Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Директор Асидзава попросил секретаршу принести стаканы, потом открыл дверцу в углу книжного шкафа, достал бутылку вина и с улыбкой взглянул на Киёхара.

– Смотри, дружище, редкостная штука!.. Настоящий Ван-Нудж... Привез один знакомый из Индо-Китая...—

Лицо у Юхэя было, спокойное, даже веселое. Ни за что па свете не проявил бы он отчаяния, охватившего его душу.

Подав Сэцуо стакан с вином, он залпом осушил свой стакан и, снова улыбнувшись, спросил:

– Ну, каково? Не плохо, правда?

Несгибаемая сила светилась в его мягкой улыбке.

Замаскировав стоявшую на рояле лампу темным абажуром, Юмико играла рондо Шопена. В комнате было так темно, что почти невозможно было различить предметы, даже силуэт сидевшей за роялем Юмико тонул во мраке. В темноте белела только клавиатура рояля и десять пальчиков, быстро бегавших по клавишам.

Иоко сидела, утонув в мягком глубоком кресле, и смотрела на сестру. Зима уже началась, и в доме было так холодно, что стыли ноги. Одна лишь красивая мелодия беспечно плясала по комнате. В темноте казалось, что только музыке весело. Иоко смотрела на Юмико. Перед ней была ее всегда кроткая, пожалуй даже чересчур кроткая, сестренка, но когда она садилась за рояль, то вдруг становилась удивительно сильной. Казалось, только в музыке девушка живет полнокровной, подлинной жизнью.

В эту жестокую зиму Юмико еще больше пристрастилась к музыке. Иоко испытывала даже некоторую зависть к сестре. Она завидовала этой способности Юмико с головой уходить в любимое занятие и забывать обо всем на свете. Юмико это удается. В музыке она находит утешение и от мучительного труда в колледже, и от тоски по Кунио Аеидзава, и от тревоги за его жизнь; музыка поддерживает ее. Йоко же ни в чем не находит такой поддержки.

Закончив пьесу, Юмико прижала руки к щекам.

– Ох, даже жарко стало!

– Жарко? Мне холодно.

– А я вспотела,– и девушка заиграла снова.

Из столовой донесся голос матери – она звала Иоко. Иоко вышла из полутемной гостиной в такой же слабо 314

освещенный коридор. Весь дом был погружен в темноту. Казалось, эта темнота проникает в душу и от нее становится еще тоскливее на сердце.

Отец ушел в лечебницу, к тяжелобольному пациенту. Мать одна, согнувшись, сидела у жаровни и штопала отцовские носки.

– Хочешь апельсин? Случайно удалось сегодня достать...

В этих тихих словах Иоко уловила всю тоску матери. Апельсин был только предлог: мать позвала ее просто потому, что ей стало невмоготу оставаться одной. Несчастная семья! Один сын погиб вдали от родины, другой находится неизвестно где, они ничего не знают о нем. Заходящее солнце Японской империи зловещим светом незаметно озарило и эту семью, и вместе с наступлением зимы в доме поселился страх, веявший ледяным дыханием. Какая судьба ожидает их завтра? Впереди не было никакого просвета, никакой надежды на лучшее. И от этого становилось страшно.

– Послушай, Иоко...– начала мать. Как видно, она что-то надумала и хотела поговорить с дочерью.

Иоко молча чистила апельсин.

– Ты ведь знаешь папиного приятеля, профессора Хорикава, который служит в клинике Токийского университета?

– Знаю.

– Так вот, один из его бывших учеников, его фамилия Маэда, работает сейчас в Медицинском научно-исследовательском институте...

– И что же?

– Он поступил туда сразу после окончания университета и скоро тоже, кажется, станет профессором... Говорят, очень серьезный человек... Он уроженец города Исиока, в префектуре Ибараги, отец у него тоже врач. Господину Маэда тридцать один год... Никогда не был женат. Живет у профессора Хорикава, снимает комнату у них в мезонине...

– И что же?

