Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

На краю этого обширного естественного плаца были построены в некотором отдалении друг от друга три военных городка в Такигахара, в Итадзума и в Комакадо. Когда батальон достиг Итадзума, было уже семь часов вечера, в небе висел узкий зябнущий серп луны.

Солдаты вошли в ворога военного городка, окруженного насыпью, вдоль которой росли высокие криптомерии. Крыши казарм, стоящих направо от спускавшейся под уклон дороги, уходили далеко вниз, как ступеньки огромной лестницы. Сразу за казармами начиналось плато, окутанное бескрайним мраком.

Пока длились построение, распределение казарм, назначение дежурных, рапорты о происшествиях, солдат окончательно одолели голод и усталость. Было уже поздно, и ужин не варили. Солдатам роздали кипяток, которым они запили консервы и галеты.

Казармы представляли собой узкие бараки в пятьдесят метров длиной; через все здание, словно тоннель, тянулся узкий коридор с плотно утрамбованным земляным полом. По обеим сторонам коридора был устроен дощатый пастил с тонкими перегородками. На этих досках солдатам предстояло в течение ближайшей недели спать всем вместе, вповалку, закутавшись в тонкие одеяла.

Где-то в лесу кричал хорек. Ухала сова. То приближаясь, то удаляясь, слышались шаги часового; под ногами у него скрипел иней. Ветер с шумом проносился по оцинкованной крыше и сотрясал оконные стекла. Тайскэ лежал на досках рядом с Уруки, сжавшись, словно моллюск. При мысли о том, что ему еще долго, долго, неизвестно – как долго, предстоит жить такой жизнью, из его груди невольно вырвался вздох отчаяния. Он полностью утратил свободу, он словно провалился в какую-то западню и сам не понимал, зачем, ради кого и чего он живет. Уруки умеет смиряться. Для него армейская жизнь – своеобразная комедия. Вот он спит сладким сном, широко раскинув руки и ноги. Тайскэ не мог принять все это так смиренно. Ему необходимо было понять смысл каждого прожитого дня. Слишком нервная у него натура, вот он и страдает от этого... Теперь ему стало ясно, что в этой ужасной обстановке его поддерживает только любовь к жене. Тайскэ не переставал тосковать об Иоко. Он постоянно вспоминал близких. Ему хотелось знать, как они живут там, дома, в Токио...

А в Токио в этот день во дворце состоялось заседание в присутствии императора и было принято решение начать войну. С этого дня военщина окончательно сосредоточила в своих руках всю власть над пародом. В этот день решилась трагическая судьба Японии. Но жители Токио ни о чем не подозревали. Ярко светил молодой, только что народившийся месяц, озаряя спящую внизу землю. Люди мирно спали, а тем временем в части, расположенные на базах, уже передавался приказ о начале военных действий. Час катастрофы близился.

Первый день. Обучение основным действиям в бою.

Второй день. Повторение вчерашних занятий. Ночью, в течение трех часов, обучение действиям постов. Учения по связи в ночное время.

Третий день. С утра – ведение огня боевыми снарядами. После полудня – отдых.

Отдых давался для подготовки к большим учениям, которые должны были начаться завтра и продолжаться двое суток. Здесь, в Итадзума, вдали от постоянных квартир полка, дисциплина несколько ослабела. Офицеры держались не так строго, унтер-офицеры вели себя развязно и весело, как выпущенные на волю животные. В деревне недалеко от бараков была лавка, где можно было получить сакэ. Унтер-офицеры и ефрейторы по двое, по трое отправлялись туда, пошучивая, что идут отведать «пирожков». На условном солдатском жаргоне так назывались проститутки.

Солдаты радовались, что унтер-офицеры ушли.

– Слышь-ка, наш командир закатился гулять на всю ночь. Явится не раньше утра.

– Да ну? Вот это хорошо! В последнее время он совсем озверел. Может, завтра подобреет немного...– переговаривались солдаты.

У солдат не было времени для отлучек – нужно было привести в порядок оружие и ботинки, заняться стиркой, уборкой помещения, уходом за лошадьми. Кроме того, па них лежала обязанность чистить сапоги офицерам и унтер-офицерам. Дел столько, что некогда перевести дух.

