить из зала по двое, по одному... В результате из двадцати пяти приглашенных в гостинице ночевало всего лишь двое. Сегодня утром все, конечно, вернутся обратно и приведут «лошадок» с собой... Ну а бухгалтер информбюро выстроит их в саду, сам с торжественным видом усядется на веранде и начнет вскрывать пачки с деньгами и выплачивать, вскрывать и выплачивать... Не зря же, в самом деле, девушки гуляли с офицерами императорской армии – жадничать тут не приходится! Майор Сасаки и капитан Мидзогути еще сегодня шатаются с перепоя,– засмеявшись, закончил он.

Так вот на что расходовалась часть «экстренных ассигнований на войну», выжатых ценой пота и крови народа,– деньги тратились на кутежи и на гейш в Атами. Такова была закулисная сторона лозунга «Сто миллионов человек – одна воля, одно сердце!» Вот что совершалось органами пропаганды армии, кричавшими: «Хоть одним самолетом больше!»

Печать должна была бы осудить это беззаконие, эти порочные нравы, это бесстыдство... Но пресса бессильна. О подобных нравах не только невозможно рассуждать на страницах журналов – нельзя даже говорить на эту тему в стенах редакции: за одно неосторожное слово можно попасть в лапы жандармов.

– Гм, вот как? – улыбнувшись, сказал Юхэй. – Ну что ж, ведь офицеры информбюро тоже люди молодые...

Да, военщина не испытывает страха перед народом. Она считает, что угнетенный народ, лишенный их стараниями и зрения и слуха, ничего не видит, ни о чем не догадывается. Жестокое заблуждение! Народ все знает. Знает, но’ молчит. Народ ничего не забывает и никогда не забудет. Каждый факт, каждое событие откладывается и запечатлевается в его сердце. В сердце народа уже многое накопилось. Пусть пока это еще не проявляется внешне, но в самых потаенных уголках сознания миллионов японцев уже зародилась ненависть и отвращение к военщине.

Вошла девушка из гардеробной и подала директору визитную карточку – к директору пришел посетитель. «Такэо Уруки» – было напечатано на карточке. Стоявшие ниже слова: «Сотрудник газеты «Кокумин-сим-бун»—были зачеркнуты карандашом. Имя посетителя было незнакомо Юхэю.

Директор велел узнать, по какому делу пожаловал господин Уруки, и девушка, вернувшись, доложила:

– Он говорит, что служил в армии вместе с господином Тайскэ Асидзава.

Распорядившись проводить посетителя в приемную, Юхэй сам прошел туда следом. У окна стоял рослый, несколько грубоватого вида мужчина, обутый в солдатские ботинки, и смотрел на улицу, на происходившие внизу учения. Когда он оглянулся, Юхэю бросился в глаза болезненно-желтый цвет его лица, какой бывает у больных желтухой. Не садясь, он в коротких словах пояснил, что служил вместе с Тайскэ Асидзава в полку Сидзуока.

– О кончине Асидзава-куна я узнал на фронте, из письма его супруги. Я позволил себе зайти к вам, чтобы выразить свое соболезнование по этому поводу и узнать, что случилось с Тайскэ после демобилизации.

– Благодарю вас.– Юхэй сел, усадил гостя и предложил ему курить.– Вы давно с фронта?

– Дней десять. На Целебесе я подхватил малярию, потом началась острая желтуха, и меня вернули в Японию.

– Понимаю... Вы уже приступили к работе?

– Нет. Я пошел было в редакцию «Кокумин-симбун», но оказалось, что за время моего отсутствия наша газета слилась с газетой «Мияко»,– знаете, на основании закона об упорядочении предприятий... Вот и вышло, что я очутился на положении ронина... Нелепая ситуация!—он невесело усмехнулся.– Ну, ничего, немного отдохну, а потом, не торопясь, исподволь, подыщу себе какую-нибудь другую работу...– беспечно добавил он.

– Так, так... Ну, расскажите, как идут дела на фронте в районе Целебеса?