– Хорикава-сан очень хорошо о нем отзывается. Говорит даже, что по нынешним временам такие молодые люди – большая редкость. Вот только плохо, что он решил посвятить себя науке и, насколько я поняла, практикой почти совсем не занимается. Так что он хоть и врач, но фактически – ученый и, значит, никогда не будет особенно преуспевать в материальном отношении... Так говорит Хорикава-сан...

Иоко молчала. Предложение вступить в новый брак казалось ей чем-то бесконечно далеким. Она считала, что раз и навсегда покончила со всеми этими вопросами. Мысль о втором браке не будила в ней ни малейшего интереса.

Тяжело опершись о циновку исхудалой рукой, госпожа Сакико поднялась, достала из шкафчика фотографию, подала дочери, а сама снова молча взялась за иглу и продолжала штопать. Иоко бросила взгляд на фотографию и тотчас же опять закрыла ее прикрепленной к краю портрета папиросной бумагой. На фотографии был изображен молодой мужчина, не слишком красивый, но по-деревенски здоровый и крепкий.

– Хотя он работает в научно-исследовательском институте, но все-таки, что ни говори, врач... Это самая лучшая специальность – меньше всего шансов попасть на фронт; а если уж призовут, то все-таки не пошлют в самое опасное место... Это тоже, как ни говори, преимущество...

– Нет! Нет! Нет! – резко закричала Иоко. Она с силой затрясла головой и бросила фотографию на колени матери.– Нет, я не хочу, мама! Низа что! Хватит с меня однажды пережить этот ужас! В тысячу раз лучше и спокойней оставаться одной! Ведь войне не видно конца, с каждым днем она становится все ужаснее, все страшнее. Выходить замуж в такое время – все равно что своими руками надеть себе на шею петлю. Сказать по правде, я считаю Юмико порядочной дурой. Только дура может так ждать Кунио, который навряд ли когда-нибудь к ней вернется. Больше я не хочу так мучиться, так страдать из-за кого-то. Вы, мама, не понимаете, что значит потерять мужа, какая это страшная боль. Хорошо еще, если муж умрет от болезни. А вот когда мужа убьют на войне, а жена должна молча переносить свое горе – это жестоко! Во сто крат лучше совсем не выходить замуж. Неужели вы, мама, пережив такое горе, когда погиб Митихико, по своей воле послали бы на войну еще и второго сына? Я не хочу испытывать мучения, которые я в состоянии предотвратить. Я и сейчас, как вспомню то время, места себе не нахожу от гнева, от горя. Я должна любым способом отомстить человеку, который виновен в смерти Тайскэ! И я это сделаю, обязательно когда-нибудь сделаю!

Мать, отложив шитье, в немом изумлении смотрела па дочь, словно только сейчас поняла всю силу удара, нанесенного Иоко смертью мужа.

Простуда была пустячная, но Уруки пришлось в полном одиночестве проваляться три дня в постели. Есть ему было нечего. В первый день есть не хотелось из-за высокой температуры; он так и провел этот день без всякой пищи. На второй день соседка по квартире – вдова с ребенком, с утра до вечера стучавшая на швейной машине и таким способом зарабатывавшая себе на жизнь,– разыскала у него в ящике для продуктов темный, полученный по карточке рис и сварила ему отвар. Она же получила для него по карточке морскую капусту. Этой капустой Уруки питался два дня. Из-за высокой температуры у него повторился приступ желтухи, белки глаз пожелтели.

На четвертый день он оделся, чтобы идти на работу. Вдова увидела, что он собирается выйти.

– Уже выздоровели, Уруки-сан?

– Спасибо, да, все в порядке.

– Поздравляю. И куда же вы направляетесь?

– Как куда? На службу, конечно.

– Ах вот как... Разве вы по воскресеньям тоже работаете?

– Правда, ведь сегодня же воскресенье!..

Вдова весело рассмеялась. Ей нравилось подтрунивать над этим молодым человеком, по возрасту годившимся ей в сыновья.

Не зная, чем заняться, он машинально направился к станции электрички. «Со здоровьем, как видно, все еще обстоит неважно. Печень, похоже, совсем расклеилась. Надо бы показаться врачу»,—подумал он и вдруг вспомнил о лечебнице Кодама. Когда он навестил вдову Тайскэ Асидзава в Военно-медицинской академии, он обещал ей побывать у нее еще раз, но так и не выполнил обещания. Что-то как будто удерживало его. Для второго визита не было достаточных оснований.

