Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Юмико сидела за роялем в убранной по-европейски гостиной и играла «Венгерскую рапсодию» Листа. Пьеса была слишком трудна для пальчиков Юмико, да и вообще бурная страстная музыка Листа не вязалась с ее характером. Ей больше подошли бы нежные, певучие мелодии Шуберта или Моцарта.

Но тайная борьба, происходившая в юном сердечке Юмико, заставила ее выбрать именно эту пьесу, еще как следует не разученную, и изо всех сил, напрягая все внимание, играть ее. Ей казалось, что, одолев эту трудную рапсодию, опа сумеет справиться и со своим непослушным, взволнованным сердцем. Стояла зима, и в комнате было холодно, пальчики Юмико зябли, прикасаясь к застывшим клавишам. Юмико усиленно нажимала на педаль, и в гостиной гремели каскады звуков. Она не заметила, как отворилась дверь и вошел Кунио.

Но вот легкая скачущая мелодия сменилась могучим напевом, похожим на водопад, льющийся с гор, и тут уж Юмико пришлось спасовать. А может быть, слишком велика была засевшая в ее сердце тревога. Вздохнув, опа опустила руки и задумалась. Звуки затихли, и в комнате опять стало пусто. В тишине сильнее благоухала сливовая ветвь, стоявшая в вазе на каминной полке.

– Юмико-сан! – окликнул Кунио. Он стоял прислонившись к косяку двери.

Юмико вздрогнула и оглянулась. Ее личико выглядело бледнее, чем обычно. Может быть, она устала от игры на рояле? Она встала и молча подошла к Кунио. На ней был бледно-розовый свитер и светлая серая юбка. Она смотрела на Кунио тревожно, словно что-то предчувствуя.

– Ты... ты по какому-нибудь делу?

– Я пришел навестить Тайскэ.

– А-а... Ты уже видел папу?

– Нет еще. Кажется, у него больной.

– Ты послезавтра едешь?

– Да, собираюсь выехать послезавтра, рано утром...

– Я буду писать тебе.

– Пиши!

– Тебя, наверное, пошлют на юг?

– Это потом. Пока буду проходить тренировку в Касумигаура.

– Смотри не засиживайся там, а то, пожалуй, и война кончится...

– Да.

– Знаешь, я... А вообще-то, как ты живешь? Здоров?

Это было прощание, но Юмико, казалось, не способна была печалиться о предстоящей разлуке. Ее речь звучала радостно, оживленно. Кроткая, чистая, она была еще недостаточно взрослой, чтобы понимать горечь разлуки, и слишком неопытной, чтобы знать изнанку любви и уловить настроение, в котором находился сейчас Кунио. И слова, и вся манера держаться выглядели совсем по-детски.

Кунио почувствовал разочарование. Ему хотелось, чтобы Юмико с рыданиями бросилась ему на шею, чтобы она убивалась от горя, ломала в отчаянии руки. Но ничего подобного не было и в помине, опа обращалась к нему спокойно, точно к товарищу. Это еще больше взволновало Кунио.

Он говорил гораздо грубее, чем обычно. Он сам втайне хотел найти себе оправдание, рассказывая ей о несправедливости и упрямстве отца. Внезапно он схватил Юмико за руку и притянул к себе.

Почти инстинктивно Юмико заняла оборонительную позицию. Обеими руками она уперлась в грудь Кунио, с каждым мгновеньем все ближе придвигавшегося к ней, и, изогнувшись, выскользнула из его объятий. Кунио удалось удержать только гибкую руку девушки.

– Послушай, ведь я вижу тебя сегодня в последний раз... Когда мы теперь встретимся – неизвестно... Ведь меня, может быть, убьют!..

Эти слова, похожие на угрозу, тем не менее не произвели впечатления на Юмико. До ее сознания доходили не столько его слова, сколько ощущение его непосредственной близости. Она инстинктивно думала о том, какое движение сделает в следующую минуту Кунио, где очутится он и она сама и как ей тогда защищаться. В ней говорил инстинкт женщины, стремящейся по возможности отсрочить опасность.

