Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– Когда же окончится эта война? Чем бы ни кончилась– победой ли, поражением,– теперь уже все равно. Лишь бы поскорее...– шептала девушка.

Эта настойчивая мольба отдавалась болью в груди всех, кто слышал ее слова. Подавляющее большинство людей по всей Японии молили.о том же, хотя и не высказывали этого вслух. Ничего не осталось – ни желания помогать войне, ни попытки сопротивляться тем, кто вершил судьбы Японии. Люди молча, опустив руки, наблюдали за ходом событий на фронте.

Американские войска высадились на Окинаве. Завязались ожесточенные бои. «Когда возьмут Окинаву – конец!» – думали все.

Конец священной империи, воспетой в поэтических легендах и мифах, «страны обильных зарослей тростника и тучных колосьев», наступил быстрее и проще, чем можно было предположить, собственно говоря, даже не конец, а полный крах.

Еще раньше чем отгремели последние бои на острове Окинава, все крупные и средние города Японии, засыпанные градом зажигательных бомб, превратились в сплошное пепелище. Торговля, промышленность, средства связи, пути сообщения, правительственные учреждения – все было парализовано, миллионы людей постигла участь бездомных, бесприютных бродяг.

Токио был уничтожен зажигательными бомбами во время двух воздушных налетов в ночь на двадцать четвертое и на двадцать шестое мая. Сгорело семьсот шестьдесят семь тысяч жилых домов, число погорельцев составило три миллиона сто тысяч человек. Кроме Токио, бомбардировке подверглись города Тиба, Уцуномия, Маэбаси, Иокогама, Кофу, Сидзуока, Хатиодзи. В одну ночь все они обратились в беспорядочное нагромождение развалин. Предчувствие не обмануло Дзюдзиро Хиросэ-цены на строительный материал на черном рынке разом вскочили. Быстрое обогащение было ему гарантировано, и притом в самом ближайшем будущем,– в этом можно было не сомневаться. Хиросэ вообще сопутствовала удача: в вихре огня, бушевавшего над Токио, его типография «Тосин» осталась невредимой.

Дом Иоко сгорел на рассвете двадцать шестого мая. Иоко пришлось снова вернуться к родителям в Мэгуро. За несколько дней до пожара она получила через агентство «Домэй Цусин» весточку от мужа. Уруки писал, что приедет, как только сможет получить место в самолете. Он так и не успел вернуться, пока их дом был цел. В водовороте пламени, когда тысячи, десятки тысяч строений пылали одновременно, не было возможности снасти вещи, да и некуда было их выносить. Иоко удалось вытащить из горящего дома только рюкзак, второпях набитый одеждой. Летняя ночь подходила к концу, когда Иоко в предутреннем сумраке пешком отправилась в Мэгуро. По обеим сторонам улицы тянулись пожарища, кое-где еще тлел огонь. Весь город от района Сиба до Эбису и Мэгуро, насколько хватал глаз, представлял собой бескрайнее нагромождение обгорелых руин. Иоко была беременна. Она шла, задыхаясь от быстрой ходьбы, в шароварах, с противогазом, болтавшимся у пояса. За спиной у нее висел рюкзак, к рюкзаку был прикреплен стальной шлем, голова повязана черным от копоти полотенцем. В одном месте на пожарище из водопроводной трубы била вода. Иоко приложила губы прямо к трубе, напилась и опять зашагала дальше.

Вопреки ужасающему бедствию, окружавшему ее со всех сторон, в ней жило ощущение счастья, которое ничто не могло заглушить. Дитя Уруки, дитя их любви живет в её теле! Иоко казалось, будто эта мысль постоянно согревает ее душу.

Исход войны был уже предрешен. Япония как государство безусловно погибнет. «Англо-американские дьяволы», возможно, истребят всех японцев... Но Иоко хотелось жить, жить вопреки всему, что бы ни произошло с погибающим государством. Она готова была на все, лишь бы уберечь свое дитя от бедствий войны. Она обязана была жить. Никогда еще Иско так не дорожила собственной жизнью.

