Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

В заключительных фразах письма Кунио внезапно зазвучали новые настроения:

«...Бои на южном фронте разгораются все сильнее, нас ждут Соломоновы острова. Навряд ли мне удастся сохранить жизнь. Приблизился час, когда придется сражаться действительно не на жизнь, а на смерть. Юмико-сан, прошу тебя, забудь обещание, которым мы обменялись перед моим отъездом. Нельзя обрекать любимую на страдания, нельзя тащить ее за собой в ад. Прошу тебя, не жди меня больше, потому что мне не суждено возвратиться. Мучительно больно сознавать это, но на мне лежит высокий долг, который не позволяет отдавать все помыслы только любви. И так как я лишен возможности выполнить свое обещание, то прошу тебя, забудь и ты нашу клятву, считай себя свободной и ищи себе счастья в жизни. Такова участь всех, кто живет в наше время – время войны. Моя жизнь принадлежит Японской империи. Отец, наверное, посчитает меня глупцом, но я хочу жить и умереть так, как жили и умирали тысячи японских мужчин, неразрывно связанных с традициями нашей страны...

Возможно, я иногда буду писать тебе просто как друг. Но прошу тебя: отныне считать мои письма всего-навсего весточками от друга...»

Очевидно, под влиянием армейского воспитания образ мыслей Купно постепенно приобретал все более отчетливо-милитаристскую окраску. Ущербный героизм, культ империи казался ему высшей справедливостью.

Юмико, руководствуясь необъяснимой логикой чувства, свойственной женщинам, испытала даже своеобразную радость, читая это письмо. И хотя Кунио писал, чтобы она забыла свое обещание, эта просьба не огорчила её, напротив – его слова как будто открыли ей новый смысл жизни.

«Пожалуйста, не думай обо мне, забудь меня и сражайся храбро... писала она в ответном письме,—Покрой себя неувядаемой славой! Я вполне удовольствуюсь этим. С нетерпением и радостью я жду дня, когда прочитаю в газетах о твоей доблести. Но Юмико будет ждать тебя, сколько бы лет ни прошло. Свое обещание я никогда не нарушу...»

Девичье сердце не умело хитрить и лукавить. Кунио пытался ускользнуть от взятого на себя обязательств, используя в качестве оправдания свою преданность родине; Юмико же стремилась выполнить свой долг перед родиной и вместе с тем свято хранить обещание. Война была для нее случайностью, любовь – необходимостью.

Иоко прочитала письмо Кунио – Юмико показала письмо сестре – и сразу уловила измену. Но неопытная Юмико не способна была увидеть между строк письма Кунио признаки ожидающей ее драмы. Старшая сестра была почти потрясена наивной, не знающей сомнения искренностью и твердостью Юмико,—ведь у самой Иоко душа всегда была полна смятения и неразрешенных вопросов.

Иоко решила уехать из отцовского дома, – если совсем уехать не удастся, то хотя бы попытаться найти себе службу на стороне, чтобы работать вне дома. У нее не было никаких определенных расчетов относительно того, что принесет ей такая работа. Но слишком уж тягостно и тоскливо было в этом доме, погруженном в нескончаемый траур. Иоко чувствовала, что не может больше проводить день за днем в этих стенах, не может больше сидеть взаперти в родительском доме. Что бы ее ни ждало, она сделает шаг на волю. С этого шага, кто знает, для Нее, может быть,.начнется новая жизнь. Прошел год и восемь месяцев с тех пор, как она проводила в армию Тайскэ,– дней печали было слишком много! Иоко устала горевать. Она хотела позабыть свое горе. Ей казалось, что, если она не вырвется отсюда, ее собственная жизнь завянет, пропадет понапрасну. Она еще молода; напряженный труд поможет ей вновь обрести жизненную энергию. Это было почти инстинктивное желание, бессознательное стремление вырваться из душного, гнетущего окружения на широкий простор жизни.

