Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Однако Иоко не имела досуга предаваться мечтаниям об ушедшем счастье. Пока отец был здоров, она могла спокойно ждать мужа, когда бы он ни вернулся. Но сейчас она осталась единственной опорой в семье. Нужно было кормить отца и мать, кормить дитя – последнее сокровище, которое у нее осталось. Нужно было снова надеть брюки и идти на поиски работы. Улицы кишели безработными женщинами – они улыбались, приставая к прохожим; цены росли с каждым днем, на заводах, на фабриках вспыхивали конфликты. Сумеет ли она найти себе место в этой суровой послевоенной жизни, сумеет ли прокормить семью из четырех человек? Пока не стабилизировалось положение в стране, пока не пришла в норму экономика всего государства, нечего было и надеяться устроить благополучно свою личную жизнь. До каких же пор будут продолжаться бедствия, которые причинила война? И Иоко, держа на руках грудного ребенка, мысленно обращалась к своему мужу. Она ждала дня, когда муж сумеет вернуться, с тем нетерпением и надеждой, с какими ждут избавления.

После выборов бывший ротный командир Ивамото был изгнан из дома Хиросэ в каморку при типографии, где отныне и поселился один-одинешенек. Выгнала Ивамото его собственная жена Асако. Она убедила Хиросэ, что мужу лучше находиться подальше.

Ивамото покинул дом Хиросэ без особых протестов. Теперь он то и дело требовал у Кусуми то тысячу, то две тысячи иен, и Кусуми хоть и корчил кислую мину, тем не менее всякий раз выдавал ему эти суммы. Подразумевалось, что эти деньги дает Хиросэ. Это были как бы отступные, которые Ивамото получал за проданную жену. Пока Асако жива и находится у Хиросэ, эти отступные, несомненно, будут ему выплачивать. У себя в сторожке он ровно ничем не заминался, днем слушал радиопередачи футбольных соревнований со стадиона, вечерами играл с кем-нибудь из рабочих в шахматы или в ма-чжан.

Война и все, что произошло потом, после капитуляции, оказали удивительное действие на этого человека. Собственная жена презирала его. Ивамото никогда не отличался способностями и не был особенно энергичным человеком, но до капитуляции его семья была более или менее благополучной. После капитуляции положение женщины в семье стало несколько более свободным, чем раньше, кругом кричали о равенстве полов, о раскрепощении женщины,– и в конце концов супруги Йвамото как бы поменялись ролями. Ивамото не принадлежал к числу тех, кто способен был предотвратить этот семейный переворот,– для этого у него не хватало моральных сил и способностей. Он уступил жену Хиросэ и жил на средства, которые тот выплачивал ему за жену,—в этом слабовольном поступке, возможно, заключалась своеобразная месть Асако, которая, как возмездие за неверность, вынуждена была теперь постоянно терпеть вымогательства со стороны своего бывшего мужа. Асако жаловалась Хиросэ, и в конце концов вся эта история начала изрядно его тяготить.

Асако была легкомысленная женщина. Выгнав мужа, она видела теперь обузу в ребенке.

– Эх, зря я его родила! Ребенок на всю жизнь связывает женщину по рукам и ногам, разве женщина может быть свободна по-настоящему, когда у нее есть ребенок? – откровенно раскаивалась она.

Даже когда ребенок простудился и у него начался сильный жар, она почти не ухаживала за ним.,Обеспокоенная служанка пожаловалась Хиросэ. Хиросэ вызвал врача. Врач заподозрил воспаление легких и сказал, что ребенок нуждается в тщательном уходе, но Асако досадливо наморщила лоб.

– Сэнсэй, не можете ли вы прислать мне сиделку?

– Гм... У меня в больнице сейчас нет свободных сиделок, но если вы согласны пригласить приходящую, я попытаюсь узнать.

– Да, да, пожалуйста, очень прошу вас.

Добродушный пожилой врач, как видно рассерженный холодным отношением матери к больному младенцу, без лишних слов распрощался и ушел.

Под вечер явилась сиделка, женщина лет за тридцать, очень разбитная и словоохотливая. По ее словам, во время войны она работала в Главном госпитале.

