Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

– Мне было не до писем.

– Она больна.

– Вот как?.. Чем?

– Да все то же, легкие. Уже с год. как она болеет.

– Ах так... Она всегда была слабенькая.

Это было сказано очень холодным тоном,– возможно, он стеснялся обнаружить свои сокровенные чувства перед матерью.

Костер догорал, ветерок кружил в воздухе белый пепел.

«Что за упрямый мальчик...– подумала мать.—Пожалуй, любовь могла бы оказать на него, благотворное действие – он научился бы вдумчивее и глубже относиться к окружающей жизни. Кто знает, если бы в измученном войной, усталом, огрубевшем сердце Кунио вновь разгорелся тот жар любви, который пылал в его душе до отъезда на фронт,– это явилось бы для него самым действенным исцелением. Возможно, Юмико-сан уже слишком слаба, чтобы выйти замуж. Быть женой – ведь это требует так много душевных сил и энергии со стороны женщины... Но все равно, пусть он хотя бы повидается с ней...»

– Тебе следовало бы сходить к Кодама, навестить Юмико. Они тоже пострадали во время пожаров, лечебница сгорела, уцелел только жилой дом.

– В самом деле? Значит, район Мэгуро выгорел?

– Болезнь Юмико-сан тоже вызвана непосильной работой во время войны. Я знаю, ты немало выстрадал там, на фронте, но, поверь, здесь, в Японии, людям тоже приходилось несладко. Она все время работала в пошивочной мастерской, еще когда училась в колледже, а после окончания сразу же пошла в «Патриотический отряд», и ее вместе с другими девушками послали на военный завод в префектуре Канагава. По словам Иоко, Юмико работала так усердно не столько ради родины, сколько ради тебя. Бедная девочка мечтала только о том, чтобы услышать от тебя хоть словечко похвалы после окончания войны... Иоко плакала, рассказывая об этом. Так что ты тоже отчасти повинен в ее болезни...

– Ну уж нет, мама! За это, во всяком случае, я не в ответе,– громко возразил Кунио.– По приказу родины я все бросил и пошел воевать. Пока шла война, я никак не мог нести ответственность за такие дела, как любовь и тому подобные сантименты. Я себе не принадлежал., А если бы я погиб? Что тогда? Уж тогда-то, надо думать, никто не возлагал бы на меня ответственность за болезнь Юмико! Ну, хорошо, случайно мне повезло, и я вернулся домой,– так неужели же поэтому я повинен в том, что Юмико заболела?! Право, это нелепо! Решительно возражаю! И вообще – что было, то прошло, сейчас наступили совсем новые времена.

Женщины рассуждают совсем иначе... Госпожа Сигэко усмехнулась. Обычные мужские капризы... Эгоистические слова мужчины, неспособного понять женское сердце.

Как видно, Кунио охладел к Юмико. Отчасти, пожалуй, из-за ее болезни, а отчасти, возможно, и в силу других причин, о которых она, как мать, могла только догадываться. Она встала, и, отходя от костра, весело, как будто ничего не произошло, сказала:

– Возможно, ты прав, но, что ни говори, раз она больна и лежит в постели, тебе следовало бы ее проведать.

От сгоревшей лечебницы сохранился только фундамент, на том месте, где когда-то помещалась аптека, до сих пор блестели осколки стекла. Профессор Кодама принимал теперь только приходящих больных, приспособив для этого гостиную в своем доме. Приемную устроили в тесной прихожей, где на дощатом полу поставили жаровню. Убогая, нищая жизнь давала себя знать па каждом шагу.