Но сегодня у него имеется вполне уважительная причина – болезнь. Очень удачный повод!

Профессор Кодама принимал больных не только по будним дням, но и по воскресеньям утром. Для детей-школьников эти часы были удобнее всего, и в приемной всегда ожидало много женщин с детьми.

С наступлением зимы участились заболевания простудного характера; чаще встречались дети, больные коклюшем. У многих ребят обнаруживались признаки начальной стадии туберкулеза. Резкое снижение общего уровня жизни и ухудшение питания понизили сопротивляемость детских организмов. Самый пустячный чирей не заживал месяцами. Кашель длился бесконечно, как у стариков, и с трудом поддавался лечению. Были даже случаи, когда грудные младенцы болели бери-бери. Достаточно было взглянуть на истощенные лица матерей, чтобы, даже не осматривая ребенка, безошибочно определить дистрофию.

Профессор внимательно осматривал каждого пациента и назначал курс лечения. Давал подробные указания, чем и как следует кормить больного ребенка. Но, давая эти советы, он понимал, что его слова совершенно напрасны. Он советовал поить ребенка молоком, давать побольше яиц и других питательных продуктов. Но в молочных магазинах не было молока, во фруктовых лавках больше не продавались фрукты. Даже если у торговца имелись продукты, он не смел продать ни единого яичка без разрешения органов, ведавших снабжением населения по карточкам. И, наконец, если бы даже хозяин лавки согласился продать несколько яиц тайком от государственных контролеров, люди так обнищали, что все равно не в состоянии были бы их купить. Способ лечения ребенка был хорошо известен, но все пути к выздоровлению отрезаны. Здоровье народных масс ухудшалось с устрашающей быстротой. Вес грудных ребят уменьшался с каждым днем, детишки таяли прямо на глазах. Кто пожалеет их, кто им поможет?..

Закончив осмотр очередного больного, профессор Кодама, ласково улыбаясь, похлопывал ребенка по плечу и ободряюще говорил:

– Ну, ничего, ничего, молодцом! Завтра опять приходи...

Он осмотрел уже много ребят, как вдруг в кабинет вошел взрослый высокий мужчина. Профессор невольно поднял голову. Лицо у посетителя .было нездоровое, желтое. Особенно отливали желтизной белки глаз.

– Вы болели желтухой?

– Да. Я подхватил малярию на юге и с тех пор никак не могу поправиться.

– Аппетит нормальный?

– Как вам сказать.. Пожалуй, да. Теперь вообще питание такое, что особого удовольствия от еды не получишь... Я предпочитаю пить сакэ, чем есть этот темный рис...

– Сакэ вам пить не рекомендуется.

– Слушаюсь... Профессор, моя фамилия – Уруки, я служил в армии вместе с Тайскэ Аеидзава... На днях я заходил в Военно-медицинскую академию к госпоже Аеидзава...

– А-а, это вы? – невозмутимым тоном сказал профессор и, взяв Уруки за руку, принялся считать пульс.– Сегодня воскресенье, Иоко дома. Я скажу, чтобы вас проводили в дом, только посмотрю вас сперва...

Из приемной доносился надрывный детский кашель. На мгновение кашель прерывался, как будто у ребенка перехватывало дыхание, потом снова раздавался надсадный, разрывающий грудь хрип. Это был мучительный приступ коклюша. Когда приступ окончился, ребенок тихо, жалобно заплакал. Мать уговаривает его, изо всех сил старается успокоить. И сама тоже как будто плачет – так печально звучит ее голос.

На сотни тысяч, на миллионы ни в чем не повинных ребятишек тяжким бременем обрушилась война, начатая Японской империей. Они беззащитны перед жестокой бурей войны, и маленькие жизни их под угрозой. Подобно тому как саженец криптомерии, на который наступили ногой, навсегда остается искривленным и чахлым, так и эти дети, если им чудом удастся сохранить жизнь, вырастут изломанными, больными и душой и телом. Даже если бы Япония победила, все равно рубцы и шрамы, которые нанесла народу война, не изгладятся в течение многих десятков лет.

