Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Окабэ молча слушал, дымя сигаретой. Суждения Хиросэ вовсе не отличались оригинальностью. Такие речи часто раздавались в среде интеллигентов, настроенных враждебно по отношению к правительству. В последнее время спекуляция достигла таких размеров, что подобные взгляды получили широкое распространение; меры по борьбе с черным рынком, предпринимаемые правительством, не имели успеха. Одежда, жилище, питание –все добывалось исключительно с помощью спекулянтов. Даже органы печати, горящие благородным желанием поскорее включиться в дело преобразования Японии, вынуждены были поддерживать свое существование с помощью темных сделок, основанных на нарушении законов. Впрочем, подобное противоречие наблюдалось не только в области прессы. Чтобы возобновить работу учебных заведений и отстроить обгоревшие школьные здания, приходилось покупать строительные материалы на черном рынке, иначе невозможно было бы мечтать о возобновлении занятий. Экономический контроль уже проявлял все признаки краха и фактически сошел на нет. Пытаясь предотвратить этот крах, правительство еще жестче проводило контроль, усиливало всяческие ограничения. Тюрьмы были переполнены преступниками. Но все это были люди, повинные в мелких, незначительных нарушениях законности, крупным же преступникам, как правило, почти всегда удавалось благополучно избегнуть сетей закона. Они обогащались, открывали новые конторы и предприятия, обзаводились роскошными виллами и, придя на смену имущим классам довоенной Японии, становились новоявленной буржуазией. Они заключали сделки с правительственными чиновниками, задыхавшимися от вздутых, непомерно растущих цен, вступали в сговор с чиновниками полиции, которые не могли прокормить себя и семью на казенное жалованье, и нагло, открыто, в крупных масштабах занимались спекуляцией, ничуть не мучаясь при этом угрызениями совести, так как все свои действия подкрепляли рассуждениями о том, что «помогают бедствующему народу».

Дзюдзиро Хиросэ тоже был на пути к тому, чтобы превратиться в одного из таких новоявленных капиталистов. Идея скупить участки леса, внезапно осенившая его в ночь грандиозного воздушного налета на Токио, когда он так равнодушно, глазами постороннего наблюдал, как погибает Япония, блестяще оправдала себя. Война закончилась быстрее, чем можно было предполагать. Миллионы людей, потерявших кров, должны были строить бараки, любые лачуги, иначе им негде было приклонить голову. Торговля строительными материалами находилась под строгим контролем, однако цены на лес на черном рынке росли не по дням, а по часам. Незадолго до окончания войны стоимость одного кубометра древесины составляла около ста семидесяти, ста восьмидесяти иен, а в октябре – ноябре она уже перевалила за тысячу. Несмотря на трудности, связанные с доставкой, строительные материалы все-таки были нарасхват. Дзюдзиро Хиросэ изрядно нажился на операциях с лесом. Подкупая начальника станции и диспетчеров он получил в свое распоряжение товарные вагоны, подкупая служащих полиции, обеспечил дальнейшие перевозки леса на грузовых автомашинах. Строительный материал прямо со станции переправлялся на фабрики, потребителю.

Торговля по самому своему существу вообще всегда таит в себе антиобщественный элемент. В интересах наживы игнорируются и государство, и общество, и мораль, и законы – таково уж свойство торговли. Известно, что страсть к наживе, порождаемая торговлей, нередко толкает даже на продажу вооружения враждебному государству. И хотя народ, лишенный крова, тер,-пел жестокие бедствия, торговцы лесом вздували цены и без зазрения совести наживались на народной беде.

Дзюдзиро Хиросэ получил изрядную прибыль от купленных им лесных участков в горах: На эти средства он приобрел еще несколько лесных участков и основал «Торговую контору Хиросэ». Потом, прикинув в уме, что кругом ощущается острая нехватка топлива, он приобрел партию угля. Это было как раз в то время, когда все заводы в районе Токио – Иокогама пытались возобновить производство и испытывали острую потребность в угле; спрос на уголь был почти неограниченным. Подкупом и взятками Хиросэ добывал этот дефицитный товар, а дальнейшей перепродажей занимался Иосидзо Кусуми.