Профессора нельзя было узнать, так сильно он изменился; он сгорбился, в дождливые дни его мучил радикулит, так что он с трудом передвигался по комнате. Он пристрастился к сакэ и, не имея терпения дождаться дня, когда сакэ выдавали по карточкам, пил спирт, предназначенный для лекарств, разбавляя его водой и примешивая для вкуса сахарин. Госпожа Сакико пыталась остановить мужа, но со стариком уже не было сладу. Он по-прежнему не жаловался на отчаянные условия жизни в послевоенной Японии, не роптал по поводу непомерно высоких цен на предметы самой первой необходимости. Он покорно сносил все лишения, и на лице его, как всегда, играла приветливая улыбка. Однако непосильная тяжесть, столько лет давившая на его плечи, в конце концов, по-видимому, все-таки доконала этого старика, потому что в улыбке профессора Кодама сквозило теперь нечто похожее на отчаяние. Он потерял сыновей, потерял двух зятьев, младшая дочь свалилась, скошенная тяжелым недугом, даже лечебница сгорела – ничего, совсем ничего не осталось в утешение профессору. К болезни Юмико профессор тоже, казалось, относился теперь без достаточного внимания. Лекарств не было, питалась вся семья впроголодь; и, может быть, именно потому, что профессор сознавал свое бессилие, он, казалось, совершенно отказался от надежды поставить Юмико на ноги и полностью примирился с неизбежным. Он механически измерял температуру больной, делал вливания, пользуясь теми медикаментами, которые случайно у него сохранились, но, видимо, уже не надеялся на выздоровление дочери. Эта чистая, прелестная девушка тоже пала жертвой войны и, следовательно, была обречена на скорую смерть... Всю свою жизнь профессор Кодама с увлечением отдавался любимому делу – медицине, но подлинное удовлетворение от любимой профессии он получал лишь тогда, когда налицо имелись все условия, при которых его искусство врача могло проявиться в максимальной степени. Теперь же, когда не было инструментов, когда не хватало лекарств, когда все они очутились на самом дне этой пучины нищеты и лишений, его обширные знания и богатый врачебный опыт способны были разве лишь усилить безысходное отчаяние, и без того переполнявшее его душу. Отец, бессильный вылечить горячо любимую дочь,– больше уже не врач. Взгляд профессора по целым дням оставался мрачным. Вечером он доставал из шкафа с лекарствами бутыль со спиртом, собственноручно приготовлял напиток и выпивал его. Только тогда он несколько оживлялся и на лице его появлялась улыбка. Это была скорбная улыбка человека, утратившего все надежды и окончательно раздавленного свалившимся на него несчастьем. Только когда он принял из рук Иоко своего первого внука и положил новорожденного к себе на колени, лицо профессора озарилось прежним светом. Возможно, в нем пробудилось инстинктивное чувство деда, чувство человека, возлагающего робкие упования на неведомое, отдаленное будущее.

Однажды зимним днем, когда на улице стоял пронзительный холод, вскоре после того как Иоко встала с постели, оправившись после родов, в семью Кодама пришла весть о том, что Кунио Асидзава вернулся на родину.

Это была всего-навсего маленькая открытка желтого цвета, стандартное приветствие, составлявшее всего одну фразу: «Спешу уведомить, что двадцать девятого января благополучно возвратился домой».

Иоко сидела с вязаньем, грея ноги в котацу^*  Котацу – жаровня, которая ставится в углублении в полу.


[Закрыть] На сердце неотступной тяжестью лежала тревога о муже, который находится сейчас где-то в Сибири. Мысли о муже не оставляли ее, чем бы она ни занималась. В комнату вошла мать и, ни слова не говоря, положила перед дочерью открытку. Иоко прочла, перевернула открытку другой стороной, потом еще раз перечитала старательно, медленно, словно хотела проникнуть в скрытый смысл каждого слова.

– А для Юмико-тян нет отдельного письма? – спросила она.

– Только эта открытка...

– Кунио разлюбил ее. Это ясно.

Короткое стандартное послание объясняется, может быть, юношеской застенчивостью, но совершенно очевидно, что, если бы в душе Кунио сохранились прежние чувства, он адресовал бы свое письмо не профессору Кодама, а непосредственно Юмико. Юности всегда свойственно непостоянство, даже когда жизнь протекает в нормальных условиях, а тем более в тяжелых испытаниях долголетней войны.

Не удивительно, что чувства Кунио изменились,– в конце концов это, может быть, даже закономерно. Иоко понимала, что происходит в его душе.

