Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Настоящим письмом хочу обратить Ваши взоры на эти факты и горячо желаю энергичных и благотворных действий с Вашей стороны».

Письмо было послано в тот же день заказным отправлением начальнику жандармерии города Токио, который был земляком генерала и его старшим однополчанином, и генерал Хориути больше не вспоминал об этом событии. Но брошенный им камень попал в цель.

Начальник жандармерии приказал подчиненным произвести расследование в пехотном полку Сидзуока и доложить о солдате второго разряда по фамилии Асидзава. Кроме того, он отдал распоряжение ознакомиться со статьей Сэцуо Киёхара, опубликованной в журнале «Синхёрон».

А через неделю после этого, когда, в связи с потоплением американского парохода «Глория», уже совсем явственно обозначилось вступление Америки во вторую мировую войну, Сэцуо Киёхара вызвали в жандармское управление и допрашивали два дня подряд. В то же время в пехотный полк в Сидзуока были командированы два жандармских офицера. Командир полка вызвал командира роты и командира взвода, у которых служил Тайскэ, и приказал им собрать подробные сведения о солдате второго разряда Асидзава. И спустя всего лишь неделю после прибытия в полк в полковом списке против фамилии Асидзава появился жирный красный кружок, который должен был означать, что его личность подозрительна и поэтому требует особого наблюдения.

Так случилось, что безграничная, самозабвенная любовь одной женщины, неосторожной и опрометчивой, поставила под удар двух мужчин.

VI

Небольшой кусок отваренной в сое скумбрии и четыре ложки маринованной редьки, котелок овсяной каши. Унылая трапеза, когда ешь зажмурив глаза,—ешь, чтобы только не умереть с голода. Запах кожаной конской упряжи, запах кухни, запах мужского пота. Торопливая, рассчитанная по секундам еда.

После завтрака сразу же звучит команда: «Становись!» Построение во дворе казармы в полном обмундировании, с винтовками. Рота отправляется в тренировочный марш. Приказ: до прибытия к пункту назначения воду не пить.

Из ворот казармы солдаты выходят быстрым походным шагом. Горячее солнце обжигает лица. Сначала шли вдоль рва, окружающего старинный замок. Город остался позади, они уже перешли мост через реку Абэгава. Речная прохлада приятной свежестью овевает вспотевшие лица и шеи. Далеко вперед убегают ряды сосен, растущих вдоль старинного тракта Токайдо, на земле, под деревьями, алеют цветы. Где пункт назначения– солдатам неизвестно. Дорога постепенно поднимается в гору. Солдаты вступили в район гор —направо виднеется пик Догэцу. Сквозь бамбуковые заросли мелькает крыша храма, того самого, где, по преданию, хранится заколдованный «котел счастья». Обгоняя солдат, ползет по дороге, тяжело пыхтя мотором, автобус. Вот и перевал Удзу. Дорога в этом месте проходит через тоннель – это самая высокая точка подъема, отсюда начинается спуск. Снова звучит команда: «Бегом!» Передние ряды ускоряют шаг, задние шеренги смешались.

У окраины городка Окабэ – двадцатиминутный привал; затем сразу же двинулись обратно, назад по той же дороге. Тайскэ Асидзава не смотрел по сторонам, ни о чем не думал – он только считал на бегу шаги. Раз-два, три-четыре, пять-шесть, семь-восемь... Думать нельзя. Думать – это смерть. Солдат не должен думать. Солдат– всего лишь автомат для войны. Любой приказ, самый жестокий, самый бессмысленный,– это приказ императора. Так сказал командир роты. Осуждать приказ, критиковать его, значит заранее обречь себя на верную гибель. Раз-два, три-четыре, пять-шесть... Перестань думать, мозг, стань бесчувственным,-тело! Забудь желания, откажись от стремлений... Вот виднеется море. Нельзя думать о море. Цветут цветы. Нельзя думать о цветах. Надо стать вьючным ослом, превратиться в скотину... Раз-два, три-четыре, пять-шесть... Когда Тайскэ показалось, что удалось наконец полностью выключить сознание, неожиданно всплыл в памяти образ жены. Иоко! Как она любила его! Чистая, прямая, порывистая до того, что подчас голова кружилась. Ему вспомнилось, как в день его вступления в полк, когда они распрощались у ворот казармы, она убежала. Убежала не оглядываясь, боялась оглянуться. Наверное, едва удерживалась от слез! Иоко будет ждать его, ждать долго, много лет, в. этом он может не сомневаться... «Вот сейчас я бегу – это я делаю для тебя,– думал Тайскэ.– Я терпеливо перенесу все трудности,– это я сделаю тоже для тебя. Я хочу выжить, чтобы вернуться к тебе,– ради этого я все вытерплю. Я на фронт пойду. И воевать буду. С думой о тебе я способен перенести любые страдания. Любовь к тебе, наша любовь – вот единственное, что поддерживает меня. Для того чтобы все это вытерпеть, мне довольно твоей любви. С верой в твою любовь я готов даже па смерть. Не надо ни о чем думать, только о тебе, о тебе одной. Раз-два, три-четыре, пять-шесть...»