Поздно вечером вернулся из конторы Хиросэ вместе с Кусуми. Увидев в прихожей вышедшую ему навстречу сиделку, он вскрикнул от удивления.

– Ба, да ведь это Огата-сан! Что, не узнаешь? Помнишь фельдфебеля Хиросэ, раненого, лежавшего в Главном госпитале?..

– Боже мой! Здравствуйте! А я, как вызвали меня сюда, сразу подумала, не тот ли это Хиросэ? Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как ваша нога?

– Ничего, спасибо. В общем, сносно, не мешает. Так вот, значит, кто к нам пожаловал! Я и не предполагал, что это окажешься ты! Ну, рассказывай, как же ты жила все это время?

– Как жила? Мучилась... Да еще как, вы бы знали! Как Главный госпиталь сгорел, эвакуировалась в провинцию, там и жила все время, насилу выбралась обратно в конце прошлого года... Но Хиросэ-сан теперь директор, важный господин, значит не годится мне слишком много болтать... Как видно, вы процветаете. Пополнели...

Огата-сан была небрежно причесана, одета в полосатые шаровары и выглядела постаревшей на добрый десяток лет, по сравнению с тем временем, когда работала в госпитале. Вдова, потерявшая на фронте забулдыгу мужа,, она кочевала из больницы в больницу, а сейчас снова работала сиделкой по найму. Вот уже много лет, как она не имела своего угла. Неудачная жизнь ожесточила ее; что-то было в ней беспокойное, хитроватое.

– Вы, наверное, как выписались тогда из госпиталя, так сразу женились? – спросила она, поднимаясь следом за Хиросэ по лестнице.

– Нет, не женился.

– Что такое?! Как, разве эта... эта... не ваша жена?

– Эта? Просто нахлебница.

– Так, значит, этот больной...

– Ее ребенок.

– Врите! Он ваша копия! – Сестра Огата слегка хлопнула Хиросэ по плечу.

– Не болтай глупостей! С чего ему быть на меня похожим?

– Значит, вы и вправду один?

– Один, конечно!

– Ну и ну! Живете в таком роскошном огромном доме... Отчего же вы не женитесь?

– А мне и так неплохо.

– А-а, теперь мне все ясно. Вот, оказывается, в чем дело.

– Что тебе ясно?

– Все дело в ней... Помните небось ту барышню, которая служила в Военно-медицинской академии, Кодама-сан?.. Все, наверное, по ней вздыхаете?

– Гм... Ну и что с ней?

– Э, не морочьте мне голову. Сами небось, как выписались, сколько уж раз с ней встречались!

– Всего раз или два.

– Врете все! Врете, я знаю!

– Нет,, я серьезно. С тех самых пор совершенно ничего о ней не слыхал. Во-первых, я не знал ее адреса...

– Ну и ну... Я тоже за все это время к ним не наведывалась. Интересно, что с ней, представления не имею.

Где она живет?

– В Мэгуро.

– В Мэгуро? Если в Мэгуро, так они, наверное, пострадали там от пожара...

– А, да-да, может быть... Ведь район Мэгуро весь выгорел во время бомбежек... Хиросэ-сан и вправду не знает?

– Говорю тебе, ничего я не знаю. Зачем бы я вздумал тебя обманывать?

– Неужели правда? Опа всего год жила с мужем, так что, конечно, выйдет замуж еще раз... А вам она подошла бы, я всегда так считала. Такая красавица, и к тому же дочка профессора! Не будь войны, разве стала бы такая барышня бегать иа службу? Да никогда в жизни!..

Болтовня сестры Огата пробудила в душе Хиросэ забытые воспоминания. В самом деле, в Иоко Кодама было что-то, отличавшее ее от всех многочисленных женщин, с которыми он сталкивался в эти последние годы. Правда, в ней чувствовалось какое-то внутреннее сопротивление, поладить с ней было далеко не так просто. Пожалуй, она была капризна, взбалмошна. Зато и воспоминания о ней остались у него яркие, в сердце все еще сохранилось влечение,– он хотел бы увидеться с ней еще раз.