– Если бы только Юмико поскорее поправилась...– вздохнула мать.

– Какое все-таки счастье, что он вернулся целый и невредимый...– сказала Иоко.—Представляю себе радость госпожи Аеидзава. Надо бы пригласить их к нам.

– Да, „конечно. Но хорошо ли это будет для Юмико?

– Что ты хочешь сказать?

– Не повредило бы это ей. Она разволнуется, и опять температура подскочит...

– А мне кажется – наоборот. Встреча с Кунио пробудит в ней душевную энергию, и ей, может быть, станет лучше, чем мы думаем.

– Хорошо бы... но если, как ты сама сейчас сказала, его намерения изменились, боюсь – это будет для нее тяжелым ударом...

– Ну, надо думать, он не станет заводить разговор на такую тему, пока она больна. Ничего, мама, все будет хорошо, вот увидите. Я отвечу ему письмом. Надо бы сходить лично поздравить, но...

– Нет, нет, и не думай. Тебе еще нельзя выходить из дома.

– Пойду скажу Юмико! – поднялась Иоко.

– Подожди минутку... Стоит ли говорить?

– Не беспокойтесь, мама!

– Не слишком ли это внезапно?

Иоко посмеялась над чрезмерной осторожностью матери. В какой бы форме ни сообщить Юмико о возвращении Кунио, эта весть, несомненно, будет для нее неожиданной. Иоко положила открытку за пазуху кимоно, бросила взгляд на спящего ребенка и, неслышно ступая, вошла в комнату больной.

Юмико не спала. Она лежала на спине, следя глазами за белыми клубами пара, вырывавшимися у нее изо рта при каждом выдохе. Взгляд у нее был отсутствующий, бездумный. Она лежала так тихо и неподвижно, что казалось, будто жизнь уже наполовину ее покинула. Исхудалые щеки девушки побледнели, на восковом лице странным контрастом выделялись ярко-красные губы.

Увидев входящую Иоко, она не пошевелилась, только глаза ее обратились к сестре. Прошло всего двадцать дней с тех пор, как Иоко стала матерью, но вся ее фигура преобразилась, стала удивительно женственной и округлой, даже кимоно сидело на ней совсем по-другому; от нее так и веяло материнством. Какая-то совершенно особая жизненная сила, казалось, переполняет все ее существо.

Иоко не успела еще промолвить ни слова, как больная инстинктивно насторожилась.

– Что-нибудь случилось?

– Да. Угадай!

– Не знаю.

Иоко приложила обе руки к груди.

– Ну, как ты думаешь, что я тебе принесла?

Лицо Юмико дрогнуло, в нем появилось едва уловимое напряжение.

– Письмо?

Весело улыбаясь, Иоко кивнула.

– Неужели он вернулся?..– одними губами прошептала Юмико.

Потом она медленно, иероглиф за иероглифом, прочитала открытку Кунио Асидзава, точно пыталась разглядеть в этих стандартных, ничего не говорящих сердцу словах тайну, скрытую в душе любимого человека. Открытка была адресована отцу. Какая догадка мелькнула в сознании больной? Этого Иоко так и не поняла.

– Значит, он жив...– медленно проговорила Юмико, вертя открытку тонкими, исхудалыми пальчиками.

– Твои молитвы дошли до бога...– ответила Иоко старой традиционной поговоркой. Это был самый подходящий ответ в данном случае.– Теперь ты тоже должна поскорее выздоравливать... слышишь, Юми?

Младшая сестра улыбнулась и кротко кивнула, как послушный ребенок. Слишком уж покорно она согласилась,– не чувствовалось в этом согласии никакой душевной энергии, никакого желания бороться с болезнью. Что-то безнадежное сквозило в выражении ее лица; казалось, девушка готова покорно склонить голову перед любым жизненным испытанием – в том числе и перед болезнью. Известие о возвращении Кунио не вызвало у Юмико приступа бурной радости, как опасалась госпожа Сакико.