Когда рота снова проходила перевал, солнце уже закатилось, а когда подошли к мосту через реку Абэгава, совсем стемнело. В оба конца солдаты прошли около тридцати километров. В городе зажглись огни, в глубине лавок, мимо которых они проходили, в жилых комнатах вокруг столов сидели за ужином семьи; солдаты видели безмятежные, спокойные лица. Далекий, запретный мир..,

В казарму вернулись измученные страшной усталостью. После чистки оружия и обуви солдаты торопливо покончили с запоздалым ужином и в полном изнеможении разбрелись по койкам. Неожиданно в помещение вошел вестовой ротного командира.

– Кто здесь солдат второго разряда Асидзава? Ты? Тебя вызывает командир роты. Ступай немедленно.

Тайскэ снова оделся, одернул китель и, волоча усталые ноги, вышел в коридор. За окнами виднелся темный, безмолвный плац. Непонятно, почему командир роты вызывает именно его, его одного? Непонятно, и поэтому тревожно.

Перед комнатой командира роты он еще раз одернул китель и постучал в дощатую дверь.

– Войдите!

Толкнув дверь, Тайскэ сделал шаг вперед и вытянулся по стойке «смирно».

– Солдат второго разряда Асидзава по вашему приказанию явился!

– Хорошо, поди сюда.

Поручик Ивамото сидел за рабочим столом и курил. В большой неуютной комнате с дощатым полом тускло горела лампочка, в углах сгустились мрачные тени.

– Садись здесь! – дружелюбно сказал командир роты.– Ну как, устал, наверно, после сегодняшнего марша?

– Так точно, устал.

– Я хочу потолковать с тобой кое о чем. Садись!

– Слушаюсь.

– Ведь ты, кажется, в бытность студентом принимал участие в левом движении, да?

– Движение – это сказано слишком сильно. Ходили иногда вместе на экскурсии в горы, купались в море – вот и все.

Поручик Ивамото медленно отхлебнул чай из чашки. Это был худой человек лет около сорока, по-видимому из резервистов. За выпуклыми стеклами очков в черной оправе. глаза его казались неестественно большими. Похоже было, что до призыва в армию он служил чиновником какого-нибудь казенного ведомства.

– Таким людям, как ты, которые добрались до университета, получили высшее образование, жизнь в казарме кажется, наверно, довольно бессмысленной?

Неприятный вопрос, Попробуй только ответить утвердительно– сразу запишут в крамольники. Но ведь, по совести говоря, Тайскэ и в самом деле находил армейскую жизнь нелепой...

– Стараюсь служить усердно,– уклончиво ответил он.

– Гм... Учение тебе дается легко, соображаешь хорошо, значит ты должен быть образцовым солдатом, верно я говорю?

– Так точно,

– Ты ведь только начал служить... Скажи-ка, что, по-твоему, самое тяжелое в военной службе? Вот для тебя, например?

И этот вопрос показался Тайскэ таким же коварным. . Отвечать откровенно, безусловно, ни в коем случае нельзя.

– Я еще не успел осмотреться толком. Все время так занят, что голова кругом идет.

В ящике стола поручика Ивамото лежали документы, присланные из жандармского управления. В них ему предлагалось расследовать и представить отчет о настроениях солдата пехоты второго разряда Асидзава Тайскэ. Сейчас поручик пытался в непринужденной беседе выведать, что на уме у солдата. Уклончивые ответы Тайскэ все больше и больше раздражали поручика. «Кажется, этот социалист – хитрая бестия!» – подумал оп. Тайскэ была противна ложь, но он страшился огромного механизма, называемого «армией», и этой новой обстановки, в которой полностью отсутствовала свобода. Сама эта обстановка толкала его на ложь. Но его ложь сбивала с толку ротного командира. Ротный с раздражением сознавал, что его бьют его же оружием, И жертвой его раздражения неминуемо должен был стать солдат. Скажет ли он все начистоту, солжет ли – в любом случае результаты будут не в его пользу. У Тайскэ не было выхода, не было способа избежать наказания.