– Неправда! Тебя не убьют! – дрожа, прошептала она, отвернувшись и не глядя на Кунио.– Не убьют, слышишь? Я буду тебя ждать! Обязательно буду ждать!

– Смотри же, ты обещаешь?

– Да, да! Обещаю тебе!

Рука, которую сжимал Кунио, уцепилась за его руку,– Юмико, совсем по-детски,-искала мизинцем его мизинец. Найдя его, она крепко сжала мизинец Кунио своим согнутым пальчиком. В это робкое прикосновение Юмико вложила все свое юное чувство. Стиснув мизинец девушки так сильно, что он едва не сломался, Кунио, задыхаясь, проговорил:

– Вчера я окончательно рассорился с отцом. Из-за тебя... Отец говорит, что не позволит нам обручиться, пока я не вернусь с войны. Но ведь это абсурд! Мне не нужны все эти формальности – помолвки, свадьбы и вся эта ерунда... Если только ты решилась, я уеду спокойным. Но ты должна дать мне ответ, ты должна доказать, что действительно меня любишь. Я больше не полагаюсь на родителей. Я сам добьюсь всего в жизни. Я сам отвечаю за свои поступки, Юмико-сан...

Волновавшие его чувства изливались в страстных словах, а слова, в свою очередь, еще больше распаляли страсть. Он снова притянул к себе Юмико и, сжав ее руки, крепко обхватил за плечи. Юмико, с закрытыми глазами, по дыша, изо всех сил пыталась вырваться из его объятий, по с каждым ее движением руки Кунио все крепче сжимали ее плечи. Почувствовав на своих губах поцелуй Кушю, девушка на мгновенье окаменела, словно пронзенная этим прикосновением, но в следующую минуту с неожиданной, удивившей Кунио силой вырвалась из его объятий и отбежала к роялю.

Кунио медленно последовал за ней. У него было такое чувство, словно он пробудился от сна; виноватым жестом он дотронулся до плеча девушки. Плечи у нее дрожали,– кажется, Юмико плакала. Однако она взяла его руку и крепко сжала – значит, она не сердилась.

– Ты обещаешь ждать меня, да? Скажи!

Головка, повязанная черной лептой, энергично кивнула вместо ответа.

– Спасибо! – нагнувшись к самому уху девушки, прошептал Кунио.

Обещание было дано. Втайне от отца, втайне от матери они заключили нерушимый союз, о котором знали только они, двое влюбленных. Не задумываясь над тем, какое значение будет иметь для них в будущем эта клятва, даже не помышляя ни о чем подобном, Кунио был взволнован тем, что сейчас свершилось. Он провел рукой по груди – во внутреннем кармане куртки лежало увесистое письмо. Это было то письмо, которое он всю ночь напролет писал накануне,– тайный донос в полицию, на антивоенные, либеральные убеждения отца.

Солнце клонилось к закату. Госпожа Сакико готовила ужин, когда в кухню, стуча каблуками, вбежала Юмико, на ходу надевая пальто.

– Мама, я выйду ненадолго с Кунио-сан! —сказала она.

– Куда это?

– Да никуда особенно. Послезавтра он уезжает в армию, я хочу его проводить немного.

– А я думала, он поужинает с нами. Ужин будет сейчас готов. Побудьте дома. Куда вам ходить?

– Но, мама, говорю тебе, он уходит...

Мать, обтерев пахнувшие луком руки, пошла в комнаты попрощаться с Кунио. Как ни говори, это был дорогой гость: сейчас, конечно, ни о какой помолвке речи быть не могло, но когда кончится война и Кунио посчастливится уцелеть, ей с отцом, возможно, еще придется вернуться к этому вопросу. Как хозяйка дома, как мать Юмико, она хотела бы предложить ему поужинать со всеми вместе; этого, наконец, требовала вежливость по отношению к семье Асидзава. Кроме того, какой-то тайный голос подсказывал матери, что так было бы безопаснее. Госпоже Сакико не хотелось отпускать дочь па улицу одну с Кунио. Но Кунио уже стоял в прихожей, обутый, в своей студенческой фуражке. Госпоже Сакико пришлось отказаться от своих планов и ограничиться обычными фразами, какими положено напутствовать уезжающего.

