Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Они сидели вдвоем на веранде, отдыхая душой в обществе друг друга. Приятно ласкала прохлада летнего вечера, суета и тревога окружающей жизни как будто отодвинулись куда-то далеко. Эта простая, неторопливая беседа о самых будничных, каждодневных делах действовала необыкновенно отрадно на утомленные нервы.

– Нам, врачам, тоже нелегко стало работать...

– Надо думать... Говорят, на медикаменты теперь тоже введены карточки?

– Да, но дело не только в этом. Главное – лекарства дороги непомерно, а заработки становятся все ниже и ниже, так что люди совершенно не в состоянии платить за лекарство. А число больных увеличилось. Нынешней весной очень много заболеваний дифтерией. Самое удивительное, что участились случаи заболевания взрослых.

– Я слыхал, что бери-бери тоже очень распространилась.

– Да, бери-бери тоже. А также желудочные болезни.

В глубине сада, за кустами желтых хризантем, на веранде жилого дома зажегся свет. За тонкими шторами двигался худенький силуэт госпожи Сакико. Засветились окна и в кабинете профессора.

– Вот, например, вчера...– начал профессор и замолчал, как будто подыскивая слова. Потом, после небольшой паузы, продолжал:– Пришла ко мне на прием женщина лет тридцати, с братом, молодым еще человеком. Муж – он был лейтенант – ушел на фронт в тридцать восьмом году, а в сорок первом его убили где-то в Китае. Остался ребенок... Ну а в прошлом году эта женщина сошлась с другим и сейчас беременна. Любовник ее – человек холостой, казалось бы никаких препятствий к их союзу быть не должно, но, оказывается, недавно опубликовали указ о посмертном награждении убитого мужа... За особые заслуги ему пожалованы ордена – Золотого Коршуна 4-й степени и Восходящего Солнца 6-й степени... И вот из-за этого награждения все неожиданно осложнилось...

– Почему же?

– Да видите ли, по случаю этого награждения квартальный комитет устроил церемонию поминания духа убитого воина, далее начались визиты соболезнования от районной организации резервистов, потом учитель начальной школы приводит к ней весь свой класс для выражения благодарности родственникам погибшего... Одним словом, эта женщина вдруг очутилась в центре внимания... Теперь таких вдов называют, кажется, «жены сражающейся отчизны»... Короче, шум поднялся необыкновенный. Ну, понятно, в такой ситуации она уже никак не могла выйти замуж вторично. Больше того, она беременна и не смеет, бедняжка, показаться на улицу. Подумайте! Из-за того, что муж, убитый два года назад, посмертно награжден орденом, его вдова не может вторично выйти замуж!..

– И зачем же она приходила к вам?.

– Просит прервать беременность..

– Гм... И что же дальше?

– Ее брат, студент, развел здесь целую теорию. Он, дескать, категорически против того, чтобы сестра рожала. Ребенок, видите ли, покроет ее позором, и вообще, мол, вся эта история никак не способствует, поднятию морального уровня населения в тылу... Просил меня тайно сделать аборт.

– Странные доводы... И как же вы ответили?

– Отказался. Посоветовал выйти вторично замуж и раз навсегда покончить с этими разговорами.

– Совершенно правильно! Вообще-вдовы военных – самые несчастные женщины. Я в этой связи всегда с болью душевной думаю о Иоко-сан... Кстати, ее, кажется, нет дома сегодня?

– Да, она теперь ходит на службу.

– Да что вы?!

– Вот уже дней десять, как она устроилась на работу в аптеку при Военно-медицинской академии в Уси-гомэ. Один из моих друзей помог оформить все документы – анкету, клятвенное обязательство...

– Вот как... Но ведь и у вас в лечебнице нашлась бы работа провизора?

– Да, конечно... Видите ли, тут не только в работе дело. Я думаю, Иоко просто хотелось хоть на несколько часов вырваться из дома... Называйте это капризом. Но я не возражал – с ее характером тяжело сидеть дома в такие .бурные времена. Не знаю, долго ли она там пробудет. Во всяком случае, обязательство она подписала на год... Признаюсь, мне самому иногда тяжело бывает смотреть, как убивается по сыну жена...