– Мама, я хочу поступить куда-нибудь на службу,– осторожно, чтобы не испугать мать, сказала Иоко, подойдя к госпоже Сакико, которая, срезав в саду несколько ирисов, ставила их в вазу на алтаре. В последнее время мать стала всего пугаться. Иоко говорила, не столько советуясь с матерью, сколько просто сообщая ей о своем решении.

– Что это еще за служба такая?

– Служба это служба, мама. Я не могу больше сидеть дома, мне слишком тоскливо... Я знаю, что это нехорошо по отношению к папе, но мне хотелось бы работать где-нибудь на людях...

– Какие глупости! Ты пойдешь куда-то работать, а отцу придется нанимать человека в аптеку,– где это видано? И зачем, спрашивается? Все равно служба теперь такая, что много не заработаешь. Да и отцу нелегко будет найти нового фармацевта. Выбрось это из головы и сиди дома. По крайней мере я хоть за тебя буду спокойна...– Мать говорила, а исхудалые руки ее тем временем ловко орудовали цветочными ножницами. Потом она поставила цветы на алтарь и зажгла курительные палочки перед поминальной дощечкой Митихико. Что-то одинокое, скорбное было в ее бледном лице, в изможденной фигуре, как будто со смертью сына мать и сама одной ногой уже ступила в могилу.

Зато профессор Кодама, в отличие от жены, не пытался отговорить дочь от ее намерения, когда вечером в тот же день Иоко, закрывая окна в отцовском кабинете, заговорила с ним о своих планах. Он слушал ее, откинув голову на спинку кресла, медленно затягиваясь дымом папиросы, потом проговорил только:

– Возможно, так и в самом деле будет для тебя лучше...

В этом коротком ответе звучала вся его большая любовь к Иоко. Отец понимал душевную боль и неудовлетворенность своей овдовевшей дочери. С его точки зрения, она тоже относилась к числу больных. Лучшим лекарством для нее была бы новая, свежая обстановка.

– А мама говорит, чтобы я выбросила это из головы...– тоном обиженного ребенка проговорила Иоко, ластясь к добряку отцу.

– Ничего, я сам поговорю с мамой... И куда же ты думаешь устроиться на работу?

– Сама еще не знаю. Что-нибудь поищу...

Кивнув в знак согласия, профессор вышел из кабинета и усталой походкой направился в дом по застекленной галерее. Мысленно он перебирал своих друзей и знакомых врачей, так же как он имевших свои больницы и которым можно было бы поручить дочь.

В годовщину смерти Тайскэ Иоко после обеда одна пошла на кладбище. С цветами в руках она шла знакомой дорогой, по которой так часто ходила в этом году, и множество горестных воспоминаний теснилось в ее душе. Стояла поздняя весна, деревья, окружавшие кладбище, покрылись гроздьями белых цветов, в воздухе плыл сладковатый нежный аромат цветущих каштанов.

На каменном надгробии, сделанном из простого куска гранита, вырезана строгая надпись: «Могила семейства Асидзава». Тяжелый это был камень. Вся прошлая жизнь Иоко погребена под этой массивной глыбой. Счастье и горе, волнения и страсти, увянув, покоятся под этим надгробием. Это прошлое до сих пор незримыми нитями опутывает душу Иоко, не дает ей дышать свободно. Любовь к мужу и поныне живет в ее сердце, но ее неотступно томит желание покончить наконец с прошлым, освободиться от воспоминаний даже о Тайскэ.

Дальше не может так продолжаться. Она не может больше жить такой бессмысленной жизнью... Прошлое покоится под этим камнем, оно уже не связано с ее настоящей жизнью. Да, Тайскэ был ее мужем,– но только при жизни... Смерть оборвала их союз... Склонив голову перед могилой Тайскэ, она в душе навеки простилась с любимым. Она не знала, удастся ли ей когда-нибудь забыть его навсегда, но время проститься уже настало.

Потом она навестила семью Асидзава,– давно уже Иоко не приходилось бывать в их доме! Под вечер пришел старый священник, прочитал отрывки из сутры, отслужил короткую панихиду.

