Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Иоко, не ужиная, прошла к себе в комнату и, как была, не раздеваясь, упала на кровать. Ей было страшно самой себя, руки и ноги застыли, как ледяные, ее бил озноб.

В ноябре 1923 года, почти сразу после великого землетрясения, Хикотаро Хиросэ приехал из провинции в Токио и начал в районе Сиба небольшое дело по продаже строительных материалов. Жену и сына он оставил дома, на родине. Дзюдзиро в ту пору только начал ходить в среднюю школу.

Торговля строительным материалом после землетрясения шла, на удивление, успешно и бойко, и Хикотаро, сколотив в весьма непродолжительный срок порядочное состояние, вскоре основал Акционерное типографское общество «Тосин» и окончательно утвердился в столице. Жена его к этому времени умерла, и Хикотаро сочетался законным браком со своей любовницей, бывшей гейшей из квартала Акасака. Затем он выписал с родины Дзюдзиро, с тем чтобы воспитывать сына близ себя. Был у него когда-то еще один сын, старший, но он умер еще младенцем, и Дзюдзиро, таким образом, оставался единственным отпрыском семьи Хиросэ и наследником отцовского состояния.

С шестнадцати лет Дзюдзиро рос под надзором мачехи, у которой был единственный ребенок – девочка.

В характере Дзюдзиро с детства было что-то грубое, необузданное. Он так и не сумел привязаться к женщине, заменившей ему мать, как дикое животное до самой смерти не может привыкнуть к человеку. Подобно тому как зверь в клетке угрюмо пожирает корм, который ему ежедневно приносят, так и Дзюдзиро, в течение восьми лет пользовавшийся уходом и заботами мачехи, относился к ней враждебно, и ничто не могло смягчить или переломить эту враждебность. Быстрый и острый взгляд, который показался Иоко Кодама «проникающим в сердце», выработался у него за долгие годы непрерывной глухой вражды с мачехой.

Затаенная распря, не прекращавшаяся в семье, рано приучила Дзюдзиро рассчитывать только на себя самого и способствовала формированию сильной, жестокой натуры. Чтобы вместить такую суровую душу, нужно было крепкое, мускулистое тело. Шли годы, и Дзюдзиро становился ловким, хитрым и практичным молодым человеком.

Он поступил в частный университет, но посещал лекции очень редко. Зато часто бывал на улице Кабуто, где весьма ловко покупал и перепродавал акции,– деньгами для этих операций его снабдил отец. Таким путем Дзюдзиро сумел заработать на плату за обучение и на карманные расходы, так что закончил образование почти целиком на собственные средства. Коммерческие способности он унаследовал от отца.

Рано почувствовав уверенность в себе, Дзюдзиро постепенно превратился в красивого молодого мужчину с открытым привлекательным лицом и широкой натурой. Ему нравилась карьера дельца. Он обладал энергией и деловитостью—качествами, необходимыми для того, 284

чтобы стать бизнесменом,—в сочетании с известной широтой натуры, позволявшей не дрожать над деньгами. Характер.у него был сугубо практический и при этом весьма последовательный, цельный. К литературе, к искусству, к музыке Дзюдзиро не питал , ни малейшего интереса. Он как будто не замечал в окружающей жизни того, что называется-красотой. Он не понимал людей, способных увлекаться поэзией или проливать слезы в театре. Ни разу в жизни не случалось ему замедлить шаг на прогулке, чтобы полюбоваться цветами или деревьями,– настолько чуждо было,ему чувство изящного. Только однажды, когда Дзюдзиро было семнадцать лет, отец взял его с собой в театр «Сэндай-хаги», и там, при виде Масаока, горюющего над трупом Тимацу, он плакал так громко, что на него оглядывались. Это была его единственная слабость – он тосковал по материнской любви.

