Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

– Да, но если Асидзава-кун будет продолжать свою деятельность, это к добру не приведет. В один прекрасный день это может обернуться опасностью для него .лично.

– Ну что ж, на это надо пойти,– серьезно произнес Сэцуо Киёхара.– В армию, на военную службу мы уже по возрасту не годимся, так что с этой стороны наша жизнь в безопасности. Значит, вместо этого мы обязаны сражаться на фронте культуры, а во всяком сражении неизбежна опасность. Это единственный доступный нам способ по мере своих сил послужить родине. Вот только, признаюсь, борьба с этим, безмозглым нашим правительством приводит меня в отчаяние. Слышать, как тебя непрерывно шельмуют, называют изменником, предателем родины, и в то же время трудиться для блага родины – признаюсь, это все-таки тяжело! С этой точки зрения позавидуешь, право, военным! Им дают ордена, повышают в чинах,– одним словом, они встречают всяческое содействие. А мы не только не получаем какой-либо поддержки, но, напротив, нам всячески стараются помешать!

Молодая гейша громко вздохнула:

– Что это все такие серьезные, умные разговоры! Я уже соскучилась, право!

Ее слова разрядили атмосферу. Вновь послышалась оживленная болтовня: женщин. Юхэй, повеселев, опять взялся за.чашку.

Что бы там ни было, он будет продолжать свой журнал. Пусть безотрадна жизнь, но у него еще сохранились друзья,– вот они сидят рядом,– – у них твердые убеждения, ясный, независимый взгляд па вещи. Никакая агитация военщины не заставит их изменить эти взгляды. У каждого из них в сердце свое государство, своя позиция, свой непоколебимый курс в жизни, своя мораль. Сейчас их клеймят позором, называют «либералами», «предателями отечества», но еще недавно статьи, выходившие из-под их пера, встречали горячее одобрение множества людей и вели за собой печать Японии.

Когда гости поднялись, пожилая хозяйка незаметно шепнула Юхэю:

– Господин директор, на минуточку...– Отведя его в тень вышитой золотом ширмы.в соседней комнате, она, слегка приподнявшись на цыпочки и приблизив губы к самому уху Юхэя, встревоженно зашептала: – Может, мне не следует вам об этом рассказывать, нона прошлой неделе у меня ужинали господа из журнала «Кокурон» и с ними много офицеров, жандармских... Они очень ругали ваш «Синхёрон», господин директор... Будьте осторожнее, а то ведь и до беды недолго. С жандармами шутки плохи...

– А-а, спасибо. Ничего, все будет в порядке. Я уже давно готов ко всему.

– Ах, что вы говорите, господин директор... Готов ко всему... Что за слова такие ужасные!.. Не надо перечить им...

.Юхэй улыбнулся и, не дослушав, вернулся в залу. Странное дело, слова хозяйки даже улучшили его настроение, вселив в душу новое мужество.

На третий день после возвращения из Сидзуока Иоко вторично отправилась с визитом к генералу Хориути.

В эти дни по всей стране проходила подготовительная кампания по созданию новой массовой организации, которая должна была именоваться Молодежной ассоциацией помощи тропу. Кое-где на местах уже были созданы первые комитеты. Генерал Хориути был как раз приглашен на подготовительное заседание вновь создаваемого филиала этой организации, и Иоко не застала его дома. Молодежная ассоциация помощи трону охотно привлекала отставных офицеров в качестве советников или председателей комитетов, стремясь объединить всех юношей и подростков в рядах этой новой мощной организации тыла.

Визит Иоко оказался безрезультатным, но уже одно то, что она побывала у генерала, несколько ее успокоило. Незадолго до Нового года она еще раз поехала в Сидзуока. Тайскэ чувствовал себя значительно лучше – он уже мог читать газеты и журналы в постели.