– Плохо. Прежде всего, мы абсолютно не сумели завоевать симпатии местного населения. На Яве еще так-сяк, а вот на Филиппинах обстановка ужасная. Армия отбирает у населения все подчистую и ничего не дает взамен. Цены вскочили, товаров нет, население все поголовно нас ненавидит. В последнее время положение на фронте ухудшилось, а тут еще американцы ведут агитацию: ждите, мол, скоро мы прогоним японцев. И население только этого и ждет...

Рассказывая, он уже не казался солдатом, а говорил интересно, образно, как настоящий журналист. Из его рассказа Юхэй смог составить себе общее представление о положении в оккупированных районах. Там, за границей, творятся такие же беззакония, как и внутри страны... Здесь, в Японии, офицеры информбюро без стеснения кутят с гейшами в ресторанах, и точно такие же дела вершатся, по-видимому, за границей. Не за горами время, когда рухнет «вечное, нерушимое японское государство». Приостановить это движение к краху уже невозможно...

– Вот оно что...– Мрачное настроение с новой силой охватило Юхэя, но не в его правилах было обнажать свои переживания перед посторонними, и он сразу же вновь овладел собой.– Так вы хотели узнать о Тайскэ.. – спокойно произнес он.– Он вернулся из Сидзуока совсем здоровым на вид, но вскоре болезнь вновь обострилась, и он пролежал всю весну. Отец его жены – врач. Тайскэ лежал у него в больнице. Там и скончался... Умер он пятого мая, в день Праздника мальчиков... Воттак оно было.

– Понимаю... А супруга его живет у вас?

– Нет. В конце прошлого года мы отпустили ее домой. Ничего не поделаешь, ведь она еще молода, детей нет, задерживать ее слишком долго в нашем доме было бы не совсем справедливо.

– Значит, она живет у своих родителей? В письме, помню, она указывала адрес,– кажется, район Мэгуро.

– Совершенно верно, Мэгуро.

– Мне хотелось бы навестить ее.

– Если вы собираетесь нанести ей визит, то лучше всего в воскресенье. Она теперь поступила на службу.

– В самом деле? Куда же?

– Она служит в аптеке Военно-медицинской академии на улице Вакамацу. Родители, кажется, не слишком одобряли ее поступок, но она женщина очень энергичная, деятельная и никак не могла сидеть дома в такое время... Бедняжка!

– Да, это большое горе,– Уруки снова склонил голову.

– А ваша семья здесь, в Токио?

– У меня нет семьи. Живу по-холостяцки, снимаю комнату!

– Ах так... Сейчас, пожалуй, даже лучше быть одному...– сочувственно произнес Юхэй.

Когда разговор в основном был исчерпан, Уруки без дальних околичностей встал, поклонился, по привычке держа руки по швам, и вышел из приемной, громко стуча солдатскими башмаками.

В данный момент он находился в беспечном положении человека, не обремененного никакими обязанностями. На ближайший месяц-другой деньги у него имелись. Дело, которым ему предстояло теперь заняться, состояло в том, чтобы заглянуть в знакомые ресторанчики, где он часто бывал когда-то, разузнать о судьбе друзей и знакомых женщин и постепенно снова привыкнуть к атмосфере житейской суеты, от которой он был отлучен в течение двух лет.

После демобилизации, когда Уруки внезапно перенесся с далекой чужбины на родину и вновь очутился в самой гуще стремительной, бурной жизни, свободный, ничем не связанный,– эта жизнь показалась ему, сверх ожидания, стеснительной и неудобной. Здесь нельзя было жить так беззаботно, как за границей. Служба отнимала там всего несколько часов в день, учений и тренировок не проводилось вовсе, офицеры и унтер-офицеры держались по отношению к нижним чинам довольно снисходительно, совсем не так, как в Японии, в обстановке казармы. Порядок и дисциплина заметно ослабели, можно было делать что -хочешь – пить, гулять. В оккупированных районах военные были на положении некоронованных королей, не связанных ни законами, ни заповедями морали; можно было безнаказанно попирать местные обычаи и нравы. Солдаты могли не беспокоиться ни об одежде, ни о жилье, ни о питании; если бы не война, житье было бы такое привольное, какого не сыщешь.