Цены продолжали расти с такой головокружительной быстротой, что трудно было даже предположить, до каких размеров они дойдут. С августа по декабрь стоимость различных товаров возросла в пять – десять раз; поговаривали, что экономике Японии грозит крах в результате инфляции, как это случилось в Германии после окончания первой мировой войны. Никакое перо не могло бы описать нищету и трудности, переживаемые народом. Особенно тяжелый удар нанесла инфляция по тем, чье существование зависело от ежемесячной зарплаты, и по людям, жившим на сбережения. Для Дзюдзиро Хиросэ подобная обстановка была как нельзя более благоприятной. Человек, привыкший жить в условиях стабильного, прочного общественного строя, сразу теряет почву под ногами, как только наступает период неустойчивости и смуты, но для торгаша-спекулянта, умеющего ловко лавировать среди волн бурной эпохи, шансы на обогащение тем более велики, чем сильнее смута и безвременье. Успех Хиросэ наглядно подтверждал эту истину.

Редакции газет и журналов пытались вновь наладить работу, возобновилось издание книг, а между тем производство бумаги никак не покрывало растущего спроса полиграфической промышленности. Не хватало угля, не хватало древесины. Бумагу можно было получить лишь в обмен на уголь или на лес. Поскольку Хиросэ располагал и тем и другим, он имел возможность задешево приобрести дефицитный товар бумагу. На черном рынке цены на бумагу были взвинчены до предела.

В течение нескольких месяцев Хиросэ нажил миллионное состояние. Его дом в районе Сиба сгорел во время пожара. Хиросэ купил себе особняк, во время войны принадлежавший какому-то депутату верхней палаты, и поселился в нем с секретарем и двумя служанками. Унтер-офицер, еще недавно расправлявшийся с подчиненными именем императора, превратился теперь в буржуа, которому не было больше никакого дела ни до императора, ни до империи.

Как-то раз в особняк Хиросэ явился удивительный посетитель.

– Моя фамилия – Ивамото... Господин Хиросэ дома? – спросил он у вышедшего навстречу секретаря.

Его бритая голова поросла, как щетиной, седыми короткими волосами, лицо, черное от загара, поражало худобой, глаза за стеклами очков казались неестественно большими, взгляд был робкий, бегающий. Дужки очков поломались, и очки держались с помощью черных тесемок, надетых на уши. Одежда на нем была тоже черного цвета – это был перекрашенный военный китель.

– О-о, Хиросэ-кун! Наконец-то свиделись! – закричал он, вытянув руки по швам, как только Хиросэ появился в прихожей.– Ого, да какой же ты стал молодец! Право, молодец! А дом у тебя какой роскошный, даже зависть берет! Вот наконец-то собрался тебя проведать. Захотелось вспомнить прошлое... Я уже давно собирался тебе написать, да все некогда было... Что поделаешь, не зря говорится, что у бедняка мало досуга!..– Он засмеялся.– Ну да это все пустяки. Скажи-ка лучше, как твоя нога?.. Зажила?

Это был бывший начальник Хиросэ, его ротный командир в полку Сидзуока и в дальнейшем, на фронте, тот самый поручик Ивамото, который расследовал настроения Тайскэ Асидзава, когда тот прибыл в полк. Человек холодной души, хитрый и даже, пожалуй, подлый, он успел к окончанию войны дослужиться до капитана. Теперь он выглядел совсем жалким, приниженным; убогий вид его как нельзя более убедительно свидетельствовал о разительных переменах, совершившихся в результате капитуляции.

Когда гость и хозяин уселись в гостиной, обставленной старинной массивной мебелью, разница в их теперешнем положении стала еще заметнее.