В опустевшем доме Асидзава стало совсем уныло и тихо. Трое человек – пожилые супруги с прислугой – вели монотонный, замкнутый образ жизни. В комнате, где Иоко жила когда-то вдвоем с Тайскэ, теперь опустевшей, все оставалось по-прежнему; в комнате Кунио на втором этаже, так же, как и раньше, висели на стене таблицы и схемы самолетов. Госпожа Сигэко держалась приветливо и ровно, как обычно, но по движениям ее было видно, как она постарела. Война утомила людей. И Юхэй, и его жена, и супруги Кодама, и Юмико, и дядя Киёхара, и сама Иоко – все устали. Ведь уже сколько лет не было ни единого дня передышки от порывов беспощадного урагана.

Усталые сердца поддерживала только надежда, что когда-нибудь эта война благополучно закончится, и тогда все страдания, все лишения, которые выпали на их долю, будут вознаграждены и забыты.

В этот вечер, кроме Иоко, у Асидзава собрались супруги Окабэ и Сэцуо Киёхара, и ужин прошел оживленно. В девять часов Иоко распрощалась и вместе с четой Окабэ вышла на улицу. Ночная темнота словно усиливала не оставлявшее ее чувство смутной тоски – тоски женщины, еще недавно имевшей свой дом и мужа, а теперь потерявшей все – и любимого человека, и свой угол, и вынужденной идти обратно к родителям.

На станции электрички она рассталась с супругами Окабэ, которые жили в другом районе. Иоко стояла на платформе в ожидании поезда, когда чья-то рука неожиданно опустилась сзади на ее плечо.

– Кодама-сан, о чем вы задумались?

Оглянувшись, Иоко увидела молодую женщину в спортивных брюках, которая весело улыбалась ей, поблескивая стеклами очков. Лицо ее было покрыто густым слоем белил, и эта яркая косметика как-то не вязалась с модным спортивным костюмом. В первый момент Иоко не узнала ее, но, едва узнав, почувствовала, как на нее внезапно пахнуло беспечной порой юности. Это была одна из соучениц Иоко по фармацевтической школе.

– О-о, кого я вижу! Здравствуйте, как вы живете?...

– Спасибо, хорошо. А вы как? Я слышала о вашем несчастье... Бедненькая! Я так вам сочувствую... Но выглядите вы совсем неплохо.

– Да что ж... живу понемножку...

– А у меня получается совсем наоборот...– собеседница рассмеялась озорным смехом.

– То есть как это – наоборот?..

– Выхожу замуж. Наверное, в конце того месяца отпразднуем свадьбу.

– В самом деле? Ну что ж, это прекрасно.

– Кто знает, прекрасно ли?.. Трудно сказать. Я решила не строить слишком радужных планов на будущее... Жених у меня – военный, служит на интендантских складах, здесь, в Токио. Лейтенант... Так что рано или поздно, наверное, отправят на фронт. В наше время выходить замуж – большая глупость...

Хотя говорившая называла замужество «большой глупостью», но выглядела тем не менее очень счастливой и радостно оживленной. Она как будто старалась не замечать страданий и горя, царивших в окружающей жизни,– естественный способ самозащиты для этих женщин. Жить было бы невозможно, если смотреть в лицо страшной действительности с ее тревогой и безысходностью. Над жизнью каждого молодого мужчины нависла угроза. И эту трагедию делили с мужчинами женщины. Оставалось одно из двух – либо совсем избегать брака, либо наглухо запереть сердце для всяких переживаний.

Подошла электричка, и Иоко вместе с приятельницей вошла в вагон.

– А вы все-таки постарели! – с безжалостной прямотой сказала подруга.

– Вы где-нибудь служите? – не ответив, спросила Иоко.

– Да, но в конце месяца увольняюсь. А вы?

– Нигде не работаю. Собираюсь куда-нибудь устроиться. А вы где работаете?

– В аптеке при Военно-медицинской академии. Ужасно много приходится работать. Но зато там почти все служащие – мужчины, так что я не очень-то утруждаюсь,– сегодня, например, удрала сразу после обеденного перерыва... Ходили с женихом в кино,– и она весело засмеялась.