Кончился старый военный год и начался новый, тоже военный. Тревожный это был Новый год, и на улицах часто можно было увидеть традиционные украшения– сосновые ветви. Японская армия вступила в Гонконг, части, высадившиеся на Малайском полуострове, пересекли остров Пенанг и двигались дальше к югу. Сообщалось, что подводные лодки обстреляли тихоокеанское побережье Америки. На острове Борнео пал город Кучинг. Казалось, военные успехи непрерывно растут и обстановка с каждым днем становится все благоприятнее и выгоднее для Японии. Немыслимо было представить себе страшный разгром, последовавший через несколько лет. В начале января пала Манила, создалось впечатление, что на Филиппинском фронте тоже произошел решающий перелом в пользу Японии.

Однако жизнь в стране с каждым днем становилась все труднее и напряженнее. Закон об обязательных лицензиях на торговые и фабричные предприятия постепенно давал себя знать: повсюду в принудительном порядке проводилась ликвидация или слияние мелких и средних торговых фирм и предприятий: Одна за другой закрывались лавки на улицах города хозяев в принудительном порядке направляли работать па военные заводы. Там они получали зарплату, па которую невозможно было прокормить семью. Бедственное положение, в котором очутились тысячи семей, ощущалось на каждом шагу. А в это самое время правительство представило на утверждение парламента проект увеличения налогов на один миллиард сто пятьдесят миллионов иен. Даже газ на кухнях и электрический свет стали облагать налогом. А парламент уже снова рассматривал проект чрезвычайных военных ассигнований в размере восемнадцати миллиардов иен.

Начиная с января нового, 1942 года одежда и ткани стали продаваться только по карточкам. Тотчас же по всей стране началась тайная скупка и спекуляция мануфактурой. Продовольственные и пищевые товары тоже были взяты под контроль, и немедленно началась спекуляция продуктами. Тайная скупка дефицитных товаров– это маленькое предательство, маленькая попытка тайком от других обеспечить существование себе одному – способствовала развитию темных, низменных инстинктов.

В конце января Тайскэ Асидзава выписали из госпиталя как «полностью выздоровевшего». Одновременно его признали негодным к дальнейшему прохождению службы, и Тайскэ вернулся домой.

Если бы Тайскэ действительно «полностью выздоровел», его никогда не освободили бы от военной службы. Вероятно, врачи хорошо понимали истинную причину его болезни. Воспользовавшись некоторым улучшением в состоянии больного, они поспешили избавиться от этого беспокойного солдата, тем самым сняв с себя всякую ответственность за нанесенное ему увечье.

Встретив измученного болезнью, истощенного, исхудавшего мужа, его жена не столько обрадовалась, сколько содрогнулась от негодования и горя. В течение четырех месяцев армия «воспитывала» Тайскэ и окончательно его искалечила. Иоко плакала от бессильного гнева, ей было нестерпимо жаль мужа. И только мысль, что теперь она сможет всецело посвятить себя заботливому, любовному уходу за Тайскэ, принесла ей некоторое утешение. Радость все время переплеталась в ее сердце с горем и гневом. Гладя исхудалые щеки Тайскэ, она то и дело заливалась слезами.

Два дня Тайскэ отдыхал дома, а на третий день, под вечер, пошел в контору адвоката Яманэ – проведать сэнсэя. Выходя из дома, он ощущал легкий озноб, но побоялся огорчить Иоко и ничего ей не сказал.

В конторе все оставалось по-прежнему, старик Яманэ, увидев Тайскэ, обрадовался от всего сердца. Вся атмосфера конторы, показавшаяся Тайскэ такой чужой и враждебной в день, когда он получил призывную повестку, теперь, напротив, встречала его радушным теплом. Сэнсэй пригласил Тайскэ поужинать в честь возвращения в ресторане на улице Гиндза, но Тайскэ почти не дотронулся до еды —у него совершенно не было аппетита. Сакэ он тоже не пил.

Вернувшись домой в битком набитом поезде электрички, Тайскэ, едва войдя в прихожую, опустился прямо на приступку у входа в комнаты. Задыхаясь, он мучительным усилием сорвал с себя воротничок и галстук. Когда Иоко вышла в переднюю встретить мужа, Тайскэ был мертвенно-бледен, со лба и по щекам катились капли холодного пота.