Интерес, который он питал к жене Ивамото, носил самый поверхностный, скоропреходящий характер. После того как эта связь была как бы санкционирована самим Ивамото и за нее нужно было платить деньгами, интерес Хиросэ к Асако значительно ослабел, и она стала до некоторой степени тяготить его. Если «та женщина» до сих пор не замужем, можно было бы подумать даже и о женитьбе...

В этот вечер, после того как было выпито сакэ, Иосидзо Кусуми, пододвинувшись поближе, неожиданно спросил:

– Ну ладно, все это хорошо, хозяин, а как насчет того, о чем я уже давеча говорил вам?

– О чем ты мне говорил?

– Да вот насчет той самой женщины, о которой вспоминала эта сиделка...

– А, вот ты о чем...

– Честное слово, хозяин, не подумайте, будто я собираюсь учить вас, что и как вам следует делать, а только подходящая была женщина...

– Ты находишь?

– Пора бы уж и вам, хозяин, остепениться. Конечно, если бы вы задумали выбирать, так, по вашему теперешнему положению, могли бы жениться на самой благородной барышне из какой ни на есть знатной семьи. Все это верно, а только славная была женщина... Отчего вы расстались с ней?

– А я и сам не знаю,– весело рассмеялся Хиросэ: он уже слегка захмелел.– Что-то ей вдруг чудное взбрело на ум. Да кто их разберет, этих женщин...

На следующее утро, когда Хиросэ читал газету, сидя в плетеном кресле на залитой солнцем веранде, из сада показалась Огата-сан.

– Здравствуй. Ну, как он там, этот малыш? Досталось тебе хлопот?

– Только что ушел доктор. Кажется, обойдется...– внезапно она понизила голос.– Эта госпожа такая странная! Ни ночью, ни утром сегодня ни разу даже не подошла к ребенку. Ходит себе, как будто ей и дела нет, что он болен. Не любит она его, что ли?..

Хиросэ приглушенно засмеялся.

– Что она сейчас делает?

– Завтракает одна в столовой. Очень уж она его запустила.

– Ну ладно, вот что...– Хиросэ положил газету и повернулся к сестре Огата.– Послушай, не сходишь ли ты разок в Мэгуро, а? Не обязательно сегодня, можно потом, когда ребенок поправится.

– Ой, к той барышне?

– Да.

– Ну и ну! Заело же вас! – воскликнула Огата-сан.– Значит, у вас серьезные намерения?

– Никаких серьезных или других каких-нибудь намерений у меня нет. Можно же проведать человека, узнать, что с семьей, уцелел ли дом и вообще как они поживают?

– Целый год не подавали о себе вестей, так уж нечего потом и проведовать!.. Ну ладно, пойду. Для Хиросэ-сан я все сделаю. Ведь вы же мой бывший пациент... Но только от этой госпожи мой визит, наверное, надо держать в секрете?

– Пожалуй, так будет лучше. А впрочем, я все равно собираюсь отправить ее обратно на родину, в Окаяма, так что мне все равно – можешь сказать.

– Ах вы негодник! Ну и хитрющий же вы! – заговорила сестра Огата на своем привычном жаргоне.– Ну да ладно. Уж так и быть, схожу узнаю, как они там... Я ведь тоже давно их всех не видала. Да и барышне Кодама, какая бы пи была гордячка, а все время сидеть во вдовах тоже расчет плохой, не то станет такая же замусоленная, как я. Пора уж ей покончить с вдовством и при удобном случае обзавестись муженьком.

Хиросэ уже начисто забыл, как яростно упрекала и допрашивала его в ту ночь в Омори Иоко Кодама о своем умершем муже. В памяти сохранилось только смутное впечатление о том, что она оказалась женой одного из бывших его подчиненных, и только. Но он не мог отделаться от ощущения, что за все тридцать с лишним лет его жизни она была единственная из всех многочисленных встречавшихся на его пути женщин, с которой он сблизился, испытывая нечто похожее на любовь. Воспоминание об этом до сих пор обладало для него притягательной силой. Других женщин – их были десятки– связывали с ним только деньги, и все они бесследно исчезали из его памяти.