Незамужняя подруга болтала весело и непринужденно, словно студентка, и казалась молодой и веселой. И все же, несмотря на веселость, опа тоже производила впечатление одинокой, хотя и по-иному, чем Иоко. Какой-то внутренней опустошенностью веяло от ее слишком уж подчеркнутого оживления.

Иоко записала ее адрес, поздравила с предстоящей свадьбой и первой вышла из вагона. Улица с затемненными на случай воздушной тревоги фонарями выглядела мрачно, очарования ночи как не бывало. Утомленная Иоко медленно шла по темной дороге. Вспоминались годы учения, и жаль было того беззаботного времени. Жизнь казалась тогда такой заманчиво-интересной, не омраченной никакими печалями. Не так уж много лет прошло с тех пор, а у нее, столкнувшейся с превратностями судьбы, такая тяжесть на сердце, словно она по рукам и ногам опутана стопудовыми цепями и ей так никогда и не удастся их сбросить... И Иоко страстно захотелось прочь из погруженного в уныние родительского дома, захотелось на работу, на люди.

Она вдруг подумала о Военно-медицинской академии. Подруга сказала, что в скором времени уходит оттуда. В Военно-медицинской академии Иоко получит ту же работу провизора, но зато это будет работа, непосредственно связанная с войной. Иоко инстинктивно стремилась к этому. Всякое занятие, не связанное с войной, казалось в те времена ненадежным, непрочным; не находясь под защитой государства, такая работа в любой момент могла быть отнята у человека, ликвидирована, закрыта. Только те, кто был связан с войной, чьи интересы совпадали с интересами воюющей армии, могли быть спокойны – их существование было до некоторой степени гарантировано.

И постепенно Иоко пришла к решению отдаться на волю этого непреодолимого течения.

В субботу 22 мая в министерстве военно-морского флота толпилось много народа. У входа в помещение информбюро стояли в ожидании приема журналисты и сотрудники издательств, представители кинокомпаний и компаний по производству граммофонных пластинок. Поток посетителей не прекращался до самого вечера. Вчера Ставка сообщила о гибели командующего объединенной эскадрой адмирала Исороку Ямамото.

Жадные до сенсаций работники кино и прессы сразу набросились на это событие. Одни заявляли, что хотят поставить биографический фильм об адмирале Ямамото, другие просили снабдить их необходимыми материалами: они намерены издать биографию адмирала, третьи клянчили по этому случаю дополнительных лимитов на бумагу, четвертые пытались добиться интервью у начальника информбюро, чтобы смастерить из этого интервью статью для журнала. Трагический эпизод сулил этим господам немалые выгоды. У них не было на уме ничего, кроме коммерческого расчета, кроме надежд на возможные выгоды. Меньше всего они заботились о том, как отразится гибель адмирала на судьбах Японии. Они думали только о том, что на этом сенсационном материале удастся «подзаработать». Помещение информбюро было до отказа забито подобной публикой.

Впрочем, господа журналисты толпились здесь не зря. Они давно уже при каждом удобном случае старались пригласить офицеров – сотрудников информбюро в рестораны, давали им щедрые взятки под видом «субсидий» и «помощи на военные нужды». Между работниками прессы и сотрудниками обоих информбюро – флота и армии – давно уже установились «деловые» связи, основанные на глубокой коррупции. Ведь информбюро, так же, как и Информационное управление кабинета министров, тоже контролировали издательства, кинопромышленность, театры. Заручиться поддержкой со стороны информбюро армии или флота означало застраховать себя от возможных придирок со стороны Информационного управления. Таким образом, наладив «контакт» с офицерами из информбюро, деятелям кино и прессы удавалось избегнуть цензуры Информационного управления и кое-как держаться па поверхности, лавируя среди подстерегающих их на каждом шагу опасностей в эту эпоху свирепого государственного контроля и беспощадной цензуры.