Выйдя на улицу, .Кунио оглянулся. В палате, где помещались Тайскэ и Иоко, горел свет. Кругом стелился вечерний туман. Юмико шла рядом с Кунио. Щеки у нее горели, ей казалось, будто она еще чувствует на своих губах поцелуй Кунио. Они обменялись одним-единственным коротким поцелуем – первым в ее жизни, но Юмико казалось, что только теперь она поняла, какое удивительное, неожиданно огромное место в ее жизни может занять мужчина. И она подумала, что отныне вся ее жизнь будет, наверное, связана с этим юношей.

Кунио шел медленно, засунув руки в карманы палы о.

Юмико молча шагала рядом. Она не чувствовала страха. Какая-то смутная грусть, охватившая ее, вызывалась, быть может, неясным предчувствием больших перемен, ожидающих ее в будущем. Она с удивлением прислушивалась к тому, что происходило в ее, душе. Она как будто перестала быть самой собой. Ее сердце, которое всегда повиновалось ей, помимо ее воли тянулось к этому мужчине и уже больше не слушалось ее приказаний. Все окружающее как будто подернулось каким-то туманом. Опа не могла постичь, как это вышло, что Кунио занял такое большое место в ее душе,– ведь он был совсем посторонний, не брат, даже не родственник... Он полностью завладел ее сердцем. Мимолетное прикосновение его губ, короткий, первый в жизни Юмико поцелуй зажег огонь в груди девушки.

У станции электрички в Мэгуро Юмико остановилась. Куино поднял голову и, глядя на усыпанное звездами небо, прошептал:

– Пройдем еще немного...

Он сказал это тихо, по твердо, тоном категорического, неумолимого приказа. Юмико молча последовала за ним. Она инстинктивно чувствовала, что мужчина имеет право повелевать... Он приказывает, она подчиняется – таково их естественное положение в жизни.

Оба молча шли по темной дороге вдоль линии электрички. Кунио все еще не пришел в себя. Послезавтра он уезжает в армию. Но раньше, чем он уедет, он хочет испытать нечто большое, решительное, глубокое, нечто более ощутимое, чем все, что он знал до сих пор. Его преследовала неотвязная мысль, что в противном случае его будет вечно терзать сожаление. Он хотел физически утвердить свою любовь, сделать се реальной и ощутимой с помощью неоспоримого, неустранимого факта. Без этого, казалось ему, он не сможет найти покоя.

Они шли уже больше часа по темной дороге. Дул холодный ветер, но у обоих на лбу выступила испарина. Время от времени Кунио взволнованно говорил Юмико о своих мыслях и чувствах:

– Я хочу, чтобы ты была сильной. За то время, что меня не будет, многое может случиться... Но мы никогда не нарушим клятву, которой мы обменялись, правда?

Юмико молча кивала в ответ.

– Мы любим друг друга, и больше нам никого не надо. Я пошел даже против отца. Но это ничего, так даже лучше... Ведь паша любовь касается только нас двоих. Фронта я не боюсь; если я смогу верить, что ты меня ждешь,– все равно я и там буду счастлив.

Юмико утвердительно кивнула.

– Пойдем куда-нибудь! – Как будто решившись, Кунио схватил девушку за руку.

Но идти было некуда. В кафе было слишком людно. На темной дороге, в тени деревьев, ходил полицейский. Домов свиданий и различных заведений подобного типа они не знали, да их юное чистое чувство и не позволило бы им отправиться в такие места. Не оставалось ничего другого, как шагать дальше.