Район Мэгуро, куда она наконец пришла, тоже почти целиком выгорел. Знакомые улицы стали неузнаваемы. Лечебница профессора Кодама тоже сгорела, на том месте, где еще вчера стояло двухэтажное здание больницы, тлели обгоревшие головешки. Легкий ветерок время от времени вздымал на пожарище снопы искр. К счастью, дом профессора уцелел, слегка обгорев только по карнизу. Сад был затоптан, живая изгородь сломана.. Отец, совсем седой, в растерянности стоял в саду, опираясь на лопату, среди разбросанных в беспорядке вещей. Он выглядел таким старым, что Иоко на секунду даже опешила,– раньше она как-то не замечала, что отец уже совсем глубокий старик.

– Что в вашем районе? Дом как? – спросил профессор.

– Все сгорело дотла,– ровным, бесстрастным тоном ответила Иоко.– Наши все целы?

– Да. Они там...– профессор кивнул в сторону дома.

На веранде, пропитанной застоявшимся запахом гари, мать подметала пол. Все кругом было покрыто грязью и копотью.

– Счастье, что хоть дом уцелел...– все тем же безучастным тоном проговорила Иоко. Мать не ответила. Ни утешать, ни успокаивать друг друга уже не было сил. В этой суровой действительности не осталось больше места для рассуждений, требовались только смирение и покорность. Юмико спала у себя к комнате беспробудным, как у мертвеца, сном. На лбу у нее блестела испарина.

Еще через двое суток, поутру, воздушным налетом, продолжавшимся всего три часа, была уничтожена Иокогама. Стоял ясный, очень ветреный день. Ветер гнал клубы дыма на север, в сторону Токио, черной пеленой застилая весь город.

В последующие дни Иоко много раз ходила в агентство «Домэй Цусин» справляться о муже, но ей так и не удалось узнать что-либо. Уруки писал, что вернется, как только достанет билет на самолет, но в агентстве Иоко объяснили, что получить место сейчас, по всей видимости, очень и очень трудно. Потом ей стали говорить, что путешествие самолетом в данное время вообще сопряжено с большой опасностью. В те дни самолеты брали исключительно военных, гражданскому лицу получить билет было почти невозможно. Да и эти самолеты в пути часто подвергались обстрелу, так что воздушное сообщение фактически почти прекратилось и рассчитывать на него было больше нельзя.

В июне, в июле весь японский народ вел бессмысленное существование, занятый разве лишь подсчетом городов, один за другим погибавших от налетов американской авиации. Передавали, будто американская армия высадится в Кудзюкури; по другим версиям, местом будущей высадки считалось побережье Сагами. Дрожа от этих наводящих ужас слухов, люди в тупом отчаянии слушали радиопередачи, в которых военные руководители призывали всех поголовно «разбиться, как драгоценная яшма!»

После того как Токио был сожжен и японская авиация уничтожена, «Б-29» почти перестали совершать налеты на разрушенный город. Вместо них прилетали теперь целыми соединениями небольшие самолеты, базировавшиеся на авианосцах. Они часами кружились в небе над Токио. Время от времени они резко пикировали над уцелевшими заводами, вокзалами или портовыми сооружениями, сбрасывали бомбы и поливали землю пулеметным огнем.

И все-таки люди жили. Они привыкли даже к этому изо дня в день повторявшемуся кошмару. Все, что можно разрушить воздушными налетами, уже было разрушено; больше гореть было нечему. Но когда в начале августа пришла весть о необыкновенной бомбе, сброшенной на Хиросиму, о том, что от взрывной волны и от страшных излучений в Хиросиме разом погибли десятки тысяч людей, все снова затрепетали от страха. «Это конец, спастись, очевидно, никому не удастся»,– с пустой, бессмысленной улыбкой говорили жители Токио, впавшие в состояние не то шока, не то тупого отчаяния.

