Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Двадцать третьего декабря Информационное управление опубликовало приказ о снижении призывного возраста до девятнадцати лет. Приказ вступал в силу с первого января наступающего 1944 года...

Тревожные времена. Положение в стране, положение на фронтах войны с каждым днем ухудшалось. Жизнь японского народа потеряла какую бы то ни было стабильность; люди находились в состоянии полной растерянности, нигде не видя спасения. Каждое изменение на фронте, протянувшемся по далеким островам Тихого океана, тотчас же сказывалось на жизни народа в самой Японии. Люди со страхом следили за ходом военных действий.

О боях с американскими войсками, высадившимися на мысе Маркус, Ставка непрерывно публиковала сообщения, гласившие о блестящих победах.

Но все эти сообщения говорили только о ходе боев, о результатах же не сообщалось ни слова. Народ с жадностью ловил передачи последних известий по радио и сообщения газет, но время шло, а желанная весть о том, что противник наконец-то изгнан с мыса Маркус, так и не приходила.

«Да ведь это же поражение!» – шептал тайный голос отчаяния в сознании каждого человека.

С началом января атаки американцев внезапно участились. Потеряв неожиданно интерес к японскому гарнизону, защищавшему восточное побережье Новой Гвинеи, они высадили десант в количестве целой бригады на далеком мысе Гумпу на северном побережье и, завладев проливом, отделяющим Новую Гвинею от Новой Британии, контролировали подходы к этим островам с моря. Японская база на острове Рабаул оказалась изолированной. Отрезанный от мира Рабаул ежедневно бомбила американская авиация, и боеспособность японской военной базы на этом острове с каждым днем падала. Американцы не встречали на Рабауле почти никакого сопротивления.

В конце января редакция «Синхёрон» с великим трудом выпустила тоненький, как брошюрка, новогодний номер журнала. В день его выхода сотрудники собрались в помещении редакции, греясь вокруг фарфоровой жаровни, в которой вместо угля горели старые рукописи. Во всем огромном здании трубы парового отопления были сняты по приказу о сборе металла. Потребление газа и электричества строжайше лимитировалось, ни древесного, ни каменного угля достать было невозможно. Не оставалось ничего другого, как греть руки на слабеньком огоньке горящей бумаги.

Новогодний номер журнала насчитывал всего несколько десятков страниц и имел жалкий вид. В минувшем году отпуск бумаги сократился почти в четыре раза, и от журнала фактически остался только скелет.

Настроение сотрудников тоже было подавленное, все стали молчаливыми, и эта угрюмость объяснялась не только холодом.

Только Кумао Окабэ, обладавший своеобразной невосприимчивостью к подобного рода переживаниям, весело болтал, окутанный клубами белого дыма. Он комкал листы старых рукописей и подбрасывал их в огонь.

– Кажется, наш флот потерял былую самоуверенность... В начале войны мечтали о высадке десанта на американский материк, а на деле-то это оказалось далеко не так просто, как думали... Будь у флота побольше уверенности в своих силах, разве правительство стало бы так шуметь об эвакуации, о противовоздушной обороне и тому подобном? Флот уничтожил бы силы противника раньше, чем они успели приблизиться к берегам Японии... А все дело опять-таки в самолетах. Производство самолетов не соответствует потребностям фронта. Кроме того, при таком массовом производстве неизбежен большой процент брака. Я слышал, что до тридцати процентов поступивших с завода самолетов вообще не способны подняться в воздух... Да и квалификация пилотов понизилась. Вот и происходят аварии... Если Америка вздумает всерьез бомбить Токио, то, как я слышал, американские самолеты могут появиться либо со стороны Токийского залива, либо со стороны Тёсю, вдоль по течению реки Тонэгава. Учтите, что от городка Татэяма на побережье залива самолет летит до Токио двенадцать минут. Не меньше семи минут уйдет, пока наблюдательный пункт в Татэяма успеет сообщить в Токио о появлении самолетов противника. Следовательно, Токио должен полностью подготовиться к отражению воздушного налета в оставшиеся пять минут. Но за пять минут наши истребители не успеют подняться в воздух и отразить налет. Значит, опять-таки мы окажемся в проигрыше...– Окабэ рассуждал весело, даже с удовольствием, точь-в-точь как если бы он предвкушал результаты скачек на ипподроме.