– Он, наверное, скоро придет к нам. То-то радость будет! Так что ожидай гостя, Юми!

– Ты думаешь?..

– Конечно! Если бы я могла, я сама пошла бы к Асидзава, но мне еще нельзя выходить, так что придется ограничиться письменным поздравлением.

Больная закрыла глаза и, прикрыв лицо одеялом, некоторое время о чем-то размышляла, потом вдруг неожиданно отчетливо и твердо произнесла:

– Пусть не приходит... Так будет лучше.

Иоко мгновенно поняла смысл этих слов. От жалости к сестре она некоторое время не в состоянии была произнести ни слова. Очевидно, эта короткая открытка о многом сказала Юмико. Расставшаяся со всеми мечтами сестренка, как видно, уже не обладала ни физическими, ни душевными силами, чтобы вернуть и удержать любовь, ускользающую из рук. Человек, которого она так самозабвенно ждала, наконец-то вернулся, но Юмико уже ясно, какой бесплодной и напрасной будет их встреча. Больше того, эта встреча, возможно, станет началом окончательной и бесповоротной разлуки. Кто знает, может быть Юмико была бы более счастлива, оставаясь в неведении. По крайней мере она сохранила бы радость своей безответной, неразделенной любви...

Однако в тот же день, вечером, Кунио Асидзава сам явился с визитом. Слышно было, как он подошел к дому, бесцеремонно стуча каблуками по камням садовой дорожки, с силой распахнул дверь и так громко произнес: «Добрый вечер!»,– что голос его разнесся по всему дому. Госпожа Сакико почти бегом бросилась в прихожую.

– Здравствуйте! Вот и я! Давно нам не приходилось встречаться. Вернулся всего несколько дней назад. Явился навестить вас...– сказал он, все еще по-военному отчеканивая слова.

Попросив его обождать в приемной для больных, госпожа Сакико вернулась в столовую.

– Отец, Кунио-сан пришел! Ах, беда...

– Что таксе?;-. Отчего же беда?

– Да ведь Юмико... Не повредит ли ей такое волне– ние?

– Что же делать... Ведь он гость...– шепотом ответил профессор, словно уклоняясь от всякой ответственности.

Иоко пошла к Юмико привести больную в порядок.

– Кунио-сан пришел!

Юмико уже знала. Она слышала его голос.

– Но ведь мне нельзя вставать, да? – хмуря брови, спросила она.

– Нельзя, конечно. Тебе нужен покой...

– Иоко, дай мне твою пудру... И гребень...

Иоко поспешно принесла из своей комнаты гребень, поправила прическу Юмико и надела ей на волосы сетку. Тем временем Юмико, не поднимая головы с подушки, повернулась на бок и торопливо открыла пудреницу., В этот момент старшая сестра почти завидовала младшей. Подумать только, тяжело больная, ' прикованная к постели женщина все-таки пытается прихорашиваться для встречи с любимым. Было что-то столь неприкрыто женское в этих лихорадочных откровенных приготовлениях, что Иоко невольно захотелось отвести глаза.

Все происходило точь-в-точь как в спектакле, когда декорации полностью установлены, точно определено место для каждого из артистов и после этого поднимается занавес. Оправили постель Юмико, убрали мусор возле жаровни и ящики с углем, разложили подушки для сиденья и наконец, когда кое-как улегся переполох, гостя пригласили войти.

Не успел Кунио перешагнуть порог, как обратился к Иоко:

– А-а, Иоко, здравствуйте! Вот я и вернулся... Рад видеть вас в добром здоровье! – все это он проговорил громко, не садясь, прямо с порога. Растерявшись от столь неожиданного приветствия, Иоко тоже упустила момент, чтобы опуститься на циновку и поклониться, как того требовали приличия.

– В самом деле, какое счастье, что ты вернулся здоровый и невредимый!—тоже стоя, ответила она. Этот юноша так вырос, что смотреть на него приходилось теперь снизу вверх, огрубел и, как видно, совсем отвык от правил вежливости.