Сэцуо Киёхара вышел из отведенной ему комнаты, прошел по темноватому коридору и, бесцеремонно растолкав толпившихся перед дверью людей, вошел в канцелярию информбюро. Здесь тесными рядами стояло несколько десятков столов, за которыми сидели вольнонаемные служащие, счетоводы и машинистки. Вокруг столов теснились посетители, обмениваясь с сотрудниками торопливыми деловыми репликами. Пройдя мимо них, Киёхара вошел в соседнее помещение, где работали офицеры. Здесь тоже находились посторонние, слышались оживленные голоса и смех.

Гибель командующего военно-морским флотом Исороку Ямамото произвела удручающее впечатление па японский народ. Сегодня утром повсюду – в трамваях, на улицах, в магазинах – ощущалась тень смутной тревоги. Мрачное предчувствие возможного поражения заставляло людей испуганно настораживаться. Страх и неуверенность закрались в душу.

И вот теперь продажные журналисты рассчитывают поживиться за счет этого страха...

За большим столом, стоявшим в центре офицерской комнаты, никого не было, очевидно капитан I ранга Хирадэ беседовал с каким-нибудь посетителем в соседней приемной. За двумя столами возле окна сидели, весело пересмеиваясь, капитан II ранга Сирота – молодой мужчина с красиво подстриженными короткими усиками, и капитан III ранга Томияма с безупречным пробором в черных волосах. Лица у обоих были красные. На полу под столом стояли стаканы, в них поблескивала желтоватая жидкость. Напротив, за третьим столом, капитан II ранга Кавасэ обсуждал с журналистами вопрос о том, в каком ресторане удобнее провести встречу представителей прессы с сотрудниками информбюро, посвященную гибели адмирала Ямамото. Вся атмосфера офицерской комнаты резко контрастировала с настроением гнетущей тревоги, охватившей сегодня с утра весь город.

Сэцуо Киёхара подошел к столу капитана Сирота и, стараясь не выдавать своих чувств, официальным тоном спросил:

– Как обстоит дело с моей рукописью о положении на острове Атту?

– Ах, ваша рукопись... Она все ещё в Главном штабе,– улыбаясь, ответил капитан Сирота. Выражение лица у него было издевательское.

– Что? Рукопись до сих пор еще не вернули? Ведь прошла уже неделя, как мы отправили ее в Главный штаб...

– М-мм... Что ж поделать... Впрочем, неделя – это вполне нормальный срок. При самом большом везении должно пройти дней десять, не меньше,– капитан Сирота засмеялся пьяным смехом.

Американцы высадили десант на острове Атту двенадцатого мая. Ставка сообщила об этом вечером четырнадцатого. Радио Сан-Франциско и Мельбурна непрерывно твердило об этом событии, сопровождая это сообщение комментариями, гласившими, что взятие острова Атту даст возможность вести наступление на Японию по ближайшему пути с севера. Эти радиопередачи разнеслись по всему миру. А японское радио молчит. В од-ной-единственной передаче несвязно пробормотали, что «противник из кожи вон лезет», и только. Эти фразы не имеют никакого отношения к истинному положению вещей. Очередная трескучая болтовня, в которой окончательно тонет правда.

Сэцуо Киёхара написал подробный комментарий к высадке американского десанта на Атту. Он писал свою статью так, чтобы она годилась для передачи за границу, и вместе с тем – чтобы ее можно было транслировать по всей Японии. Это была серьезная статья, написанная без всяких словесных вывертов, которая, в противовес американской пропаганде, должна была разъяснить миру позицию Японии. Основная мысль статьи сводилась к тому, что северный фронт Тихого океана не имеет решающего значения. Следовательно, было бы ошибкой придавать слишком большое значение высадке американского десанта на острове Атту. Главные участки фронта по-прежнему находятся в районе Соломоновых островов и в Бирме.