– Ну, как же вы жили после окончания войны? Вы тоже попали в число лиц, подлежавших чистке?—хладнокровно спросил Хиросэ, сверху вниз поглядывая на Ивамото. Он держался вполне независимо, и с первого взгляда было видно, что ему наплевать на бывшего ротного командира.

– Да конечно же, дружище! Когда-то, до армии, я преподавал в сельскохозяйственном институте, но теперь бывшим военным запрещено заниматься педагогической деятельностью.

– Так, понятно. И где же вы находились все это время?

– Да видишь ли, родители моей жены живут в Окаяма, ну вот, я и жил там все эти месяцы. Но Окаяма тоже вся выгорела. Да и нельзя же вечно оставаться нахлебником. Я уже давно собирался съездить в Токио, посмотреть, нельзя ли как-нибудь тут устроиться, да сам понимаешь – началась оккупация; кто их знал, этих американцев, что они предпримут в отношении бывших военных. В первое время было еще неясно... Вот я и выжидал... Подожду, думаю, пока обстановка более или менее прояснится. Ну, а пока ждал да собирался – время шло...

Чувствовалось что-то недосказанное в его обрывочных, бессвязных словах, какая-то тревога, мешающая прямо заговорить о главном. Хиросэ уловил это, и лицо его приобрело холодное, замкнутое выражение. Наконец после долгих разговоров обиняками Ивамото решился робко изложить свою просьбу: не может ли Хиросэ приютить его на несколько дней, пока он подыщет себе работу в Токио? Он пробудет у него два-три дня, не больше.

– Сам понимаешь, дружище, теперь такая инфляция, что платить за ночлег да за проезд по железной дороге– для безработного недоступная роскошь... Вот пришел к тебе, решил обратиться за помощью... Совестно причинять тебе беспокойство, да что поделаешь...– он опять засмеялся.

Хиросэ уже было решил про себя, что прикажет накормить Ивамото и потом выставит его за порог, но внезапно передумал. Он усмехнулся.

– В доме у меня тесновато,– сказал он.– Живет секретарь, две служанки, да и гости часто бывают... Ну да что-нибудь придумаем. Если не ошибаюсь, где-то в доме должна быть свободная комната. Но только вот что, капитан Ивамото. Конечно, искать работу—похвальное намерение, но бывшему военному найти место сейчас далеко не просто. Поищите не торопясь... А что касается питания, то об этом не беспокойтесь, насчет питания устроим.

– Спасибо, Хиросэ-кун, благодарю вас! Спасибо! – Бывший командир роты смиренно опустил руки и низко поклонился Хиросэ.

Хиросэ продолжал сидеть неподвижно, неторопливо выпуская изо рта клубы дыма.

Ивамото еще в армии отличался крайней нерасторопностью, а став безработным, сделался еще более нерешительным и медлительным. Ему было немного больше сорока лет, но, в отличие от Хиросэ, он не имел желания окунуться в бурные волны жизни, чтобы использовать в своих интересах смутное время, и не чувствовал никакого стремления как-нибудь выбраться из бедственного положения. Став нахлебником в доме Хиросэ, он в течение первой недели еще выходил по утрам в город и, как видно, действительно делал попытки найти работу, по возвращался всегда очень рано и, сидя у жаровни в отведенной ему комнатке в задней половине дома, проводил остаток дня в полной праздности, за чтением журналов и сборников легких рассказов.

Вскоре он и вовсе перестал выходить из дома, если погода была плохая, а недели через три, окончательно смирившись с тем, что работу найти не удастся, б»рал метлу, сгребал в саду опавшие листья, а то часами си-

дел у жаровни, протянув руки к огню и проводя день за днем в полном безделье.

Хиросэ, казалось, вовсе не замечал Ивамото, он даже не разговаривал с ним, когда бывал занят делами. Он только ощущал своеобразную гордость при мысли о том, что «человек, который когда-то командовал ротой», теперь живет в его доме на положении нахлебника.