Профессор Кодама и госпожа Кодама – все собрались в комнате больной. Юмико, лежа в постели, внимательно смотрела на рослого, энергичного Кунио, здоровавшегося с отцом и матерью. Затем он обернулся к ней.

– Заболела? Эх ты, слабосильная! Я вот добрую сотню раз бывал на волосок от смерти, а ничего мне не делается! Посмотри-ка! – он вытянул изуродованную левую руку, на которой осталось только два пальца. Никто не промолвил ни слова. Кунио достал из кармана пачку сигарет, не спеша закурил и улыбнулся, глядя на Юмико.– Что, испугалась? «Раненый воин...» На словах это звучит превосходно, но теперь, когда война кончилась, пожалуй уже не модно. Одним словом, вернулся калекой... Как бишь нас учили в начальной школе? «Телом своим, каждым своим волоском обязаны мы драгоценным нашим родителям...» Выходит, что, вернувшись инвалидом, я вроде бы нарушил заповедь сыновнего долга... Ну как, по сердцу тебе калека? Наверное, противно глядеть? Мне самому и то противно,– он засмеялся.'– Два пальца уцелели, но толку мало – ничего не могу держать левой рукой. Вот и сегодня за завтраком уронил чашку. Отец скорчил кислую мину...

– Как поживает отец и госпожа Асидзава? В последнее время я совсем их не навещала, никак не могла выбраться..,—вставила Иоко, стараясь перевести разговор на другую тему.

– Ничего, здоровы.

– Представляю себе, как они счастливы,—сказала госпожа Сакико, слегка пододвинувшись вперед. Потерявшая на войне обоих сыновей, она завидовала матери Кунио-.

– Да как сказать... Когда в дом возвращается такой беспокойный субъект вроде меня, радоваться тут особенно нечему.

– Что ты, Кунио, зачем ты так говоришь... Ты стал какой-то странный...

– Да что уж, Йоко, поверьте, я все понимаю отлично! Ничего я не странный. Просто говорю откровенно, что думаю, вот и все. Я ведь вижу, какими глазами на меня смотрят,– да, да, все, и по дороге, в поезде, и здесь, в Токио. Как это поется в детской песенке? «И сегодня ходим в школу мы по милости солдат!..» Ну, а с того момента, как воина кончилась, все пошло по-другому – теперь военных считают злодеями. По крайней мере офицеров... Ведь, по общему мнению, это они втянули Японию в бессмысленную войну, причинили страдания всему народу и погубили страну. Мне это отлично известно! Я не спорю, все совершенно правильно. Я и сам считаю всех военных преступниками. Потому что они действительно преступники!.. Оттого я и говорю, что родителям нечего особенно радоваться, когда сын – один из этих злодеев–возвращается в дом. Скоро, говорят, начнется суд международного военного трибунала, будут судить военных преступников во главе с Тодзё. Что ж, поделом! Всех нужно приговорить к смертной казни! Но только позвольте спросить, где те люди, которые еще вчера называли военных защитниками родины и орали «Банд-зай!», провожая солдат на фронт? А теперь те же самые люди называют военных предателями государства и еще не знаю какими бранными кличками. Здорово получается! А ведь по существу именно военные оказались обманутыми!

– Ах нет, Кунио, ты очень неправильно все это понимаешь. Конечно, в армии встречалось, наверное, немало плохих людей, но рядовые военные и солдаты... Мы и сейчас думаем о них с состраданием. Ведь Тайскэ тоже служил в солдатах.

– Понимаю, все понимаю, Иоко. Вы женщина добрая и поэтому жалеете меня. Спасибо... Но я не нуждаюсь ни в чьем сочувствии. Пренеприятная это штука, жалость. Однако ваша сестра, ручаюсь, не захочет теперь пойти за меня замуж.

– Нет, захочет.

– Ладно, все ясно. Успокойтесь, я не собираюсь жениться против воли невесты. Обещание, которым мы обменялись с Юмико перед моим отъездом, раз и навсегда погашаю. Я теперь калека, преступник и уж никак не достоин жениться на барышне из хорошей семьи... Слышишь, Юмико? Прости, что пришлось так грубо все это выложить, но ты уж меня извини!