На просмотр рукописи капитаном I ранга Хирадэ и его помощником капитаном II ранга Сирота ушло два дня, а со времени отсылки статьи на утверждение главного штаба миновала уже неделя. Материал, построенный на -последних сообщениях с фронта, за это время успел уже устареть. Американцы всегда отвечали на японские радиопередачи без малейшего промедления,– как правило, в тот же день, в крайнем случае – назавтра. А у японской стороны для ответа на пропагандистские передачи Америки уходит от семи до десяти дней только на просмотр рукописи цензурой! Капитану II ранга' Сирота, по-видимому, невдомек, как губительно подобное промедление. Распивая среди белого дня виски в служебном помещении, он весело шутит и пересмеивается с сослуживцами. А народ, ошеломленный гибелью адмирала Ямамото, со страхом следит за трагедией, разворачивающейся на острове Атту. Гнев охватил Сэцуо Киёхара.

Но на кого сердиться? И какой смысл ополчаться против одного лишь капитана Сирота? Тем более нелепо гневаться на Главный штаб – этот своеобразный орден с особыми привилегиями, своего рода тайную канцелярию. Никто не смеет даже приблизиться к этой тайной канцелярии, чтобы узнать, что происходит за ее вечно закрытыми дверями. И в конечном счете, даже если он, Киёхара, будет во весь голос кричать, что постановка пропаганды никуда не годится, потому что всеми делами заправляют военные, наивно было бы думать, что существующие в армии порядки могут внезапно и быстро измениться или что господа офицеры смиренно уступят гражданским лицам командные должности...

С юношеским энтузиазмом он пытался хоть чем-нибудь помочь этой несчастной стране, стоящей на краю пропасти,– в этом была его ошибка. В который уж раз его постигало разочарование! Часто заморгав глазами, как он это делал всегда в минуты душевного напряжения, Сэцуо Киёхара решительно произнес:

– Сирота-сан, попрошу вас взять обратно мою рукопись из Главного штаба.

Капитан, казалось, наконец заметил, что Киёхара рассержен. Но он не испытывал ни малейшей охоты серьезно обсуждать этот вопрос.

– Ну полно, зачем торопиться...– все тем же насмешливым тоном произнес он.– Не сегодня-завтра они сами пришлют весь материал обратно.

– Нет, я настаиваю. Этой статье уже незачем проходить цензуру. Извините, но я прошу вас немедленно получить ее обратно.

– Но раз мы отправили материал в Главный штаб, надо подождать, пока они сами возвратят нам его.

– Нет, совершенно незачем ждать. В радиопропаганде самое ценное – время. А такие офицеры, которые не способны понять эту простейшую истину, недостойны осуществлять цензуру над моей рукописью!

Капитан Сирота громко расхохотался.

– Вы так думаете? Но в армии существует определенный порядок, который не может нарушаться в угоду вашим желаниям... Понятно?

– Нет, непонятно. Хватит с меня, слышите? Кто вы вообще такие, господа офицеры, позвольте спросить? Для чего вы воюете – чтобы спасти Японию или чтобы погубить ее?

Несомненно, никто еще никогда не произносил таких слов в стенах информбюро. Киёхара и сам понимал, что его вспышка немедленно обернется против него самого. Но он больше нс мог сдерживаться. Уже тогда, летом 1943 года, он выразил тот гнев по отношению к военщине, который спустя два года закипел в сердце всего народа Японии.

Капитан II ранга Кавасэ, сидевший за столом напротив, побагровел и громко, тоном приказа, крикнул:

– Киёхара-сан, вы забываетесь! Немедленно возьмите свои слова обратно!

В комнате наступила тишина, все затаили дыхание. Киёхара, по привычке сощурившись, с трудом выдавил на лице улыбку и, нагнувшись, вытащил из-под стола капитана III ранга Томияма бутылку виски. Протянув руку, он поставил эту бутылку на стол перед капитаном Кавасэ.

– Если вы настоящий военный, то, прежде чем указывать мне, призовите к порядку своих коллег... Хорошо, я готов взять обратно свои слова, по думаю, что и всем вам не мешало бы многое пересмотреть в вашем собственном поведении.