Вошла девушка из гардеробной сказать главному редактору, что пришел директор типографии «Тосин». Окабэ собирался договориться с ним о заказе на печатание февральского номера журнала.

Когда Окабэ отворил дверь в приемную, он увидел, что тучный директор Хиросэ, повалившись на диван, левой рукой держится за сердце.

– О-о, господин директор, что с вами?

Хикотаро Хиросэ стонал, лицо побелело. Толстая шея и лысая голова покрылись холодным потом. Он пытался подняться навстречу Окабэ, но не смог. Побелевшие губы судорожно дергались...

Окабэ тотчас же вызвал врача, дежурившего в третьем этаже здания, и директору была оказана первая помощь. Окабэ позаботился также вызвать по телефону служащих типографии «Тосин». Врач определил сердечный припадок – директор Хиросэ давно уже страдал хронической болезнью сердца.

Отдохнув около часа, директор с помощью своих подчиненных спустился вниз; вызвали машину, и он уехал.

Но на следующий день в редакции «Синхёрон» узнали, что ночью припадок повторился и директор скоропостижно скончался.

В извещении о смерти в стереотипных выражениях говорилось, что «директор Акционерного типографского общества «Тосин», господин Хикотаро Хиросэ, в течение длительного времени страдал тяжелым недугом, но так как лечение, к несчастью, не принесло исцеления, то...» Внизу под извещением стояла подпись «Дзюдзиро Хиросэ».

– Старик и в самом деле уже стоял одной ногой в могиле,– весьма хладнокровно заметил Окабэ.– Вечно, бывало, утирает пот с лысины. Ясно было, что это неспроста—так обливаться потом!

Одновременно с извещением о смерти пришло письмо. Это было приветственное послание, тоже составленное в стандартном, традиционном стиле. «Фирма «Тосии»,– сообщалось в письме,– продолжает вести все дела без каких-либо изменений и потому просит по-прежнему оказывать ей содействие и поддержку, как это было при жизни ныне покойного господина Хикотаро Хиросэ». Подпись гласила: «Директор и управляющий Дзюдзиро Хиросэ».

А несколько дней спустя утром Хиросэ нанес визит директору Асидзава. Юхэй как раз собирался пойти в редакцию, когда явился Хиросэ. Юхэй попросил, проводить гостя в гостиную, но тот в ответ сообщил, что хочет сказать всего несколько слов,., и остался в прихожей.

Асидзава вышел в прихожую. Перед ним стоял молодой человек атлетического сложения, с наголо обритой головой. Он опирался на палку. Позади него стоял один из служащих типографии «Тосин», в руках он держал сверток с традиционным подарком.

– Разрешите представиться...– посетитель поклонился, не отнимая руки от палки,– Хиросэ из типографии «Тосин»... Как мне известно, отец был весьма многим обязан вам, и я пришел выразить вам по этому случаю благодарность... К сожалению, отец был болен уже давно – ему следовало бы отдыхать и лечиться, а не работать. Но я лежал в госпитале и не мог позаботиться о нем, как подобало бы сыну...

– Понимаю, понимаю... Он был очень энергичный человек, ваш отец.

– Так точно. Как изволите видеть, я еще довольно молод и неопытен и очень тревожусь, сумею ли достойно продолжать отцовское дело... Поэтому почтительно прошу ваших советов и руководства в будущем.

Речь Хиросэ звучала просто и искренне. Юхэй всегда относился с предубеждением к людям, от которых пахло казармой, но простые манеры гостя произвели на него приятное впечатление. Не подозревая, что перед ним находится унтер-офицер, повинный в смерти его старшего сына, он от души пожалел этого молодого человека, раненного на фронте.

– Где вы получили ранение?

– На юге.

– Ах, вот как. И сейчас все еще находитесь в госпитале?