Юхэй молча несколько раз кивнул в знак понимания и согласия. Да, конечно, и вдова, приходившая просить, чтобы убили ребенка в ее утробе, и Иоко Кодама, каждый день уходящая на работу в Военно-медицинскую академию,– обе напрягают все усилия, чтобы как-нибудь найти и утвердить свое место в жизни. И как ни странно выглядят со стороны их поступки, как ни противоречат они подчас здравому смыслу, обеим этим женщинам не остается ничего другого, кроме того, чтобы поступить так, как они поступили. Не они за то в ответе – всему виной окружающая действительность, в которой здравый смысл окончательно попран.

XX

Гарнизон острова Атту, окутанного туманами северных широт Тихого океана, погиб в полном составе во главе с полковником Тамоцу Ямадзаки – «разбился вдребезги, как разбивается драгоценная яшма...» Сообщение Ставки, составленное на этот раз уже в нескрываемо-траурном тоне, оповестило об этом по радио всю страну.

А вскоре после падения Атту войска Объединенных Наций наголову разбили армию держав «оси» в Северной Африке, переправились через Средиземное море и высадились в Сицилии; режиму Муссолини пришел конец. На смену ему явилось правительство Бадольо.

Дела немецкой армии па Восточном фронте шли все хуже и хуже. В июне японская армия оставила остров Кыска; в районе Соломоновых островов линия фронта отодвинулась от Гуадалканала к Бугенвилю. По мере того как осень близилась к зиме, положение Германии, Японии и Италии становилось все безнадежнее. С каж^: дым днем все явственнее обозначался близкий крах-держав Тройственного союза. 8 сентября правительство Бадольо приняло безоговорочную капитуляцию; вся Италия к югу от Рима уже находилась под контролем английских и американских войск, а Муссолини, собрав остатки разбитых отрядов, учредил фашистское итальянское правительство на севере Италии. Однако этот отъявленный негодяй больше не внушал страха – пора его величия миновала.

В Японии тоже все сильнее чувствовалось приближение развязки. Слепое доверие к «империи, существующей непрерывно две тысячи шестьсот лет», мало-помалу сменилось ощущением смутной тревоги и опасения. Правительство и военное руководство все заметнее проявляли симптомы растерянности. «Просчет» в войне против Америки давал себя знать со всей очевидностью.

Флоту не хватало кораблей, авиации – самолетов. Продовольствие, железо, нефть, каучук – во всем чувствовалась острая недостача. Чтобы восполнить эту нехватку, правительство непрерывно и бездумно выдвигало все новые и новые лозунги, печатало все новые плакаты:

«Хоть одним кораблем больше, хоть одним самолетом больше!»

«Капля керосина – это капля крови!»

«Есть запасы – нет боязни!»

«Никаких личных желаний до полной победы!»

«Сто миллионов. человек – одно сердце, одна воля!»

Но народ уже осознал главное – что его собственные дух и решимость дрогнули. Чем больше правительство кричало о Мобилизации духа, тем более чуждым становилось оно японскому народу. При виде плакатов, которыми Ассоциация помощи трону, Молодежная ассоциация помощи трону и правительство обклеивали все перекрестки, люди с отвращением отворачивались. Ибо каждое слово этих плакатов сковывало по рукам' и по йогам, предвещало одно лишь горе.

Словами плакатов уже невозможно было поднять народ на новые дела и жертвы.„ Народ Японии больше не шел в ногу с правительством. Люди утратили веру и в правительство и в военное руководство, и это неверие порождало внутреннюю тревогу. Когда дух народа надломлен, перспективы войны безнадежны. Поражение неизбежно, хотя сулит неисчислимые бедствия. Но продолжать усилия, направленные на достижение победы, было невозможно: недоставало главного – доверия к власти.