Жертвы, которых требовало от своих подданных государство, уже перешли границы возможного, и когда пределы людского горя были исчерпаны, когда военные руководители и сановные господа досыта нажрались человечьего мяса и напились человеческой крови, только тогда они наконец решились заявить о капитуляции. Раньше у них не хватало на это мужества. Ведь им требовалось во что бы то ни стало сохранить не «безупречное государство» и «извечную, нерушимую династию», созданную не для блага народа, не для процветания нации, а далекое от народа абстрактное государство и легендарную, ничем не связанную с народом династию. Эти красивые легенды сбили с толку парод и в конце концов отняли у него все – мирный повседневный труд, имущество, самую жизнь.

Столь запоздалое решение о прекращении военных действий совершенно очевидно объяснялось тупой косностью и медлительностью правительства и ответственных лиц в государстве. Уповая на «защиту неба и помощь богов», возлагая надежды на отряды смертников, все они стремились избежать личной ответственности за поражение. Из-за этой косности и медлительности сотни тысяч простых людей понапрасну погибли в огне войны, а жилища и все их достояние обратилось в пепел.

Таковы были плоды, пожатые правителями Японии, Таковы были результаты, которых им удалось достичь после того, как они придавили народ тяжким бременем непосильных налогов, отняли у него свободу, лишили всех прав, опутали бесчисленными повинностями; после того, как высосали из народа всю кровь и все соки. Родители и дети, мужья и жены, разлученные войной, ничего не знали о судьбе своих близких, братья и сестры, потеряв друг друга в огне пожаров, не знали, кто из них жив, а кто умер; люди лишились одежды и пищи, лишились крова, лишились работы щ скитаясь по дорогам среди развалин, доходили до того, что занимались ночным разбоем и грабежами. Таковы были конечные итоги войны. Император в своем манифесте, возвещавшем окончание войны, провозглашал, что «противник, применив новую разрушительную бомбу, убивает невинных и причиняет поистине неописуемые бедствия», пытаясь перенести всю вину за разгром на противника. Текст его манифеста изобиловал противоречивыми и пустыми, излишне красивыми фразами. Прикрываясь этими красивыми фразами, подлинные виновники войны пытались уйти от ответственности за совершенные преступления.

В полдень пятнадцатого августа, когда по радио передавали императорский манифест о прекращении войны, профессор Кодама, в одной рубашке, без пиджака, сидел, скрестив ноги, на веранде. Обугленные деревья уныло протягивали в небо черные ветви, ветер все еще доносил запах гари. Голос императора, лившийся из приемника, звучал меланхолически-скорбно. Когда передача окончилась, наступила какая-то особая тишина, как бывает, когда стрелявшее над самым ухом орудие внезапно замолкает.

Профессор Кодама с улыбкой оглянулся па жену,– как видно, он хотел что-то сказать, но госпожа Сакико молча сидела перед шкафчиком, на котором стоял приемник, и беззвучно плакала, закрыв глаза рукой. Опа была достаточно наивна, чтобы прослезиться при звуках «яшмового голоса». Однако, при всей своей наивности, даже она никак не могла уразуметь, как же могло случиться, что война отняла у нее обоих сыновей и все таки все эти жертвы оказались напрасными. Если «забота о спокойствии наших подданных и стремление мирно процветать совместно со всеми государствами мира действительно являлись, как гласил манифест, «нерушимой традицией наших блаженной памяти предков, всей правящей династии и предметом наших неустанных забот», то разве нельзя было вообще не начинать эту войну? Дальнейших слов манифеста госпожа Сакико, попросту говоря, толком не поняла, так же, как не поняло их подавляющее большинство населения Японии.

Больше всех радовалась окончанию войны Юмико. Лежа в постели, она плакала от счастья.