На четвертый день батальон выступил из бараков, имея запас продовольствия на два дня. Где-то вдали слышались залпы – это вели огонь 150-миллиметровые полевые орудия. Каждый залп вонзался в небо, эхом прокатываясь по холмам и ложбинам. Колючий кустарник и репей, цеплявшийся за одежду, пожухли от ночных заморозков, трава, побитая морозом, увяла и пожелтела. Дорога была покрыта характерным для вулканической зоны крупным черным песком, оседавшим под ногами. Солдатские ботинки вязли в этом песке, идти было трудно. Иногда низко, над самой землей, проплывали облака, окутывая марширующую колонну. Головные части скрывались в густом тумане, но в следующую минуту облако проносилось дальше, и все вокруг опять прояснялось. Огромная вершина Фудзи очистилась от туч и, казалось, висела прямо над головой. У начала подъема в пункте Магаэси объявили привал. После обеда наконец-то прозвучала команда – учения начались. Прибыли три легких танка. Перед началом учений командир роты произнес краткое наставление: «В скором времени нам предстоит помериться силами с хорошо вооруженным противником на южных фронтах. Там, на юге, много джунглей. Сегодняшние и завтрашние учения имеют своей задачей научиться действовать против танков противника, а также вести бой в условиях джунглей, в особенности ночью».

Учения начались. Настоящий противник существует только в воображении. Все это ползание, перебежки и маскировка в кустарнике совершенно бессмысленны. Тайскэ Асидзава вспомнил сонет своего «боевого друга» Уруки. Да что и говорить, это же самый настоящий спектакль... Где-то вдали грохочет тяжелая артиллерия, по холмам, то исчезая, то появляясь, ползают танки. Вдруг танки появляются на вершине холма и бьют прямой наводкой из пулеметов по цепям пехоты.В прорезях брони мелькает красное ромбовидное пламя – раз, другой, третий; внезапно, резко повернувшись, танки скрываются за холмом. Каждый раз, когда вспыхивает красное пламя, Тайскэ невольно втягивает голову в плечи, хотя и знает, что поражений не будет... Не хочется умирать.

Унтер-офицер Хиросэ, ведя за собой свое отделение, действует с привычным хладнокровием. Когда танки обстреливают солдат, он с улыбкой оглядывается на подчиненных:

– Эй, берегись, не то пас сейчас уничтожат! – кричит он и, увлекая солдат за собой, бросается бегом в сосновую рощу. В казармах это был свирепый начальник, но здесь, на учениях, с ним было как-то спокойней. В нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе и сознание своей силы. Эта необычайная самоуверенность как будто отгораживала его от окружающих,– с Хиросэ было бы трудно сойтись поближе. Казалось, у этого человека холодное, каменное сердце.

Учения продолжались всю ночь. Уже занимался рассвет, и месяц склонился к западу, когда батальон, преследуя условного противника, прошел около десяти километров на запад и приблизился к пику Дзюрибоку, между вершинами Фудзи и Аситака. Здесь снова объявили короткий привал. Солдаты лежали прямо на земле, подстелив .охапки травы, сверкавшей белым инеем. Затем снова, продираясь сквозь заросли, учились ведению внезапных операций, организации разведки, налаживанию связи, тактике молниеносной атаки. После этого дали час на завтрак. Солдаты как подкошенные повалились на мерзлую, покрытую инеем землю и уснули. Потом снова продолжались учения.

На обширном плато имелось множество ориентиров.

Пока батальон проделывал марш от одинокой криптомерии у деревни Инномура до пяти сосен близ военного городка Такигахара, наступила вторая ночь. Отсюда началась последняя атака. Объектом служила небольшая возвышенность, на которой виднелся высокий шест со знаменем,– на том месте, где в прошлые годы, во время больших учений, однажды останавливался император.

Танки противника ползали прямо перед глазами по черным холмам, озаренным слабым светом луны. Иногда они выплевывали ярко-алый огонь и скрывались за холмами. После вспышек глаза на некоторое время слепли, тьма казалась еще непрогляднее.