Таясь от властей и от полиции, люди помышляли теперь только о своих узколичных интересах и выгодах. Каждый беспокоился лишь о себе самом, о своей жене и о детях. За два года до капитуляции Японии раньше и прежде всего капитулировал дух народа. И это произошло не из-за пропаганды противника, не под угрозой вражеских пушек. Разочаровавшись в правительстве и в военном руководстве, убедившись, что они не стоят тех жертв, к которым постоянно призывают народ, люди, охваченные усталостью и апатией, пришли в то состояние отчаяния, когда у человека опускаются руки и он в тупом бездействии ожидает наступления неотвратимого «завтра». Улицы гудели от самых невероятных слухов.

В эти тревожные, беспокойные лето и осень 1943 года Иоко ежедневно ездила электричкой на службу в Военно-медицинскую академию. Впервые она соприкоснулась с реальной жизнью, которую до сих пор знала плохо. Теперь она своими глазами увидела трагические будни страны, вот уже много лет подряд ведущей войну. Люди, с которыми она утром и вечером вместе ехала в электричке, выглядели встревоженными, угнетенными тяжелой, неотступной заботой. Взгляды были испуганными. Одежда стала жалкой, лица изможденными.

9 Тацудзо Исикава

257

Изящество и красота исчезли из жизни. Цветники превратились в огороды; на клумбах выросли стебли кукурузы, даже обочины дорог были распаханы, и на мостовую тянулись побеги тыквы. У лавок и магазинов стояли длинные очереди за продовольствием и табаком, которые выдавались по карточкам; палимые зноем, с усталыми лицами, люди простаивали в тупом ожидании много часов подряд.

Мужчины, точно по уговору, все носили за спиной рюкзаки. Пожилые служащие торговых фирм и правительственных учреждений возвращались вечером домой, до отказа набив эти рюкзаки брикетами прессованного угля, соей, которая выдавалась семьям фронтовиков, пачками грубой, серой хозяйственной бумаги.

Разговоры молодых женщин-служащих в вагонах электрички вертелись исключительно вокруг одной темы: одна рассказывала подруге, что в министерстве внутренних дел служащих снабжают неважно, и потому она устроилась через знакомых в военное министерство, другая с. завистью отвечала, что лучше всего снабжают на предприятиях, имеющих оборонное значение, например на судостроительных или авиационных заводах...

Иоко выходила из вагона электрички на станции Вакамацу в районе Усигомэ и шла по широкой дороге. Она носила светло-серые брюки и блузку с длинными рукавами, волосы были туго завязаны шелковой тесемкой. Так она одевалась на случай воздушной тревоги.

В конце широкой улицы высились величественные ворота Главного военного госпиталя. Сразу за воротами, слева, виднелось маленькое строение – приемная, где постоянно толпились жены и матери раненых, пришедшие на свидание. «Бедные...» – думала Иоко, глядя на этих женщин.

Влево от госпиталя тянулась дорожка, плавно сбегавшая вниз по отлогому склону. Эта дорожка вела на территорию Военно-медицинской академии. В центре двора был разбит сад; в зарослях вишневых деревьев стрекотали цикады; вокруг этой центральной площадки раскинулись корпуса академии. В глубине, прямо напротив ворот, высилось главное здание: там находились аудитории. В корпусе налево разместился склад медикаментов, этажом выше – конференц-зал. Направо виднелось главное здание больницы и пять прилегающих

к нему больничных корпусов. А еще дальше, в глубине территории, тянулись корпуса, предназначенные для гражданских больных, построенные на средства Императорского благотворительного общества.

Аптека помещалась в главном здании, направо от входа. Посреди просторного помещения на четырехъярусных стеллажах стояли бутыли с лекарствами; лекарства выдавались через прорубленное в стене окошечко, выходившее в коридор. В подвальном помещении стояли ящики с медикаментами. В провизорской работало четверо мужчин и пятеро женщин; они ежедневно готовили порошки и микстуры более чем для тысячи больных. Комната была пропитана запахом лекарств и наполнена звуком непрерывно бегущей струи воды.