Шестнадцатого декабря отравился Фумимаро Коноэ. Три раза он возглавлял кабинет, пытаясь открыть новые перспективы для грядущего развития Японии, три раза потерпел неудачу, был объявлен военным преступником, и в то утро, когда его должны были отправить в тюрьму, покончил с собой, оставив исполненное трагизма послание. Это самоубийство как нельзя лучше символизировало исторические судьбы Японии.

Однако даже это большое событие не произвело особого впечатления на Хиросэ. Он не любил попусту цепляться за прошлое. Точно так же как он не питал больше ни малейшего уважения к бывшему своему командиру поручику Ивамото, так же не печалился он по поводу самоубийства бывшего премьер-министра. Сейчас все его интересы были сосредоточены на делах. Дела занимали все его помыслы. Он снял в аренду третий этаж в одном из больших зданий неподалеку от Симбаси и готовился открыть там кабаре. Официальным хозяином кабаре считалось подставное лицо – кореец.

С помощью подставных лиц неяпонского подданства удавалось избавиться от надзора экономической полиции. В то время японская полиция еще не получила права как-либо ущемлять интересы корейцев или китайцев. Торговцы и коммерсанты, стремившиеся воспользоваться послевоенной смутой и всеобщим упадком нравов, наперебой привлекали лиц неяпонского подданства и открывали бары и кабаре сомнительной репутации. В таких заведениях собирались дельцы черного рынка, нажившие шальные деньги на инфляции и разрухе, шелестя пачками денег, приглашали женщин, кутили напропалую. Безработные женщины толпами собирались вокруг таких кабаре, где царил бесшабашный разгул, и торговали собой, чтобы не умереть с голоду в этот жестокий переходный период.

Восстановление Токио началось с восстановления притонов разврата. Улицы, дышавшие пороком и разложением, вновь ожили. К тому же эти предприятия приносили владельцам хорошую прибыль. Все полномочия по организации кабаре Хиросэ передал своему управляющему Кусуми, поставив его во главе предприятия, а сам оставался в тени, сохраняя реноме солидного делового человека.

Кроме того, располагая бумагой, добытой на черном рынке, и используя свои возможности как владельца типографии, он собирался начать издание эротических, бульварных журналов. Все эти планы подсказывал ему Кусуми.

Этот Кусуми всегда готов был браться за все. Он преодолевал нерешительность Хиросэ, который склонен был прежде осторожно взвесить все «за» и «против» намечаемого предприятия. При этом планы Кусуми все до единого всегда завершались успешно. От природы хладнокровный, хитрый и сообразительный, он не стремился к деньгам, не гнался за славой, а просто испытывал как бы безотчетную радость, когда ему удавалось обвести вокруг пальца партнера и нажиться за его счет. Казалось, в голове Кусуми не существует понятий ни о морали, ни о законах. Это был прирожденный делец, гений черного рынка.

В такие времена, когда общество и все окружающие еще не оправились от потрясений, вызванных военным разгромом и капитуляцией, возможностей для наживы было сколько угодно. Все покоилось на шаткой основе, было непрочно, подвержено всяческим колебаниям. Хиросэ нравилось ловко пользоваться этими обстоятельствами. Казалось, вся жизнь зажата у него в кулаке и мир отступает перед ним, побежденный. Однако пружиной, приводившей в действие весь механизм предприятий Хйросэ, всегда был Кусуми.

Когда на черном рынке поднимались цены на стекло, он вкладывал деньги в стекольный завод, получал колоссальные прибыли от продажи готовой продукции, потом скупал черепицу в префектуре Акита и выжимал последние гроши у бесчисленных погорельцев, строивших бараки на выжженных пустырях.

Кусуми оставался все таким же тощим – не человек, а кожа да кости; выражение лица у него было всегда озабоченное. Однако, несмотря на невзрачную внешность, в нем жил дух своеобразной отваги, помогавшей ему при всех обстоятельствах сохранять хладнокровие,– что бы ни случилось, Кусуми и бровью не поводил.

С виду его можно было принять за обыкновенного рядового служащего. Загадочная это была личность, и никто не мог бы сказать, какие новые проекты гнездятся в его голове.