Здесь, в Японии, вдали от армейской жизни, он обязан был отвечать за каждый свой поступок, и это тяготило его. Жизнь была полна непрестанных забот – о работе, о питании, о жилье, об одежде. Здесь уж нельзя было презирать обычаи и законы. Да, теперь он был свободен от армии. Но в то же время эта свобода с непривычки воспринималась так, словно о нем перестали заботиться. Было одиноко и как-то бесприютно.

Уруки разыскал прежних друзей и постарался возобновить былые знакомства и связи. Он не был нытиком и не любил скучать. Скорее наоборот, это был человек с сильным характером, умевший противостоять одиночеству. И если он искал теперь поддержки у старых друзей, то делал это только для того, чтобы поскорее влиться в русло «гражданской» жизни. Его не покидало ощущение, что два года, проведенные в армии, начисто вычеркнуты из его жизни, и он стремился поскорее наверстать упущенное.

Сестра Огата неожиданно явилась в провизорскую. В руках она держала завернутый в газету пирог.

– Это вам подарок,– сказала она, и на ее утомленном лице мелькнула лукавая улыбка.

– В самом деле?.. Спасибо! Что это?

– Да не от меня... Это вам подношение от того самого раненого. Сегодня утром к нему приходил отец и вот принес гостинец. Сейчас такой пирог днем с огнем не найдешь. Редкостное лакомство! А он велел мне передать его вам. Прямо не дает мне проходу, все время расспрашивает о вас. Берегитесь, он в вас влюблен. Даром что ходить не может!..– Она громко засмеялась.– Просил, чтобы вы навестили его, когда будете свободны. У самого-то времени девать некуда, вот он и думает, что всем делать нечего...

– Да?.. А как прошла операция?

– Пока все идет нормально. Но ходить сможет месяца через три, не раньше.

Она скороговоркой проболтала минут пять и почти бегом выскочила из вестибюля, развевая подол белой юбки. Иоко осталась стоять с пакетом в руках. Его тяжесть вещественным языком говорила о чувствах того, кто послал ей этот подарок. Иоко ощущала эту тяжесть не руками, а сердцем. Полуденное осеннее солнце бросало ослепительно яркие блики на белую форменную одежду Огата-сан, бежавшей вверх по дорожке. Там, куда она идет, находится этот раненый. Огата-сан может беспрепятственно подойти к нему. Иоко не может. Она не смеет пойти к нему первая,– разве лишь после того, как окончательно решится на это в душе.

На следующее утро, перед уходом на службу, Иоко срезала доцветавшие в саду астры и сделала небольшой букет.

– Зачем тебе понадобились цветы? – спросила с веранды мать.

– Я хочу послать этот букет в знак благодарности тому пациенту, который вчера преподнес мне пирог,– спокойно ответила Иоко. Госпожа Сакико принесла вощеную бумагу и тщательно завернула цветы. Иоко смотрела, как мать заворачивает букет, и мысленно представляла себе проникающий в душу взгляд, привлекательную улыбку и уверенную манеру речи этого человека.

Кроме цветов, она захватила еще новый роман Андре Жида и перед началом работы занесла букет и книгу в Главный госпиталь, в комнату отдыха младшего медицинского персонала. Огата-сан в комнате не было; Иоко попросила одну из сестер передать подарок по назначению и пошла к себе, в Военно-медицинскую академию.

Это было первое непосредственное общение между нею и этим раненым. Обмен подношениями означал не что иное, как признание во взаимной симпатии. Иоко отдавала себе в этом отчет. «Берегитесь, он в вас влюблен...» Ее букет означал, что она готова ответить на его чувство.

Тем не менее мысленно она старалась отыскать доводы, к которым прибегают все женщины в подобных случаях. «В моем поступке нет ничего особенного. Вполне естественно отблагодарить за подарок. Смешно было бы придавать этим цветам какое-нибудь другое значение...»