– Так точно.

– А как же типография?

– Там есть опытные служащие, так что, думаю, пока как-нибудь обойдется, но я и сам хочу как можно скорее выписаться из госпиталя и заняться делами.

Дзюдзиро Хиросэ отвечал без запинки, стоя навытяжку, как будто докладывал командиру роты. Он тоже не подозревал, что директор журнала – отец солдата Асидзава. Больше того, он вообще уже успел забыть, что у него был когда-то подчиненный по фамилии Аеидзава. За годы, проведенные в армии, у Хиросэ перебывало немало солдат. Сотни раз случалось Хиросэ избивать их до полусмерти, пинать ногами. В казарме мордобой был самым обычным явлением, без которого не обходился ни один день. Поэтому ему и в голову не приходило, какое фатальное стечение обстоятельств привело его в дом директора Аеидзава. Закончив визит, он поклонился и, опираясь на руку сопровождавшего его служащего, с трудом вышел из прихожей.

И не Хиросэ, а именно Юхэй, глядя вслед гостю, невольно вспомнил безвременно погибшего Тайскэ и с волнением подумал, что вот перед ним еще один цветущий молодой человек, которого искалечила армия. Мысленно он ставил недавнего посетителя в один ряд с Тайскэ и одинаково считал их обоих жертвами этой кровавой войны.

Проводив гостя, директор Аеидзава, как всегда, пошел в редакцию. Стояло на редкость холодное субботнее утро.

Он не успел еще снять шляпу у себя в кабинете, как дверь отворилась и вошел один из сотрудников. Вид у него был такой, словно он насилу дождался директора.

– Шеф, Морита-кун арестован...

– Арестован?! Как, почему?

– По-видимому, все по тому же «иокогамскому делу». Кроме того, Такабатакэ-куна тоже, кажется, взяли...

– Вот это новость! – Юхэй, не садясь, в раздумье покачал головой. Морита был журналист, любивший острые статьи. Но участвовать в подпольном движении – нет, на это он никогда не отважился бы. Непостижимо., почему полиции вздумалось арестовать подряд трех его журналистов?

– Ничего не понимаю. Может быть, это своего рода месть со стороны военных кругов или тайной полиции?

– Не знаю... Я тоже ничего не понимаю...

В это время зазвонил телефон. Юхэй, все еще не садясь, снял трубку. Женский голос попросил позвать к телефону директора. Голос показался Юхэю знакомым.

– Я вас слушаю.

– Ах, это ты, папа? Это я, Кинуко.

Кинуко была его старшая дочь, жена Кумао Окабэ.

– А, здравствуй, Кину... Ну, как живешь? Здорова?

– Папа, у нас несчастье. Кумао арестовали сегодня утром. Явились трое и, ни слова не говоря, увели его с собой. Скажи, может быть у вас что-нибудь случилось по службе?

Директору Асидзава показалось, будто земля разверзлась у него под ногами. Итак, они забрали главного редактора, его зятя. Однако внешне Асидзава не утратил своей обычной выдержки.

– Ах так...– сказал он по возможности спокойно.– Скажи,, эти полицейские оставили какие-нибудь документы?

– Да, оставили. Визитные карточки.

– Ну-ка, прочитай, что там написано после имен и фамилий. Нет ли там слов: «управление полиции города Иокогамы»?

– Есть.

– Так, ясно... Видишь ли, в общих чертах я, кажется, догадываюсь, в чем тут дело, но постараюсь разузнать поточнее. Как только удастся что-нибудь выяснить, я немедленно позвоню тебе. Не волнуйся и жди моего звонка. У нас в журнале ничего не случилось, но я думаю, что подозрение пало на них все-таки в связи с работой... Ну-ну, не надо чересчур волноваться, слышишь?

Положив трубку, Юхэй тотчас же приказал одному из сотрудников позвонить в отдел тайной полиции при главном полицейском управлении и навести справки, почему задержан Окабэ и другие сотрудники журнала. В полицейском управлении ответили, что они не имеют к этим арестам никакого отношения.