Каждый вечер, потягивая сакэ, Хиросэ выслушивал новые планы Кусуми. Эти планы распространялись буквально на все области промышленности или торговли.

– Хозяин, надо бы нам приобрести немного бензина. Тогда мы сумеем получить большую партию соленой кеты... Потом насчет соли. Сейчас на черном рынке соль можно продать с большой прибылью. Кроме того, можно начать соляное производство под вывеской коллективного предприятия. Для этого потребуется кое-какое оборудование, я уже распорядился навести справки насчет этого... Кроме того, я внес деньги на фабрику циновок в Бидээн. Это дело верное. Циновки у нас оторвут с руками. Ведь дома-то строят, а Циновок нигде не достать... И потом вот еще о чем я хотел с вами поговорить... Пожалуй, нам следовало бы приобрести несколько грузовых автомашин, чтобы не зависеть от транспортных контор. Очень уж дорого обходятся перевозки. А по железной дороге доставка грузов всегда запаздывает, товары не успевают прибыть к нужному времени. Грузовики – самое надежное дело. Хорошо бы, конечно, иметь небольшое транспортное суденышко, но это, пожалуй, чересчур уж громоздко – дорого станет.

Дела, которые затевал Кусуми, все до одного заканчивались успешно. И всякий раз при этом в кошелек Хиросэ сыпались новые десятки и сотни тысяч иен. Казалось, будто война, причинившая такие безмерные страдания всему народу, одному лишь Хиросэ не принесла никакого ущерба, словно он один сумел избежать бедствий, связанных с поражением и капитуляцией. Представитель так называемой «послевоенной буржуазии», он, казалось, без особых усилий плыл наперекор течению жестокой эпохи. Если считать, что именно он, Хиросэ, оказался умнее других, а те, кого погубила и разорила война, остались в дураках, тогда всякие понятия о морали, о чистой совести, о духовной культуре превратились бы в пустые слова. И действительно, в то время у многих нередко возникало такое сомнение. Все честные люди неизбежно оказывались в проигрыше. «Победителя не судят» – в этой краткой формуле заключалась мораль, распространенная в эти смутные времена.

Являясь объектом всеобщей ненависти, новоявленная буржуазия встречала лишь слабые попытки осуждения со стороны общественности и постепенно захватывала фактическую власть в обществе.

Прошло четыре месяца после окончания войны, прошло пять, а Иоко так ничего и не знала о судьбе Уруки. После приказа штаба союзного командования об отделении органов прессы от правительства, агентство «Домэй Цусин», в котором служил Уруки, утратило свое монопольное положение и вскоре, в конце октября 1945 года, было расформировано. Вместо него были созданы два новых телеграфных агентства. Таким образом, никто уже не беспокоился о судьбе Уруки, и надежды получить известия о нем по служебной линии тоже были утрачены. Возможно, Уруки уже не было в живых. Но даже если он и остался жив и очутился в Сибири, никто не мог бы сказать, вернется оп или нет.

В Сибири наступила пора самых жестоких морозов. Уруки был выносливый человек, умевший легко приспосабливаться к любым обстоятельствам. Тем мучительнее было его жене думать о муже, который, наверное, как всегда, покорно смирился со своей судьбой. Возможно, она уже снова стала вдовой. Бывали дни, когда Иоко раскаивалась, что вышла замуж вторично. Пожалуй, она поступила бы правильнее, если бы в эту эпоху потрясений и бурь так и оставалась бы одинокой. С ее стороны было ошибкой, однажды уже пережив трагедию вдовства, снова пытаться обзавестись семьей,– теперь Иоко раскаивалась в этом своем стремлении.