– Кури,– сказал поручик, указав рукой на лежавшую на столе пачку сигарет «Золотой коршун»,

– Слушаюсь.

– Экзамены сдавать собираешься?

– Я в части недавно, еще не успел ни о чем подумать.

– Так, так... Ну, а экзамены на кандидата в командный состав сдавать будешь?

– Никак нет, думаю, что не буду.

– Почему же?

– Хочу выполнять свой долг как солдат.

– Отчего же? Ведь это глупо! Лучше поскорее стать офицером. Ведь для тебя не составит никакого труда сдать экзамены.

– Так точно, но я не уверен, достоин ли я офицерского звания.

Поручик Ивамото услышал в ответе Тайскэ своеобразный протест. Нежелание стать офицером—это безусловно дух протеста по отношению к старшему начальству. «Да, это, пожалуй, вполне закономерный образ

.мыслей для социалиста...» – подумал он.

– Ну, это ты зря,– сказал Ивамото небрежным тоном, облокотившись на стол и подпирая подбородок рукой,– В армии все сверху донизу разделено по разрядам и званиям. Все время оставаться солдатом тоже радости мало. И потом, старшие чины очень уж зазнаются. Взять того же командира отделения или командира взвода – все они по сравнению с тобой и неученые, и многого вовсе не понимают, а тебе приходится повиноваться каждому их приказу. Ведь тебе же, наверно, противно это?

– Это мой воинский долг...

– Долг долгом, а все-таки, наверно, противно?

– Я стараюсь привыкнуть.– От сильного напряжения Тайскэ прошиб холодный пот.

– Ну а что ты думаешь, например, о войне с Китаем? За четыре года убиты десятки тысяч наших собратьев, а во имя чего, спрашивается? Большинство солдат – бывшие рабочие или крестьяне, а разве эта война принесла какую-нибудь пользу рабочим?

– Я юрист и в таких вещах не разбираюсь.

– Владельцы военных заводов расширяют производство, обогащаются... Настоящий бум в военной промышленности! Честное слово, похоже па то, что эта война ведется ради наживы капиталистов. Ты не согласен?

– Социалисты говорят так.

– Ну а ты,– ты-то сам как думаешь?

– А не кажется, что эта война все-таки ведется ради интересов всей нации в целом...

– Да откуда ты взял? Сам посуди! Мы воюем, жертвуем жизнью. А что мы за это имеем? При самом большом везении – вернешься домой живым да нацепят тебе орден «Золотого коршуна»... А много ли, спрашивается, платят в год за этот самый «Золотой коршун»? Зато хозяева военных заводов получают каждый месяц десятки и сотни тысяч иен прибыли, владельцы акций сытно едят, сладко пьют, да и жизнь их находится в полной безопасности. Военные в самом дурацком положении! Разве не верно я говорю?

– Господин командир роты – социалист? – слегка улыбнулся Тайскэ.

– Да ведь и ты таков же... Ну ладно, оставим это. Если не хочешь, можешь не говорить. Книги у тебя какие-нибудь имеются? ,

– Книг у меня нет.

– Так, так... И лучше их не иметь,– доверительно кивнул Ивамото.

За окном, на плаце, прозвучал во мраке сигнал отбоя.

– Твой отец – издатель журнала?

– Так точно.

– Это какой же журнал?

– «Синхёрон».

– Так, так... Либеральный журнал, да?

– Почему же? Конечно, там печатаются разные статьи, на то и существуют журналы, но чтобы «Синхёрон»

специально занимался пропагандой либеральных идей – я бы этого не сказал.

– Да ты говори .откровенно, не бойся.

– Так точно, я ничего не скрываю.

– Каждый журнал имеет свое направление. А «Синхёрон» придерживается левых тенденций.

– Раньше, возможно, встречались подобного рода статьи, по теперь все равно цензура не пропустила бы;

– Значит, только потому не печатают, что цензура не позволяет?