– Мама, мама! – пронзительно закричала Иоко, стараясь приподнять Тайскэ.– Ведь я же говорила, что тебе нельзя выходить. Ты еще болен. Тебе надо еще не меньше месяца отдыхать, прежде чем ты сумеешь начать работать! – твердила она, отчитывая мужа, как отчитывают маленьких детей.

Вдвоем с матерью они почти на руках внесли Тайскэ в его комнату, раздели и уложили в постель. У Тайскэ был жар – термометр показывал больше тридцати восьми градусов. Всю ночь Иоко почти не сомкнула глаз. Выросшая при больнице отца, выпускница фармацевтической школы, она хорошо знала, как надо ухаживать за больными. Стояла холодная зимняя ночь, и Иоко, придерживая ворот ночного кимоно, то и дело подкладывала уголь в жаровню, наливала горячую воду в грелку, меняла компресс па груди больного, смачивала водой его пересохшие губы, составляла температурный лист. Пока она ломала голову над тем, что еще можно сделать для Тайскэ, пока строила планы, чем и как она будет его кормить, стрелки часов показали три часа ночи, потом четыре. Тайскэ жаловался на боль справа под ребрами: в конце концов Иоко стало казаться, что у нее самой тоже болит правый бок.

Едва рассвело, она вызвала к телефону отца, умоляя приехать как можно скорее. Эта тревога, непрерывные хлопоты и волнения Иоко, очевидно, раздражающе подействовали на Кунно, потому что за завтраком он сказал:

– Вы всегда делаете из мухи слона, сестра... Температура тридцать семь пли тридцать восемь – это, право же, пустяки...

Иоко даже не ответила. Вся поглощенная мыслями о муже, она попросту не обратила внимания на слова Кунио.

Всякий раз, сталкиваясь с новым проявлением безграничной любви невестки к брату, Кунио невольно думал о Юмико. Он завидовал больному брату, его угнетало сознание, что у пего, Кунио, нет женщины, которая тревожилась бы о нем так же сильно, как тревожилась Иоко о Тайскэ. Как она тосковала на протяжении тех четырех месяцев, что Тайскэ был в армии! Брат, которого так преданно ждали, казался Кунио счастливцем. И, думая об этом, Куйио чувствовал себя еще более одиноким – одиноким отважным-юношей, который в ближайшее время добровольно уйдет служить в авиацию,– и с новой силой негодовал на равнодушие, проявленное к нему отцом. Там, в армии, привязанность к родителям, к братьям или к сестре не может служить для него моральной опорой. Эти родственные связи ничего не дают. По-настоящему его может поддержать только любовь,– любовь к совершенно посторонней, чужой женщине, к жене или к возлюбленной. И, глядя на Иоко, озабоченную, поглощенную тревогой о муже, он подумал, что до отъезда нужно во что бы то ни стало закрепить свои отношения с Юмико. »

Раз невозможно получить официальное согласие родителей, не остается ничего другого, как поставить их перед свершившимся фактом, тогда они уже ничего не смогут поделать. Но Кунио беспокоило, пойдет ли Юмико на тайную связь.

Иоко еще раз позвонила отцу, настоятельно прося его приехать немедленно, и профессор Кодама, выкроив время между утренним обходом стационара и амбулаторным приемом, вскоре подъехал к дому Асидзава на своем малолитражном автомобильчике.

Иоко встретила его, усталая от бессонницы. Слушая ее рассказ о состоянии мужа, благодушный старик улыбался своей всегдашней мягкой улыбкой. Потом он присел на постели зятя, но с осмотром не торопился.

Окинув взглядом исхудавшее лицо и фигуру Тайскэ, он проговорил:

– Я вижу, ты расхворался в армии не на шутку!

– Я уже совсем было поправился, и вдруг опять...

– Судя по твоему виду, о выздоровлении говорить еще рано...

– Вы думаете?

– Со службой придется повременить.

– Неужели?