И все-таки разве она не ждала, что посланный ею букет вызовет определенный отклик, поможет ей лучше понять то, что еще оставалось не вполне ясным? Разве с помощью этого букета она не пыталась нагляднее убедиться в его чувствах, выяснить, насколько серьезно и искренне он ею заинтересовался? И все-таки Иоко оправдывалась перед собой: «Вполне естественно отблагодарить за внимание...»

В этих попытках оправдать свой поступок сказывалась ее душевная слабость. Сказывалась и своеобразная хитрость, свойственная всякому слабому существу. Протягивая ему руку, она в то же время готовила себе путь к отступлению.

Иоко старалась убедить себя, что послала только букет и ничего больше. «То, что я сделала,– сущие пустяки»,– уговаривала она себя.

На протяжении четырех часов, вплоть до обеденного перерыва, она испытывала тревогу. Как будут встречены ее цветы, когда и в какой форме она получит ответ? Иоко не терпелось поскорее узнать этот ответ, и в то же время она боялась его. Напишет ли он письмо, или передаст что-нибудь на словах через Огата-сан? Но лазейка для отступления у нее есть. «Я не сделала ничего особенного... Я не виновата ни в чем...» – думала она и в то же время мечтала поскорее прочесть страстное признание в любви, которое напишет ей этот сильный человек.

Ей пришлось ждать до трех часов пополудни.

Едва стрелка электрических часов коснулась цифры «3», как, словно по сигналу, дверь в провизорскую приоткрылась, и показалось лицо дежурной из приемной.

– Кодама-сан, вас спрашивают,– позвала она.

Иоко вся вспыхнула. Вот и ответ!.. Но если бы он прислал его через Огата-сан, она сама пришла бы в провизорскую. Сам раненый еще не ходит. Значит, ответ пришел в какой-то иной форме. Возможно, письмо принес кто-нибудь из незнакомых Иоко сестер. С величайшей поспешностью она вымыла выпачканные в порошках руки и вышла в вестибюль.

В вестибюле стоял высокий незнакомый мужчина с болезненно желтым лицом. На голове у него была фетровая шляпа, на ногах – солдатские ботинки. Галстук был мятый. Наружность у незнакомца была неказистая, но держался он непринужденно.

Увидев Иоко, он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, вынул заложенную между страницами визитную карточку и, слегка поклонившись, громко спросил:

– Простите, вы супруга Тайскэ Асидзава?

От неожиданности она опешила.

– Да, это я.

– Я – Уруки,– сказал он.

– Уруки?! Товарищ Тайскэ, которого отправили на фронт?

– Совершенно верно. На днях я вернулся в Японию. Вчера заходил в редакцию журнала «Синхёрон» и узнал от директора Асидзава, где вы работаете. И вот пришел выразить вам свое соболезнование.

Иоко низко поклонилась и поблагодарила. Внезапно нахлынули воспоминания о Тайскэ, о невозвратно ушедшем счастье, и на глазах у нее выступили слезы.

Стараясь овладеть собой, она оглянулась по сторонам, не зная, куда можно было бы пригласить гостя. Пройти было некуда. В провизорской кипела работа, в приемной сидело около десятка больных.

– Я очень рада вас видеть и благодарна вам от души за то, что вы нашли время навестить меня. К несчастью, нам негде спокойно поговорить...

– Ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Я сейчас уйду,– просто сказал Уруки.

– Но мне хотелось бы о многом вас расспросить. Может быть, вы смогли бы в ближайшие дни зайти ко мне домой?

– Да, сейчас я свободен и непременно побываю у вас на днях.

Эта молодая вдова в белом халате показалась Уруки необыкновенно трогательной, он жалел ее от всего сердца. Что-то печальное, одинокое чудилось ему в ее чистом, красивом лице. Уруки вспомнил солдата, ползавшего по-пластунски и маршировавшего с винтовкой на плече на пустынном казарменном плацу; вспомнилась ночь у подножия Фудзи, когда этого солдата так зверски избили, вспомнилась его безнадежная улыбка при последнем свидании в госпитале Сидзуока, и ему показалось странным, даже невероятным, что эта красивая женщина была женой того самого солдата второго разряда – Асидзава.