– Как хорошо, Иоко! Война кончилась! Подумать только, с сегодняшнего дня нет больше войны! Как же это будет, без войны?! Ах, как хорошо!

На протяжении долгих девяти лет, с тех самых пор, как Юмико начала ходить в школу, непрерывно продолжалась война. Юмико даже не могла себе представить жизнь без войны. Лежа в постели, она размышляла о переменах, которые наступят теперь в окружающей жизни. Вероятно, Кунио Асидзава тоже вернется. Он тоже измучен войной и, наверное, жаждет мира. Со дня на день, ожидая его возвращения, девушка так волновалась, что у нее даже подскочила температура. Болезнь Юмико в последнее время резко ухудшилась – бедствия войны, голодный паек и летняя жара тяжело отразились на ее состоянии. Отец был бессилен помочь больной дочери – пи один из известных ему способов лечения нельзя было применить в йх бедственном положении.

На следующий день, шестнадцатого августа, небольшой самолет, взлетевший с американского авианосца, с утра и до вечера с видом победителя летал в' небе над Токио. Он летал так низко, что отчетливо виднелись звездочки опознавательных знаков. Японские вооруженные силы не оказывали никакого сопротивления, все зенитные орудия молчали. Стоявшие на пожарищах люди, которым больше не нужно было прятаться в щели, задрав головы под палящими солнечными лучами, в каком-то отупении провожали самолет взглядом. Факт поражения все глубже проникал в сознание.

Первым было оккупировано небо Японии, небо над Токио. С этого дня его бездонная синева больше не принадлежала Японии. Казалось, Япония стала чем-то плоским, что поддавалось отныне лишь одному из трех измерений. Но странное дело–враждебного чувства не возникало. К всеобщему удивлению, поражение оказалось не так трагично, как думали. Сильнее, чем скорбь по поводу поражения, было чувство облегчения, принесенное долгожданным, наконец наступившим миром.

Иоко не спала ночами, тревожась о муже, так и не успевшем выехать из Маньчжурии. Девятого августа Советский Союз внезапно объявил воину Японии. Одновременно Советская Армия,' как река в половодье, хлынула в Маньчжурию. Японские войска покатились к югу. О дальнейших событиях поступали крайне сбивчивые, путаные сведения, никто ничего не знал толком. Что происходит в Синцзине, какая судьба постигла корреспондентов японских газет – никто пе мог ответить на эти вопросы.

Япония гудела от самых разноречивых слухов... Говорили, что все японские солдаты, взятые в плен, будут убиты. В отместку за зверства, совершенные японской армией, американцы и китайцы будут обращаться с пленными так же жестоко... Америка, Англия, Советский Союз и Китай разделят территорию Японии между собой... Женщины все поголовно будут обесчещены солдатами оккупационных войск; им придется рожать младенцев с рыжими волосами. А кто не хочет, те пусть спешат забеременеть сейчас же, пока не поздно... Наступит смешение нации. Извечная императорская династия погибнет, Япония превратится в колонию. Вклады в банки будут аннулированы, имущество конфисковано, все станут нищими. Императора принудят отречься от престола... Передавали, что авиационная часть в Кисарацу подняла бунт в знак протеста против капитуляции. В авиационной части Ацуги тоже, по слухам, вспыхнуло возмущение. Войска, находившиеся в Северном Китае, якобы заявили, что не сложат оружия. Они, мол, намерены собрать на севере все части японской армии, воевавшие в Китае, и основать там повое японское государство. Иными словами, Япония переместится в Китай...

Прислушиваясь к этим слухам и толкам, Иоко все больше тревожилась за судьбу Уруки. Его ребенку, которого она носила под сердцем, пошел уже пятый месяц. Скоро Уруки станет отцом. Чтобы узнать, где находится сейчас отец ее будущего ребенка, Иоко много раз ходила в агентство, но в последнее время туда вообще перестали поступать какие-либо сведения.