Профессор принялся выстукивать грудь и спину Тайскэ. Движения у него были осторожные, ласковые, он обращался с больным бережно, как с младенцем, когда его опускают в теплую ванночку. Исследуя тело этого человека, которого так горячо любила дочь, он испытывал сложное чувство, как будто касался самых сокровенных тайн дочери. Тело Иоко он хорошо изучил с детского возраста. Теперь, ощупывая пальцами исхудалую грудь и спину мужчины, владевшего этим телом, отец испытывал какую-то безотчетную грусть.

– Да, о выздоровлении говорить пока рано...– еще раз прошептал старик.

– В самом деле?

– Тебе выпускали жидкость в госпитале?

– Да, два раза.

– Где болит, справа?

– Да, в правом боку и ниже. Когда лежу, чувствую какую-то тяжесть и боль.

Пока Иоко готовила шприц, профессор протер спиртом предплечье Тайскэ. Боль под ребрами справа, по всей видимости, означала плеврит. Следовало остерегаться и туберкулеза.

– Вот что,– сказал он, оглядываясь па дочь.– Забирай Тайскэ и привози его к нам. Можно сегодня, в крайнем случае – завтра. Так будет лучше. Побудет некоторое время в больничных условиях и живо поправится. Ты тоже переселяйся на это время домой.

– Хорошо, папа, я и сама уже думала об этом. Мама, можно, мы с Тайскэ поживем пока у папы в больнице?

Госпожа Сигэко поняла, что результаты осмотра оказались– неутешительными.

– Разумеется: можно... Я очень благодарна вам, Кодама-сан. Если Тайскэ будет у вас, мы с отцом будем вполне за него спокойны...

Профессор Кодама ввел иглу в исхудавшую руку Тайскэ и, плавным движением нажимая на шприц, принялся негромко рассказывать:

– Помню, у одного моего знакомого сын служил в артиллерии. И вот пришлось им на учениях тащить орудие в гору. Лошадь возьми и оступись, пушка и откатилась назад метра на два. А этот молодой человек, сын моего приятеля, толкал орудие сзади, ну и получил удар в грудь. И удар был как будто не сильный, в первое время он не замечал ничего особенного, а вскоре начался плеврит, так что пришлось увольняться из армии...

Спустя полгода этот молодой человек умер. Но об этом профессор предпочел умолчать.

– Это случается часто...– прошептал Тайскэ.– Я тоже заболел от удара... от удара ногой...

– Ну да, ну да...– закивал профессор.– В армии часто попадаются норовистые лошади...

– Нет, лошади тут ни при чем.

Иоко вскинула голову и взглянула на мужа.

– Ни при чем? Кто же мог тебя ударить?!

– Один... один начальник...

– Как, человек?!

– Он был командир отделения.

– Командир отделения? Лейтенант?!

– Унтер-офицер.

На короткое время и Иоко и госпожа Сигэко как будто лишились дара слова. Профессор молча укладывал шприц в футляр.

– Наверное, ты в чем-нибудь провинился? – спросила мать после паузы.

– Да. Ночью, во время учения, потерял ножны от штыка.

– Да, бывает, бывает...– сказал профессор, убирая в саквояж инструменты,– Помню, мне рассказывали, как один часовой заснул на посту, а унтер-офицер решил сыграть с ним шутку и спрятал его винтовку. Так этот часовой, бедняга, утопился – в колодец бросился... А еще знаю случай, когда солдат потерял ножны и повесился из-за этого ночью в уборной... Так что тебе, пожалуй, еще повезло, что удалось отделаться всего-навсего пинком сапога...

Понимая переживания Иоко, профессор, как видно, нарочно говорил это, чтобы успокоить дочь. Но Иоко похолодела. Если человек может пинать другого ногой и это считают нормальным, то чего стоят те представления о морали, которых опа придерживалась всю жизнь? Из-за каких-то ножен!..

– А этот унтер-офицер, где он сейчас? – спросила она.

– На фронте.

– Где?

– Не знаю, где-то на юге. В Малайе или на Филиппинах...

Итак, гневу не было выхода. Человек, ударивший мужа сапогом под ребро, участвует в «священной» войне как верный вассал императора. Бессильный, безысходный гнев и обида пламенем жгли сердце Иоко. Выходит, законы армии – законы грубого произвола?!