Присесть все равно было негде, и Иоко вышла с Уруки во двор, залитый солнечным светом.

– Знаете, ведь это Военная академия, поэтому порядки здесь очень строгие. С утра, как приходим на службу, и до вечера, пока не кончим работу, за ворота выходить запрещается. А заставлять вас все время стоять я просто не осмеливаюсь...

– Пустяки. Вы, наверное, очень много работаете?

– Да, но когда много работы, мне легче... Простите, я вижу, у вас нездоровый цвет лица... Вы были больны?

– Да, малярией. Благодаря болезни удалось вернуться. Хватит, с меня довольно – с армией я покончил!..– Уруки невесело усмехнулся.

Они остановились в тени деревьев, посаженных в центре двора.

– Мне от души жаль Асидзава-кун. Для солдатской службы это был совершенно неподходящий человек. В армии чувствуют себя на месте только дураки. Это такая организация, где каждый должен превратиться в болвана и выполнять все механически, как автомат. Ну а с такой натурой, как у Асидзава, превратиться в болвана почти невозможно. Служба в армии – это своего рода кукольная комедия. Только так и нужно к ней подходить – делать, что приказывают, и баста. Я часто говорил это Асидзава, но он был слишком честный. Хитрить, воровать, вилять хвостом, как собака,–этого он не мог. Ну а я не такой честный, как он, поэтому кое-как уцелел. Случалось, Асидзава говорил мне по секрету, что отвратительнее и зловреднее армии во всей Японии ничего не найдешь. Еще бы! И потом ведь в армии разумом ничего не добьешься. Человек скован там по рукам и по ногам. Даже права на жизнь и того он лишен. Да что уж говорить!..

Когда речь заходила о военной службе, Уруки становился красноречивым. Ему казалось, что если он будет ругать армию и армейские порядки, это может послужить некоторым утешением для этой женщины, и он все говорил, говорил, совершенно позабыв, что находится в стенах Военно-медицинской академии, которая как-никак тоже является военным учреждением. Но Уруки был слишком беспечен и прямодушен, чтобы заботиться о подобных вещах.

– Большое спасибо вам за ваши письма,– спохватившись, сказала Иоко.– Муж так долго был прикован к постели... Больше всего он радовался вашим письмам.

– Неужели? С этими письмами тоже, знаете, целая история... Ведь цензура там, на фронте, свирепая, придирается К” каждому пустяку, ничего нельзя написать, что хотелось бы. Ну а у меня нашелся один знакомый корреспондент, и через него мне удавалось отправлять письма. Я ведь тоже раньше работал в газете, так что среди спецкоров у меня встречались знакомые, наши солдаты об этом знали, и все постоянно просили меня отправлять для них письма. Даже наш командир отделения Хиросэ,– вы, наверное, о нем слышали...– так вот даже он пришел как-то раз ко мне и говорит: «Эй, Уруки, как будешь посылать письма, так уж заодно отправь и мое». Честное слово! Даже притащил мне в знак благодарности бутылку пива... Ох, и тип же был!

– Он до сих пор еще там, на фронте?

– Нет. Его потом перевели в штаб полка, и мы с ним расстались, но я слышал, что вскоре он был ранен во время одного из воздушных налетов, и его вернули в Японию. Кажется, он попал на родину даже раньше, чем я. Он успел уже стать фельдфебелем...

Фельдфебелем... При этом слове Иоко внезапно вспомнила своего раненого. Он был фельдфебель. И определенно Огата-сан называла его «Хиросэ-сан», когда рассказывала о нем: «Берегитесь, он в вас влюблен...» Иоко почудилось, будто в ушах ее еще звучит насмешливый голос сестры Огата. «Не может быть!» – подумала она. Сотни людей носят фамилию Хиросэ. Человек, который издевался над ее мужем, несомненно был сущий дьявол, смуглый, заросший волосами, с толстыми, вывернутыми наружу губами, с мутным взглядом, похожий на жабу... Какое отношение имеет к нему этот раненый, эти красивые глаза, эта ласковая улыбка, эта величавая осанка? И все же на какую-то долю секунды Иоко почувствовала, что бледнеет. Кровь, стуча, звенела в ушах.