После окончания университета Дзюдзиро отслужил срочную двухгодичную службу в армии, а после демобилизации женился – невесту ему выбрал отец. Было ему тогда двадцать семь лет. Вскоре начались события в Китае, и в августе 1937 года Дзюдзиро вновь мобилизовали. Он вернулся в свой полк Сидзуока, попал в часть под командованием Тауэ, воевал под Шанхаем, в Сучжоухэ, некоторое время стоял на отдыхе в Нанкине, участвовал в сражениях под Сюйчжоу. Потом его опять временно демобилизовали, и он приехал в Токио, но полгода спустя его призвали – в третий раз, и он снова возвратился в полк Сидзуока. Вот тогда-то Тайскэ Асидзава и оказался в числе его подчиненных.

Долгая армейская жизнь сделала Хиросэ, от природы грубого и жестокого, еще более жестоким и грубым. Свирепые расправы с подчиненными он воспринимал как забаву. Подобно тому как спорт является развлечением, одновременно закаляющим тело, так и издевательства над подчиненными были для Хиросэ своеобразной тренировкой, закаляющей душу. Когда Тайскэ заболел и попал в госпиталь, Хиросэ ограничился презрительным смехом: «А еще называется социалист! Да он просто-напросто сопляк...» Хиросэ ощутил даже некоторую гордость от сознания, что боролся с социализмом и так успешно его одолел.

Однако дикий нрав вовсе не обязательно сочетается только с понятием о чем-то безобразном и отвратительном. И звери, и птицы, и все вообще дикие существа, живущие на воле, часто обладают красивой внешностью и мелодичными голосами. Они гораздо смышленее, проворнее и жизнерадостнее, чем те, которые содержатся в клетках. Именно таким человеком был Хиросэ. В мирной обстановке, в обществе, где царят мир и гармония, он, возможно, остался бы самой заурядной, ничем не примечательной личностью. Мирное общество ценит людей высокого интеллекта, обладающих обширными знаниями, оно отвергает грубые нравы. Но в эпоху, когда война продолжается долгие годы подряд, люди, подобные Хиросэ, от природы наделенные жизнеспособностью и волей к борьбе, постепенно поднимаются на поверхность. Служба в армии—в этой наиболее порочной, наиболее нелепой организации современного общества– была для Тайскэ Асидзава сущим адом, а для Хиросэ – привольной и легкой.

И все-таки Хиросэ тоже был всего лишь соломинкой, подхваченной бурным водоворотом событий. На протяжении минувших семи-восьми лет он– только и делал что плыл по воле этого неудержимого течения, и волны жизни швыряли его из стороны в сторону. Между тем на его изнывавшую в одиночестве жену пало обвинение в измене. Многие готовы были смотреть на это сквозь пальцы – ведь муж ее уже много лет находился на фронте, вдали от родины. Но мачеха Хиросэ не простила невестке: жена солдата, считала она, должна соблюдать верность ушедшему на войну мужу. Мачеха поступила очень жестоко – она написала Дзюдзиро об измене жены.

Дзюдзиро был женат на землячке» его жена была дочь владельца гостиницы в городе Нагаока. На теплых водах существует множество подобных гостиниц. Возможно, что выросшая в обстановке распущенных нравов, столь обычных в курортных местечках, она и впрямь не отличалась строгостью поведения. Какие-то намеки, какие-то слухи об этом ходили еще тогда, когда отец Хиросэ только собирался женить сына на этой девушке.

Получив «предостережение» мачехи, Хиросэ немедленно написал с фронта отцу, чтобы тот отправил его 286

жену обратно к родителям. На этом между супругами все было кончено. Даже сейчас, когда Хиросэ, раненый, вернулся в Японию, он не написал жене ни строчки и по-прежнему не желал ее видеть. Развод еще не был оформлен. Хиросэ не торопился с разводом – в этом, возможно, заключалась его месть.

Случайное знакомство с Иоко Кодама показалось ему спасительным выходом, и он потянулся к ней всем своим существом: встреча с Иоко сулила избавление от одиночества.

Дзюдзиро Хиросэ привык считать женщин существами, которых можно купить за' деньги или добиться силой. По его представлениям, женщину завоевывают не нежностью, а грубой страстью.