На следующее утро Иоко закутала Тайскэ в одеяло, посадила в автомобиль и повезла в больницу к отцу. Отныне опа будет проводить дни и ночи в уходе за больным мужем,—кто знает, сколько их будет, этих дней и ночей? Она упаковала в чемоданы все необходимое для себя и для Тайскэ, погрузила чемоданы в машину и сама кое-как уселась сверху. Неизбывный гнев тяжестью давил сердце. Лицо у Иоко было печальное. Ей вспомнился отъезд мужа в армию в сентябре прошлого года, ее визит к генералу Хориути... Какое-то тягостное сомнение не покидало ее с того самого времени, прочно поселившись в душе.

Светило неяркое зимнее солнце, но утро было холодное. Тайскэ сидел, закрыв глаза. Иоко, обхватив и поддерживая руками голову мужа, тоже устало сомкнула веки. Она не спала всю ночь, голова, казалось, была налита свинцом. Утомленное воображение рисовало образ унтера, ударившего се Тайскэ тяжелым кованым сапогом. Ей .представлялся огромный скуластый человек со свирепым взглядом маленьких бегающих глаз, с толстыми вывернутыми губами. Существо, лишенное всякой гуманности, не знающее любви, звероподобное созданье, способное растоптать грязным сапогом чужую душу... Дикарь, не ведающий морали, не понимающий святости искусства... Необразованный мужлан,– подписывая свое имя, он, наверное, мучительно пыхтит от напряжения, усиленно мусоля копчик карандаша... Пальцы у него толстые, с грубыми, грязными большими ногтями, переносица плоская, как у гориллы...

Конечно, именно такой человек искалечил своим сапогом ее мужа. Слова ему заменяет грубая сила, насилие составляет основу его существования. И его, наверное, уважают в армии,– ведь боятся же тигра остальные животные... Такой, как Тайскэ, человек высокой культуры, не может не потерпеть поражения в схватке с таким грубым животным. Хорошо же, Иоко будет гордиться этим его поражением! Однако вот она, реальная действительность– ее муж болен, он прикован к постели!.. Нет, утолить гнев Йоко было невозможно.

Машина медленно, по прибавляя скорости, продвигалась по направлению к району Мэгуро. У перекрестка им преградила путь колонна танков. Танков было около двадцати. Один за другим они ползли вдоль улицы, и земля под ними тяжело содрогалась. Над люками трепетали маленькие флажки с красным . солнцем на белом фоне. Иоко вдруг пришло в голову, что человек, ударивший Тайскэ, наверное, чем-то похож на эти танки...

Тайскэ, чуть приоткрыв глаза, слушал грохот проползавшей мимо колонны. Что-то отрешенное от жизни сквозило в его исхудалом лице; казалось, недавние события армейской жизни воспринимаются им как нечто бесконечно далекое. Он не выдержал испытания и был вышвырнут прочь. При этом у него было отнято право как-либо апеллировать к обществу, жаловаться на несправедливость. Отныне он находился в числе отверженных, ненужных Японской империи.

С наступлением вечера дом Асидзава погрузился в непривычную тишину. Юхэй молча сидел за своей чашкой сакэ, напротив него расположилась только госпожа Сигэко. Радио победоносным тоном сообщало, что падение Сингапура – дело ближайших дней, но это не помогало развеять атмосферу печали и одиночества, окутавшую опустевший дом. Старший сын был тяжело болен, младшему через несколько дней предстояло уйти на фронт.

Заскрипели ступеньки лестницы – в столовую спустился Кунио в своем неизменном джемпере, похожем па фуфайку пилота. Он угловатым движением опустился на циновку напротив стола, за которым сидели родители, положил обе руки на колени, выпрямился и решительно взглянул па отца.

– Ну, что такое? – улыбнувшись, спросил Юхэй.

– Отец, у меня к вам просьба,– совсем по-детски произнес Кунио. Вид у него был торжественный, как у человека, который принял какое-то важное решение и твердо намерен провести его в жизнь.