Вскоре Уруки поправил шляпу и начал прощаться.

– Простите, что оторвал вас от работы. Обязательно побываю у вас в ближайшие дни. До свидания...

Опа растерянно смотрела на него, едва прислушиваясь к его словам. Не дожидаясь, пока затихнут тяжелые солдатские шаги по плитам двора, она бегом вернулась в провизорскую, опустилась на стул и обхватила руками голову. Ее спрашивали, что с ней, но она отвечала: «Нет, нет, ничего, просто немного голова закружилась...»– и ждала, пока дыхание станет ровным.

А потом, до самого вечера, она работала не отрываясь ни на минуту. Что бы ни случилось с Иоко, она не стала бы менее тщательно выполнять свои обязанности. Сосредоточенно размешивая порошки, читая цифры с обозначением мельчайшего веса, она непрерывно думала все об одном, и голова у нее шла кругом от мучившего душу сомнения. Еще неизвестно, он ли это, или совсем другой человек... Она еще успеет об этом подумать. Если выяснится определенно-, что это он... «Если окажется, что это действительно он, я колебаться не буду... А если просто однофамилец?.. Это было бы хорошо. Тогда я спасена...» – такие мысли, как карусель, вертелись в ее сознании, так что Иоко и впрямь боролась с головокружением.

В шесть часов она проворно сняла халат, привела себя в порядок, вышла в вестибюль, а оттуда по подземному ходу прошла в Главный госпиталь.

В отличие от клиники Военно-медицинской академии, в Главном госпитале соблюдались все суровые и стеснительные порядки воинской дисциплины. Ступать нужно было почти неслышно, при встрече с военврачами обязательно приветствовать каждого. Подтянувшись, Иоко прошла по широкому белому коридору в канцелярию неподалеку от входа.

Здесь она попросила разрешения навести справку в списках больных и безошибочно нашла в списке имя фельдфебеля Дзюдзиро Хиросэ. Воинская часть – полк Сидзуока, домашний адрес – Токио, район Сиба, возраст – тридцать четыре года.

Она тотчас же вышла на улицу через проходную госпиталя и пошла наугад, в направлении, противоположном обычному ее маршруту. Пыльная прямая дорога тянулась до станции электрички в Ниси-Огикубо. Иоко хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась. Она испытывала потребность быть одной и идти долго, долго, бесконечно долго.

Удивительная случайность загнала ее в западню.

Иоко сознавала, что в сердце ее уже поселилась неверность. Какие бы оправдания она ни приводила, ее букет все-таки был знаком любви. И объектом этой любви оказался человек, которого ей следовало ненавидеть больше, чем кого-либо другого,– ее непримиримый, смертельный враг.

От гнева и запоздалого раскаяния у Иоко темнело' в глазах. На вечерних улицах было людно, расходились по домам служащие, шли за покупками женщины. Иоко шла в толпе, устремив взгляд в землю. Мысленно она видела красивые, блестящие глаза Хиросэ, его удивительно ласковую улыбку. «Берегитесь, он в вас влюблен...»

В припадке бессильной ярости Иоко скрипнула зубами. И вдруг подумала, что могла бы убить этого человека.

Убить?.. Иоко не представляла себе, как убивают. Это была чисто умозрительная идея. Если бы он перестал существовать, если бы он исчез куда-нибудь, как было, бы хорошо! Если бы он совсем исчез с этой земли, с глаз долой... Ну а если она не сможет его убить, тогда не остается ничего другого, как бросить эту службу, которая невольно сталкивает ее с Хиросэ.

Она вернулась домой, измученная физически и духовно. Юмико играла на рояле. Мать, приготовив ужин, темной тенью сидела в свете тускло горевшей лампы. По радио передавали последние известия: «Четырнадцатого октября Филиппины провозгласили свою независимость. Кандидатом на пост президента выдвигают господина Хосе Лауреля...»