Шестнадцатого августа кабинет Судзуки целиком подал в отставку. На следующий день был сформирован кабинет принца Хигасикуни. Его высочество выступил по радио с заявлением, в котором говорил, что его кабинет возьмет курс на решительную ликвидацию коррупции и разложения правительственного аппарата, а также будет поощрять свободу слова и печати. Но в этой поверженной, разоренной стране само существование правительства казалось чем-то совершенно невероятным и даже нелепым. Палимые летним зноем, похожие на отощавших кузнечиков, люди рыли землянки в уцелевших от огня фундаментах зданий и среди беспорядочного нагромождения ржавого железа. В этих норах ютились семьи. Кому нужна была теперь свобода слова? Какое дело было всем этим людям до упадка нравов в правительственном аппарате? И что за польза была перестраивать кабинет и громогласно объявлять по радио о новом политическом курсе, когда жизнь народа была низведена до уровня существования животных? Вполне естественно, что заявление нового премьера не вызвало ни малейшего отклика в сердце народа.

За окраиной городка тянутся поля, покрытые дозревающими колосьями риса, ивы густой зеленью окружили крестьянские хижины. Вдали, там, где кончается тропинка, бегущая вдоль канала, свинцовым блеском сверкает озеро Сува. Госпожа Сигэко шла по дорожке, одетая в легкое кимоно из хлопчатобумажной ткани, в низких гэта, обутых на босу ногу. Забытое ощущение простой, привычной тишины радовало душу. Кончилась наконец война, и можно было опять носить легкое кимоно,– этот костюм, казалось, символизировал все счастье мира. Ветерок, ласкавший шею и грудь, словно омывал тело. Что бы ни принесла капитуляция, какая бы судьба ни постигла империю, сейчас, во всяком случае, мир был драгоценнее и желаннее всего.

На плоском берегу озера расположилось множество рыболовов в широкополых шляпах. Госпожа Сигэко неторопливо шла по дорожке вдоль канала. Утреннее солнышко припекало все жарче. Мутноватая вода в озере казалась совсем неподвижной. Этот пейзаж выглядел точно так же и неделю и месяц назад, но и в фигурах рыболовов, сидевших с удочками в руках, и в фигурах крестьян, косивших траву поодаль, чувствовалось что-то радостное. Люди как будто вздохнули свободнее. Не оттого ли, что гнет, которым придавило их государство, внезапно исчез? Даже озеро, казалось, повеселело и стало красивее, чем раньше. «Государство может погибнуть, но страна, ее горы и реки остаются навеки»,– гласит древнее китайское изречение. Больше того, горы и реки, напротив, как будто даже похорошели после того, как государство оказалось разгромленным. Страшные бедствия войны истерзали не только людей, но и землю.

На мостках, устроенных позади крестьянского дома, сидел Юхэй, забросив удочку в воду, в полосатом кимоно, в соломенной шляпе, с полотенцем, обмотанным вокруг шеи. Заметив на противоположном берегу капала госпожу Сигэко, он достал из рукава кимоно сигарету и закурил. Он пришел сюда на рассвете и успел проголодаться. Госпожа Сигэко перебралась через утлый дощатый мостик и, неслышно ступая, опустилась на землю рядом с мужем.

– Как улов?

Четыре штуки...

– Вчера ты тоже, кажется, поймал четыре?..

– Да. Сегодня попалась одна большая...

– Приготовить араи? ⁷  Араи – блюдо из сырой рыбы.


[Закрыть]

– Для араи, пожалуй, недостаточно крупная...

Проплыла мимо лодка. В лодке, управляя веслом, стояла крестьянка, по-деревенски повязанная платком. Юхэй вытащил удочку. Пока он сматывал леску, госпожа Сигэко разобрала складное удилище и убрала его в чехол. Юхэй ежедневно приходил сюда удить рыбу и сильно загорел. Когда он поднял корзинку, в ней затрепетали еще не уснувшие карпы.