С беззаботностью наемной сиделки Такэко Огата прожила в доме Хиросэ целую неделю. Ребенок уже почти совсем поправился, но, пока Хиросэ не прогонял ее, она готова была оставаться в его доме на любой срок. В эти тяжелые времена, когда прокормиться стоило таких трудов, выгоднее и удобнее всего было оказаться на чужом иждивении. Огата-сан проводила привольные дни у постели не причинявшего особых хлопот больного.

Однажды, когда Хиросэ уехал к себе в контору, она вышла из дома, сказав, что идет по делу в бюро по найму сиделок. В действительности же она решила навестить Иоко Кодама. Действовала она не без задней мысли: если бы она принесла Хиросэ вести об Иоко, это, в конечном итоге, пошло бы ей же на пользу,—возможно, она сможет подольше остаться у пего в доме. Кроме этого тайного умысла, ею руководило также пошлое любопытство немолодой женщины, охотно сующей нос в чужие дела. Она не знала, по-настоящему ли обеспокоен Хиросэ судьбой Иоко, или им движут низменные интересы, не знала, каковы связывающие их отношения, не задумывалась над тем, какой вред может причинить Иоко Хиросэ, и тем не менее готова была стать его сообщницей. Такэко Огата была, в сущности, легкомысленной и в достаточной степени пошлой особой.

Почти все знакомые здания по дороге от станции Мэгуро до больницы Кодама сгорели. Кругом все так изменилось, что временами Такэко Огата с тревогой думала, что ошиблась дорогой. Когда она с трудом отыскала наконец знакомую улицу, оказалось, что здание больницы, как она и предполагала, сгорело. Некоторое время она неподвижно стояла посреди дороги, разглядывая груду развалин. Живая изгородь, когда-то окружавшая больницу Кодама, захирела, фундамент и руины густо заросли травой. Было очевидно, что здесь никто не пытался разобрать руины и навести хоть какой-то порядок. Потребовалось не меньше пяти минут, прежде чем сестра Огата сообразила, что плоское строение в глубине двора за развалинами – дом, где жил когда-то «сэнсэй Кодама». Впрочем, прошло уже больше пяти лет с тех пор, как она ушла из его лечебницы...

Оказалось, что «барышня Кодама», которую она увидела после долгого перерыва, до неузнаваемости постарела и подурнела. Отчасти это можно было объяснить рождением ребенка, отчасти тяжелыми переживаниями– смертью сестры, необходимостью ухаживать за больным отцом, а также и явным недоеданием. Волосы, потерявшие блеск, небрежным узлом лежали низко на затылке, руки потемнели, были грязны, суставы пальцев распухли. Она колола дрова, стирала, целиком взяла на себя все заботы о доме и, казалось, изнемогала под тяжестью бедственной послевоенной жизни. В любой семье в эту пору женщины не имели ни досуга, ни возможности позаботиться о своей внешности. Нищета и тяжелые затруднения, переживаемые страной, сделали японок совсем невзрачными.

С первого взгляда, брошенного на Иоко Кодама, сестра Огата мгновенно поняла, что расчеты Хиросэ провалились. Иоко вышла замуж. И к тому же так постарела, совершенно утратила былое очарование! «Навряд ли Хиросэ сможет почувствовать к ней тот интерес, который питал когда-то»,– подумала она.

Все в этом доме выглядело из рук вон плохо. Сэнсэй лежал неподвижно и без посторонней помощи не способен был даже выкурить сигарету. Госпожа Сакико, с угасшим взором, согнулась, точно глубокая старуха. С первого взгляда можно было понять, какие страшные опустошения принесла война этой семье. Навряд ли они сумеют оправиться и подняться после этих несчастий. У стариков уже не было сил, чтобы начать жить сначала. А молодые все умерли.

Речь Иоко была полна горьких жалоб, видно слишком уж много, горя накопилось,у нее в сердце. Но даже среди обрушившихся на нее несчастий она все еще не утратила свойственного ей самообладания.