Из всех присутствующих Юмико выглядела самой спокойной. Не поднимая головы с подушки, она с ласковой улыбкой проговорила:

– Не тревожь себя думами обо мне. Было бы непростительно доставлять тебе новые огорчения сверх всего, что тебе и без того пришлось пережить. А что я заболела– за это прости! Я тем уже счастлива, что ты вернулся живой.

– Вернуться-то я вернулся, да остался на всю жизнь калекой... Скажите, Иоко, отчего так несправедливо устроен мир? Право, я завидую покойному брату. Здесь, в Японии, о войне все и думать забыли – болтают что кому на ум взбредет, о свободе, о демократии, о построении мирного государства... Честное слово, невольно диву даешься! Вчера еще па чем свет ругали англичан и американцев– «агрессоры, американские дьяволы!»,– а сейчас, куда ни посмотри, всюду па первом месте Америка. Даже женщины, если не по американской моде одеты, чувствуют себя вроде бы как-то неловко даже. Счастливые люди! Я вот и хотел бы, да не могу забыть эту войну; до самой смерти, пожалуй, все буду помнить... Я понимаю, глупо сердиться, а только от такой несправедливости зло берет!

Профессор Кодама, молча куривший трубку, набитую крупным табаком, теперь впервые вмешался в разговор;

– Ты говоришь—несправедливость. Но ведь на свете никогда и ни в чем нет справедливости. Первое, с чем человеку приходится сталкиваться в жизни – это несправедливость, которой он вынужден покоряться. Вот я, например, как будто бы не совершил ничего дурного, а оба мои сына убиты, больница сгорела... Что ж делать, я стараюсь терпеливо снести все удары. Я жду, чтобы улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью...

– Великолепно! – иронически рассмеялся Кунио,– Я тоже, наверное, в ваши годы сподоблюсь удостоиться столь мудрого просветления...

Чем больше они говорили, тем яснее становилось полное расхождение во взглядах между Кунио Асидзава и этой семьей. В резких, бранных словах, сказанных им по адресу всех японцев, живущих в Японии, Иоко внезапно почувствовала ребяческое упрямство, нечто похожее на упорство ради упорства, когда ребенок, капризничая, не хочет угомониться, что бы ему ни предлагали – пирожное ли, игрушку ли. Возможно, это ребяческое раздражение заставляет Кунио казаться более надломленным и ожесточенным, чем на самом деле.

Отвесив прощальный поклон, Кунио вскоре ушел. Его визит произвел на всех тягостное впечатление. У госпожи Сакико на глазах блестели слезы.

– Ужасный человек! И это называется —пришел проведать больную! Он только для того приходил, чтобы порвать обещание, данное Юмико. Но слыхано ли делать это в такой грубой форме, не считаясь с ее тяжелой болезнью!

Когда Иоко вернулась в комнату Юмико, девушка, отвернувшись, попросила:

– Иоко, включи патефон!

– Патефон?.. Какую пластинку поставить?

– Все равно.

– Рояль? Оркестр?

– Все равно. Скорее!

Иоко поспешно открыла крышку патефона и опустила иголку на пластинку, лежавшую на диске. Значит, Юмико все-таки переживает эту встречу болезненно. Она смотрела на Кунио чистым, светлым взглядом, как будто отрешенным от всех желаний, но, оказывается, в сердце у нее до последней минуты жила надежда, с которой она не в силах была расстаться. И теперь, страдая от противоречивых чувств, терзавших ее душу, она снова хотела укрыться в мире звуков от печальной действительности. Иоко подошла к постели сестры и тихонько погладила ее по исхудавшей щеке.

– Тебе тяжело было, да?

Из-под полуопущенных длинных ресниц покатились крупные прозрачные капли. Юмико открыла влажные от слез глаза.