Работа профессора Кодама заключалась в том, чтобы хоть немного залечить эти раны. Незаметно и скромно, никак не афишируя себя и свой труд, он делал для каждого ребенка все, что было в его силах. В ответ на преступление, совершаемое государством, профессор Кодама – один, без лишних слов – старался по мере своих сил искупить причиняемое народу зло. В этой работе была вся его жизнь – его страдание, его смирение, его вера. И его гнев. Безысходный гнев, тяжелым камнем давивший сердце профессора, выливался в ласковую заботу о пациентах. Сердце, полное любви к людям, было сгустком великого гнева.

Пока профессор осматривал его, Такэо Уруки почувствовал, что личность этого врача произвела на него глубокое впечатление... Он был поражен щедрой и в то же время какой-то скромной любовью, которая светилась в мягкой улыбке профессора. Давно уже– ни на фронте, ни здесь, в Японии,– не случалось ему встречать человека, излучавшего такую душевную теплоту.

Закончив осмотр, профессор позвал сестру и распорядился проводить Уруки в жилой дом, в гостиную. Когда Уруки шел следом за сестрой по галерее, он заметил в густом и довольно большом саду двух женщин, копавших щель – убежище от воздушных налетов. Тут же под сосной была навалена груда белых камней для укрепления стенок щели.

Это была его вторая встреча с Иоко. В отличие от строгого вида, который был у Иоко, когда он впервые увидел ее в Военно-медицинской академии, сегодня, в красном вязаном свитере, она казалась свежей и юной, как незамужняя девушка. Какое-то трогающее душу очарование исходило от изящных линий ее тонкой, стройной фигурки. Спокойная манера говорить и держаться без всякой робости или смущения представляла собой даже какой-то неожиданный контраст с этой девической внешностью.

– Вы нездоровы? – спросила она, усаживаясь напротив Уруки в кресло перед круглым столиком.

– Да, похоже, что эта хворь основательно ко мне прицепилась. Чуть простудился, и вот опять вспышка. Профессор запретил мне пить сакэ. Правда, по нынешним временам этот совет довольно легко исполнить... Гораздо сложнее было бы, если бы он, напротив, рекомендовал мне пить сакэ,– ведь его теперь почти не достать. Иногда приходится пить просто разбавленный спирт...

– Неужели? И это вкусно?

– Вкусно не вкусно, а захмелеть можно. Кроме того, иногда на работе выдают по бутылке пива...

– А-а, значит, вы уже поступили на службу?

– Да, в телеграфное агентство «Домэй Цусин». Один товарищ помог устроиться.

Он закурил и вдруг закашлялся.

– С горлом у меня тоже еще не все ладно.

– Надо больше беречь себя. Где вы живете?

– Снимаю комнату в районе Титагая.

– Как, один?.. А ваша жена?

– Я не женат. Все время скитаюсь с места на место, так что и замуж-то никто не идет.

– Кто же ухаживает за вами, когда вы больны?

– Да никто. Один раз соседка сварила мне рис. Но в первый день пришлось проваляться до вечера в одиночестве...

– И вы целый день ничего не ели?

– Так ведь всего один день! Это не страшно.

Некоторое время Иоко молча смотрела на Уруки. В самом деле, его костюм и рубашка не отличались свежестью; впрочем, Уруки, казалось, нисколько не был удручен этим обстоятельством.

– Отчего вы не женитесь?

– Кто, я?

– Ну да, вы конечно.

– Ну видите ли, я отнюдь не считаю себя убежденным холостяком, просто все было как-то недосуг, вот и живу до сих пор бобылем. Ну да это неинтересная тема для разговора... Лучше расскажите, как вы собираетесь дальше устроить свою жизнь?

– Я?

– Да. Возможно, я не вправе задавать такие вопросы...

– Никаких определенных планов на будущее у меня нет. Вчера, например, мама пыталась уговорить меня снова выйти замуж, но я...– сказала Иоко и, не договорив, замолчала.