Чувство долга по отношению к женщине было ему незнакомо, ни одна любовница никогда не связывала его, он всегда чувствовал себя свободным. Для Хиросэ женщина была только самкой.

Измена жены во время его пребывания на фронте была для него большой неожиданностью. Впервые существо, именуемое женщиной, нанесло болезненный удар его сердцу. Жене он все-таки до некоторой степени доверял. Когда его доверие оказалось обманутым, он наглядно убедился, что женщину не всегда можно приобрести за деньги или взять силой. Он не мог отделаться от ощущения, что этой изменой жена отомстила ему за многих и многих обиженных им женщин. Впервые дрогнула его непоколебимая уверенность в себе.

Кроме того, он переживал то состояние одиночества и растерянности, которое испытывает каждый человек, расставшийся с армией после долгих лет службы. Отныне он навсегда утратил независимое, полновластное положение унтер-офицера. У него больше не было ни одного подчиненного. Не осталось ни одного человека, которому он мог бы отдавать приказания. Это было неудобно, стеснительно и непривычно. Вдобавок сейчас он был ранен, стал инвалидом. А когда рана заживет и он вернется домой, его встретит там только больной отец и ненавистная мачеха; кроме них, ни одна живая душа не ждет его возвращения.

Обстановка складывалась неблагоприятно. Не удивительно, что Хиросэ так обрадовался встрече с Иоко. Иоко снова носила свою девичью фамилию Кодама, и Хиросэ никак не предполагал, что перед ним жена Тайскэ.

Лишившись матери в раннем детстве, Дзюдзиро тосковал по женской ласке. Именно поэтому он быстро и просто сближался с женщинами и овладевал ими либо с помощью денег, либо с помощью грубой силы. Он окончательно утратил представление о настоящей любви. Ни разу в жизни Хиросэ не испытал истинной страсти. Он знал только страсть, нетерпеливую, упрямую, откровенную, которая обходится без взаимной нежности, связывающей сердца.

Будь Хиросэ здоров, возможно он и по отношению к Иоко вел бы себя точно так же. Но сейчас он был прикован к больничной койке. И в таких обстоятельствах он впервые узнал любовь. Впрочем, это чувство вряд ли могло именоваться настоящей любовью. В сближении с Иоко Хиросэ просто-напросто искал спасения от одиночества и тоски, и его чувство к ней было всего-навсего прихотью, своего рода капризом.

Когда сестра Огата вошла в палату с букетом астр и с книгой в руках, Хиросэ встретил ее без улыбки, серьезный, даже несколько мрачный.

– Взгляните, какие чудесные цветы! Каково,. Хиросэ-сан? Это вам подарок от той, которая свела вас с ума! Велено передать в знак благодарности за вчерашний пирог!

Читать модный французский роман у Хиросэ не было ни малейшей охоты. Он не питал никакого интереса к литературе. Бросив книгу на столик у изголовья, он молча смотрел на букет осенних астр. Оттого ли, что цветы эти живо передавали печальную прелесть осени, или оттого, что букет без слов говорил о смятенном сердце приславшей его женщины, но Хиросэ молча натянул на голову одеяло и лежал тихо, роняя слезы на подушку. Ему казалось, будто эти слезы очищают душу, смывая всю грязь его прошлой жизни. Любовь сделала его сентиментальным.

Под вечер Дзюдзиро решил написать Иоко письмо. Он поудобнее уселся на койке и достал вечное перо.

Но, положив перед собой лист бумаги, он никак не мог придумать, что и как следует написать. Ни разу в жизни ему не приходилось писать любовные послания. «Привет!» – начал он и остановился: дальнейшие фразы никак не хотели ложиться на бумагу. Письмо затрудняло его, и он отдавал себе отчет – почему. Никогда еще не случалось ему испытывать подлинную, искреннюю любовь к женщине.

О чем, собственно говоря, собирается он поведать этой женщине-фармацевту?.. Хиросэ сам не мог бы толком объяснить этого. Да, она ему нравится, но зачем, с какой целью он пишет это письмо?.. В тридцать четыре года Хиросэ впервые изведал сомнения и муки любви, которые люди обычно узнают в двадцатилетием возрасте.