Наконец Кунио устал от ходьбы, волнение сердца улеглось, осталось только смутное чувство какой-то неудовлетворенности. Они уже несколько раз прошли взад и вперед по дороге и теперь снова очутились возле больницы. В свете фонаря он взглянул на Юмико. Пора было расставаться. Пряди волос упали Юмико на щеки, лицо было бледно, как у призрака. Ему почудилось, что от нее веет ароматом гардений. Вдруг она уцепилась за его руку и, как будто разом выдохнув все, что переполняло ее сердечко, проговорила:

– Я буду ждать тебя! Что бы ни случилось, я буду ждать! Возвращайся скорее! Непременно! Непременно! – Задыхаясь, прерывисто дыша, она несколько секунд смотрела ему в глаза и вдруг, выпустив его руку, бросилась бежать и скрылась в темноте. Убегая, она оглянулась, руки у нее были прижаты ко рту,– может быть, она плакала. Некоторое время до ушей Кунио доносился стук ее каблуков по затвердевшей от мороза тропинке, потом звук шагов замер в темноте.

Кунио пошел прямо к станции. На трамвае он доехал до Гиндза. По улице, в тусклом свете фонарей, замаскированных на случай воздушных налетов, длинными вереницами шли люди. Опустив голову, Кунио шел, замешавшись в толпу, погруженный в свои думы. Здесь, в толпе, он еще сильнее ощущал тоску одиночества, еще настойчивее жаждал избавиться от этого одиночества. Короткий поцелуй взволновал его, вывел из равновесия. Неудовлетворенная страсть толкала на безрассудство. Голова горела, настроение было подавленное.

Он заметил на одной из улиц почтовый ящик и не сколько раз то подходил к нему, то снова отходил прочь. Наконец вытащил письмо, адресованное в полицию, и бросил в ящик.

Сознание, что он совершил подлость, и оправдание: «это ради империи!» – мучительным противоречием раздирали его душу. Он стащил с головы фуражку, сунул ее в карман и, отыскав тусклый фонарь, сиявший алым светом над застекленным входом в какой-то маленький ресторанчик, толкнул дверь и вошел. Ему хотелось забыться – инстинктивное стремление, маленькая хитрость, с помощью которой он малодушно пытался убежать от самого себя. Напиться и забыть обо всем – вот что ему сейчас было необходимо. И в то же время в глубине его смятенной души удивительным образом шевелилась гордость – гордость мужчины, только что обменявшегося любовным признанием с женщиной.

XIV

Не было еще семи часов утра, когда Кунио вышел из дома. Прощание с сыном оставило какой-то неприятный осадок в душе родителей.

Когда все было готово в дорогу, он в чинной позе уселся перед отцом и матерью и произнес только два слова: «До свидания!»

– У тебя не будет никаких поручений? – как всегда, ровно и ласково спросила госпожа Сигэко, украдкой намекая на Юмико, но сын ничего не ответил и только молча поклонился. Лицо у него было сердитое, отчужденное.

Он так и ушел, не выказав ни малейшей нежности к родителям, даже не оглянувшись на мать, которая вышла проводить его за ворота. Когда высокая фигура сына скрылась вдали, мать, обращаясь к мужу, сказала:

– Удивительный все-таки парод – мальчики! Стесняются показать свои чувства!

Но Кунио не столько стеснялся, сколько терзался сознанием совершенного им предательства. Оправдания, которыми он старался успокоить себя, не приносили облегчения. Отъезд в авиационную школу в Касумигаура стал теперь средством бежать от семьи, от родителей.

С отъездом Кунио дом Асидзава совсем опустел.

Юхэй остался вдвоем с женой. Это одиночество принесла им война. По утрам, сидя за столом напротив заметно поседевшей госпожи Сигэко, Юхэй пил кофе, привычка к которому сохранилась у него со времен жизни в Англии, и, надев очки,– в последнее время зрение у него стало сдавать,– подолгу читал утренние газеты.

Газеты сообщали, что японская армия загнала противника на самую южную оконечность Малайского полуострова, приблизилась к Сингапуру и осуществила высадку десанта. В месте высадки ' десанта англичане выпустили на воду нефть и подожгли ее. В порту Сингапура вот уже несколько дней горят цистерны с нефтью, клубы черного дыма заволокли все вокруг...

Утром и вечером звонила по телефону Иоко, сообщая о здоровье Тайскэ. Больной чувствовал себя плохо. Как определил профессор Кодама, к плевриту присоединилось воспаление брюшины. Нужно было готовиться к худшему. Юхэю вспоминалось, как в сентябре прошлого года он обедал в очередной понедельник вместе с Сэцуо Киёхара и ему сообщили по телефону, что Тайскэ получил призывную повестку. «Вот это скверно! Бедняга! Ведь Тайскэ совершенно не годится для военной службы!» – сказал тогда Сэцуо. Может быть, он уже тогда что-то предчувствовал? Теперь его предчувствие сбылось.