Окна провизорской выходили на центральный двор, на котором с утра и до вечера не затихало движение. Непрерывной вереницей подъезжали и уезжали машины – одни привозили новых больных, другие увозили тех, кто выписывался. На машинах, украшенных звездочкой– эмблемой армии,– приезжало и уезжало начальство – старшие офицеры медицинской службы. Усталым шагом, волоча ноги, шли больные на амбулаторный прием; бодро, с узелками в руках, шагали посетители, пришедшие навестить больных. Проходили слушатели академии, направляясь в аудитории в главное здание, на их погонах блестели знаки различия лейтенантов и капитанов.

То и дело пробегали мимо медицинские сестры, шелестя подолами широких, похожих на цветы белых юбок. Среди них, по отлогой дорожке, ведущей из Главного госпиталя, бродили ходячие больные,– как и все раненые, тоже в белой одежде. Вот, осторожно нащупывая дорогу, проходит ослепший на фронте солдат с собакой-поводырем. Раненых несут на носилках, катят в колясках.

Молодые, крепкие солдаты и офицеры, могучего телосложения, с мужественными загорелыми лицами, здесь были всего-навсего беспомощными больными. Вдали от своей части, без оружия, свободные от приказов, они вновь превращались в тихих, молчаливых юношей. Ноги, которые еще так недавно карабкались по скалам, продирались сквозь заросли джунглей, теперь ступали осторожно и медленно, опасаясь споткнуться о камешек на дорожке. Совсем недавно на станциях железных дорог их провожали оглушительными криками «Бандзай!», и они уезжали, распевая «Не победив, мы не вернемся!» Теперь эти же люди, сосредоточенные, задумчивые, пытались по-новому осмыслить то, что с ними произошло. В солнечные дни раненые проходили через двор, и белые халаты их ослепительно сверкали в ярком солнечном свете. В дождливые дни они шли по подземной галерее, соединявшей Главный госпиталь со зданием Военно-медицинской академии. Все они считались привилегированными пациентами и в качестве таковых являлись на консультацию в Военно-медицинскую академию, где получали лучшую помощь, какой располагала японская военная медицина.

Однажды, после полудня, когда легкий ветерок смягчал зной и небо сияло безмятежной голубизной, как обычно бывает в начале осени, Иоко отправилась на склад за лекарствами. Опа обогнула стоявший в центре двора высокий памятник-обелиск и уже приблизилась к дверям склада, как вдруг неожиданная встреча заставила ее остановиться.

– Как, Огата-сан, это вы? – воскликнула Иоко.

– Кого я вижу! Иоко-сан! Здравствуйте!

– Здравствуйте! Вы работаете в госпитале?

– Уже полтора года. Ну, как вы живете? Вы тоже здесь служите?

– Да, с июня...

Огата-сан была медицинская сестра, когда-то работавшая в лечебнице профессора Кодама. Года четыре тому назад она вышла замуж и уволилась с работы. Сестре Огата было уже за тридцать. Сейчас она возвращалась из академии в Главный госпиталь, толкая перед собой кресло, в котором сидел раненый.

При звуке голосов полулежавший в кресле раненый поднял глаза и взглянул на Иоко. Это был человек атлетического сложения; энергичное, мужественное лицо его казалось несколько бледным в ярком солнечном освещении. Он выглядел еще совсем молодым, немногим старше тридцати лет, и очень сильным. Казалось, никакая болезнь не смогла бы сломить этот могучий организм.

– Ведь вы, помнится, вышли замуж? – спросила Иоко сестру Огата.

– Да... Мой муж умер. Убит на фронте. Вышла замуж себе на горе. Право, как будто специально .затем и шла, чтобы мучиться.

– Да?.. Я тоже.– Иоко улыбнулась и положила руку на спинку кресла, помогая Огата. Разговаривая, они пошли рядом.

– Да что вы говорите?.. Значит, вы, барышня, тоже успели за это время выйти замуж?

Услышав, как Огата называет ее «барышней», Иоко вдруг вспомнились девичьи годы, и сердце у нее-сжалось от какого-то безотчетного сожаления.

– Да. Я прожила с мужем всего лишь год.