– Вы видите, в каком состоянии отец. Я обязательно должна найти какую-нибудь работу. Но не знаю, как быть с ребенком. Ведь я кормлю и никуда не могу отлучиться из дома. На сухое молоко, которое выдают по карточкам, рассчитывать не приходится, а со свежим молоком всегда перебои. Я бы делала рисовый отвар, но нет риса. Сейчас живем тем, что продаем вещи – кимоно, все подряд, что под руку попадет... Но' скоро и продавать будет нечего. Ума не приложу, как быть дальше. Я ходила искать работу, но все напрасно...

Демобилизованные солдаты и репатрианты, вернувшиеся из-за границы, не имея крова, целыми толпами ночевали на станции метро Уэно. Приехавшие из провинции еще больше увеличивали эти толпы безработных. Вдовы с детьми, чтобы не умереть с голода, приставали к прохожим. Найти работу было далеко не просто. Иоко собиралась сходить к бывшим друзьям отца и попросить работу в аптеке, но больницы, принадлежавшие знакомым врачам, тоже большей частью сгорели во время бомбежек, и, кроме того, многих адресов она просто не знала.

В марте были заморожены сбережения в банках. Каждая семья имела право получить не более пятисот иен в месяц новыми деньгами, из среднего расчета по сто иен на одного члена семьи. Других наличных денег взять было неоткуда. Денег, которые удавалось выручить за проданную одежду, едва хватало на то, чтобы как-нибудь прокормиться.

– А от мужа известия получаете?

Иоко с горькой улыбкой отрицательно покачала головой.

– Неужели нет?

– Ничего нет. Может быть, он убит. Я уже перестала надеяться. Иногда мне и самой хочется умереть. Не будь ребенка, я и работать смогла бы, и умереть была бы вольна... Я понимаю, дитя ни в чем не повинно, а только нет сил больше так жить – слишком уж тяжело... Хотелось бы предложить вам чашечку чая, но чая у нас тоже нет...

– Что вы, не надо, зачем... Но мне от души жаль вас, право...

– А как вы живете, Огата-сан?

– Я-то? Я давно уже превратилась в бродягу, так что мне все нипочем. Живу сносно, если только не задумываться о будущем.

– Много заняты по работе?

– Когда занята, а когда и свободна, бывает по-всякому... Ну да это не важно. Вот что, Кодама-сан, какая у меня удивительная встреча была на днях! Угадайте, с кем!

– Право, не знаю...

– Нет, попробуйте угадать... С Хиросэ-сан, да! Помните? Тот, который лежал в Главном госпитале... Ну, еще ногу ему оперировали...

– А-а, он...– кивнула Иоко.

Ей стало как-то не по себе. Внезапно ей пришло в голову, что Такэко Огата неспроста явилась к ней сегодня с визитом.

– Сейчас у него целая вилла в Тадзоно-тёбу, и какая великолепная! Он уже тогда, кажется, жил один, без жены. А сейчас они окончательно разошлись, и он все еще не женился, по-прежнему один. Директор... да не в одном месте, а по крайней мере в трех, четырех... Иначе чем в машине из дома не выезжает. Две служанки, и даже секретарь... Удивительно симпатичный, славный он человек! И, насколько я могу судить, кажется совершенно здоров. Оперированная нога нисколько ему не мешает...

– Вот как...

– В нынешние тяжелые времена бывают же счастливцы на свете! Прямо диву даешься! Рис—белый, как снег, а что рыбы, что мяса!.. Торговцы сами приносят на дом сколько угодно. Ходить или ездить куда-нибудь за продуктами в этом доме и в голову никому не приходит. Стоит только иметь деньги – и все что угодно можно достать... Сакэ ему тоже привозят из провинции, да не маленькими, а большими бутылками. А тканей– и шерстяных, и простых – шкафы ломятся, честное слово! Хотела бы я, чтобы вы посмотрели...