– Это дело редакции журнала, мне о таких вещах неизвестно.

– Да, по всему видно, что ты не желаешь говорить начистоту,– скривил губы командир роты.– Тебе следовало быть более откровенным, не бояться сказать то, что у тебя на уме. Ну, уже поздно, можешь идти.

Тайскэ встал, отдал честь и тихонько вышел из комнаты. Настроение у него было скверное. Ротный командир приказывал ему говорить откровенно, но Тайскэ понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя. В казарме уже повсюду погасили огни, только в длинном коридоре горело несколько тусклых лампочек. Прошел дежурный унтер-офицер с полосатой повязкой на рукаве. Наблюдение за солдатами ведется даже во время сна... Командир роты сказал, что журнал отца – либеральный. Подумать только, эти военные понятия не имеют, что, собственно, означает это слово, а говорят об отце, словно о самом настоящем предателе родины. Уже одна эта мысль показалась Тайскэ чудовищной. Подойдя в темноте к своей койке, он разделся и тихонько скользнул под одеяло. Его охватило предчувствие, что в будущем его ждет нелегкая жизнь в казарме. Несмотря на сильную усталость, смутная тревога мешала уснуть.

Вскоре после того как Тайскэ вышел из комнаты ротного командира, к поручику Ивамото был вызван унтер-офицер Хиросэ. Ивамото вытащил из-под стола бутылку виски, которым снабжалась армия, а унтер Хиросэ занялся поджариванием на электрической плитке сушеной каракатицы.

– Знаешь, этот Асидзава, по всей видимости, действительно социалист! – сказал поручик Ивамото.

– Да ну? Вот так штука!—унтер стиснул зубы.– Ну и тип! Он болтал что-нибудь в этом роде?

Унтер был упитанный, красивый мужчина, великолепного сложения, с белым лицом, на котором синеватой тенью выделялись гладковыбритые щеки и подбородок. Брови у него были густые, глаза живые, быстрые,– казалось, он готов был' сначала совершить поступок, а потом уже подумать над ним. Белыми, полными, как у женщины, пальцами он разрывал сушеную каракатицу, отправлял куски в рот и запивал виски.

– Ни на один мой вопрос так и не ответил чистосердечно. Видно, продувная бестия! – сказал поручик Ивамото, разворачивая документы, присланные из жандармского управления.

– Ясное дело. Социалисты – они все такие. Да вы не беспокойтесь, господин командир роты, все будет в порядке. Я уж возьму это на себя, вправлю ему мозги.

– Смотри, если перестараешься – испортишь все дело.

– Не беспокойтесь! – унтер-офицер улыбнулся. Когда он улыбался, лицо его приобретало ласковое, мягкое выражение, полное непоколебимой уверенности в себе и в своих силах.

Утро в казарме начинается по сигналу подъема разноголосым шумом и суматохой. Двадцать мужчин, спящих в одной комнате, вскакивают со своих коек, разом складывают одеяла, натягивают кители и торопливо бегут умываться. Возвращаются в казарму, на ходу утирая полотенцами лица, и сразу выскакивают во двор. Начинается утренняя поверка, после которой все хором читают наизусть «Императорский рескрипт армии и флоту». Тяжелая физическая нагрузка, повторявшаяся изо дня в день, давала себя знать – по утрам у Тайскэ с непривычки ломило поясницу, болели ноги. Поверка велась по отделениям, и в воздухе над полковым плацем наперебой раздавались разноголосые выкрики команды.

После поверки сразу шли на завтрак. Когда Тайскэ вместе с другими солдатами направился в столовую, его неожиданно окликнул командир отделения:

– Асидзава!

– Слушаюсь!

– Сейчас я проверю твои личные вещи. Все вещи выложить на кровать!

Унтер-офицер Хиросэ, засунув руки в карманы брюк, вразвалку вошел в казарму. Тайскэ бегом бросился к своей койке и достал свои вещи, разложенные на полке.

Писчая бумага и конверты, перо и чернила, мыло и зубная щетка, носки и перчатки, два. письма от Иоко, полевая книжка и билет резервиста, сберегательная книжка и личная печатка, две смены белья...

– Книги есть?

– Никак нет.

– Ври больше! Есть, не иначе!

– Никак нет, книг не имею.

Командир отделения Хиросэ с улыбкой на полном лице развернул письмо Иоко.

– Эта женщина тебе кто?