– Вот оно что! – Огата сочувственно кивнула и вдруг резко, почти грубо проговорила: – Замужество вообще скверная штука! Ничего хорошего нет. Вот, например, мой муж: с утра до вечера только и знал, что играл в ма-чжан. И сакэ пил. Уйдет, бывало, из дома, по нескольку суток ночевать не является, невесть где пропадает, а то и в полицию угодит. В довершение всего, как попал на фронт—так сразу же и погиб. А женщина – все терпи. Честное слово, даже зло берет!

В этих с сердцем сказанных словах сквозила огрубевшая душа женщины, многое испытавшей на своем веку. В поисках работы сестре Огата пришлось немало поскитаться по свету. Не удивительно, что в ней почти не осталось душевной тонкости, деликатности, теплоты. Сердце у Огата-сан давно очерствело.

Услышав это откровенно брошенное признание, раненый в кресле улыбнулся. Улыбка у него была спокойная, привлекательная. Иоко почему-то почудилось, что на этом красивом лице лежит печать одиночества. Несомненно, он не мог не сознавать себя одиноким, как и всякий больной. В Главном госпитале находилось на излечении две тысячи, раненых, и, хотя все это были люди, попавшие в одинаковую беду, каждый чувствовал себя одиноким и обособленным от других, как бывает одинок человек, внезапно оказавшийся вне армии, вдали от фронта, наедине с самим собой. Выброшенные из бурного водоворота событий, потрясавших страну, все эти раненые солдаты как будто очутились в зоне мертвого штиля, не нарушаемого ни малейшим порывом ветра.

Прислушиваясь к беседе обеих женщин, раненый не сказал ни слова. Иоко и сестра Огата катили кресло наверх по склону до самого входа в госпиталь. Здесь Иоко

стала прощаться, и тогда Огата-сан сказала, что, когда смена кончится, она непременно забежит к Иоко в аптеку поболтать.

. – Желаю поскорее поправиться,– поклонилась Иоко незнакомому раненому. Это была стандартная фраза, общепринятая вежливость, какую всякий здоровый человек обычно оказывает больному.

Раненый в кресле оглянулся и вместо ответа только кивнул, внимательно глядя вслед Иоко. Иоко торопливо побежала обратно.

По дороге она думала не об Огата-сан, которую встретила впервые за эти годы, а о глазах раненого. Что-то пугающее было в его упорном взгляде. Наверное, на фронте он был отчаянным храбрецом... Она не обратила внимания на знаки различия, приколотые у него на груди поверх халата, по весьма возможно, что он офицер, во всяком случае он производит впечатление человека довольно интеллигентного. Ей особенно запомнился его взгляд. Много разнообразных чувств выражал этот взгляд, и все они как будто светились в глубине его глаз. Правда, сейчас этот взгляд казался несколько смягченным сознанием своей беспомощности – ведь раненый не мог даже самостоятельно передвигаться.

Иоко прошла -на склад, получила банки с мазями и вернулась в провизорскую. Какая-то непонятная тяжесть лежала у нее на сердце. В таком подавленном состоянии она ждала Огата-сан, ведь та обещала зайти поболтать в аптеку.

Рабочий день в провизорской кончался в шесть часов вечера. Пробило шесть, но Огата-сан так и не появилась.

На следующий день Иоко ждала визита Огата-сан с самого утра. Взвешивая и смешивая порошки, Иоко то и дело поглядывала в окно, выходившее во двор. Неизвестно, привезет сегодня Огата-сан раненого или нет? Возможно, ей сегодня вовсе незачем приходить сюда. И все-таки Иоко ждала. Она сама не смогла бы объяснить, почему она ждет.

Было уже далеко за полдень, когда, случайно бросив взгляд в окно, она увидела Огата-сан, которая, так же как вчера, возвращалась в госпиталь, толкая перед собой кресло-коляску. Они находились довольно далеко, но Иоко узнала вчерашнего раненого. Заложив руки в карманы белого халата, Иоко стояла и смотрела им вслед. Перед ней была та самая Огата-сан, которую она ждала со вчерашнего дня, но странное дело – Иоко не сделала ни шагу, чтобы выйти из помещения и догнать ее. Этот раненый в кресле почему-то внушал ей страх. Она инстинктивно чувствовала, что ей лучше не приближаться к этому человеку. Ноги Иоко как будто приросли к полу.