В эту зиму в праздник Нового года нигде не видно было ни флажков с изображением красного солнца, ни украшений из сосен. Неизменно соблюдать древние обычаи Японии' казалось теперь бессмысленным и даже нелепым. С национальным японским флагом, с новогодними украшениями из сосны неизбежно ассоциировалось чувство горького раскаяния. И традиционные украшения, праздничные рисовые пирожки напоминали не столько о прелести наступающей новой весны, сколько будили чувство какой-то горечи, казались ненужными, лишними. Никто не радовался наступлению Нового года. Дело было не только в том, что Япония проиграла войну,– рухнула какая-то внутренняя опора в сердцах японцев. Государственный строй Японии, ее история и традиции, мораль, обычаи, нравы, законы – все пошло прахом. Когда утрачено доверие ко всему, из чего складывалась когда-то жизнь, даже традиционные новогодние украшения стали бессмысленными. И все-таки, несмотря ни на что, госпожа Сакико поставила в нише новогодний букет—ветку зацветающей сливы и ветку сосны. Для этой несчастной старой женщины не имело значения, какая судьба ожидает Японию. Она жила только связью с прошлым и воспоминаниями об этом прошлом. Иными словами, только люди, уже стоявшие одной ногой в могиле, еще способны были поддерживать какую-то видимость старых обрядов.

В середине января Иоко родила своего первенца. Эго был мальчик.

Когда миновали муки родов и первые хлопотливые часы после рождения ребенка, Иоко глубокой ночью проснулась от сна, которым она забылась, измученная страшной усталостью, и погрузилась в мысли, лежа так тихо, что не слышно было даже ее дыхания.

Она думала о себе удивительно равнодушно, как посторонняя. Ее собственный облик, которого она до сих пор как будто не замечала, предстал теперь перед ее мысленным взором отчетливо, словно она смотрела на себя в зеркало и могла хладнокровно, как посторонняя, наблюдать за собой со стороны. Много было в прошлом такого, о чем она сожалела, во многом она раскаивалась. Были воспоминания постыдные, которыми она ни за что ни с кем не поделилась бы, воспоминания о низменных, безобразных поступках... Иоко почудилось, будто она уже долго, бесконечно долго живет на свете. И на всю эту долгую жизнь наложила отпечаток война. Ничего не получилось так, как мечталось, ничего она в жизни не поняла, умела только бросаться вперед очертя голову, безрассудно, словно слепая. Если несколько сгустить краски, то все ее прошлое вспоминалось сейчас сквозь призму раскаяния... Жизнь напоминала опасную крутизну, по которой она взбиралась неверным шагом...

Но сейчас рядом с нею лежал спящий младенец. Плотно закрытые глазки, глубокомысленно собранные морщинки на лбу, маленький круглый носик, розовая кожица, впервые ощущающая прохладный воздух. Дитя, рожденное войной. Война свела вместе его мать и отца, война породила его в ночь, наполненную ревом сирен, взрастила среди вспышек зажигательных бомб. Буря войны, несущая страдания и ужас, причинила нестерпимые муки не только тем, кому суждено было жить в то страшное время,– она наложила печать страдания и на ребенка, родившегося уже после того, как отгремели грозовые раскаты. Этому ребенку суждено вырасти, не зная отца. Он подрастет, лелеемый скорбной любовью несчастной матери, и несомненно обречен разделить с нею ее несчастье. Еще до рождения определилась участь этого ребенка. Не он ее выбрал, эту горькую судьбу сироты, не он за нее в ответе... Так неужели же и с этим нужно смириться?

Как бы то ни было, вот он лежит здесь, рядом с нею, ее ребенок, он живет и дышит. И мать, смущенная сердцем, невольно робеет перед этим неоспоримым фактом. Все ее прошлое, изломанное войной, окрашено горечью раскаяния, оно кажется Иоко пустым и бесплодным. Но вот он лежит здесь, ее ребенок, и этот факт исполнен для Иоко глубокого смысла. Это уже не простой призрак, это реальность, которую никто не властен изменить. Она уже не может оторваться от этой реальности. Отныне, пока он жив, этот ребенок, она является матерью и никогда не сможет снять с себя ответственность за него. Наступает новая жизнь.