Директор немедленно оделся и вышел из кабинета. Распорядившись, чтобы сотрудники не слишком торопились рассказывать о случившемся посторонним и продолжали работать, как обычно, он спустился по бесконечным лестницам вниз и отправился на станцию, чтобы как можно скорее попасть в Иокогаму.

Начальник отдела тайной полиции при полицейском управлении Иокогамы держал себя с директором Асидзава крайне холодно и нелюбезно. Он подтвердил факт ареста Окабэ и Морита, но не сообщил ни причины ареста, ни возможной даты освобождения.

– По существу обвинения пока ничего не могу вам сказать, мы должны провести еще дополнительное расследование. Ну, а когда следствие закончится, тогда, возможно, арестованные будут освобождены... Когда это будет? Трудно сказать... Некоторое время, очевидно, потребуется...—Начальник отдела вытащил из кармана кителя часы и открыл крышку.– Прошу извинить, у меня заседание...

В просьбе о свидании было отказано.

Директор достал карандаш, написал на обороте визитной карточки: «О жене и детях не беспокойся, я о них позабочусь. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы поскорее разъяснилось недоразумение с твоим арестом». Эту визитную карточку он попросил передать Окабэ.

– Хорошо, оставьте,– гласил малообнадеживающий ответ.

На обратном пути, в вагоне электрички, Юхэй сидел скрестив руки на груди и плотно закрыв глаза. Он пытался представить себе, что, собственно, затевает полицейское управление Иокогамы. Но никакой более или менее ясной догадки не приходило на ум. Юхэю казалось, будто ему отсекли руки и ноги. Все ответственные, лучшие работники редакции арестованы. По-видимому, «Синхёрону» пришел конец. Юхэй воевал с цензурой, спорил по вопросу о лимитах на бумагу, боролся против попыток ликвидации или слияния, напрягал все свои силы и, худо ли, хорошо ли, все-таки отстоял «Синхёрон». Но потерять вот так, сразу, своих лучших работников – пет, этого ом не ожидал.

Когда к концу дня директор вернулся в редакцию, он услышал новые сообщения. Целый ряд журналистов, сотрудников журнала «Кайдзо» и других наиболее солидных органов прессы, тоже был арестован сегодня утром.

Массовые аресты по так называемому «иокогамскому делу», проходившие в обстановке строгой секретности, достигли в этот день наибольших размеров. Полицейское управление Иокогамы пришло к убеждению, что все арестованные тайно поддерживали связь с Кироку Хосокава и несомненно собрались на курорте Томари на нелегальную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии. Основанием для этого обвинения явилась фотография, извлеченная во время обыска из письменного стола Нисидзима. Тут разом были арестованы сфотографированные на этой карточке Масао Судо – сотрудник отдела политики газеты «Мияко», Ясухару Оно и Хироси Мацубара – сотрудники издательства «Кайдзо», и другие. Так случилось, что дружеская встреча Кироку Хосокава с давними своими приятелями-журналистами на теплых водах курорта Томари в префектуре Тояма, когда все они отлично провели время за чашечкой сакэ и веселой беседой; превратилась в глазах полицейского управления Иокогамы в чрезвычайно «ответственную и важную» «подготовительную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии».

Однако главное управление тайной полиции сперва не придавало большого значения этим арестам и довольно иронически относилось к действиям иокогамской полиции. Это пренебрежительное отношение лишь подзадорило йокогамцев – им захотелось утереть нос главному полицейскому управлению.

Полицейское управление Иокогамы отобрало всех наиболее «способных» следователей из участков, находившихся в его ведении, и вызвало их в управление. Был взят решительный курс на то, чтобы любой ценой, любыми средствами придать «вес и значение» этому «делу» и тем приумножить славу и честь отдела тайной полиции города Иокогамы. Так случилось, что разбросанные по разным тюрьмам города Иокогамы арестованные ежедневно подвергались самым чудовищным истязаниям и пыткам. Гарнизон острова Атту «разбился, как яшма», гарнизон острова Куэзерин был полностью уничтожен. Гуадалканал был потерян, на фронте Новой Гвинеи царила паника, Рабаулу грозила опасность. А в это самое время следователи полосовали бамбуковыми палками и кожаными ремнями спины арестованных журналистов, точь-в-точь как если бы вся вина за неудачи на фронте лежала на них одних. В конце 1943 года начальник отдела по борьбе с революционным движением иокогамского отделения тайной полиции получил от министра внутренних дел награду за «успешное ведение» этого «дела».