В середине февраля пал Сингапур. В Паренбане и Менане был сброшен парашютный десант, японская армия перешла в активное наступление по всему фронту в Голландской Индии. По всей стране отмечался день празднования крупной военной победы. В каждом доме вывесили государственные флаги, по улицам маршировали процессии с музыкой, состоялся большой праздничный конгресс, была объявлена амнистия.

В сообщениях Ставки говорилось, что со взятием Сингапура, Филиппин и острова Явы Южно-Китайское море превратится во внутренний водоем Японии, пароходное сообщение станет безопасным, нефть, продовольствие и другие продукты южных стран станут новым источником военных ресурсов Японии. Военная мощь Японии возрастет в несколько раз, так что ей не будет страшна даже затяжная война. Сейчас Голландская Индия уже почти, завоевана. Ставка опубликовала новое сообщение, из которого явствовало, что положение Японии отныне абсолютно неуязвимо. Японцы даже сами дивились, до чего сильной оказалась их родина. Считалось, что Англия и Америка терпят поражение оттого, что это либеральные государства. Япония быстрым темпом превращалась в страну всеподавляющего господства милитаризма.

От Кунио, уехавшего в Касумигаура, целый месяц не приходило никаких известий. Разумеется, он был очень занят в первые дни своего пребывания в армии, но все-таки он не писал главным образом потому, что душа его по-прежнему находилась в смятении.

Он пытался как-нибудь оправдаться перед самим собой. Да, он тяжко нарушил сыновний долг – донес на родного отца, но сделал это во имя более высокого долга и справедливости – ради блага всего государства... Эти мысли он высказывал созданию самому слабому, в наименьшей степени способному к самостоятельному суждению,– в конце февраля он впервые написал письмо Юмико.

Юмико отнюдь не относилась к числу хладнокровных и рассудительных женщин. Правда, ее нельзя было причислить и к другой категории женщин, действующих под влиянием страсти, идущих ради любви напролом. Это была восприимчивая, податливая натура, в которой природная скромность и чистота гармонично восполняли некоторый недостаток рассудительности, образуя в совокупности мягкий, нежный характер.

Короткий поцелуй, которым они с Кунио обменялись в вечер их расставания, имел, сверх ожидания, большое значение для такой кроткой девушки, как Юмико. Любовь впервые вспыхнула в ее сердце. Юмико была не так расчетлива, чтобы хладнокровно взвешивать положение Кунио в обществе, конкретные обстоятельства его жизни, оценивать его характер и воспитание. Любовь' горевшая в ее сердце, целиком завладела ее рассудком.

В течение месяца, когда от Кунио не было писем, она страдала от смутной тревоги и одиночества. Получив первое письмо, она читала его почти так же благоговейно, как ревностный христианин читает библию. Каждый иероглиф, каждая строчка проникали ей прямо в сердце. Целый день она не могла оторваться от этого письма, перечитывала его снова и снова. Она почти выучила его наизусть. Беспредельная преданность и покорность, не 186

ведающая сомнений,– таковы были отличительные качества Юмико. Она безгранично верила Кунио, готова была служить ему и в награду за это хотела лишь одного – его любви.

Почти все письмо Кунио было заполнено торжественными, высокопарными выражениями. С помощью этих фраз он всячески пытался разжечь в себе самурайскую преданность и верность долгу, чтобы тем самым избавиться от сознания своей вины перед отцом.

«...ради нашей любви я готов на любые жертвы,– писал он.– Любовь – высший идеал жизни. О, я был бы счастлив, если бы ради любви. мог бросить все! Но сейчас отечество наше в опасности, решается вопрос его жизни и смерти. А с гибелью отечества погибла бы и наша любовь. Я ушел на войну, чтобы спасти родину, а значит, ради счастья и мира для нас с тобой. И даже если мне суждено погибнуть в небе от руки врага, жизнь моя будет отдана для блага Японии – и в то же время ради тебя. Мне хочется, чтобы ты понимала это.