Тем не менее всегдашняя его самоуверенность при-шла на выручку: после долгих трудов он наконец закончил письмо, измарав предварительно добрый десяток листов бумаги. Запечатав письмо, Хиросэ позвал сестру Огата.

– Послушай, сестренка, когда будешь свободна, пожалуйста, сбегай в Военно-медицинскую академию, хорошо? Передашь этот конверт Кодама-сан.

– Ой, да никак вы любовное письмо написали! Что вы, что вы, нельзя! Она барышня из хорошей семьи!

– Не важно. Не болтай лишнего. Твое дело выполнять просьбы раненых, и точка.

– У Хиросэ-сан серьезные намерения?

– Вполне. Если бы я мог ходить, я сам пошел бы поговорить с ней, но раз сам ходить не могу, написал обо всем в письме. Ну, отнеси, прошу тебя!

– Ладно уж. Только зря вы стараетесь. Кодама-сан не из тех, что станут вас слушать!

Хиросэ весело засмеялся и вытянулся на койке. Первое любовное послание стоило ему мучительного труда, но затруднялся он только в выборе выражений, на сердце же было легко и спокойно. Сейчас он находился в невыгодных условиях, но даже это свое печальное положение он переживал не так глубоко, как мог бы переживать на его месте другой. Стоит ли вспоминать о прошлом и напрасно терзаться душой? Гораздо лучше думать о будущем и заранее испробовать все возможности для того, чтобы вновь утвердиться в жизни... Это был его принцип. Воля к борьбе и новые цели всегда помогают преодолеть тоску и уныние.

На соседней койке лежал солдат, раненный в поясницу; нижняя половина тела у него была парализована.

Он попросил у Хиросэ роман Андре Жида и читал не поднимая головы с подушки. В палате было шестнадцать коек. Тяжелое дыхание людей, стоящих на грани смерти, создавало вокруг гнетущую атмосферу. Доброй половине раненых предстояло остаться инвалидами на всю жизнь. Когда, залечив раны, они выпишутся из госпиталя, их ждет далеко не радостная судьба. И люди, обреченные на эту заранее известную им страшную участь, смотрели в потолок полным отчаяния взглядом. Выиграет ли Япония войну, проиграет ли – отныне государство будет смотреть на них как на досадную обузу. Воля к жизни, надежды – все было утрачено безвозвратно. Исключением был разве лишь один Хиросэ. Когда соседи по палате услышали слова сестры Огата о любовном письме, никто не сказал ни слова – лишь па некоторых лицах появилось подобие слабой улыбки.

Огата-сан заглянула в дверь провизорской, весело улыбаясь. Улыбка у нее была игривая, льстивая.

– Кодама-сан, на минуточку...

Когда Иоко вышла в коридор, Огата-сан вдруг сдвинула брови и с видом крайнего замешательства достала письмо Хиросэ.

– Право, я в таком затруднительном положении... Этот Хиросэ-сан... Вот видите, написал письмо и требует, чтобы я передала его вам... Я отказывалась, но он слышать ничего не желает... Говорит, что сестры обязаны без возражений выполнять просьбы раненых... Не сердитесь, прошу вас. Вы, наверное, недовольны? Тогда выбросьте это письмо, и дело с концом. Прошу вас! – скороговоркой выпалила она и, взяв Иоко за руку, вложила ей в пальцы конверт.

Иоко молча смотрела на конверт с короткой надписью: «Госпоже Кодама»,– имени ее он не знал. На обороте крупными угловатыми иероглифами было написано: «Токио, Главный военный госпиталь, 3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Иоко показалось, что от этого почерка на нее так и пахнуло казармой.

Огата-сан повернулась па каблуках и поспешно удалилась. Сунув письмо в карман рабочего халата, Иоко вернулась в провизорскую и снова принялась за работу. Не так-то легко и просто было распечатать этот конверт.