Массовые аресты, проведенные в конце января 1944 года, нанесли почти непоправимый урон редакциям всех толстых журналов, издававшихся в Токио. Какой панический страх испытывали власти перед коммунистической партией! Боязнь, что в смутные военные времена в стране может вновь возродиться коммунистическое движение, привела к новому акту кровавой трагедии, именуемой «Историей пыток эпохи Сёва»^*  Сёва – по японскому летосчислению период с 1925 г. по 1989.


[Закрыть].

В понедельник, через день после этих арестов, Юхэй Асидзава, по-прежнему неуклонно соблюдая свои долголетние привычки, вышел из редакции, чтобы пообедать вместе с Сэцуо Киёхара. Вся Япония гудела, как потревоженный улей, заботясь то об эвакуации, то о мерах противовоздушной обороны; но Юхэй, в толстом черном пальто, с белым шелковым кашне вокруг шеи, с палкой, висящей на руке, выглядел все тем же спокойным, уравновешенным джентльменом. Его журнал переживал критические, трудные времена – нужно было перестроить структуру редакции, пересмотреть всю работу журнала; тем не менее Юхэй не позволил себе ни на минуту опоздать к условленному часу. В этом строгом соблюдении внешних, формальных сторон жизни Юхэй пытался найти опору для душевной твердости, сохранить свои дух по-прежнему крепким.

Киёхара пришел первым и прихлебывал чай, читая английский журнал. Он ни минуты не мог находиться без дела и всегда был чем-нибудь замят. Он уже знал об арестах и встретил старого друга сочувственной улыбкой.

В Токио уже не осталось ресторана, где можно было бы свободно получить обед. Друзья сидели за чашкой чая с печеньем.

– Ну, чем ты сейчас, вообще говоря, занимаешься? Наверное, свободного времени уйма? – спросил Юхэй.

– Я? Да нет, все, знаешь, некогда... Завтра уезжаю в префектуру Нагано и Ниигата, еду читать лекции. К будущему понедельнику, пожалуй, еще не успею вернуться. Печататься мне, как ты знаешь, запрещено, работа в информбюро в счет не идет, но, к счастью, звания консультанта у меня покамест еще не отняли, и, пользуясь этим, я хочу сделать несколько публичных докладов.

– Скромные у тебя стали желания!

– Что поделаешь...– Киёхара горько усмехнулся. Но прежний энтузиазм сменился отчаянием. Теперь он мечтал хотя бы поездить по стране и, подобно уличному проповеднику, обратиться к немногочисленной аудитории, чтобы поговорить о современном положении Японии.

Когда Юхэй вернулся в редакцию, его уже ждала Кинуко. Она была одета в пальто, из-под которого виднелись шаровары – обязательная принадлежность женского костюма в военное время. В руках Кинуко держала большой узел с вещами.

– Большую передачу ты собрала!

– Да... Ведь я не знаю, что ему нужно. Взяла все, что попало под руку... Папа, как ты думаешь, он еще долго там пробудет?

– Не знаю. Но боюсь, что неделей и даже месяцем дело не обойдется.

Жена Окабэ побледнела и, затаив дыхание, уставилась на отца. Круглолицая, добродушная, она была похожа на мать, на дядю Киёхара.