Капитан Кавасэ заскрежетал зубами от ярости. Слова Киёхара вызвали у него злобу. Киёхара, не добавив больше ни слова, вышел из офицерской комнаты, прошел по темному коридору в «специальный отдел» и уселся за отведенный ему стол. В помещении «специального отдела» художник-карикатурист усердно рисовал никому не нужные карикатуры, юноша, приехавший из Америки, слушал радиопередачу из Мельбурна. Третий сотрудник стоял без дела, прислонившись к стене; лицо у него было мрачное, словно он оплакивал судьбу острова Атту.

Киёхара надел шляпу, взял портфель и, буркнув «до свидания!», вышел из комнаты. Снова пройдя по коридору, он спустился по ступенькам каменной лестницы, прошел через ворота, у которых стоял часовой, и очутился на улице. Ему было и досадно и грустно. В этой стране, поглощенной войной, не находилось для него места. «А все из-за моего дурацки-упорного характера...» – думал он. По широкому проспекту он дошел до дворцового рва и медленно зашагал в сторону Хибия.

На дверцах кабины лифта белело объявление: «Ввиду экономии электроэнергии лифт не работает». Многоэтажные здания делового квартала – сущее мучение для старика. Директору акционерного типографского общества «Тосин» было уже под шестьдесят, и вдобавок он страдал ожирением. Лысая голова и лицо вечно лоснились от пота, дышал он хрипло – мучила одышка. У директора было больное сердце. Цепляясь за перила, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, он кое-как взобрался на шестой этаж, некоторое время постоял у открытого окна, утирая катившийся градом пот, и наконец толкнул дверь в помещение редакции «Синхёрон».

К посетителю вышел главный редактор Окабэ, в рубашке, без пиджака, и проводил гостя в кабинет директора Асидзава. Юхэй как раз просматривал рукописи предстоящего июльского номера.

Сегодня прибыл из типографии готовый июньский номер, и в производственном отделе кипела работа – нужно было обернуть бумажной полоской несколько тысяч экземпляров журнала и разослать подписчикам. В этот день завершалась работа целого месяца, и вся редакция с облегчением переводила дух.

Всего несколько месяцев назад журналы пересылались в картонных папках. Но сейчас уже невозможно было заказать картон. Все промышленные предприятия целиком перешли на выполнение военных заказов, готовую продукцию забирало военное ведомство, жизнь гражданского населения была ущемлена до предела. Чтобы обернуть журналы в бумагу, требовалась уйма времени.

Обычно вся работа по упаковке заканчивалась к трем часам, а сейчас пробило уже пять, но работе еще не видно конца. Асидзава намеревался пригласить сегодня несколько руководящих сотрудников в ресторан «Санко-тэй», чтобы отмстить выход в свет очередного номера, и ждал уже целый час, пока коллеги освободятся. В это время в кабинет вошел главный редактор вместе с главой фирмы «Тосин».

Гость, почтительно поклонившись, протянул свою визитную карточку. Директор Асидзава ответил на приветствие не вставая. Он внимательно оглядел тучного старика, которого видел сегодня впервые.

До сих пор журнал «Синхёрон» печатался в одной из самых больших типографий Японии, принадлежавшей компании «Нихон инсацу», но из-за жестких лимитов на электроэнергию половина линотипов «Нихон инсацу» остановилась. Кроме того, квалифицированных рабочих-печатников почти всех забрали на фронт. В результате договорные сроки все время нарушались, выход журнала задерживался. А это в свою очередь сразу же сказывалось на коммерческой стороне дела. Война чинила бесконечные препятствия гражданскому производству во всех областях жизни. В конце концов редакция «Синхёрон» решила заключить новое соглашение с типографией «Тосин» в районе Сиба.

– О да, о да, рабочих рук у нас в типографии, слава богу, хватает, и по части электроэнергии мы тоже пока, можно сказать, не испытываем особого недостатка... Линотипов у нас два. На начало месяца мы уже имеем два заказа, но на середину месяца, если вас это устраивает, можем принять ваш заказ с гарантией, что сделаем в срок. Есть у нас человек двадцать старых, опытных мастеров, так что по качеству исполнения, думаю, никому не уступим.– Старик говорил, утирая пот и тяжело отдуваясь, так что жалко было смотреть. Грузный, могучего телосложения, он напоминал борца сумо^*  Сумо – национальная японская борьба


[Закрыть], одетого в европейский костюм.