В ее словах Уруки уловил тоску, тоску женщины, потерявшей место в жизни и блуждающей в поисках нового смысла своего одинокого существования. Она была еще так молода и хороша! Уруки был искренне тронут ее несчастьем. Как и всякому мужчине, ему было тяжело видеть красивую женщину, убитую горем.

– Мне кажется, вам следовало бы серьезно подумать о новом браке. Мне рассказывали, что в последнее время в обществе распространилась довольно странная мораль: если вдова убитого на фронте снова выходит замуж, это считается чуть ли не изменой, позором для чести убитого мужа. Какое ужасное заблуждение! Чисто феодальные взгляды... Вполне достаточно, если жена сохраняет верность мужу при его жизни. Брак существует только между живыми. Со смертью кончаются все взаимные обязательства. Нельзя требовать, чтобы женщина вечно хранила верность умершему. Это слишком жестоко. Вы тоже должны при первом же удобном случае вновь выйти замуж и начать новую жизнь.

Иоко улыбнулась.

– Я вовсе не придерживаюсь, такой строгой морали,– слегка покраснев, проговорила она.

– Да? Вот и отлично.

– Откровенно говоря...

– Да?

– Помните, вы сказали мне, что ваш бывший командир Хиросэ вернулся в Японию?

– Помню, говорил.

– Я не могу забыть горя, которое причинила мне смерть Тайскэ. Прошло уже полтора года, а это горе до сих пор еще лежит у меня камнем на сердце. Я должна найти какой-нибудь выход для своего гнева. Вы удивляетесь? Но я не могу забыть и смириться. Пока этот гнев у меня на сердце, я не смогу выйти замуж вторично.

Услышав это необычное признание, Уруки с невольным удивлением взглянул на Иоко,– до сих пор она казалась ему всего лишь нежной, красивой женщиной, но сейчас ее лицо выглядело напряженным и строгим. Глаза, прикрытые длинными ресницами, сверкали злым блеском, как у зверя, выслеживающего добычу.

Женщина, всецело отдавшаяся любви, выглядит прекрасной в глазах мужчины. И точно так же обладает очарованием женщина, посвятившая себя ненависти. Уруки показалось, что перед ним впервые раскрылся истинный облик этой женщины. Пораженный, он глядел па Иоко.

– Я понимаю ваши чувства,– проговорил он после небольшой паузы,– Но... как бы это вам объяснить... Ну, допустим, вам удастся разыскать Хиросэ и как-нибудь ему отомстить. Но что это даст, кроме новых тяжелых переживаний для вас же самой? Гораздо лучше как можно скорее начисто забыть о Хиросэ, обо всем, что с ним связано, и думать не о прошлом, а о будущем... Так мне кажется.

– Я не могу забыть!

– Я понимаю вас. И все-таки лучше бы вы постарались забыть. Не стоит вспоминать то, что отошло в прошлое,– это мой девиз. Что пользы без конца перебирать горькие воспоминания? Вот я, например... Два года мной помыкали в армии. Вернулся больной малярией. Казалось бы, что может быть нелепее такой судьбы? Но что поделаешь, на то она и судьба, сколько бы я ни роптал, изменить прошлое я не властен. А вы еще так молоды, у вас все впереди, зачем же вам все время бередить свои раны мыслями о Хиросэ? Лучше думать о том, как устроить жизнь заново...

Уруки взглянул на часы – время близилось к полудню.

– Простите, что задержал вас...

Иоко подняла голову. По ее щекам катились слезы. Мокрые от слез глаза блестели еще ярче.

– Вы уходите?..– проговорила она. Больше она ничего не добавила. Уруки так и не понял, что означали эти слезы. Но по дороге домой его все время не оставляло чувство какого-то стеснения в груди, как будто что-то мешало ему свободно вздохнуть.