Иоко показалось, будто разнообразные события прошлого отступают куда-то далеко-далеко и постепенно исчезают, тают вдали. Все, все в прошлом было бесплодно и пусто. Не говоря уже о Дзюдзиро Хиросэ, оба человека, которых она любила – и Тайскэ Аеидзава и даже Уруки,– тоже постепенно отойдут вдаль и растворятся в безвозвратно минувшем прошлом. И любовь, и страсть – теперь, когда они миновали,– представились ей такими напрасными и пустыми... Единственная радость, которая ей осталась,– это ребенок. Иоко подумала о том, что теперь она уже не одна,– теперь их двое. И только теперь, когда каждой клеткой своего тела она ощущала неразрывную связь с рожденным ею ребенком, ей казалось, что она впервые по-настоящему постигла суровый смысл, заключенный в коротком слове «жизнь».

По утрам земля покрывалась белым инеем. Мороз был единственной приметой наступившего нового, тысяча девятьсот сорок шестого года.

После завтрака Юхэй пил чай и читал газету. Скоро должен был выйти первый номер его журнала, и Юхэй снова был очень занят.

Раздался звонок в передней. Госпожа Сигэко тяжело встала, опираясь рукой о циновку. По ее движениям заметно было, как сильно она постарела. Бессознательным жестом поправляя на груди шнурки хаори, она вышла в прихожую.

В дверях, поставив возле себя грязный чемодан, стоял странный человек. Под расстегнутым синим пальто виднелась одежда коричневого цвета, похожая на рабочую спецовку. Загорелое лицо было небрито, глаза смотрели угрюмо.

– Здравствуй, мама,– тихо произнес он.

У матери слова застряли в горле. Не веря глазам, она молча уставилась на сына. Кунио поставил ногу на приступку и начал расшнуровывать ботинки. На левой руке у него остались только большой и указательный пальцы. На месте остальных пальцев зиял широкий рубец, какой-то ненужно большой и безобразный.

Когда, сняв ботинки, он ступил на циновку, оказалось, что он на голову выше матери.

– Ты вернулся, какое счастье! – проговорила госпожа Сигэко, глядя на сына снизу вверх.

– Да.

– Очень настрадался?

– Да.

– Ну-ка, покажи...– Мать взяла левую руку Кунио и дотронулась до шероховатых рубцов на месте отрезанных пальцев.

– Болит?

– Уже зажило. Отец дома?

– Как же, как же, дома конечно...– Мать никогда не теряла выдержки, ни в радости, ни в горе.

Подойдя к отцу, Кунио опустился на циновку и поклонился. по всем правилам этикета. Лицо его исхудало и заострилось, но вся фигура еще хранила отпечаток армейской выправки. Он стал гораздо шире в плечах. Теперь он выглядел настоящим мужчиной.

– Здравствуй, здравствуй, добро пожаловать! – сказал Юхэй, ласково улыбнувшись сыну.– Откровенно говоря, я уже почти не надеялся увидеть тебя живым. Повезло, повезло... Представляю, как тяжело тебе было...

– Да, нелегко. Сыт по горло.– Кунио пододвинулся поближе к жаровне и уселся удобнее, скрестив ноги.

– Как видишь, наш дом уцелел от бомбежек. Мы с отцом тоже, к счастью, не пострадали,– принялась рассказывать мать.– Здесь, в Японии, тоже пришлось пережить немало тяжелого. Мы с отцом ненадолго эвакуировались из Токио. Пока нас не было, здесь оставалась Кинуко...

– А что Окабэ?

– Он тоже жив и здоров, уже начал работать... Твоя комната в полном порядке, все вещи на прежнем месте, потом посмотришь... Ты ведь, наверное, с утра еще ничего не ел?

– Нет еще... Я привез немного риса.

– Где ты был в эти последние месяцы?

– Все время на Филиппинах.

Мать порылась в комоде и достала для Кунио белье и кимоно, которое столько лет его дожидалось. Дом вдруг перестал казаться слишком просторным. Кунио заполнил пустоту одинокого существования родителей.