Пожилые супруги неторопливо шли рядышком вдоль канала, и фигуры их отражались в воде. Ни от чего они не бежали и ни к чему не стремились. Эта старая чета выглядела по-деревенски простодушно и скромно. Но за этой простой, скромной внешностью крылись одиночество и тоска, наполнявшие их души-. От Кунио уже давно не приходило известий. Какая судьба постигла Токио, как сложится дальнейшая работа и жизнь Юхэя– ничего неизвестно. Они были теперь более одиноки, чем в ту пору, когда только что поженились. Они говорили о рыбной ловле, и в немногословных репликах, которыми они обменивались, сквозила большая любовь и желание как-нибудь поддержать и утешить друг друга. Оба изведали всю горечь изгнания, когда каждый стал друг для друга единственным спутником жизни.

В тот же день, впервые за долгое время, Юхэй получил письмо из Токио от Сэцуо Киёхара. Письмо было датировано пятнадцатым августа и пришло лишь на четвертый день.

«Надеюсь, вы оба здоровы,—писал Киёхара.– Как достижения в области рыбной ловли? У меня все в порядке. Сегодня, часов в одиннадцать утра, зашел в редакцию «Синхёрон», прослушал выступление императора по радио, а потом вздремнул на диване в приемной. Сейчас было бы очень кстати хорошенько помыться в бане. Во всяком случае, великое очищение свершилось. Итак, все произошло точь-в-точь, как я предполагал,– полный разгром! Полный и окончательный крах! Поистине, как это все нелепо! Хорошо, если военщина беспрекословно сложит оружие, но если они вздумают шуметь, то могут причинить еще немало хлопот. В самом деле, вчера и сегодня взбунтовались гвардейские части, говорят—они собираются занять дворец и заварить какую-то кашу. Я слышал также, будто отряды гвардейцев ворвались в помещение управления радиовещания. Одним словом, похоже, что они собираются продолжать войну до последнего солдата. Очевидно, господа военные, одержимые пресловутым «духом императорской армии», до сих пор еще не прозрели. Поскольку это отчаянная публика, способная с голыми руками бросаться на танки, никак нельзя ручаться, что они не попытаются чего-нибудь затеять. Весь их «дух» построен на отрицании цивилизации и культуры, они стремятся отбросить народ назад, к эпохе далекой древности. При таких моральных основах можно было заранее с уверенностью предвидеть, что выиграть войну никак не удастся...

О принятии Потсдамской декларации я знал еще двенадцатого числа. Поглядел бы ты на панику, охватившую сановных бюрократов! С самого утра во всех министерствах–внутренних дел, иностранных дел, в полицейском управлении и в других учреждениях – со дворов поднимались клубы черного дыма – жгли документы (что касается министерств военно-морского флота и юстиции, то они успели заблаговременно сгореть дотла еще во время бомбежек...). Удивленные прохожие останавливались, не понимая, что происходит. Ясно, что бумаги жгли не ради сохранения военной тайны – какие уж теперь военные тайны! – а просто для того, чтобы хоть немного замести следы собственных преступлений. Говорят, некоторые служащие Информационного управления, предвидя, что их управление непременно будет ликвидировано, уже сейчас подыскивают себе новую службу. Поистине можно им посочувствовать! Впрочем, растерянность охватила не только власти. Хозяева крупных военных заводов тоже дрожат от страха, боясь, как бы их не постигла кара за то, что они сотрудничали (или вынуждены были сотрудничать) с милитаристами. В редакциях крупных газет и в управлении радиовещания тоже все перетрусили, поскольку вели пропаганду по указке военных руководителей. Сейчас никто не знает, какого курса придерживаться, а пока что все стараются как-нибудь затаиться в ожидании новых приказов, которые последуют от оккупационных войск. Кругом только и слышишь что самые невероятные слухи и толки. Некоторые, окончательно растерявшись, собираются спешно эвакуироваться, другие, наоборот, возвращаются в Токио, в расчете на то, что в общей неразберихе удастся чем-нибудь поживиться. Да, немало я прожил на свете, но никогда еще не случалось наблюдать подобный переполох...