Тяжелее всего была разлука с тобой. Если бы ты знала, как я страдал и как страдаю с тех пор! Но сейчас мы обязаны отбросить все личное. Мы живем в грозное и великое время.

Я пошел в армию со школьной скамьи,– это значит, что я пожертвовал всеми своими надеждами на будущее. Но и с этим нужно теперь примириться. Возможно, такой человек, как мой отец, продолжал бы на моем месте спокойно заниматься своими делами. Да, такой у меня отец. Он не помышляет ни о государстве, ни о священной структуре Японской империи, если хочешь, он просто грубый материалист.

...Ах, если б я мог сесть в поезд и примчаться к тебе! Но такое желание теперь тоже недопустимая роскошь. А я отказываюсь от всяких излишеств и отдаю себя на неопределенное время служению родине. Ты тоже должна отказаться от всякой роскоши и работать в тылу во имя империи! Пусть мы на время разлучены, но нас связывает общая цель – спасение Японии. Так мы переживем это трудное время. Тех, да, только тех, кто сумел все стерпеть, ожидает прекрасное будущее! Где бы я ни был – буду ли я летать под небесами Малайи, или любоваться луной здесь, в Касумигаура, я никогда тебя не забуду. Жди меня, Юмико! Я обязательно вернусь! Вернусь только к тебе, непременно, хотя бы в виде горстки белых костей в ящике из павлонии...»

Это первое письмо заставило Юмико изменить все свои планы. Ей казалось, будто она получила от Кунио приказание. Письмо любви стало для нее заповедью, более нерушимой, чем любой другой приказ.

Весной этого года Юмико собиралась держать экзамен в музыкальную школу и усиленно занималась игрой на рояле. Но когда «отечество в опасности и решается вопрос его жизни и смерти», занятия музыкой, пожалуй, тоже следует отнести к числу недопустимых излишеств... «Ведь он же отказался от всех своих планов, все бросил и пошел воевать, рискуя жизнью,– думала Юмико.– Я тоже должна трудиться в тылу, иначе мне стыдно будет взглянуть ему в лицо, когда он возвратится!» Ей вспомнился лозунг: «Для империи пожертвуем всем!» Она должна учиться в колледже и одновременно работать...

В сущности, все это было не больше чем красивые мечты Юмико. Девушки вообще склонны все идеализировать. Опа не понимала всего ужаса войны, не представляла, что, собственно, означают слова «гибель империи». Юмико была еще далека от реальной жизни. Красивые призраки застилали перед ней действительность. «Восточно-азиатская сфера совместного процветания» – эта предельно абстрактная, чисто пропагандистская формула воспринималась ею как прекрасное завтра. Засилье военщины, постепенно отнимавшей у народа свободу, еще не причинило ей горя. Потребуется еще несколько лет, прежде чем опа почувствует весь ужас, всю трагедию, порожденную этой бурей...

Асадзиро Накамура, начальник особого отдела полиции, получил от неизвестного ему молодого человека по имени Кунио Асидзава тайный донос, в котором сообщалось о либеральных умонастроениях директора журнала «Синхёрон» Юхэя Асидзава, о существовании целой группы его единомышленников, разделяющих эти настроения, и об антивоенных, антимилитаристских тенденциях издаваемого ими журнала. Однако Накамура не спешил принимать какие-либо меры па основании полученной информации. Сведения, о которых сообщалось в письме, не были тайней для высшей японской полиции, которая недаром гордилась, что не имеет себе «равных в мире». Накамура ограничился тем, что добавил несколько новых имен к списку, который давным-давно уже был у него составлен.