– Жена.

Хиросэ начал неторопливо читать исписанные мелким почерком листы. В– помещении в этот момент не было ни души. Все ушли в столовую, и на короткое время воцарилась непривычная тишина. Стоя навытяжку, Тайскэ ждал, пока унтер-офицер закончит чтение писем сто жены.

Он испытывал нестерпимую нравственную муку. Ему казалось, что все сложные, топкие отношения между ним и Иоко, вся их любовь предстала обнаженной перед чужим, посторонним человеком. У Тайскэ было такое чувство, словно его голого выставили на всеобщее обозрение. Даже такие интимные личные тайны, оказывается, запрещено иметь солдату...

– Кто такой генерал Хориути?

– Осмелюсь доложить, я с ним незнаком.

В письме Иоко в нескольких словах сообщала, что ходила к генералу Хориути, но ничего не добилась. Зачем она к нему ходила – этого унтер-офицер, к счастью, не понял.

– Это еще что такое! – внезапно произнес он.– «Ты сказал, что не умрешь, что обязательно вернешься ко мне живой. Эти твои слова – единственное утешение в печальной жизни, которую я сейчас веду». Ты что же, говорил, что обязательно вернешься живой?!

Тайскэ не сразу нашелся с ответом.

– Говорил?! – наступал унтер.

– Жене я не мог сказать иначе.

– Болван! Разве можно воевать с такими мыслями? Война это не игра в солдатики! Гнилая душа! Ладно, я сделаю из тебя человека! Бери винтовку и выходи во двор, живо!

Командир отделения швырнул на кровать письма и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Тайскэ поспешно собрал вещи, положил их на место, намотал обмотки и, схватив винтовку, выбежал во двор казармы. Он испытывал чувство, близкое к отчаянию.

Над просторным плацем перед зданием казармы только-только взошло утреннее солнце, солдат не было видно. Унтер-офицер Хиросэ ждал Тайскэ, стоя под большим деревом вишни. Ординарец командира полка верхом выезжал из ворот, держа на поводу другую, до лоска вычищенную лошадь,– поехал встречать полковника. Ветер завивал в струйки песок на плацу и гнал его к казарме.

Тайскэ быстро подбежал к унтер-офицеру и вытянулся перед ним по стойке «смирно». Унтер-офицер не смотрел на него,– отвернувшись в сторону и делая вид, что задумался, он дергал себя за ухо. Военная форма плотно обтягивала его зад, под кителем круто поднималась широкая грудь.

– Сейчас будешь в течение двадцати минут тренироваться в ходьбе. Пойдешь кругом по плацу, на каждом углу поворот. Да шаг отбивай как надо; Начинай!

Тайскэ взял винтовку на плечо и начал маршировать, энергично сгибая колени. Пустой плац был огромен. Светило солнце, дул ветер. На душе у Тайскэ была пустота. Дойдя до конца плаца, он повернул налево!, прошел до угла и опять повернул. Унтер-офицера уже не было. Офицер оставил его на плацу одного, а сам, наверное, пошел завтракать. Тайскэ еще ничего не ел. Вот показались солдаты, возвращавшиеся из столовой по галерее. Они высунулись в окно и смотрели, как маршировал Тайскэ.

Вчерашнее переутомление и пустой желудок быстро дали себя знать – Тайскэ сразу устал. Пройдя двести метров строевым шагом, Тайскэ весь вспотел, а через четыреста метров он уже задыхался от усталости. Куда ушел командир отделения? Он не понимал, за что его так мучают? Что-то произошло после того, как вчера его вызывал к себе командир роты. Из письма Иоко Тайскэ знал, что она ходила к генералу Хориути, но не мог и предположить, что генерал написал письмо! в жандармское управление.

Он начал сбиваться с шага, голова кружилась. Тайскэ обошел плац уже пять раз, делая повороты на углах; когда он начал шестой круг, появился унтер-офицер Хиросэ, ковырявший зубочисткой в зубах. Только теперь и началась настоящая, беспощадная тренировка. Хиросэ приказал ему ползти. Вперед, триста метров! И он полз, задыхаясь от пыли. Затем Хиросэ дважды заставил его обежать вокруг плаца, тренировал в отдании чести и потом снова скомандовал: «Бегом – марш!»