Однако, несмотря на всю эту панику, на каждом шагу убеждаешься, с каким облегчением и радостью восприняли люди весть об окончании войны.

Женщины хотя и плачут о том, что Япония оказалась разбитой, но в то же время радуются наступлению долгожданного мира. И эта радость безусловно искренняя; думаю, что жизнь постепенно наладится. В каком направлении и какие произойдут изменения – пока неизвестно, одно лишь ясно – хуже, чем раньше, не будет.

Довелось мне слышать рассказы о последнем заседании кабинета, состоявшемся во дворце в присутствии императора. Военные руководители, кажется, изрядно упрямились. Говорят, будто Тодзё находился в состоянии крайнего волнения и возбуждения. Этому я готов поверить! Говорят также, что нынешний кабинет в полном составе подаст в отставку. Думаю, что это будет вполне закономерно.

Как бы то ни было, военный разгром несомненно послужит делу обновления и переустройства Японии. А объектов для подобного переустройства – великое множество. Я считаю, что тебе необходимо вернуться в Токио. Сейчас, как никогда, на печать возлагается важная миссия. «Синхёрон» должен как можно скорее вернуться к жизни. Типографии почти все разрушены, бумаги нет, но что-нибудь придумаем. Полагаю, что теперь можно будет работать до некоторой степени свободно, без таких пинков и подзатыльников, как раньше. Я тоже собираюсь много писать. Столько накопилось всего, о чем нужно поведать людям! Прогнозов на будущее делать пока не стану, но, во всяком случае, нужно сделать многое по части всякого рода реформ.

У меня сложилось впечатление, что японцы, испытывая величайшую радость по случаю окончания войны, в то же время полны глубокого отчаяния в отношении перспектив будущего развития и лишены каких бы то ни было планов на будущее. Великая миссия печатных органов как раз и состоит в том, чтобы вселить в этих отчаявшихся людей новые надежды, указать им путь к будущему.

Вероятно, все публицисты шовинистического толка теперь окажутся не у дел... Ты должен немедленно возобновить издание своего журнала. Твой дом и помещение редакции уцелели, так что в этом отношении ты находишься в более благоприятном положении, чем многие другие. Я знаю, что путешествие по железной дороге сейчас дело нелегкое, и все-таки, по-моему, тебе пора подумать о возвращении.

Честное слово, не такое сейчас время, чтобы проводить его за ловлей карпов в озере Сува! И я по тебе очень соскучился...»

Прочитав письмо Киёхара, Юхэй внезапно почувствовал, что этот городок на берегу озера Сува стал для него окончательно постылым и скучным. В этом городе Юхэй был чужим, ни с кем и ни с чем не связанным. Во всяком случае, в ближайшие дни он должен вернуться в Токио... У Юхэя невольно поднялось настроение, захотелось опять войти в свой кабинет, в редакцию, снова приняться за работу. Он подумал о своих арестованных сотрудниках – какая судьба их теперь ожидает? Журналисты, заключенные в тюрьму в Иокогаме, к счастью не пострадали во время воздушных налетов. Как теперь с ними поступят? Это будет зависеть от того, какой курс станут проводить отныне административные органы в отношении коммунистической партии... Нужно посоветоваться с юристом, выяснить обстановку, принять необходимые меры.