Однако то обстоятельство, что автор письма был младший сын директора журнала «Синхёрон», невольно заставило его улыбнуться. Это было еще одно свидетельство -победы полиции. Почва явно уходила из-под ног господ либералов. Накамура получал множество подобных доносов. Он даже пришел к заключению, что «японцы – нация, от природы склонная к тайным доносам». Такой национальный характер – «склонность к доносам» – чрезвычайно облегчал высшей полиции ее деятельность. Торговцы доносили на торговцев, фабриканты – на фабрикантов, подруги – на подруг. Все они болели душой за родину, пеклись об успешном окончании войны и действовали якобы исключительно по велению долга, но истинной подоплекой таких доносов всегда являлось стремление нанести ущерб другому человеку. Бывали даже случаи, когда социалисты доносили на социалистов. Именно благодаря тому, что в силу этих подлых, низменных побуждений в полицию поступало множество сведений, ей и удавалось осуществлять свою деятельность, создавшую ей репутацию «первой в мире».

Спустя два месяца, после получения доноса Асадзиро Накамура вызвал в полицию директора журнала «Синхёрон» Асидзава и главного редактора Окабэ. Стояла ранняя весна. Ветви ив на берегу рва, окружавшего дворец, покрылись мелкими почками, у воды распускались цветы.

Ровно в десять часов вызванные вошли в кабинет. Подождав, пока они усядутся напротив его стола, Накамура вытащил из ящика пачку папирос и не спеша закурил.

– Ваш «Синхёрон», господа, ставит меня в крайне затруднительное положение...– сказал он.

– Разве? – ответил Кумао Окабэ.– В последнее время направление журнала заметно изменилось. Насколько я могу судить, он стал значительно лучше.

– Нисколько! Если так пойдет дальше, то в недалеком будущем ваш журнал, господа, придется, увы, закрыть.

– Но почему же?! В прошлом номере мы поместили

прекрасную статью «Тоталитаризм и ограниченность либеральных теорий».

На столе начальника лежало десять томов журнала «Синхёрон». Он вытащил из пачки номер за прошлый месяц и бросил его через стол Окабэ. Тот открыл журнал– вся статья пестрела красными карандашными пометками.

– Это не что иное, как пропаганда либерализма. Если вы считаете эту статью хорошей, это само по себе уже наводит на размышления!

– В таком случае, как вы оцениваете статью Тэйдзо Тайра «Продвижение на юг» и Кандзи Исихара «Миссия Японии в Азии»?

– Прекрасные статьи. Но не думайте, что, поместив одну-две такие статьи, вам удастся ввести в заблуждение цензурные органы. В вашем журнале постоянно сотрудничают заядлые либералы или бывшие левые. В такое чрезвычайное время, которое мы сейчас переживаем, было бы недопустимо позволять им активно действовать.

– Кого вы имеете в виду? Дайте нам указания, и мы постараемся быть внимательными в этом отношении.

– Вы всё отлично понимаете и без моих указаний. У нас имеются обо всем точные сведения, а вы, руководители журнала, можете сделать, что надо, и без нашей указки.

Накамура вытащил из ящика стола папку в черном переплете и начал просматривать содержимое, быстро перелистывая страницы. Очевидно, это были материалы о людях, заподозренных в либерализме.

Директор Асидзава молча курил, не вмешиваясь в разговор и предоставив вести беседу редактору Окабэ. По его виду казалось, будто он испытывает сильнейшую скуку. Лицо сохраняло бесстрастное выражение, можно было подумать, будто он вовсе не замечает сотрудника полиции. Такое поведение бесило начальника отдела. Либералы часто держали себя подобным образом. С этой породой людей всегда бывало труднее всего справиться.

– В вашем журнале,– сказал он, с ненавистью уставившись на Юхэя,– дело доходит до того, что сам директор, специально собрав всех служащих, открыто заявляет, что будет до конца отстаивать идеи либерализма, и наставляет сотрудников в таком же духе. Да и содержание журнала соответствующее. Любопытно, до каких пор вы будете гнуть эту вашу линию?

Очевидно, полиция была в курсе всех дел редакции. Асидзава только усмехнулся горькой усмешкой, поглаживая пальцами подбородок. То, что он не пытался оправдываться, еще больше взбесило начальника отдела. Не желающие подчиниться властям всегда вызывают ненависть у власть имущих.