– О чем это ты?

– Я прошу вас выслушать меня и оставить на время сакэ! – резко проговорил Кунио.

– Что ж, изволь, -отец поставил чашку на стол. Со свойственным ему великодушием Юхэй пытался пропустить мимо ушей дерзкий топ сына.– Ты хочешь поговорить со мной относительно Юмико?

– Да, и об этом тоже.

– Гм... А о чем же еще?

– Отец, я знаю, что как сыну мне, возможно, не подобает говорить с нами па подобную тему, но я твердо решил высказать вам все откровенно. Может быть, это идет вразрез с заповедью почитания родителей, но я прошу вас простить меня...

Лицо у Кунио было по-юношески худощавое, с не-оформившимися чертами и гладкими, как у ребенка, щеками. Сейчас это лицо выглядело напряженным, молодые глаза смотрели серьезно, сосредоточенно. Рот у Кунио был красивый и яркий. От волнения он то и дело облизывал губы языком.

Госпожа Сигэко негромко рассмеялась.

– Послушай, Кунио, если ты хочешь поговорить с отцом, вовсе необязательно выражаться так торжественно, точно в сцепе феодальной мести.... Держи себя проще. Право, так будет лучше!

– Ладно, не мешай ему... Ну-с, я тебя слушаю.

Родители говорили с ним ласково, но Кунио был слишком молод – он чувствовал, что сможет последовательно и полно высказать все, что накипело у него на сердце, только при условии, если сохранит вызывающий тон. Он не знал другого способа отстаивать свои взгляды.

– Хорошо, я скажу... Отец, я прошу вас как можно скорее оставить свою позицию либерала. Ваши убеждения – не только ваше личное дело, через ваш журнал они отравляют всю Японию. Значит, ваша деятельность подрывает единство и сплоченность японской нации изнутри. Мои товарищи и старшие друзья уже не раз жестоко порицали меня за это, так что я, бывало, сгорал от стыда... Поэтому я прошу вас, отец, коренным образом изменить вашу позицию. Это моя последняя просьба к вам накануне ухода в армию!

Замечательные рассуждения! Каких только преступлений и какой только лжи и обмана не совершалось под их прикрытием. Подобно тому как под флагом поддержания воинской дисциплины изо дня в день творились произвол и жестокость по отношению к призванным в армию и во флот новобранцам, так и под прикрытием этих красиво звучащих фраз по всей стране нагло, открыто творились зло и насилие. Юхэй знал множество таких фактов.

С тех пор как руководители армии и флота взяли под свой контроль крупные предприятия и создали так называемые «инспектируемые заводы» (военные руководители утверждали, что это необходимо для обеспечения бесперебойного снабжения армии), между заводчиками и военными инспекторами создались своеобразные отношения подкупа и коррупции, принявшие почти легально узаконенный характер. И все это прикрывалось прекрасным лозунгом: «Увеличим производительность труда, пожертвуем собой ради успешного окончания войны!» Офицеры-инспекторы набивали карманы взятками, которые получали от хозяев заводов, хозяева, при молчаливом согласии офицеров-инспекторов, сбывали на сторону по спекулятивным ценам полученное по лимитам сырье и различные дефицитные материалы.

Обстановка на фронтах все более обострялась, цензура над органами печати свирепствовала все сильнее. Как грибы, росли новые, беспринципные, продажные журналы и газеты, беззастенчиво льстившие военщине. Хозяева этих новоявленных изданий втирались в доверие информбюро армии и флота и получали там дополнительные лимиты на бумагу; огромные тиражи подобных изданий, именовавшихся «развлекательным чтением для солдат и офицеров на фронте», поступали из информбюро в отдел снабжения армии.

В связи с этим между офицерами из информбюро и издателями этих журналов образовались сложные отношения взаимной заинтересованности, построенные на беззаконии. Под маской легальных, деловых отношений в информбюро процветало взяточничество.