Вдвоем они сели в вагон электрички и поехали в Иокогаму – жена, везущая передачу: теплые вещи для арестованного мужа, и директор, пытающийся как-нибудь защитить и выгородить своих подчиненных. Они молча сидели в вагоне, каждый по-своему чувствовал себя одиноким. Вдоль железнодорожной линии Токио – Иокогама на каждом столбе висели огромные плакаты, призывающие к поддержке войны. В вагоне стояли два офицера, бросавшие злые взгляды на остальных пассажиров. Из-под их шинелей виднелись длинные сабли. Кинуко, спрятав лицо в воротник пальто, то и дело вытирала набегавшие на глаза слезы рукой в синей вязаной перчатке. Юхэй видел это, но не сказал дочери ни единого слова утешения. Больше, чем жалость к дочери, его тревожила судьба журнала. Он всегда был скуп на внешние проявления любви к своим близким.

В воскресенье утром Иоко, повязав фартук, мыла посуду на кухне, когда дверь отворилась и в кухню заглянула сестра, работавшая у профессора Кодама в стационаре.

– Дайте мне несколько газет, барышня.

– Пожалуйста. Зачем вам?

– Новый больной просит...

Иоко вытерла руки, открыла стенной шкаф в столовой и вытащила пачку газет. Взгляд ее случайно упал на объявление, напечатанное в нижнем углу лежавшей сверху газеты. Она вытащила эту газету из пачки и, когда сестра, взяв остальные газеты, поспешно удалилась, прочла объявление, стоя у раковины в кухне. В самом низу газетной страницы чернело обведенное рамкой траурное сообщение:

«25-го числа сего месяца, в 9 часов утра, скончался после длительной тяжелой болезни директор Акционерного типографского общества «Тосин», господин Хико-таро Хиросэ, о чем почтительно извещаем всех друзей и знакомых покойного и одновременно выражаем благодарность за внимание, проявленное к покойному при его жизни.

Панихида состоится 27-го, от часа до двух пополудни, в храме Кориндзи, район Асабу. Учитывая трудности, переживаемые страной, покорная просьба ко всем намеревающимся почтить память покойного от жертвенных даров воздержаться.

От родных:

сын – Дзюдзиро Хиросэ.

От друзей покойного:

Цуруноскэ Намиока».

Как раз накануне этого события, в понедельник 24-го, Иоко встретилась с Хиросэ в саду Главного госпиталя. Он опять говорил ей, что собирается поехать в Ито.

– Я уеду, по всей вероятности, в начале будущего месяца. Чем скорее, тем лучше... Здесь, в госпитале, порядки чересчур уж строги... Куда приятнее полечиться в свободной обстановке, в маленьком курортном городке, у теплых источников. Как устроюсь, сразу же напишу вам. Обязательно постарайтесь выкроить время и приезжайте ко мне в гости, хорошо?

И так как Иоко, не отвечая, о чем-то сосредоточенно размышляла, он спросил:

– А как у вас дома? Родители строгие?

– Нет. Они не вмешиваются в мои дела.

– В самом деле? Вот и отлично! Значит, вы можете распоряжаться собой по своему усмотрению?

– Да, могу.

– Вот как? Ну, тогда все очень просто.

– Что просто?

Он самоуверенно посмотрел ей в глаза и ласково улыбнулся. Он так и не объяснил ей, что он имел в виду, говоря «все очень просто», но Иоко поняла, что в голове его уже сложились какие-то планы, для которых ему, очевидно, вовсе не требовалось справляться о ее мнении.

Прошла почти неделя после этого разговора. Смерть отца несомненно произведет перемены в жизни Хиросэ, но какие именно – этого она, конечно, не может предугадать. Вероятно, он все-таки поедет в Ито, а возможно, поездка не состоится.

«Завтра же пойду в Главный госпиталь,– решила она,– Если удастся его увидеть, спрошу, собирается ли он по-прежнему в Ито...»

Он сказал, что в Ито есть много гостиниц и никто не помешает им «побыть вдвоем сколько вздумается». Иоко понимала, что означают слова «побыть вдвоем». Как ни мало знала она реальную жизнь, она все же знала ее достаточно, чтобы представить себе, какими опасными могут оказаться эти часы «вдвоем». Она знала, каким грубым может стать в такие часы мужчина. И все же, зная и понимая все это, она решила, что непременно поедет в Ито.