После обеда фельдфебель Хиросэ, опираясь на костыль, выходил в сад. Он садился на скамейку, стоявшую в зарослях кустарника, и, греясь в лучах неяркого зимнего солнышка, погружался в чтение газет, которые ежедневно присылал ему отец. Отец никогда не забывал снабдить лежавшего в госпитале сына газетами или экономическими журналами. Швы на оперированной ноге уже зарубцевались, теперь оставалось ждать, пока окончательно срастется кость, и постепенно привыкать к ходьбе. Привольная, беззаботная жизнь! Из всех японцев, надрывавшихся под бременем войны, больше всего досуга имели, пожалуй, раненые. В зарослях гималайских криптомерий пели птицы, в саду цветы роняли белые лепестки. Сидя на скамейке среди цветущих кустов, Хиросэ разворачивал газету. Газеты писали о кровавых эпизодах войны, в подробностях описывали напряженную, полную лишений жизнь в тылу. Хиросэ читал о патриотическом подъеме нации, о мерах по противовоздушной обороне, о выдаче населению противогазов, о коллективных похоронах убитых на фронте воинов, об отрядах трудового служения родине, о резком увеличении налогов...

Здесь, в госпитале, эти тревожные, безрадостные новости воспринимались как нечто далекое, как рассказ о событиях в чужой, далекой стране.

Читая газету, Хиросэ ждал Иоко. Она приходила редко. Хиросэ старался объяснить это тем, что она занята на службе. Когда она не появлялась три дня подряд, он посылал ей письмо через сестру Огата. Огата-сан терпеть не могла выполнять роль посыльного, но в то же время ей было любопытно узнать, как будут развиваться дальше отношения между Хиросэ и Иоко.

Но, даже получив письмо, Иоко приходила не сразу. Волнуясь, придет ли она, Хиросэ грелся на солнышке, возле усыпанных цветами кустов. Вот и она – выходит из-за угла здания. Ее белый рабочий халат ослепительно сверкает на солнце.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо. Сядьте!

Иоко тихо опускается на край скамейки. Они сидят рядом, но у Иоко вид такой строгий, словно она не разрешит дотронуться до себя пальцем. Она снимает со скамейки упавший лепесток и медленно перебирает его в руках.

– Вы выглядите лучше,– говорит она.

– Возможно. В последнее время питание у меня отличное,– отвечает Хиросэ и улыбается своей неотразимой, ласковой улыбкой.

– К вам приходил кто-нибудь из родных?

– Да, дней пять назад приходил отец и принес консервы – морской окунь в соусе «мисо». Сразу аппетит появился!

– Ах, вот что... А ваша жена?

– Она у меня не бывает!

– Отчего же? – Иоко задала этот вопрос умышленно. И тогда он сказал:

– В ближайшее время официально оформлю развод. Опять стану вольной птицей...

– И собираетесь всю жизнь прожить в одиночестве?

– Ну, кто знает... А вы? Вы решили остаться одна на всю жизнь?

– Да.

– Серьезно? И больше никогда не выйдете замуж?

– Не далее как на прошлой неделе я отказалась от предложения. Хотя сватался ко мне доцент Токийского университета, и к тому же ранее никогда еще не женатый...– холодно ответила Иоко.

Некоторое время Хиросэ в упор смотрел на повернутое к нему в профиль лицо Иоко, но ничто в этом лице не говорило о стремлении завоевать его расположение. Безупречно белые щеки казались почти прозрачными. Выражение лица холодное, бесстрастное. Это еще больше разжигало воображение Хиросэ. Что, собственно, за существо эта вдова, которая столь равнодушно отвергает возможность вступить в новый брак? Это было невозможно постичь с помощью того мерила, с которым Хиросэ подходил ко всем женщинам. Непохоже, чтобы ее можно было купить за деньги. Завладеть ею силой – обстоятельства не располагают. Не остается ничего другого, как ждать, пока он полностью выздоровеет. Когда он будет здоров, он найдет тысячи способов добиться своего.

Иногда мимо скамейки проходили раненые, опираясь па костыли. Некоторых везли в колясках. Хиросэ испытывал досаду и разочарование. Сколько уж раз он встречался с этой женщиной, а не продвинулся в своих отношениях с ней ни на шаг. Она ответила на его письмо в ласковом тоне, но слишком коротко. Если бы он ей совсем не нравился, она не приходила бы, а если бы нравился – она дала бы это понять более ясно. Ни в том, ни в другом Хиросэ не был уверен.