С наступлением вечера офицеры – сотрудники информбюро и отделов снабжения – переодевались в гражданские костюмы и, усевшись в специально присланные за ними автомобили, ехали кутить на всю ночь в рестораны или в дома свиданий в районах Цукидзи и Акасака. Точно так же вели себя чиновники министерства промышленности и торговли и внутренних дел – они пировали за счет фабрикантов или торговцев, нуждавшихся в лицензиях или в сырье. В народе родилась поговорка, отразившая его гнев и горькую иронию: «Звездочка, якорь и чин, спекулянты и карточки – вот на чем теперь построен весь свет». «Можете быть уверены, те, что нынче кутят по ресторанам, если не офицеры, значит чиновники...»– говорили в народе. Война, поставившая на карту судьбу страны, стала для многих источником наживы. Разложение незаметно охватывало общество, и началось оно в первую очередь с его командных, высших слоев.

И все это разложение верхушки маскировалось красивой фразой: «Любые жертвы ради победы!»

С состраданием глядя на сына, такого взволнованного, искреннего и, в сущности, по-своему честного, Юхэй сказал:

– Хорошо, я все понял. Обещаю тебе подумать над твоими словами.

Но Кунио был настроен непримиримо.

– Нет,, это меня не устраивает: Я не об этом просил вас. Я хочу, чтобы вы обещали мне отказаться от либерального образа мыслей. Пусть это обещание будет вашим прощальным подарком перед моим отъездом на фронт.

Отец невольно рассмеялся.

– Ты говоришь о либеральных идеях, точно это и в самом деле измена родине... Военные руководители и болваны из тайной полиции говорят то же самое, но это тяжелое, грубое заблуждение. Я тоже люблю свою родину и предан ей, но на иной лад. Цель у пас общая, только средства разные. Патриотизм, принимающий форму тоталитаризма, который сейчас так входит в моду, я считаю ложным, неправильным. Понимаешь?

– Значит, вы согласны, чтобы вас считали предателем родины?

– Да, даже если мне отрубят за это голову... Ну, хорошо, оставим этот вопрос. Послушаем теперь твое второе дело, относительно Юмико-сан.

Некоторое время Кунио молчал, избегая взгляда отца. От волнения он весь раскраснелся. Потом, точно собравшись с духом, поднял голову и заговорил слегка охрипшим голосом:

– Я уже просил вас однажды и теперь снова прошу– решить вопрос о помолвке с Юмико до моего отъезда в армию. После нашего с вами разговора я много думал об этом. Мне кажется, я не хуже вас понимаю, что нельзя делать женщину несчастной из-за каприза или временного, скоропреходящего чувства. Предположим, меня убьют. И все-таки до тех -пор любовь может сделать меня счастливым. А будет ли Юмико па всю жизнь несчастна в случае моей смерти – это никому не известно. Если же наша помолвка не состоится, то тут уж определенно можно сказать, что я на всю жизнь останусь несчастным. И никто не поручится, что Юмико от этого станет счастливее. Из-за чрезмерных упований на будущее не стоит приносить в жертву реальное счастье в настоящем!

И эта речь тоже на первый взгляд звучала великолепно. Юхэй понимал, каких мучительных раздумий стоила эта теория Кунио. Ему нравилась эта юношеская горячность, он был искренне тронут. Юхэю вспомнились собственные душевные терзания и муки тридцать лет назад, когда он готовился сделать предложение госпоже Сигэко, сидевшей сейчас рядом с ним за столом, и он невольно улыбнулся.'

– Мне понятен ход твоих мыслей. Но ответ мой будет все тот же, и с этим тебе придется смириться. Пойми, в принципе я полностью одобряю твой выбор. Но время, в которое мы живем, конкретные обстоятельства твоей жизни, одним словом – вся объективная обстановка складывается, к сожалению, неблагоприятно. Когда человек сам предвидит возможность несчастья, он обязан по мере сил предотвратить его.

– Значит, вы по-прежнему настаиваете на том, чтобы отложить помолвку?

– Да. По-моему, это просто значит следовать велению судьбы. Нужно подождать, пока обстановка изменится к лучшему. А если этому не суждено сбыться, то все-таки можно будет утешаться тем, что хоть в какой-то мере удалось избегнуть несчастья!