Если она вернет письмо не распечатывая его, то всякие отношения прервутся сами собой. Она сможет забыть о существовании Дзюдзиро Хиросэ. Он не смеет добиваться ее любви, у него нет для этого ровно никаких оснований. Иоко вновь была холодна и тверда душой. От вчерашнего смятения не осталось и следа. Она ненавидела Хиросэ. Букет? Ну что ж, это только букет, и ничего больше. Иоко хотелось как-нибудь отомстить Хиросэ. Но как это сделать, она не знала.

Вплоть до окончания рабочего дня она так и не распечатала письма. Она решила вернуть его не вскрывая. Она разыщет Огата-сан, отдаст ей конверт, и па этом все будет кончено.

Уже смеркалось, когда Иоко спокойным шагом вышла из вестибюля академии. Поднимаясь по дорожке, ведущей в Главный госпиталь, она пыталась представить себе содержание письма. Какими словами выражает этот человек свои чувства? Иоко все-таки любопытно было это узнать. Но нет, она не должна открывать конверт – это было бы безнравственно с ее стороны. Самое правильное – вернуть письмо не читая.

Внезапно в сердце ее закралось сомнение. Что, если ему известно о том, что она – жена Тайскэ? Огата-сан знает о ее замужестве, может быть она что-нибудь ему рассказала? В таком случае, в его письме, возможно, содержится признание вины или попытка оправдаться перед Тайскэ...

Если это так, она имеет право распечатать конверт – это уже не будет нарушением ее супружеской верности. Да, конечно, она вправе прочесть письмо. Ведь таким путем опа, может быть, сумеет найти какой-нибудь способ отомстить Хиросэ. Она не смеет упускать такой случай. Ведь на ней лежит долг – отомстить за загубленную жизнь мужа...

Не останавливаясь, Иоко прошла по коридору госпиталя и вышла на улицу.

Дома Иоко застала только отца и мать. Не переодеваясь, она села за обеденный стол рядом с матерью.

Профессор Кодама выбирал по зернышку примешанный к рису горох и со смиренным видом отправлял горошины в рот. Кроме гороха, к рису была примешана также мелко нарезанная лапша. Ужин был скудный, единственной приправой к рису служила похлебка из сушеных овощей и редька. Мясо, рыба, овощи – все продукты находились под строгим контролем. Добывать еду, даже в таком мизерном количестве, чтобы не умереть с голода, стало нелегкой задачей. Щеки профессора, еще недавно полные и румяные, ввалились, седина бросалась в глаза. Когда-то слывший гурманом, он теперь молча ел убогую пищу.

В душе всегда молчаливого профессора Кодама таился гнев, быть может более сильный, чем у многих других. Внешне профессор ничем не проявлял своих чувств, он никого не упрекал, только молча копил гнев в тайниках сердца и продолжал неустанно трудиться на благо своих пациентов. Ни слова не говоря, он по-прежнему лечил больных, в том числе и таких, которые не могли заплатить ни за лекарства, ни за оказанную им помощь. В такой форме выражался гнев профессора Кодама, его сопротивление войне.

Когда овдовела Иоко, когда погиб младший сын Митихико, профессор не пролил ни единой слезы, не утратил своей постоянной мягкой улыбки. Он настолько сохранил всегдашнее свое хладнокровие, что со стороны мог показаться почти бесчувственным.

Горе профессора было сильнее этих утрат. Война как таковая – вот что заставляло его скорбеть душой. Эта война погубит тысячи, десятки тысяч жизней, она потребует неисчислимое количество жертв. Падут ли жертвой родные или чужие, посторонние люди – от этого скорбь не перестанет быть скорбью. Профессор Кодама принимал все несчастья как закономерный итог войны. Закономерно, что погиб сын, закономерно, что пациенты не в состоянии платить за лечение, закономерно, что нечего стало есть... Среди бушующего урагана войны он с головой уходил в работу – дело всей своей жизни. Каждый человек должен заниматься трудом, считал профессор. Зачем попусту совать нос в дела, которые тебя не касаются, понапрасну сетовать на судьбу и во всеуслышание выражать недовольство? Да, гнев переполнял сердце профессора Кодама. Но внешне он проявлялся в мягкой улыбке. Эта ласковая улыбка выражала негодование сильнее, чем любые слова.