Там она сможет остаться с ним с глазу на глаз. Она рассчитывала на эту возможность, ждала ее. Тогда она сможет отомстить за Тайскэ,– о, безусловно сможет! I !око казалось, что, пока эта месть не завершена, она не может считать себя свободной. Только отомстив, она перестанет чувствовать себя связанной прежней любовью, любовью Тайскэ.

Иоко облокотилась на стол и тяжело вздохнула. Ей хотелось как можно скорее покончить с этим тягостным состоянием, избавиться от человека по имени Хиросэ. Пусть это будет всего лишь маленькая, незаметная месть, но она нанесет ему удар, хотя бы один удар, и облегчит свое сердце. А потом она начисто обо всем забудет и тогда уже подумает, как ей жить дальше.

Она еще раз перечитала объявление о смерти Хикота-ро Хиросэ, чтобы удостовериться, что не ошиблась, и погрузилась в мысли о том, что делает и переживает сегодня его сын.

В понедельник, поспешно покончив с обедом, Иоко пошла в Главный госпиталь. В тени деревьев еще лежал утренний иней, день был холодный, ветреный. Иоко встретился раненый в офицерской шинели, накинутой поверх белого халата. Он был слеп и шел с собакой-поводырем, осторожно и неуверенно ступая по скользкой, обледеневшей дороге. В такой холодный день нечего было надеяться встретить Хиросэ в саду. Сегодня, пожалуй, никто из раненых на прогулку не выйдет. Пройти к нему в .палату Иоко стеснялась – неудобно было перед соседями по палате. Пожалуй, придется попросить кого-нибудь вызвать его в коридор.

Она шла по белому коридору госпиталя, как вдруг заметила сестру Огата, которая смеялась и болтала о чем-то со знакомым Иоко провизором. Какая удача! Иоко остановилась.

– Огата-сан! – издали позвала она.

Та оглянулась и сразу подошла. В левой руке она держала стопку папок с историями болезни, правой поманила Иоко и заговорила доверительным тоном, как бы давая понять, что давно ее ждала:

– Я поджидала вас,, хотела с вами поговорить. Он тоже просил, но я все время так занята, так занята! Поверите ли, минутки свободной не было сбегать к вам в академию. Вы уж меня простите!

– В самом деле? А что такое?

– Знаете, все это случилось так неожиданно... Отец фельдфебеля Хиросэ скончался от разрыва сердца. Говорят, он был болен уже давно. И верно, когда он приходил сюда в госпиталь проведать сына, то всегда задыхался и обливался потом... Ну а раз отец умер, тут уж все по боку. Ведь Хиросэ-сан единственный сын. Позвонил по телефону в контору отца, вызвал машину и сразу уехал. Когда бишь это было? Ну да, числа двадцать пятого, двадцать шестого. Да, определенно двадцать шестого.– Огата-сан говорила очень пространно и сбивчиво, никак не добираясь до сути дела. Иоко слушала ее с внутренним раздражением, но внешне оставалась спокойна.

– И что же дальше?

– Ну а дальше, сами понимаете, на второй день после его отъезда – или, кажется, на третий – были похороны. Так вот главное-то начинается после похорон. Отец был председателем акционерного общества. Называется «общество», но, кажется, весь капитал принадлежал ему одному, похоже на то... Поэтому фельдфебель Хиросэ, как единственный сын,-должен стать наследником. Я в этих вещах плохо разбираюсь, но, короче говоря, выходит, что ему теперь уже никак нельзя прохлаждаться в Ито, а то все дела в типографии пойдут вкривь и вкось. По-настоящему, ему не мешало бы полечиться на курорте месяца три, а то и полгода, да дела не пускают. Велел передать вам привет...

– Я не пойму, где же он все-таки? – нахмурив брови, спросила Иоко.

– Как, где? Выписался по семейным обстоятельствам.

– Выписался?

– Ну да.

– Уже выписался?!