– Вы не понимаете, что такое любовь! – заносчиво сказал Кунио.

Отец улыбнулся.

– Понимаю лучше тебя,– ответил он.

– Вы понимаете любовь механически. Но за два или за три года в чувствах тоже могут произойти перемены!

– Вполне естественно.

– А вы готовы взять на себя ответственность за подобные перемены? – все больше теряя самообладание, проговорил Кунио, оперируя теперь уже совсем абсурдными доводами. Чем больше он горячился, тем сильнее ему хотелось во всем возражать отцу.

– Кунио! – не выдержав, вмешалась госпожа Сигэко.– Ну что ты разбушевался тут в одиночку? А представь себе, ты получишь отказ от Кодама, что тогда? И Иоко попадет между двух огней, и для нее это будет неприятно, и общаться с Кодама, как положено родственникам, будет нам всем неудобно... Тут дело идет не только о твоих интересах. Отец принимает все во внимание. К тому же у Кодама оба сына в армии. Я от души сочувствую твоему увлечению, но ведь надо подумать и о всех других обстоятельствах...

– Все это пошлые, обывательские рассуждения. Сперва надо решить главное – вопрос любви, а потом уже думать обо всем остальном.

– Нет, ты не прав, Кунио. Пойми...

– Ладно, хватит! Мне все ясно. Я сам виноват, что хотел разрешить этот вопрос по всей форме. Наша любовь касается только нас двоих, и я сам, на свой страх и риск, сумею добиться счастья. И что бы я отныне ни делал, прошу не вмешиваться. Вот моя единственная просьба к вам!

Кунио вскочил так порывисто, что чуть не сбил циновку и, скрипя ступеньками лестницы, взобрался к себе наверх. Оставшиеся в столовой родители некоторое время сидели неподвижно, не в состоянии постичь смысл этих слов, звучавших как ультиматум.

Наконец Юхэй молча придвинул чашку с остывшим сакэ. Тогда госпожа Сигэко приглушенно рассмеялась.

– Бедный мальчик! Неужели все они таковы?

– Кажется, он рассердился не на шутку... Все так хорошо продумал, а наговорил бог весть что...

– Хотела бы я знать, что он намерен делать?

– Да ничего ровным счетом. Сам себя распаляет, только и всего. Чем больше возражают родители, тем сильнее любовь...

– Но он в таком состоянии, что может совершить какую-нибудь глупость.

– Ничего, Кунио не так уж глуп. Мне даже нравится, что он с такой энергией отстаивает свое увлечение.

– Пойти отнести ему чашку чая, как ты думаешь?

– Отнеси. Он ведь расстроен, надо теперь с ним помягче...

– Право, мне жаль его. Не будь войны, все было бы так просто и ясно...

Госпожа Сигэко взяла чай, положила на блюдце яблоко и отправилась наверх. Вскоре она спустилась обратно.

– Плачет... – шепотом сообщила она мужу.

– В самом деле? Ну, ничего. Справится.

Отец рассуждал, пожалуй, несколько упрощенно. Кроме того, он верил в характер и рассудок Кунио. «Пройдет время,– думал Юхэй,– и Кунио поймет отца и, безусловно, осознает свое легкомыслие. В конечном итоге вся эта история послужит ему на пользу – он станет взрослее».

В эту ночь Кунио не ложился почти до рассвета. Закутав ноги одеялом, набросив на плечи пальто, он сидел за столом и, время от времени согревая дыханием стынувшие пальцы, писал пространное послание, которое всякий признал бы по меньшей мере весьма необычным. В сердце у него, казалось ему, больше не осталось ни капли любви к отцу. В торжественном и трагическом настроении, почти близкий к слезам, он предвкушал одиночество, уготованное ему с завтрашнего же дня. Он решил окончательно и бесповоротно порвать с отцом. Решил предать отца во имя блага империи.

На следующий день вечером, под предлогом, что идет проведать больного брата, Кунио Асидзава отправился в район Мэгуро, в больницу Кодама.