Дочь донимала его переживания; при виде скудного ужина ей стало невыразимо жалко отца. Именно поэтому Иоко старалась не говорить о еде.

– Что-то Юми-тян поздно сегодня, правда? – сказала она.

– Она простужена и лежит в постели,—ответил отец.

– В самом деле?! Вернулась домой, не дожидаясь конца работы?

– Ах, ты ведь знаешь ее упорство,– вздохнула мать.– Разве она уйдет хоть на минуту раньше звонка? Работала как всегда, наравне со всеми. Температура небольшая, но все же...

– Завтра не пускай ее на работу,– угрюмо сказал отец.– Ей необходимо отдохнуть, иначе худо будет. Я говорю серьезно.

– Да ведь она меня слушать не хочет. Этот их «патриотический труд»... Можно было бы не придавать ему такого значения! Но девочка слишком честная...

Честная, чистая, безоговорочно верящая всему, чему ее научили, готовая принять на свои хрупкие девичьи плечи тяжкий груз ответственности за судьбу государства... Побуждения у Юмико были такие искренние, такие бескорыстные, что родители не решались запретить ей действовать по своему усмотрению.

Поужинав, Иоко сразу же прошла в комнату младшей сестры.

Юмико лежала с закрытыми глазами, но не спала. Когда старшая сестра присела у ее изголовья и тихонько положила ей руку на лоб, она открыла глаза и молча взглянула на Иоко. Старшая сестра заметила связку писем у нее под подушкой. Неизвестно, сколько времени продлится война, но можно с уверенностью сказать, что, до тех пор пока война не закончится, Кунио Асидзава не сможет вернуться на родину. И все-таки Юмико собирается ждать его, сколько бы лет ни прошло... При мысли об этом Иоко стало мучительно жаль сестру.

– Пришло письмо?

Юмико слегка покачала головой.

– Уже два месяца, как нет писем. Жив ли он? – Эти тихие, почти шепотом произнесенные слова больно отозвались в груди Иоко. Что может сравниться с мукой женского сердца, которое ждет очередной весточки, не

зная и не имея возможности узнать, жив ли тот, кого ждут, или, может быть, давно уже умер? А эта следующая весточка – не будет ли она извещением о смерти? «Нет, права была мама, когда возражала против помолвки!» – подумала Иоко.

Она уже собралась было встать, когда Юмико, широко открыв большие блестящие глаза, спросила:

– Ты сейчас чем-нибудь занята?

– Да, немножко.

– Ну, хорошо... А потом, когда освободишься, включи, пожалуйста, патефон...

Иоко кивнула в знак согласия и прошла в свою комнату. Это была тихая прохладная комната в японском стиле, выходившая окнами к ограде из кипарисов. Когда в комнате зажигался свет, из мрака выступала яркая зелень растущих в саду бананов.

Иоко присела к столу и достала письмо Хиросэ. «Что я делаю?..» Она испытывала смятение, похожее на чувства человека, готового совершить предательство. Нет, это не измена! Он безусловно пишет о Тайскэ. А иначе зачем бы он вообще стал писать ей? Во всяком случае, она прочтет и узнает. Если там написана какая-нибудь нелепость, у нее будут все основания отвергнуть это послание. И потом... ведь он не может даже ходить. Чтобы избегнуть встречи с ним, достаточно одной ее воли.

Иоко еще раз перечитала подпись: «3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Этот человек – убийца Тайскэ. Этот человек – причина ее несчастья, ее одиночества.

Но допустим, он оказался гуманным, снисходительным начальником и Тайскэ остался бы здоров. Тогда его отправили бы на фронт и там, возможно, убили бы в бою... Его труп, всеми брошенный, валялся бы в поле, его растерзали бы дикие звери... «Солдаты, умирающие на родине, в госпитале, могут считаться счастливцами...» – сказал Хиросэ. Вспомнив эти слова, Иоко почувствовала растерянность. Чем больше она размышляла, тем непонятнее и запутаннее становились ее мысли.