– Скоро я думаю поехать в Ито, на полуостров Идзу,– сказал он.

– В санаторий?

– Да. Врачи советуют. Когда я буду жить в Ито, приезжайте ко мне в гости, хорошо? Там гораздо теплее, чем в Токио. Я, наверное, смогу уже выходить. Хоть в кино побываю, давно уже не видел ни одного фильма.

На теплых водах в Ито находился военный санаторий для выздоравливающих. На улицах курортного городка то и дело встречались раненые в белых -халатах. Большой отель был переоборудован в санаторий. Несколько сот раненых с утра до вечера плескались в теплой воде.

– В Ито полно гостиниц, вы сможете снять комнату и отдохнуть день-другой... Приедете? Ну, скажите!

– Может быть,– неопределенно ответила Иоко.

«Там я сумею остаться с ней наедине»,– подумал Хиросэ. Он придет к ней в гостиницу, и они смогут побыть вместе много часов без посторонних глаз. Это и будет удобный случай. Прошло уже полтора года с тех пор, как он был ранен на фронте, и за все это время он ни единого раза не касался женщины. При одной этой мысли Хиросэ охватывало такое нетерпение, словно он не мог больше ждать ни секунды. Ему хотелось как можно скорее уехать в Ито и вызвать туда Иоко. Важно только оказаться с ней наедине. Хиросэ был абсолютно уверен, что уж этого-то случая он не упустит.

– Так договорились? Обязательно приезжайте! Встретимся в Ито. Наверное, я уже буду свободно ходить, и мы сможем побыть вместе, сколько захочется. Ну, обещай, что приедешь!– Он внезапно схватил Иоко за руку. Ахнув он неожиданности, она пыталась вырвать руку, но Хиросэ не отпускал. Он так крепко стиснул ей пальцы, что Иоко едва не вскрикнула от боли. У женщины, в сердце которой и без того царило смятение, не хватило решимости освободиться от этого могучего рукопожатия. Она ощутила желание, грубую страсть мужчины, стосковавшегося по женщине. Это была непреодолимо властная сила, которой невозможно было противиться. Костыль Хиросэ упал на землю.

Иоко встала. Хиросэ неохотно выпустил ее руку. Его блестящие, как будто насквозь пронизывающие глаза неотступно искали взгляда Иоко.

Она подняла упавший костыль, прислонила его к скамейке, тихо сказала: «Мне пора... До свидания»,– и почти побежала по дорожке между деревьями.

Пальцы, стиснутые рукой Хиросэ, все еще ныли. Завернув за угол госпитального здания, Иоко перестала бежать и обычным шагом спустилась по отлогому склону во двор академии.

Предложение Хиросэ не удивило и не испугало ее – опа и раньше догадывалась, что рано или поздно такое предложение последует. Его упорный, настойчивый взгляд сверкал сегодня, как у хищного зверя. Она понимала, что означает этот взгляд. Хиросэ приглашает ее приехать в Ито. Иоко не боялась этого. Она была уверена в себе, уверена, что не поддастся никакому соблазну. Иоко вспомнила Тайскэ. Любовь Тайскэ будет служить ей порукой.

Теперь она знала уязвимое место Хиросэ. Когда мужчина стремится сблизиться с женщиной, когда он охвачен желанием, он забывает об осторожности. Это и будет удобный случай для мести. Иоко чувствовала, что этот час недалек. Она отдавала себе отчет в том, что, в сущности, собирается поступить очень подло – воспользоваться слабостью противника и таким способом одержать над ним верх.

Мысль об этом заставила ее вспомнить слова Уруки. Он советовал не думать о мести, постараться поскорее забыть все, что связано с прошлым, начать новую жизнь. Эти полные сочувствия слова показались ей удивительно заманчивыми. Что может быть для женщины привлекательнее, чем возможность вновь обрести счастье, снова зажить мирной, счастливой жизнью! О, если бы она только могла – с какой радостью она забыла бы о ненависти, о мести!