Унтер не спеша прохаживался по плацу и время от времени обрушивался на Тайскэ с бранью. Он спокойно, с мягкой улыбкой смотрел на солдата Асидзава, измученного голодом и жарой. Все это было для него самым привычным делом. Хиросэ нисколько не тревожило, что какой-то солдат, из студентов, еле держался на ногах от усталости, весь покрытый потом и пылью. В эту минуту унтер чувствовал себя представителем армии, представителем верховного главнокомандующего – императора.

Всякая физическая усталость вызывает в конце концов усталость душевную. Совсем измученный, Тайскэ стал постепенно терять всякую веру в свои силы. Возможно, его попытка ни о чем не думать, ни на что не реагировать была недостаточным компромиссом с его стороны. Законы армии жестоки и не знают пощады: те, кто не сотрудничают активно, должны быть безжалостно сметены прочь. Слабый, неокрепший росток тростника готов был сломиться под натиском жестокого урагана эпохи и беспощадных законов армии. Чтобы не сломиться, чтобы остаться жить, не оставалось ничего другого, как гибко, покорно клониться в ту сторону, куда пригибали его порывы ветра... В утренние часы занятия в полку проводились в классах, и на просторном плацу Тайскэ Асидзава один-одинешенек бегал, ползал, маршировал и поворачивался то кругом, то вполоборота. Несколько часовых, стоявших у проходной будки возле ворот, посмеиваясь, издали наблюдали за этим спектаклем.

Наконец тяжелая тренировка была закончена. Тайскэ прошел следом за командиром отделения в его комнату– неуютное помещение, в котором жили семь унтер-офицеров. Здесь стояло семь кроватей и три стола. В комнате никого не было. Хиросэ приказал Тайскэ сесть к свободному столу и положил перед ним стопку чистой бумаги. . .

– Слушай хорошенько! Пиши все свои мысли об армии, начиная со дня прибытия в полк. Сколько это займет времени, не важно. Не торопись и пиши все подробно. Когда кончишь писать, получишь еду.

Тайскэ еще не завтракал. От переутомления у него темнело в глазах. Усталой рукой он машинально взял ручку. О чем писать? То, что переполняло его душу, не могло быть выражено на бумаге даже намеком. Унтер уселся на стул, широко расставил ноги и неторопливо закурил, папиросу. Судя по его спокойному улыбающемуся лицу, можно было подумать, что он наслаждается этой пыткой. Лицо у него смышленое, жизнерадостное. На вид ему года тридцать два, тридцать три. Хиросэ был призван в армию из запаса.

Взяв перо, Тайскэ придвинул к себе лист бумаги и вдруг вспомнил контору адвоката Яманэ. Прошло всего десять дней с тех пор, как он занимался в этой конторе юриспруденцией. В то время у Тайскэ были какие-то надежды, какой-то интерес к жизни, честолюбие, цель, во имя которой стоило работать. И главное—была свобода. Сейчас он лишился всего, спим обращаются даже хуже, чем с рабом, безжалостнее, чем с заключенным. И когда Тайскэ на мгновение представил себя со стороны, несчастного, униженного хуже последней скотины, непрошеные слезы невольно выступили у него на глазах.

– Ну, что ты там возишься? Пиши быстрей. Не станешь писать, так и будешь сидеть здесь до вечера! – громко сказал Хиросэ.

Тайскэ положил ручку на стол и встал.

– Господин командир отделения, я хочу знать, в чем я провинился? Объясните мне, в чем моя вина? – с усилием выдавил он из себя. Его душил гнев.

– Что, что такое? – Хиросэ захохотал.– Прекрати болтовню. Твое дело выполнять приказания, и баста. Не сметь распускать нюни!

Стоя неподвижно, с вытянутыми по швам руками, Тайскэ закрыл глаза. Из-под закрытых век слезы скатились с ресниц и потекли по щекам. Здесь, в казарме, казались бессмысленными и ненужными все порядки, принятые в нормальной жизни. Здесь не существовало пи справедливых суждений, ни справедливых порядков, ни справедливого протеста. «Это ад, ад, на который обречены мужчины...» – подумал Тайскэ. Удар по щеке заставил его испуганно открыть глаза. Прямо перед собой оп увидел лицо унтера.

– Нечего распускать сопли! Здесь армия, понял? Такой хитрой бестии, как ты, я хорошенько вправлю мозги, заруби это себе па носу!