– Да, вчера. День был воскресный, но за ним прислали машину, и он сразу уехал. Я было собралась выразить ему свое соболезнование, но этот фельдфебель Хиросэ – ну и чудной же он человек, доложу я вам! – отнесся к смерти отца, сверх ожидания, спокойно. Улыбался как ни в чем не бывало и чувствовал себя превосходно.

– Он что-нибудь говорил?

– Как же, конечно! Говорил, что когда после долгого перерыва опять окунаешься в жизнь, так все кажется ужас как интересно... Веселый он человек, правда? К счастью, он уже почти выздоровел. Во всяком случае, по коридору уже может ходить без костылей, только с палочкой. Думаю, что и с делами своими как-нибудь справится. Счастливец! Шутка ли сказать – выписаться из госпиталя и сразу сделаться директором типографии – вот это удача! Я спросила его: «Можно, я приду к вам как-нибудь в гости?»... А он отвечает: «Обязательно приходи, угощу на славу!» Но только стоит человеку выписаться, да еще стать директором, тут уж он чужой... В гости к нему уже не пойдешь, нет! Я – что, я женщина незаметная, ему не пара... А только он хороший человек. Веселый, приветливый. Побольше бы таких больных – с ними и работать легче, и на душе веселее. А вот сегодня положили на его место нового раненого – ну до чего противный! Прямо отвращение!

Итак, его больше нет в госпитале. Стараясь не выдавать своих чувств, Иоко спокойно выслушала рассказ сестры Огата и ушла, любезно' ей поклонившись.

Распрощавшись с Огата-сан, она шла по привычной тропинке в Военно-медицинскую академию, и ей казалось будто эта дорога ведет куда-то в бездонную пропасть. Вопрос о поездке в Ито отпал сам собой. Надежда, что в гостинице этого курортного городка она сможет наконец с глазу на глаз высказать ему все, что накипело на душе, тоже исчезла. Опасность миновала, а вместе с опасностью ушла и возможность отомстить.

Короткий зимний день уже угас, когда она вернулась домой в полутемном вагоне электрички, едва освещенном синими лампочками. На сердце было пусто, тоскливо. Иоко не знала адреса Хиросэ. Слышала только, что живет он где-то в районе Сиба. И для мести и для любви были отрезаны все пути.

Осторожно ступая по темной дороге,– на улице фонарей не зажигали,– она подошла к дому. В прихожей ее встретила Юмико.

– Добрый вечер! Холодно на улице? – голос ее звучал так неестественно весело, что Иоко встревожилась. По виду Юмико сразу можно было определить, что что-то произошло. Она направилась вслед за Иоко в ее комнату и, схватив сестру за плечо, задыхаясь от волнения, сказала:

– Знаешь, пришло письмо от Кунио! Он жив! Пока еще жив!

– Правда? Какое счастье! Где он сейчас? – рассеянно спросила Иоко.

– На острове Тимор... Я всю карту обыскала, пока нашла! Очень уж далеко на юге!

Иоко хорошо понимала чувства, переполнявшие грудь Юмико. Она сама не раз испытывала подобные чувства. Но теперь у нее ничего не осталось. Особенно сегодня... на сердце у нее царил холод. И в этом застывшем сердце жила злая, раздражающе-беспокойная мысль: «Я любила этого человека!» Ведь ей надо его ненавидеть. А она – любит. Но сейчас все уже позади. Не адреса он не знает. Все кончилось как нельзя более благополучно. Иоко было трудно дышать, горло сжималось, она с трудом удерживалась от слез, губы дрожали, ее как будто знобило.

После ужина отец и мать сидели у жаровни, в которой едва тлел слабый огонек, и слушали радио. И отец и мать в последнее время заметно постарели. У отца вокруг шеи был обмотан шерстяной шарф. В тусклом свете неяркой лампочки оба старика напоминали призраков, печальных и одиноких. Радио передавало последние известия об оборонительных боях на острове Рабаул:

– «В воздушном бою наша авиация отразила налет около двухсот десяти самолетов противника, из них девяносто пять самолетов сбито, в том числе десять – предположительно. Девять наших самолетов не вернулись на базу...»