Предварительная договоренность уже имелась: главный редактор и заведующий производственным отделом уже не раз встречались с директором фирмы «Тосин». Сегодня всё окончательно согласовали – типография «Тосин» с будущего месяца принимала заказ на печатание журнала «Синхёрон». По этому случаю глава фирмы и явился в редакцию засвидетельствовать свое почтение директору Асидзава.

Секретарша внесла чашечки с чаем, и началась непринужденная беседа.

– Много рабочих в типографии «Тосин»?

– Сейчас стало меньше, чем раньше... Двести человек.

– И давно существует ваше предприятие?

– О да, давно. Я начал дело вскоре после переезда в Токио, тому уж лет двадцать, пожалуй, будет. Типографию открыл года через два после великого землетрясения. Что поделать, вы сами помните, наверное, как выглядел Токио после землетрясения, вот я и решил, что обстановка подходящая, можно заняться каким-нибудь делом... Приехал в Токио, купил в районе Сиба маленький лесопильный заводик – хозяин там разорился – и для начала -торговал строительным материалом... Ведь Токио тогда как на грех выгорел, можно сказать, дотла, так что торговля строительным материалом шла на удивление бойко... Сам я родом из Нагаока – теплые источники, слыхали наверное? У меня там до сих пор осталось десятка два домов, я их сдаю в аренду... Ну а стройматериалами торговал еще покойник отец, так что дело это было мне знакомо с детства... Вот и здесь, в Токио, тоже в первое время с этого начал. Ну а потом прежней прибыли уже не стало, и принялся я прикидывать, чем бы заняться. Думал, думал и решил, что жизнь теперь пошла новая, культурная. А для культуры что требуется в первую очередь? Конечно книжки, газеты, а это значит – типографии... И вот нанял я десятка два-три рабочих и начал с ними типографское дело. Так до сих пор этим и занимаюсь... Теперь-то уж хотелось бы на покой, да сын у меня – он у меня один – служит в армии; вот уж четыре года, как уехал из дома. Говорят, младшим командирам служить приходится долго... Кто его знает, когда вернется. Ну а пока его нет, мне никак нельзя отойти от дела... вот оно как получается. У меня, видите ли, сердце пошаливает, врачи не велят переутомляться, да никак не могу усидеть без дела...

Хотя гость жаловался на больное сердце, но говорил без умолку, пыхтя и задыхаясь. Он производил впечатление неглупого человека, настоящего дельца, который, когда речь заходила о деле, готов был с каждым говорить, как с приятелем, то ли потому, что плохо разбирался в людях, то ли потому, что не опасался людей.

– Вот и война эта самая... Поскорей бы уж наши победили американцев, что ли, а то ведь если надолго затянется, так беда, да и только... Как по-вашему, господин директор, как оно обернется, с войной-то?

– Право, затрудняюсь, что и ответить...– Юхэй держался с незнакомыми людьми гораздо осторожнее, чем его гость.

– Да, да, и работать-то стало трудно... На каждом шагу тебе какая-нибудь помеха... А у господина директора есть сыновья?

– Да, младший сын у меня в армии.

– Так, так, так... Младший, значит, один?

– Был и старший, да заболел на военной службе и после увольнения вскоре умер. Не повезло ему.

– Ай-яй-яй, какое несчастье! Нынче кругом только и слышишь об умерших да убитых... Я тоже в молодости воевал под Циндао. Помню, был там у немцев командир... как бишь его звали... Вальдек, так, что ли? – так он там попал к нашим в плен... А нашего генерала звали Ка-мио. Не знаю, что с ним потом стало... Помню, тогда впервые в боях участвовали японские самолеты... определенно, это было там, под Циндао...