Стуча каблуками, Хиросэ вышел из комнаты. Оставшись один, Тайскэ уронил голову на стол, сраженный невыразимой тоской одиночества. Что ждет его в будущем? Какая судьба ему уготована? Впереди была неизвестность. Он будет жить, двигаться, повинуясь приказу, и, когда окончательно перестанет быть самим собой, когда полностью превратится в бесчувственную скотину, его погонят на фронт, там он превратится в кровавый труп, и его, как бездомного пса, погребут где-нибудь в чужой земле... Отчаяние странным образом успокоило его. Отказ от всех надежд притуплял чувства. Тайскэ вспомнил о жене. Любовь Иоко отошла куда-то далеко-далеко, так далеко, что до нее уже не достать.

Со вчерашнего дня по радио несколько раз предупреждали о приближении тайфуна. После полудня пошел дождь, к ночи превратившийся в ливень. Поужинав, Сэцуо Киёхара стоял у окна и, глядя на струившиеся по стеклам потоки дождя, слушал трансляцию речи военного министра Тодзё. В связи с торжественной передачей, посвященной десятилетию со дня так называемого «Маньчжурского инцидента», Тодзё без устали призывал к войне. Слушая речь министра, Сэцуо, почти не бравший в рот спиртного, курил сигарету за сигаретой. Было что-то наигранно-театральное в высокопарных интонациях, долетавших из приемника вперемежку с шумом дождя, и от этого внутренняя пустота речи чувствовалась еще сильнее. Едва закончилась передача, как у входной двери раздался звонок. Па пороге стоял плечистый человек в черном дождевике. Его рослая фигура, казалось, загромоздила собой всю маленькую прихожую; с зонтика стекала вода. Это был жандарм в штатском костюме.

Сегодня дождь продолжал лить с самого утра. Сэцуо Киёхара сошел с трамвая в Кудандзака. Сильный ветер, свистя, гулял по проспекту Каида, швыряя под ноги брызги дождя. Полураскрыв зонтик, Киёхара шел, стараясь держаться поближе к зданиям. Впереди, обращенный к проспекту, высился над маршами каменной лестницы величественный портик здания жандармского управления города Токио.

Киёхара предъявил визитную карточку, и его провели в небольшую приемную. Здесь он прождал добрый час, глядя в окно, по стеклам которого непрерывно струился дождь. Наконец в комнату вошел жандармский майор, человек с деревенским простоватым лицом и раздражающе-беспокойными, нервными движениями рук. «Допрашивая» Киёхара, он то вертел чашечку с чаем, которую ему подал служитель, то потирал пальцами трубку слоновой кости. Молодой человек в сером пиджаке, по-видимому секретарь, записывал главное из ответов Киёхара.

– Если не ошибаюсь, господин Киёхара изволил довольно долго проживать за границей?—спросил майор, употребляя неожиданно интеллигентные обороты речи.

– Да, я три года учился в Англии, а затем семь лет прожил в Америке.

– Чем вы занимались в Америке?

– Главным образом сотрудничал в газетах.

– Так... И надо полагать, вы до сих пор сохранили симпатии к этим странам?

– Да, симпатии сохранил,– ответил Сэцуо, часто моргая глазами.– Однако одно дело – питать симпатии к какой-либо стране, другое – осуждать политику и дипломатию ее правительства. Внешняя политика Америки часто не внушает мне ничего, кроме осуждения.

– Так, так... А во Франции вы бывали?

– Я путешествовал по Франции месяца два, вот и все.

– Так, понятно. А во Французском Индо-Китае?

– Нет, не бывал. По дороге в Англию пароход, на котором я ехал, заходил в Сайгон, и только.

– Видите ли, господин Киёхара, мы попросили вас явиться сегодня в связи с вашей статьей, недавно опубликованной в журнале «Синхёрон». Хотелось бы кое о чем спросить вас...– сказал майор, придавая лицу несколько более строгое выражение. «Все, что говорилось до сих пор, была пустая беседа, настоящий допрос по всей форме начинается только теперь»,– казалось, говорил его вид.

Сэцуо и сам догадывался о причине вызова. Он не боялся жандармов и намеревался начистоту выложить все, что думал. Человек свободной профессии, журналист, он, больше чем кто-либо другой, полагался на себя, верил в правоту своих убеждений. Будь то жандармы, или тайная полиция, или военные власти, они не смогут не согласиться с ним, если он попробует изложить им свою точку зрения! У Сэцуо были обширные знакомства в правительственных и дипломатических сферах. Как ни тяжела и гнетуща была обстановка в Японии, никто еще не отнял у него права свободно высказывать свои взгляды...