Огата-сан расхваливала Хиросэ и его дом, как будто хвасталась собственным имуществом, но Иоко молчала. Одна мысль, что на свете существуют такие люди, была ей неприятна. Раньше, когда кругом шла обычная, мирная жизнь, она не очень близко принимала к сердцу неравенство, существовавшее в обществе, но теперь, когда почва с каждым днем уходила у нее из-под ног, несправедливость и контрасты между нищетой и богатством больно ранили душу. Эта несправедливость и контрасты были особенно вопиющими в послевоенной Японии. Иоко почувствовала, как в душе ее поднимается гнев, словно Дзюдзиро Хиросэ явился новым доказательством этой несправедливости. Но Огата-сан, не понимая ее настроения, продолжала:

– Послушайте, отчего бы вам не встретиться с ним разок? Мы можем пойти вместе...

Не отвечая, Иоко отрицательно покачала головой.

– Ну полно, тут вовсе нечего стесняться. Поговорим, вспомним старое, и пусть он нас угостит хорошенько. Да вот недавно случайно зашла о вас речь, и Хиросэ-сан сам сказал, что хотел бы вас повидать. Так что это вполне удобно...

– Нет, не хочу. Никаких дел к нему у меня нет, значит и ходить туда незачем. Да и некогда мне,– резко отрезала Иоко. Ей неприятно было даже разговаривать на эту тему. Меньше всего" собиралась она идти в гости и угощаться у одного из этих новоявленных толстосумов, которые купаются в роскоши, не обращая ни малейшего внимания на царящую кругом нищету. Она знала, что Хиросэ выставлял свою кандидатуру на выборах. И хорошо, что он провалился: что стало бы с Японией, если бы, подкупив власть имущих и надев личину «представителей народа», подобные ему люди стали бы заправлять страной! Чем больше она размышляла, тем больший гнев вызывал в ее душе образ Хиросэ. И в то же время ее терзало смертельно горькое раскаяние в ошибке, которую она совершила когда-то. И, наконец, как логическое следствие всех этих переживаний, злоба поднималась в душе даже при виде Такэко Огата, явившейся по поручению этого ненавистного ей человека.

– Большое спасибо за внимание, но я не собираюсь с ним встречаться. Так и скажите. И потом, мне очень не хотелось бы, чтобы о моей жизни судили посторонние. Пожалуйста, ничего обо мне не рассказывайте...—В постаревшем, до неузнаваемости изменившемся лице Иоко вдруг мелькнуло то твердое, непреклонное выражение, которое бывало у нее когда-то. Заметив это, сестра Огата решила про себя, что затея не удалась и нужно кончать этот разговор.

В тот же вечер, несмотря на запрещение Иоко, Такэко Огата выложила перед Хиросэ всю подноготную жизни семьи Кодама, в подробностях описав положение семьи и дела самой Иоко.

– Бедняжка! Она все еще хороша, но так постарела! Видно, очень уж тяжело ей приходится. И все-таки она не сдается, тянет одна всю семью – ребенка, больного отца, старуху мать... Ведь она женщина с характером. Надеется, наверное, на возвращение мужа. Он у нее в Сибири, один бог знает, вернется ли... На ее месте я давно оформила бы развод и вышла еще раз замуж, честное слово!

Хиросэ слушал молча, с чашкой в руке, опираясь локтем на дорогой полированный стол. Его цветущее лицо, слегка разрумянившееся от сакэ, выглядело еще более моложавым и энергичным. Хиросэ приобрел внушительную осанку, как и подобало солидному, деловому человеку, так что даже сестре Огата подчас было трудно поверить, что перед ней тот самый фельдфебель Хиросэ, которого она знала когда-то. На нем было легкое кимоно, наброшенное прямо на голое тело, в распахнутом вороте виднелась грудь, заросшая волосами. Эта могучая грудь, казалось, олицетворяла собой непоколебимую силу уверенного в себе мужчины.

Выговорив все, что только можно было сказать, Такэко Огата наконец перевела дух, и Хиросэ, словно он только и ждал этой паузы, повернулся к ней, с решительным видом поставив на стол чашечку с сакэ.

– Послушай, вот что... Так ты говоришь, муж у нее в Сибири, и неизвестно, когда вернется? И все надежды у нее на его возвращение? Так вот, на том условии, что это будет продолжаться только до его возвращения, я, пожалуй, готов позаботиться о Кодама-сан. Я думаю, на три тысячи иен в месяц она сумеет прожить. А я могу считать, что просто бросил эти деньги на ветер, и дело с концом. И никаких других условий я ей не ставлю. Вернется муж – с того же дня я снимаю с себя все заботы. По-моему, ее должны устроить такие условия. Ну а если он не вернется... Тогда и подумаем, как быть дальше. Дело простое. Мне кажется, для нее это лучший выход из положения.