Она достала старинные маленькие ножницы, украшенные чеканным узором, и тихонько вскрыла конверт. Что ее ждет? Иоко не знает, что сулит ей завтрашний день. Ее ждет неизвестность, так же как и всю Японию, брошенную в водоворот войны. В настроении, близком к отчаянию, с таким чувством, словно она проваливается в грязное болото безнравственности и измены, Иоко развернула письмо.

«Привет! Вот уже несколько дней, как я не видел вас, но знаю, что вы здоровы и по-прежнему продолжаете неустанно трудиться. А я, увы, оплакиваю свое бесполезное существование,– ведь несмотря на то, что война разгорается и бои в районе Соломоновых островов с каждым днем становятся все ожесточеннее, я, к несчастью, прикован к постели.

Благодарю вас за прекрасные цветы, которые вы прислали мне сегодня утром. Ласковое сердце ваше поняло мою тоску, тоску человека, лишенного возможности передвигаться. Вы прислали мне с этими цветами живую прелесть и аромат осени, доставив мне глубокую радость. Уповая на эту вашу доброту, я хочу в коротких словах рассказать вам о себе – ведь мне не с кем поговорить, я совсем одинок. Если вы выслушаете меня, это будет для меня высшим счастьем.

Еще ребенком я потерял старшего брата, а вскоре лишился и матери. Я вырос под равнодушным присмотром мачехи, бывшей гейши, и едва успел окончить университет, как был призван на военную службу. После окончания срочной службы вскоре был мобилизован вторично и вплоть до настоящего времени долгие годы вел безрадостную жизнь в армии. Мой отец руководит большой типографией в районе Сиба. Он довольно богатый человек, но в последнее время тяжело болен и говорит, что хотел бы передать дело мне и удалиться на покой, уехать на родину. Однако, поскольку я в настоящее время нахожусь на излечении в госпитале, то навряд ли сумею в ближайшее время заменить отца и вернуться к активной деятельности.

Вспоминаю минувшие годы – мы воевали то в Китае, то в южных странах, нигде не задерживаясь подолгу; бои следовали за боями, мы жили среди крови и грязи. Сейчас эта жизнь кажется мне дурным сном. Все мои боевые товарищи думали о своих семьях, об ожидающих их женах и детях, молили бога о том, чтобы их близкие были здоровы и счастливы... А я, даже вернувшись на родину, в белом халате раненого, не мог надеяться, что меня встретит жена. На это имеются причины, о которых я сейчас распространяться не буду. Во всяком случае, эта женщина только считается моей женой, но я твердо решил никогда в жизни больше с ней не встречаться.

Вот почему все эти месяцы в госпитале тянулись для меня ужасно безрадостно и тоскливо. Но с тех пор как я нежданно-негаданно встретил вас во дворе Военно-медицинской академии, я тотчас же попал во власть ваших чар и ни на минуту не могу забыть вас. От природы я человек неотесанный, грубый и ума не приложу, как мне быть дальше. Прошу вас, поймите меня! Вы знаете, что, сражаясь за империю, я стал инвалидом, и даже после выздоровления останусь хромым. Поэтому я, очевидно, не смею думать о такой прекрасной и совершенной женщине, как вы. Но что пользы понапрасну сетовать сейчас на свое несчастье?.. Как я слышал, вас тоже не пощадила война – вы потеряли супруга-воина. Я глубоко сочувствую вашему горю. Товарищи по несчастью без слов понимают друг друга – так, кажется, принято говорить. Мы с вами оба несчастны. Вот почему мне хотелось бы, насколько это окажется в моих силах, стать поддержкой для вас. Мне хотелось бы также, чтобы в свободное время вы навещали меня. Да, я грубый, простой человек, но кровь, горячо бурлящая в моих жилах, стремится лишь к вам одной. Я проклинаю свою злополучную ногу, которая привязывает меня к больничной койке...