– Не мне, а ему тяжело,– прошептала она. Сливаясь с торжественными звуками симфонии, ее голос звучал тихо, как щебетанье маленькой птички.– Разве нет, Иоко? Он не знает, как ему дальше жить. И не так, как папа. Папа может смириться, может все понять. А у Кунио все только начинается, он не может так легко смириться с окружающей жизнью. Я знаю, все, что он видит вокруг, вызывает в нем гнев. А почему – этого он сам хорошенько не понимает. Будь с ним ласкова, Иоко. Мне кажется, он на самом деле очень добрый, очень хороший. Это война его изломала. Мне так жаль его, так нестерпимо жаль!..– Она вздохнула и, мечтательно глядя куда-572

то вдаль добавила: – Я так хочу, чтобы он нашел себе красивую, ласковую жену...

Иоко удивленно взглянула на сестру. Лицо у Юмико было бледное, почти прозрачное. «Боже мой, значит Юмико уже приготовилась к смерти...»—подумала старшая сестра.

В апреле 1946 года истекал-срок полномочий депутатов нижней палаты, избранных при правительстве Тодзё во время выборов, организованных Ассоциацией помощи трону. Кабинету Сидэхара предстояло теперь провести новые выборы и заложить основы демократического государственного строя. Новые выборы должны были проводиться на основе трех принципов – свободы, равенства и демократии, провозглашенных Штабом Союзных войск. Впервые в них предстояло участвовать женщинам. Политический мир, все общество в целом было охвачено немалым волнением и суматохой. Страна переживала сложный, хлопотливый период. Продолжались аресты военных преступников, одного за другим их заключали в тюрьму; в ближайшее время должен был начаться суд Международного военного трибунала. Одновременно развернулась шумная предвыборная кампания – ведь предстоящие выборы должны были знаменовать собой учреждение демократической структуры японского государства. В одно и то же время, в одной и той же стране происходили эти столь различные по характеру события, и вся Япония бурлила, словно огромный кипящий котел.

Однако события отнюдь не обязательно развивались в правильном направлении. Освобождение женщин в первое время нередко порождало распущенность нравов, приводило к падению морали. Женщины еще не обладали должным самоконтролем, который был необходим, после того как внезапно пал вековой гнет мужчин. Сходное положение наблюдалось и в механизме, управляющем жизнью общества, в политическом мире; после ухода со сцены старых политических деятелей, долгое время орудовавших в нижней палате, оставался неясным и внушал немалые опасения характер тех новых, демократических сил, которым предстояло прийти теперь им на смену. В эпоху разброда и больших потрясений в общественной структуре всегда образуются уязвимые места. Подобно тому как во взволнованном бурей водоеме поднимается осевшая на дно грязь, так и разного рода политические проходимцы, воспользовавшись благоприятной обстановкой, проникают в сферу политической жизни. После опубликования в декабре 1945 года нового положения о выборах – на основе укрупненных избирательных участков и ограничения избирательных списков, шансы на успех для разного рода авантюристов еще более увеличились.

Головокружительно растущие цены способствовали обнищанию трудовых классов; это означало, что огромные суммы на организацию предвыборной кампании могла предоставить только внезапно разбогатевшая новоявленная буржуазия послевоенной формации. Таким образом, новые выборы предстояло проводить также и в обстановке больших экономических затруднений. Политическая ситуация в Японии отличалась неразберихой и сложностью. Тем не менее, поскольку в послевоенный период наблюдался значительный рост революционных настроений среди подавляющей части интеллигенции, утратившей доверие к так называемым «старым» политическим партиям вроде Сэйюкай или Минсэйто, в стране быстро укрепился авторитет социалистической партии, возглавляемой Тэцу Катаяма, так что эта партия могла теперь успешно конкурировать на выборах с либеральной, возглавляемой Итиро Хатояма.