– Еще бы, конечно блестящий выход! Право слово!– сказала Такэко Огата.

– Так вот, завтра сходи к ней еще раз и передай мое решение. Заодно отдашь ей три тысячи иен за этот месяц. Да захвати с собой несколько килограммов риса, ну и фрукты или что там требуется для больного... Не думаю, чтобы она отказалась, но женщина она все же довольно капризная... В случае если не захочет взять, ты скажи, что в дальнейшем пусть не берет, но то, что ты принесла в этот раз, пусть непременно оставит. Немного риса будет ей кстати.

– Слушаюсь, слушаюсь, все исполню. Это исключительная щедрость с вашей стороны. Право, позавидовать можно! Жаль, что мне не было суждено родиться красавицей...—досадливо поджав губы, съязвила сестра Огата.

Поставив такие мягкие условия, Хиросэ окончательно успокоился. Этот человек не знал других способов завоевать любовь женщины. Он был уверен, что если только станет посылать Иоко каждый месяц деньги и рис, женщина не сможет долго сопротивляться. Он думал о ней так же, как думал бы о собаке, которую надо приручить с помощью корма. Пройдет два-три месяца, и Иоко Кодама будет принадлежать ему – это получится само собой. Почти все женщины, с которыми он сближался, были таковы, и Хиросэ не сомневался, что Иоко Кодама тоже окажется такой же, как все другие.

Назавтра Такэко Огата снова отправилась в Мэгуро. Но Иоко, словно что-то предчувствуя, даже не предложила ей пройти из прихожей в комнаты. Сестра Огата раскланялась, приветливо улыбаясь, но Иоко только холодно кивнула.

– Вот что... э-э... Кодама-сан... Не сердитесь, пожалуйста, я знаю, это очень бесцеремонно, но...– С этими словами сестра Огата тихонько пододвинула к Иоко конверт с деньгами. Вместе с конвертом она поставила перед Иоко увесистый– мешочек с рисом, завернутый в пергаментную бумагу.

– Что это?

– Хиросэ-сан очень беспокоится о вас. Он просит вас принять это просто так, по доброте сердечной. И больше ничего, честное слово, больше ничего... Он говорит, что, пока ваш муж не вернется, ему хотелось бы каждый месяц немного помогать вам.

Иоко не отвечала.

– Хиросэ-сан так любезен. Ко мне он тоже так хорошо относится! Мне кажется, он делает это просто в знак благодарности за наше внимание, когда он лежал у нас в госпитале. Поэтому примите эти подарки без возражений. Сегодня я пришла только ради этого поручения и сейчас же ухожу.

Почувствовав недоброе в молчании Иоко, она сложила платок, в котором принесла рис, и поднялась с порога. В тот момент, когда она повернулась, готовясь отвесить прощальный поклон, Иоко резко отшвырнула от себя конверт с деньгами. Затем рывком выбросила за порог мешочек с рисом.

– Заберите это! И больше не смейте сюда являться! Я не хочу больше вас видеть. Пусть я умру с голода, но от Хиросэ не возьму ни зернышка. Уходите отсюда, слышите? – в ее резком тоне сквозило отчаяние. Сестра Огата пыталась оправдаться, но Иоко уже не хотела ничего слушать. При мысли о том, что она стала теперь так несчастна, что вызывает жалость в Хиросэ, она расплакалась от досады и боли. Если бы Хиросэ по-настоящему любил ее, он должен был прийти сам. А он прислал посыльного, пытался подкупить ее своим богатством,– такой поступок был бесконечно далек от настоящей любви! Иоко прекрасно понимала это. У этого человека никогда не было любви к ней. Была только страсть и стремление удовлетворить эту страсть.