Слово мужчины подобно железу. И если я решился на признание, то в полной мере несу ответственность за сказанные мною слова. Если вы благосклонно примете это признание, я клянусь вам любить вас неизменно до самой смерти. Но если как вдова воина, погибшего за империю, вы решили вечно хранить верность умершему супругу, мне останется только проклинать свою горькую участь. Тогда я буду несчастен безмерно. Помните стихотворение из «Собрания стихов ста поэтов»:

Когда мы встретились с тобою, И чувства я свои сравнил, Я понял —

Раньше, в дни былые, Я никогда так не любил...

Перевод А. Глускиной.

Это стихотворение хорошо передает то, что я сейчас чувствую. Чем больше я гляжу на стоящие у моего изголовья цветы, чем больше наслаждаюсь их яркими красками и дивным ароматом, тем сильнее напоминают они мне ваш прекрасный облик. Все думы мои о вас, и я ничего не могу с этим поделать.

Когда вы получите это письмо, прошу вас, приходите, приходите непременно! Хоть на минутку, хоть на мгновенье! Я мечтаю лишь об одном – о вашем участии, и в надежде ожидаю вашего ответа!

Любящий вас солдат империи».

«Моя победа!» – подумала Иоко, закончив чтение. На душе у нее было спокойно, голова работала ясно. Да, над этим человеком она способна одержать верх. У него нет никакой последовательности, никакой логики в мыслях. В своем письме он пишет только о себе, о своих желаниях и требованиях. Какая самоуверенность! Ну нет, такой он ей не страшен. И если она решит отомстить, то безусловно сумеет осуществить задуманное.

Отомстить... При этой мысли сердце Иоко забилось сильнее. Она воспользуется его чувством к ней и вдоволь потешится над ним, заставит заплатить дорогой ценой за совершенное преступление. А может быть, если представится случай, затянет его в такую пропасть, что вся его дальнейшая жизнь будет исковеркана. И в довершение всего объявит, что она – жена Тайскэ Асидзава, заставит его воочию убедиться, как страшна может быть женская месть.

Торжествующе улыбаясь, она положила письмо обратно в конверт. Теперь она уже полностью владела собой, как будто письмо Хиросэ помогло ей избавиться от тягостных сомнений, мучивших ее на протяжении всех этих дней. Нет, он вовсе не такой страшный, каким показался сначала, о, вовсе не страшный! Просто необузданный, грубый человек, и только. Да, над таким человеком победа возможна. Безусловно возможна!

Она встала, чтобы завести патефон для Юмико. Сестра лежала все так же молча. Ее миловидное личико слегка раскраснелось. О чем она думала, о ком – Ноко понимала без слов. Слегка ослабив звук, Иоко тихонько опустила иглу на пластинку.

Страстная мелодия скрипки, так живо передающая трепет сердца. Пожалуй, не совсем подходящая музыка для больной. Юмико предпочла бы рояль. Однако она не протестовала против выбора Иоко. «Размышления Таис»... Вот они, страдания преподобного Паннония, раздираемого мучительным противоречием – любовью к богу и страстью к прекрасной Таис. Слушая эту музыку, Иоко почувствовала, что живая, земная страсть привлекает ее больше, чем стремление к богу. Да, бросить служение богу, отказаться от строгих заповедей целомудрия и умерщвления плоти и склониться у ног Таис – вот подлинный удел человека, вот его истинная, настоящая жизнь. Принять все страсти, окунуться в их кипучий водоворот, жить страдая, терзаясь и плача – разве не в этом заключается в конечном итоге истинный смысл человеческого существования? И разве не в этом аду только и проявляется в полной мере красота человека, все его благородство, его высшее назначение, которое бессилен отрицать даже бог? Отец Панноний забыл бога ради Таис и, обхватив руками ее прекрасное мертвое тело, оплакивал погибшую возлюбленную. Вот он, подлинный человек, стоящий превыше добра и зла, превыше правды и лжи!

Даже не убрав пластинки, Иоко вдруг встала и вернулась к себе в комнату. Поспешно достав почтовую бумагу, она беглым почерком набросала ответ Хиросэ.