Желание сделаться депутатом парламента заронил в душу Хиросэ его управляющий Иосидзо Кусуми. Кусуми не находил в подобном стремлении ничего бесчестного или необычного. Теперь принято было считать, что каждый может стать депутатом, если только получит нужное количество голосов на выборах. Подобные настроения – иначе говоря, подобное пренебрежительное отношение к политической деятельности вообще – всецело объяснялись недоверием к старым политическим деятелям, легкомысленным пониманием равенства и свободы, разложением правящих классов и резкими изменениями в социальной структуре общества. Нередко знакомые запросто говорили друг другу при встрече: «Ну, а ты не думаешь баллотироваться?» или: «Отчего бы тебе не выставить свою кандидатуру на выборах? Право, это было бы очень забавно!» Преподаватели начальных школ и чиновники районных муниципалитетов, которым в прежние времена и в голову не пришло бы думать о подобных вещах, теперь, не смущаясь, намеревались стать депутатами, полагаясь на счастливую случайность. Таким образом, Иосидзо Кусуми с полным основанием считал, что у Хиросэ имеется много шансов одержать победу на выборах.

Поначалу Хиросэ не одобрял планов Кусуми.

– Вся эта возня с политикой – только напрасная трата времени, прибыли от нее никакой. Выкинь это из головы!—говорил он.

Однако по мере того как шло время, его отношение к этой идее в корне переменилось. Положительно все вокруг интересовались предстоящими выборами. Любопытство вызывали участие женщин в выборах, состав будущего парламента. Даже партнеры Хиросэ по сделкам на черном рынке частенько спрашивали:

– А вы, Хиросэ-кун, не думаете баллотироваться? Стоит вам только выставить свою кандидатуру, и вы обязательно будете избраны. Неужели не собираетесь?

Ивамото, живший в доме Хиросэ на положении нахлебника, особенно горячо советовал ему принять участие в выборах. При этом в глубине души Ивамото рассчитывал на то, что сможет получить работу хотя бы на время предвыборной кампании.

– Если уж баллотироваться, так по второму участку,– сказал Иосидзо Кусуми.– В первом участке, в районе Ситамати, живет одна голытьба, народ несознательный, там до сих пор главную роль играют старые связи и политическое прошлое кандидата. Самый подходящий участок для вас – второй. Если действовать с умом, мы своего добьемся. Прежде всего нужно наладить контакт с социалистической партией. Ведь сейчас, что ни говорите, самая популярная партия – социалисты. Во всяком случае, хозяин, вам тоже следует разок обзавестись депутатским мандатом. Депутат – это, знаете ли, совсем другая статья, чем просто какой-то никому не известный богач или владелец типографии. Ну а если даже потерпите неудачу – убытки невелики!

Итак, приятели включились в предвыборное движение. В первую очередь надлежало использовать все легальные средства. На втором этаже типографии «Тосин» отвели помещение для редакции, выпускавшей еженедельник под названием «Свобода». Затем они приступили к организации митингов, на которых выступали с речами; на всех улицах и в переулках второго избирательного участка распространяли листовки. Это может показаться парадоксальным, но издатель газеты «Свобода», Дзюдзиро Хиросэ, горячо ратовал за создание «демократического строя» и неустанно призывал к «укреплению истинной свободы и мира».

Вот уж подлинно бога они не боялись! Ни в грош не ставили народ, считая всех окружающих круглыми дураками. Угрызений совести вовсе не ведали. Не было среди них ни одного серьезного, мыслящего человека, который задумался бы над своими поступками. Мысль об уважении к человеку, к обществу, к морали попросту не приходила им в голову. Поэтому малейшие представления о настоящей свободе или о мире и о правах человека были им органически чужды. Унтер-офицер, когда-то истязавший Тайскэ Асидзава за то, что подозревал его в социалистических убеждениях, теперь, надев личину социалиста, кричал с трибуны:

– Эти мерзавцы боссы, заправилы буржуазных партий, вкупе с деспотами милитаристами...

Бывший командир роты Ивамото, занимавшийся когда-то изучением образа мыслей Тайскэ Асидзава, писал социалистические листовки и лозунги.

Однажды, в начале февраля, Иосидзо Кусуми один отправился к председателю социалистической партии Тэцу Катаяма, чтобы позондировать почву.