– Да, вы пытаетесь отстаивать ваши идеи, но общество уже отвергает и эти идеи, и вас самих,– произнес он.– Да что общество, даже близкие, родные отворачиваются от вам подобных, и это вполне закономерно. Господину директору, наверное, ясно, что я имею в виду?

– Нет, не ясно.

Накамура засмеялся, сощурив глаза за стеклами очков. Потом вытащил из нижнего ящика' стола пачку писем, порылся в ней, извлек из пачки один конверт и бросил его перед Юхэем.

– Взгляните, это любопытно, уверяю вас.

Он исподлобья пристально наблюдал за выражением лица Юхэя профессиональным взглядом жандарма.

Почерк на конверте показался Юхэю знакомым. Когда, перевернув конверт, он увидал подпись Кунио, ему стало все ясно. Острая боль, как будто в грудь вонзилось копье, пронизала все его существо. В одну секунду ему вспомнился вечер накануне отъезда Кунио и их спор.

Но внешне Юхэй не утратил спокойствия. Все так же улыбаясь, он отодвинул конверт.

– Надеюсь, он сообщил что-нибудь полезное для вас?

– Вы можете прочитать.

– Благодарю вас, мне и так все понятно,– холодно ответил Юхэй.

Если такой важный государственный орган, как полиция, руководствуется в своей работе доносами, тогда эта полиция достойна презрения. Если она оставляет их без внимания, тогда достойны презрения доносчики, только и всего. Взяв шляпу и трость, директор встал.

– Разрешите поблагодарить вас за ваше предупреждение. Со своей стороны, мы постараемся хорошенько продумать все, о чем вы нам сегодня сказали, и впредь вести наш журнал так, чтобы его направление совпадало с вашими пожеланиями.

– Вот это отлично. Мы вовсе не хотели бы закрывать такой авторитетный журнал. Если вы будете следовать за общегосударственным курсом, мы окажем вам всяческое содействие. Но в нынешнем виде ваш «Синхёрон» никуда не годится, господа, решительно не годится.

Этой не допускающей возражений фразой Накамура закончил беседу. Сперва накричал, а под конец немного приободрил. «Не будете сотрудничать – уничтожим!» Своего рода угроза... Спускаясь по бесчисленным поворотам лестницы, Юхэй испытывал чувство такого невыразимого одиночества, что у него темнело в глазах. Он умел противостоять . одиночеству. Но рана, нанесенная предательством родного сына, мучительно пыла. Юхэю казалось, будто у него выбили из-под ног почву.

Отчасти он понимал, какие побуждения толкнули Кунио на этот поступок. Молодости свойственна непримиримость, опа не допускает иных понятий о правде и справедливости, нежели те, которые существуют в собственной голове. Кунио не в состоянии понять отца и тем не менее считает, что отлично во всем разбирается. Кроме того, в нем говорит обида на «бесчувственное», как ему кажется, отношение отца к его первой любви. Как он, в сущности, малодушен! Сам не отдавая себе отчета в этом своем малодушии, он, наверное, воображает, что действовал во имя справедливости, на благо родины!..

Но как бы то ни было, до вчерашнего дня Кунио хоть и спорил с отцом, но все-таки еще оставался близким, родным, неотъемлемым членом семьи. Сегодня Юхэю стало ясно, что сын уже вышел из-под опеки отца и стал независимым человеком, способным враждебно противостоять ему. Юхэй переживал нечто сходное с чувством, которое испытывает человек, если его укусит выкормленная им собака,– удивленный, он впервые замечает тогда, что его власть, оказывается, не беспредельна... Кунио уже не признает авторитета отца—он убежденный сторонник милитаризма. Влияние общества оказалось сильнее, чем влияние семьи.

Юхэй почувствовал, как чужд и далек он всему, что составляло сегодняшний день Японии. Сингапур пал, остров Ява был оккупирован. Если война завершится победой Японии, Юхэй Асидзава никогда больше не сможет активно участвовать в жизни. Мир все больше склоняется вправо, с каждым днем усиливается реакция... Что, если в конце концов жизнь совершит круг и вместо движения, по пути прогресса общество начнет двигаться вспять? Что, если на смену эпохе культуры вновь наступит Эпоха варварства?