Спустя неделю после окончания войны Юхэй Асидзава выехал в Токио, чтобы своими глазами увидеть, что происходит в столице. Поезд опаздывал больше чем па час. На всех станциях, во всех вагонах кишмя кишели демобилизованные солдаты. Встречались также матросы. Все они тащили огромные, чуть ли не больше самих себя, узлы с вещами, держались вызывающе, грубо. Лица у всех были злые, настороженные. Это были люди, которым посчастливилось остаться в живых и вернуться на родину. В обычное время их радостно встречали бы на станциях друзья и родные и весело провожали до самого дома, размахивая флажками. Сейчас они выглядели жалко, как разбежавшиеся остатки разбитой и рассеянной армии. Никто не встречал их, и они, сойдя с поезда, в угрюмом молчании одиноко брели по проселочным дорогам, сгибаясь под тяжестью огромных узлов. Так, на глазах, разваливались армия и флот Японской империи, возглавляемые верховным главнокомандующим – самим его величеством императором. Знамена их былой славы волочились в грязи, и последняя страница истории была предельно позорна и безобразна. Огромные узлы, которые тащили демобилизованные солдаты, были битком набиты награбленным на воинских складах обмундированием; сапоги, одеяла, рис, белье, носки, канцелярские принадлежности – все расхищалось и растаскивалось, все без остатка, подряд, что под руку попадет.

За исключением крайне малого числа военнослужащих, случайно оказавшихся честными, подавляющее большинство солдат и офицеров стали теперь, попросту говоря, ворами. Без всяких законных оснований они делили между собой военное имущество,.присваивали казенное добро, прятали его в потаенных местах и в короткий срок дочиста разграбили государственное достояние. Огромные склады разнообразного военного имущества, заготовленного на средства, добытые ценой тяжелых налогов, которые приходилось выплачивать народу Японии, исчезли неизвестно куда в первые же десять дней после окончания войны.

Все это, в сущности, было вполне закономерно. Юхэя нисколько не удивляли подобные факты. Показная, формальная дисциплина японской армии, построенная на насилии, страдала органическими пороками. В японской армейской организации, основанной на попрании прав личности, не могло быть места для высокой морали. Ибо именно личность является, в конечном итоге, основой всякой морали. Армия, отрицавшая права личности, в то же время отрицала мораль. Частые случаи воровства в японских казармах, зверства, которые совершали японские солдаты на фронте в Китае,– все это подтверждало отсутствие какой бы то ни было морали у японских военных. Теперь, когда порядок в армии рухнул, отсутствие моральных принципов проявилось с особой силой – и это было, пожалуй, даже закономерно...

Впрочем, аналогичные явления наблюдались и среди гражданского населения. Баки с горючим на аэродромах, в предместьях города Нагано, спрятанные на случай воздушной тревоги в окрестных полях и под насыпями плотин, каждую ночь расхищались жителями соседних поселков. Разграблению подвергались также оставшиеся на складах продовольствие и обмундирование. С учебных самолетов, укрытых в лесу, срывали брезент, снимали резиновые покрышки с шасси,– в короткий срок от самолетов остались лишь голые остовы. Один из пассажиров, рассказывавший об этом своему попутчику, сказал:

– Одним словом, происходит нечто вроде воровства во время пожара... Да, в наше время только тот в выигрыше, кто сумеет не растеряться.

Упадок морали. Об этом много толковали еще во время войны. В чем же причина такого упадка? Само деспотическое правительство породило в народе упадок нравов. Только те, кто сопротивлялся этому деспотизму, у кого не сломилась душа под тяжестью этого деспотизма, смогли сохранить свою мораль в чистоте....

Поезд бежал среди гор, то и дело скрываясь в тоннелях. «Да, пожалуй, ущерб, причиненный войной, сказывается в духовной жизни народа даже острее, чем в материальной...» думал про себя Юхэй.

В середине сентября Юхэй наконец получил подробные сведения о судьбе журналистов, арестованных в Иокогаме.

Во время грандиозного воздушного налета 29 мая американские бомбы падали в непосредственной близости от тюрьмы, однако обвиняемых не выпустили из одиночек—двери их камер так и остались наглухо заперты. Два с лишним часа заключенные провели в ожидании смерти. Во время бомбежки они сидели на полу, натянув на себя одеяла,– единственный способ самозащиты, который им оставался.