– Ну что ж, прежде всего тебе нужно некоторое время отдохнуть... Может быть, съездишь куда-нибудь на теплые воды. Правда, рис придется взять с собой... В Японии тоже многое изменилось. Походи по городу, посмотри на развалины...– сказал Юхэй. Отцу хотелось знать, каким человеком вернулся сын. Но он не стал сразу, с места в карьер расспрашивать Кунио о том, что у него на душе. Образ мыслей Кунио обнаружится сам собой – по его поступкам, по тому, как он станет вести себя в жизни. Что произошло в его душе после того, как рухнули идеи милитаризма, которыми забивали ему голову со школьной скамьи? До какой степени эти идеи еще владеют его сознанием? Юхей решил, что сумеет узнать об этом исподволь, без спешки наблюдая за сыном.

Едва Юхэй ушел на службу, Кунио вынес из своей комнаты в сад охапку бумаг и вещей. Мокрая от растаявшего инея земля была усыпана сосновыми иглами. Он разорвал на куски «Таблицу самолетов американского военно-воздушного флота» и сжег их. В огонь полетели учебник аэронавигации и различные уставы воздушного флота, тоже разорванные в клочки. Желтое зимнее солнце, пробиваясь сквозь ветви сосен, ярко освещало веранду. Госпожа Сигэко сидела на веранде в кресле и смотрела на Кунио. Молчаливый, угрюмый, он бросал в костер все новые книги. Какие сожаления терзали в этот миг сердце юноши? Левой искалеченной рукой он поднял модель самолета, бросил на камни садовой дорожки и растоптал обломки ногами, обутыми в гэта. В такие же обломки превратился на острове Яп тот самолет, на котором он когда-то летал... Кунио швырнул изуродованную модель в огонь, серебристые крылья покоробились и вспыхнули. От жалости к сыну госпожа Сигэко заплакала – впервые за долгие, долгие годы. Она тоже надела гэта, подошла к сыну и, присев на корточки, протянула руки к огню. Страницы книг, сгорая, загибались, словно их перебирал ветер, и новые языки пламени скользили по белой бумаге. На многих страницах виднелись красные карандашные пометки. Все былые стремления юноши, когда-то с таким усердием изучавшего эти книги, теперь обращались в пепел. Кунио с усилием разорвал учебник аэронавигации и один за другим бросал обрывки в огонь.

– Где тебя застало окончание войны?

– Я не знал, что война кончилась. Мы были в горах. – Когда же ты узнал?

– Самолеты противника сбросили листовки. Дней через двадцать.

– Вы, наверное, голодали?

– Да, ели все – змей, улиток.

– Значит, тебя не удивляют продовольственные трудности здесь, в Японии?

– Что ты! Да здесь у вас просто роскошно!.. Отец что-нибудь говорил обо мне?

– Нет, ничего. Почему ты спрашиваешь?

– Потому что в конечном итоге все вышло так, как предсказывали дядя Киёхара и. отец. В этом вопросе я склоняю перед ними голову. Только, по правде сказать, не по душе мне эта порода людей, которые умеют все наперед предвидеть и ловко приспосабливаются к обстановке!

– Помилуй, Кунио, что ты говоришь! Да разве же твой отец из тех, кто умеет «ловко» приспосабливаться!? Журнал закрыли, даже Окабэ посадили в тюрьму, дяде Киёхара запретили печататься, всем пришлось пережить так много тяжелого! Нечего сказать, хорошо они «приспосабливались»! Я преклоняюсь перед отцом за то, что, несмотря на все испытания, он,не отказался от своих убеждений...

– В самом деле?—прошептал сын.

Мать вздохнула. Она чувствовала, что Кунио еще причинит и ей и отцу немало огорчений. Правда, он вернулся к ним, он остался в живых, но душа у него больная.

– Ты, наверное, ничего не знаешь о Юмико? – спросила она, чтобы переменить тему.

– Не знаю. Что с ней?

– Как видно, ты не слишком часто писал ей.