Огата-сан неторопливо, даже несколько лениво толкала кресло вверх по мощеной дорожке. Свежий осенний ветерок развевал широкий подол ее белой юбки, солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую зелень сада, яркими бликами озаряли обе фигуры – сестры и раненого. От них веяло чем-то мирным, счастливым. Они не заметили Иоко, и это ее успокоило. Она боялась лица и глаз этого человека. Почему – этого Иоко сама не понимала. Просто ей казалось, что она не в состоянии выдержать этот взгляд. Хотелось знать, какая же душа у человека, имеющего такие глаза,– было и любопытно, и в то же время почему-то немного страшно.

По дороге домой она вдруг поняла, что в сердце ее закралась измена, и преисполнилась отвращения к себе самой. Иоко почувствовала, что душой уже неверна Тайскэ. Прошло полтора года с тех пор, как она его потеряла. Одиночество толкало ее к измене. Никогда в жизни ни один мужчина, кроме Тайскэ, не привлекал ее, ни к кому, кроме него, она не испытывала интереса. Иоко была убеждена, что полюбить кого-нибудь, кроме Тайскэ, значит стать низкой, порочной женщиной.

Прошло три дня, прошло четыре, а Огата-сан все не приходила в аптеку поболтать с Иоко. Сестры были так загружены работой, что некогда было перевести дух. В первом и в третьем хирургических отделениях в основном лежали тяжелораненые, по двенадцать человек в палате. Легкораненых, способных самостоятельно передвигаться, размещали по двадцать пять человек в палате. Весь уход за ними был возложен почти целиком на одну сестру. Даже если Огата-сан действительно хотелось прийти поболтать с Иоко, ей и впрямь нелегко было выкроить для этого время.

Постепенно Иоко забыла и об Огата-сан, и о ее подопечном. Она пришла к. заключению, что этот взгляд, как будто пронизывающий насквозь, всего лишь мгновенное и ошибочное впечатление, только и всего.

Каждую среду военнослужащие и вольнонаемные работники аптеки обедали вместе с начальством. Эти обеды проходили в форме своеобразных собраний, местом для которых служила столовая во втором этаже над аптекой. Офицер – начальник аптеки – проводил короткий инструктаж, после чего начиналась непринужденная беседа за едой. Со двора доносились усиленные репродуктором слова команды – это служащие госпиталя и медицинские сестры занимались зарядкой. После зарядки раздавались оживленные голоса и смех играющих в волейбол. Офицеры, ковыряя зубочистками в зубах, неторопливо беседовали и шутили между собой. Пока начальство занималось беседой, женщины-служащие тоже имели возможность немного передохнуть.

После обеда в одну из таких сред Иоко, не снимая халата, вышла во двор. У самого вестибюля она снова столкнулась с Огата-сан. Так же как в прошлый раз, Огата-сан катила кресло, в кресле сидел тот самый раненый. Он приветствовал Иоко легкой улыбкой.

– Здравствуйте, Огата-сан, что ж вы не приходили? – по возможности непринужденно и весело сказала Иоко, стараясь не глядеть на раненого.

– Ах да, да, ведь я обещала... Все время так некогда, что совсем позабыла.

– А я вас ждала...

– В самом деле? Ох, простите! Знаете что... завтра я непременно зайду к вам во второй половине дня. Но, может быть, вы заняты в это время?

– Я всегда занята. А разве вы завтра свободны?

– Думаю, что сумею выкроить часик. Этот раненый...– тут она указала на больного, сидевшего в кресле,– завтра назначен на операцию. Так вот, на то время, что его будут оперировать...

– Операцию? Какую? – Иоко задала этот вопрос, обращаясь к Огата-сан. Но ответил сам раненый, с легкой улыбкой глядя на Иоко чуть прищуренными глазами.