Но если она забудет о мести, чем тогда жить? Что у нее останется в жизни?

Иоко не могла себе этого представить. Ей хотелось думать, что ее отношение к Хиросэ определяется только ненавистью и больше ничем. Она принимает его письма, опа ходит к нему в обеденный перерыв – все это объясняется исключительно желанием отомстить ему за смерть Тайскэ. А если при встрече с ним сердце у нее тревожно бьется, то происходит это только от своеобразного ощущения опасности – как бы он не разгадал ее планы...

Вернувшись в провизорскую, она присела отдохнуть. Она почему-то ужасно устала.

Напряженная жизнь, изуродованная войной, бесконечные трудности... И маленькие разнообразные события, происходящие с ней и вокруг нее. Мать хочет, чтобы Иоко опять вышла замуж. Юмико тоскует о Кунио и надрывается на работе. Новый знакомый – Уруки. И Хиросэ– ее ненавистный, смертельный враг... Положение на фронте тяжелое, самолеты противника могут в любое время появиться над головой. Водоворот людей и событий, окруживший Иоко, одинокую и беспомощную, с каждым днем все сильнее затягивает ее в свою пучину.

Жизнь сбивает с ног, готова вот-вот подхватить и закружить ее в вихре. Иоко слишком слаба, чтобы выдержать натиск этого урагана. Даже для свершения такого отчаянного шага, как месть, у нее, возможно, не хватит сил...

Эта мысль испугала Иоко. Ее внутренняя уверенность в себе поколебалась. Ей почудилось, что ее решимость и воля к борьбе тают, растворяются в могучих, влекущих ее объятиях...

В окошечко просунулась рука с рецептом и выглянуло морщинистое лицо старушки. Протянув пузырек для лекарства к самому лицу Иоко, она вежливо поклонилась и сказала на деревенском наречии:

– Лекарство, пожалуйста, отпустите!..

Иоко вздрогнула и поспешно встала со стула.

Четвертого ноября 1943 года агентство Юнайтед Пресс опубликовало заявление командующего военно-воздушными силами США генерала Арнольда: «В настоящее время завершена подготовка к серийному производству крупных, тяжелых бомбардировщиков нового типа, обладающих высокой скоростью полета и мощным вооружением. С вводом в действие этих самолетов все ныне существующие тяжелые бомбардировщики, предназначенные для полетов на дальнее расстояние, перейдут в категорию самолетов среднего типа». Сообщалось, что новые самолеты обладают грузоподъемностью от десяти до пятнадцати тонн и способны совершать беспосадочные полеты из Америки в Европу через Атлантический океан и обратно. Назывались они «Б-29». В те дни никто из японцев не представлял себе, что десять месяцев спустя воздушные налеты этих «летающих крепостей» превратят Токио в груду развалин. Население Японии без особого интереса отнеслось к сообщению об этом новом оружии.

Все контрмеры, предпринятые правительством в связи с этим сообщением, носили крайне пассивный характер: они состояли в частичной эвакуации населения больших городов. Двадцать первого декабря 1943 года Информационное управление кабинета министров опубликовало «Инструкцию о порядке проведения эвакуации». В ней говорилось о защите зданий, о перемещении предприятий, о хранении и вывозе материальных ценностей.

Власти пытались внушить народу, что приказ об эвакуации отдан вовсе не для того, чтобы укрыться от нарастающих ударов противника, а с целью «стимулирования развития промышленности на местах». Однако симптомы надвигающегося разгрома становились все ощутимее, и тревожные сомнения все сильнее закрадывались в сердце.

Восемнадцатого декабря Ставка сообщила о высадке американского десанта на мысе Маркус, на острове Новая Британия. Двадцатого декабря было опубликовано сообщение о гибели японских гарнизонов на островах архипелага Гилберта. Три тысячи человек «разбились, как яшма», гласило сообщение.

На следующий день, двадцать первого декабря, на заседании кабинета министров был обсужден и принят закон о небывалом увеличении налогов. Сумма налогообложения достигла невероятных размеров – двух миллиардов двухсот миллионов иен.