– Как видно из вашей статьи, напечатанной в журнале «Синхёрон», вы придерживаетесь мнения, будто продвижение нашей армии в южные районы Индо-Китая есть не что иное, как подготовка войны с Америкой.– в» голосе майора послышались повелительные, не допускающие возражений интонации. Он пристально, исподлобья смотрел на Киёхара, и взгляд его говорил, что от пего не ускользнет никакая, даже самая малейшая, ложь. Не давая Киёхара опомниться, майор так и забрасывал его вопросами, занимавшими не менее четырех страниц в записной книжке, которую он достал из кармана.

– Да, я считаю это подготовкой к войне.

– Что дает вам основания утверждать это?

– Да ведь вступление войск само по себе есть не что иное, как подготовка к войне. Вот и вчера, выступая по радио, военный министр сказал, что «части императорской армии выступили за пределы родины, в далекий Индо-Китай, чтобы до конца выполнить свой моральный долг по охране безопасности и спокойствия Восточной Азии». За границей подобное заявление способно вызвать только смех.

– Вот как? Что же вам не нравится в этих словах?

– Да посудите сами! Что представляет собой это пресловутое японо-французское соглашение о «совместной обороне»? Франция вовсе не стремилась к этой злополучной «совместной обороне». Просто под нажимом Японии ее насильно принудили заключить это соглашение, раз уж Япония настаивает на своем желании во что бы то ни стало «оборонять» Индо Китай... И не считаясь с этими фактами, выступать по радио с речами о выполнении морального долга... Может быть, это и сойдет для японцев, поскольку они совершенно дезинформированы, но у иностранцев подобные заявления не.вызовут ничего, кроме смеха.

– Ведь вы не бывали в Индо-Китае и не знаете конкретной обстановки в стране?

– Да, что представляет собой Индо-Китай в последнее время – не знаю.

– Следовательно, вы не можете судить о том, выполняет ли японская армия свои моральные обязательства при осуществлении совместной обороны, или не выполняет. Ведь вам же об этом ничего не известно.

– Нет, известно.

– Что вам известно?

– – Наиболее существенное. Примерно неделю назад в Японию возвратился Синода-кун^*  Кун – приставка к имени или фамилии при фамильярном, дружеском обращении.


[Закрыть], сотрудник нашего консульства в Сайгоне. Я два часа беседовал с ним в министерстве иностранных дел о положении в Индо-Китае и убедился, что мои предположения правильны. Кроме того, я встречался с господином' Кэнкити Иосидзава, который назначен полномочным послом Японии в Индо-Китае и в ближайшее время выезжает к новому месту службы. Что до Синода-кун, то, признаюсь, беседа с ним меня несколько разочаровала... Он дипломат, но смотрит на вещи глазами армейского офицера. Радуется, что «благодаря мощной поддержке армии» удалось привести переговоры к желаемым результатам, «сверх всякого ожидания, гладко и быстро»... Однако, с точки зрения дипломатии, подобный успех не может считаться настоящим успехом... А вот господин Иосидзава несколько по-иному оценивает события. Он едет в Индо-Китай, чтобы по мере сил пресекать беззакония, чинимые в стране нашими военными властями. Само собой разумеется, что военные руководители решили учредить в Индо-Китае посольство вовсе не для «нормализации отношений», как они об этом твердят, а просто для отвода глаз,– это сделано исключительно с оглядкой на заграницу, ради соблюдения внешних приличий... Но Коноэ, воспользовавшись этим, умышленно направляет в Индо-Китай такого видного дипломата, как Иосидзава, чтобы хоть таким путем несколько ограничить там произвол военных властей. Господин Коноэ говорил об этом непосредственно мне, так что все это абсолютно точные сведения. Полковник Тёг – представитель командования армии, и капитан первого ранга Хориути – представитель военно-морского флота, будут находиться под началом посла Йосидзава. Вся полномочная власть целиком и полностью передается послу. Этого добился Коноэ, чтобы хоть таким путем немного успокоить Америку... А тем временем военное руководство, совершенно не считаясь с усилиями премьера, сводит на нет все его начинания, крича о «моральном долге», о «безопасности Восточной Азии» и тому подобном...