– Ногу будут резать. Вот здесь...– он указал на правую ногу.– Пулевое ранение в кость. Меня лечили на месте, в полевом госпитале; я уж считал, что совсем поправляюсь, да, оказывается, кость срослась не так, как положено. Совсем не могу ходить. Завтра еще разок разрежут и, кажется, отпилят кусок... Военврач сказал, что кость закрепят платиновой скобкой, и тогда все будет в порядке. Но правая нога станет короче на сантиметр. Одним словом, останусь хромым. Ну да это не беда, лишь бы ходить... Если смогу опять свободно передвигаться, то и на том спасибо, я так считаю.– Он говорил оживленно, почти весело, самоуверенным тоном человека, от природы незнакомого с чувством страха. Очевидно, он обладал крепкими нервами и от этого казался несколько резким, грубоватым. Люди такого склада часто встречаются среди военных. До конца жизни от них как будто исходит запах казармы.

Но прежде чем осознать все это, Иоко была поражена душевной красотой человека, дух которого оказался несломленным, несмотря на увечье, нанесенное его телу. Этот человек остался жизнерадостным, пройдя через тяжелые испытания, и был красив этим здоровым стремлением к жизни.

– Поистине война принесла мужчинам столько мучений! —с искренним состраданием сказала она.

– Пустяки, это вполне закономерно. Женщинам тоже приходится страдать не меньше. Вот, например, Огата-сан – ведь она тоже, пожалуй, жертва войны... Правда, Огата-сан?

– Еще бы! – резким голосом выкрикнула Огата-сан,– Жертва, самая настоящая жертва! Нет, в самом деле, и зачем только, спрашивается, придумали эту войну?! Сотни, тысячи здоровых, красивых мужчин искалечены, убиты... А вы, Кодама-сан, разве не жертва? Бедный ваш муженек,– ну разве не обидно умирать, когда жена такая молоденькая и такая красотка! А только наша женская доля еще тяжелее, хоть нас и не убивают на фронте! Правда?

При этих словах раненый снова поднял голову и пристально взглянул на Иоко своими сверкающими глазами.

– На каком фронте погиб ваш муж?

– Он умер в Японии, от болезни...

– Ах, так... Ну что ж, можно считать, что по сравнению со многими ему еще повезло...– эти слова были сказаны равнодушным, холодным тоном военного, привычного к смерти и к людскому горю.

– Повезло? А я, напротив, считаю, что судьба его очень несчастна.

– Ну, такие рассуждения – недопустимая роскошь. Вы слишком многого требуете. Если подходить к жизни с такими претензиями, так ведь конца края не будет нашим желаниям и капризам. А сколько солдат погибло неизвестно где и когда? Утонули в болотах, попали на съедение рыбам, растерзаны шакалами в джунглях... Хорошо еще, если тело удается найти и прах возвратить родственникам... Конечно, тяжело потерять мужа, и все-таки те солдаты, которые умерли в госпитале, здесь, в Японии,– это, можно сказать, счастливцы. Но я, разумеется, наверное, еще более везучий. Остаться слегка хромым – ведь это сущие пустяки!—и он засмеялся так громко, что Иоко даже вздрогнула. Что-то холодное было в его беспечном смехе. Этот холод как будто отметал все сложные, тяжелые переживания Иоко...

При первой встрече этот человек не сказал ни слова. Сегодня он, напротив, выглядел оживленным и, казалось, готов был говорить без умолку. Его речь звучала равнодушно, и вместе с тем во всей его манере держаться было что-то привлекательнее, властное. Иоко медленно шла рядом с Огата-сан, помогая ей катить кресло вверх по дорожке, по направлению к Главному госпиталю. Из зарослей, окаймлявших дорожку, доносилось слабое стрекотание поздних цикад.

– Мой брат тоже убит на фронте...

– В самом деле? Где?

– На юге. Собственно говоря, он не убит, а погиб из-за аварии с самолетом.

– Разбился?

– Нет, его ударило пропеллером. Он служил в аэродромной команде...