Сестра Огата с рассерженным видом снова увязала рис и деньги в платок и, ни слова не говоря, вышла на улицу. Оставшись одна, Иоко ощутила внезапную слабость и некоторое время не в состоянии была подняться на ноги. И совсем независимо от досады и гнева, которые продолжали кипеть в ее сердце, ей страстно захотелось иметь этот рис. Рис был так нужен, чтобы сварить отвар для ребенка, чтобы накормить больного отца белой рисовой кашей. Жизнь стала трудна до предела. Продавать было уже почти нечего. Теперь наступил черед продать рояль, оставшийся после Юмико. Нужно продать также и землю – около четырехсот квадратных метров под развалинами больницы. А потом она решила искать работу, наняться куда угодно, делать что угодно, лишь бы как-нибудь продержаться до тех пор, пока вернется Уруки. Надежда на его возвращение стала теперь для Йоко единственной путеводной звездой.

Впервые за последние десять лет в Токио отмечался день Первомая. На площади перед императорским дворцом собралась полумиллионная толпа народа. Колонны демонстрантов, требующих создания народно-демократического правительства, затопили весь район Маруноути, улицу Гиндза. Третьего мая начался «токийский процесс». Двадцать восемь бывших государственных деятелей Японии, в том числе три бывших премьер-министра, ставших теперь военными преступниками первой категории, предстали перед судом, в составе которого не было ни одного японца. Доктор Сюмэй Окава сошел с ума во время судебного заседания.

На' следующий день, четвертого мая, председатель либеральной партии-Итиро Хатояма был лишен права заниматься какой-либо политической деятельностью на основании закона о чистке. Это произошло как раз в то время, когда все были уверены, что Хатояма, получивший наибольшее число голосов во время парламентских выборов по 1-му избирательному участку города Токио, на днях приступит к формированию кабинета.

Девятнадцатого мая на митинг, организованный компартией, на дворцовой площади собралось около трехсот тысяч человек. Выступал Кюити Токуда и другие руководители компартии. Люди требовали улучшения снабжения продовольствием. Выборные прорвались во дворец и в резиденцию премьер-министра. Для расправы с участниками митинга понадобились вооруженные силы, вплоть до артиллерии.

В разнообразных событиях, изо дня в день потрясавших Японию, ярко отражалось трагическое положение побежденной страны. Старая поговорка «Камии плывут, а листья тонут» как нельзя лучше подходила для характеристики того, что происходило в ту пору. Люди, еще вчера томившиеся в тюрьме по обвинению в наиболее тяжких государственных преступлениях, сегодня во главе тысячных толп переступали порог императорского дворца, влиятельнейшие сановники, еще недавно заседавшие в Тайном совете в присутствии императора, теперь выступали в качестве обвиняемых на суде Международного трибунала.

Двадцать третьего мая, по приказу штаба оккупационных войск, императорская семья была лишена особых привилегий, имущество четырнадцати принцев императорской крови подлежало отныне обложению налогами. Даже императорский дом утратил прочное положение. Инфляция усиливалась, цены повышались, и никто не мог бы поручиться, какие еще изменения и потрясения произойдут в жизни страны, всецело зависящей теперь от приказов оккупационной армии. Это было тревожное время, когда рухнули все основы – законы, мораль, экономика. Даже личные сбережения’ были заморожены в банках; каждый завтрашний день был под угрозой. А цены продолжали расти. Ожидали, что в Японии наступит такая же экономическая катастрофа, какая постигла Германию после первой мировой войны.

Наступило первое лето после капитуляции. Обширные пустыри на месте выгоревших строений были распаханы, даже в районах Аояма и Акасака кое-где на улицах зеленели побеги пшеницы. Рядом с огородами и пашнями высились уцелевшие от огня здания банков, неподалеку раскинулись построенные наспех дощатые балаганы – здесь был рынок. По улицам сновали «джипы» американской военной полиции, июньский ветер развевал американские флаги, укрепленные на крышах высоких зданий. По сравнению с тем, что творилось на этих улицах’ год назад, все кругом дышало покоем и миром. Да, это был мир, если только можно было назвать миром эту пучину лишений и нищеты! Жалкий, непрочный мир, удел поверженных, связанных по рукам и ногам, лишенных права даже вздохнуть свободно...