– А-а, вот оно что. Такие случаи бывают частенько...

Иоко вдруг рассердилась. Бессердечные, заносчивые слова! «Наверное, он лейтенант или капитан»,– подумала она и посмотрела на знаки различия, приколотые к халату раненого. Он был фельдфебель. «Ну ясно, младшие командиры все люди без сердца».

– Вы сами из Токио? – спросила она только для того, чтобы сказать что-нибудь.

– Я? Да, наш дом в районе Сиба.

– Ах так... Это хорошо, что дом близко. Родные навещают вас?

– Нет. Жена уехала в провинцию.

– Но она, надо думать, приезжает к вам иногда?

– А зачем ей приезжать? Отец здесь, в Токио, он иногда приходит. Но он у меня больной, пожалуй долго не протянет.

Иоко не сразу нашлась что ответить. Он говорил обо всем чересчур уж просто и грубо. Она почувствовала, что разговор с этим человеком утомляет ее.

– Огата-сан, я пойду обратно,– вздохнув, проговорила она.– Заходите завтра, хорошо?

– Да, думаю, что завтра выдастся часик свободный. Зайду непременно.

– До свидания!– раненый поднял правую руку, как ,бы приветствуя Иоко, и обернулся к ней с веселой улыбкой. Когда он улыбался, его лицо приобретало удивительно ласковое выражение, простодушное и привлекательное, как у ребенка.

Возвращаясь, Иоко вдруг подумала, что этот раненый, в сущности, очень несчастный человек. Правда, по его словам, его отец живет в Токио, но жена находится далеко в провинции и ни разу не навестила его. Несомненно, на это имеются какие-то особые и, по всей вероятности, веские причины. Получить ранение на фронте, вернуться на родину и не повидаться с женой – как это, должно быть, обидно!.. И Иоко стало жаль раненого.

Она торопливо вернулась в провизорскую и остаток дня провела в напряженной работе. Одно за другим появлялись в окошечке лица амбулаторных больных, озабоченные, невеселые. Получив лекарство, они, нахмурившись и шевеля губами, читали про себя написанный на рецепте способ употребления. Потом уходили, бормоча под нос что-то невнятное. Подошел младший провизор с бланками рецептов и попросил разъяснений. Из вестибюля долетели громкие голоса – это принимали новых больных и провожали тех, кто выписывался.

Сосредоточенно работая в этой деловой суете, Иоко думала о пациенте сестры Огата. Ей вспоминался его властный, проникающий в душу взгляд и ласковая улыбка. Потом вновь всплывал в памяти равнодушно-холодный тон его речи, и она думала о том, что в семье у него, по-видимому, не все ладно.

Завтра ему будут делать операцию, заново сращивать кость. Он говорил об этом легко, даже небрежно, и все-таки Иоко чудилось во всем его облике что-то мучительно одинокое.

«Да нет же, в конце концов он вовсе не так уж мне нравится»,—решила Иоко. От этой мысли ей стало спокойней. Он не производил впечатления глубокой натуры, способной понять движения сердца, мельчайшие переживания другого. Это человек грубоватый, типичный военный, из той категории людей, которые шагают по жизни, расталкивая встречных локтями...

Иоко вспомнился Тайскэ. Чуткий, всегда мягкий и ласковый, добрый – таким был Тайскэ. И, вспомнив о нем, Иоко почувствовала, как в груди ее теплой волной поднимается забытое ощущение счастья.

На следующий день, сразу после обеда, Огата-сан, проводив раненого в операционную, пришла к Иоко в аптеку поболтать. Они беседовали у окна в коридоре.

Огата-сан рассказала, что у нее есть ребенок, которого она отдала на воспитание в семью брата, что после смерти мужа ей пришлось перенести много неприятностей, так как у него оказались долги,– одним словом, поделилась всем, что пережила после ухода из лечебницы профессора Кодама. Свой рассказ она перемежала непрерывными сетованиями на жизнь. Во время разговора она то и дело поглядывала на часы. Выложив уйму всяких историй, она огляделась вокруг.