Солдаты батальона бежали и стреляли, стреляли и бежали под прикрытием огня станкового пулемета. Облака стремительно неслись по небу, то скрывая, то вновь приоткрывая сиявший зимним холодом серп луны, свет и тень быстро перемещались по земле. Ночь на плато наполнилась шумом, треском винтовочных выстрелов. Тайскэ Асидзава что было мочи бежал вперед по простреливавшейся противником зоне. Относиться к этим учениям как к театральному представлению он уже не мог – для этого он слишком устал. Все его физические и душевные силы уходили на то, чтобы не отстать от других. Тело горело, он обливался потом, одежда порвалась о колючки. Длинная цепь огня уходила вправо и влево от него, через холмы и заросли кустарника, через ложбины и сосновые рощи; то здесь, то там, как блуждающие огни, вспыхивали ружейные выстрелы. Непрерывно грохотали залпы орудий, тяжелым эхом отдаваясь под облаками, оглушая и притупляя слух. По временам доносились обрывки далеких выкриков команды:

– Второй взвод – вперед!

И, откликаясь на эту команду, тотчас же раздался голос унтер-офицера Хиросэ:

– Первое отделение – вперед!

Тайскэ ринулся вперед, сжимая в руке винтовку. Трава, доходившая до пояса, цеплялась за ноги. Он все бежал, бежал без оглядки и, зацепившись ногой за пень, оступился и упал в какую-то яму. На четвереньках выбрался из нее и, не поднимаясь, ползком взобрался на холм. Танки стреляли прямо над головой. Откуда-то справа отвечал огнем ручной пулемет.

– Второй взвод – вперед!

Где он бежит, куда – этого Тайскэ уже совершенно не соображал. Некогда было даже напиться воды из фляги. Во рту пересохло, на зубах скрипел песок. Он бежал, спотыкался, падал и снова бежал. В голове не осталось ни одной мысли, он уже окончательно потерял способность думать о чем-либо постороннем.

Последний бросок был совершен на расстоянии около трехсот метров, и тут прозвучал горн, возвестивший окончание учений. Услышав гори, солдаты повалились

на землю и,' бросив винтовки с примкнутыми штыками, тяжело переводили дыхание. Ощупью находили фляги и, захлебываясь, пили всю воду до дна. За рваными тучами плыл полумесяц, покрытая снегами вершина Фудзи сверкала белым льдистым сиянием.

Человек, лежавший неподалеку от Тайскэ, подняв голову, спросил:

– Асидзава! Ты?

– Да.

– Ну, как ты? – человек приподнялся и сел, скрестив ноги. Это был Уруки.– Все в порядке?

– В порядке.

– Здорово позабавились, правда? – Уруки рассмеялся коротким ироническим смехом.

Приказ «Второй взвод – становись!» прозвучал неожиданно уныло во внезапно наступившем безмолвии ночи. На холме выросла большая темная тень унтер-офицера Хиросэ.

– Первое отделение – ко мне!

Тайскэ с трудом поднялся на дрожащих от усталости ногах. Пот быстро остывал, и только теперь Тайскэ заметил, каким холодом веет ледяной зимний ветер. Опираясь на винтовки с примкнутыми штыками, солдаты отделения построились перед Хиросэ. С самого утра никто ничего не ел. Но, хотя желудки у всех были пусты, есть не хотелось. Тайскэ с трудом держался на ногах, едва не падая от усталости. В темноте там и сям на холмах слышались перекличка и слова команды. В коротких паузах беззвучно клубился в свете луны белый пар тяжелого дыхания солдат.

Командир батальона поднялся на холм, где стоял шест с флагом, и начал разбор маневров. В казенных, стандартных выражениях он хвалил отличившихся. Его никто не слушал. Всем хотелось как можно скорее добраться до бараков и заснуть. До военного городка в Итадзума было около километра.

Наконец разбор кончился; только теперь учения считались полностью законченными. И офицеры и солдаты устало перевели дыхание. В темноте послышалось бренчание снимаемый с винтовок штыков. Танки, тяжело грохоча моторами, ушли. На обширном плато у подножья Фудзи, по которому со вчерашнего дня, на протяжении двух суток бегали, ползали и суетились люди, вновь воцарилась прежняя тишина. Далеко вокруг простиралась безмолвная пустыня, озаренная призрачным светом луны. Тайскэ снял с винтовки штык, перевернул его и хотел вложить в ножны. Ножен не было. Он ощупал пояс рукой – тонкий кожаный ремешок, на котором были подвешены ножны, порвался; очевидно, он где-то их обронил.

– Уруки, беда...

– Что еще стряслось?

– Я потерял ножны! .

– О черт! Болван! Лез из кожи вон, вот и нарвался! Беда с тобой! Ну что ж, придется тебе повиниться!

Они разговаривали шепотом, но звук их голосов долетел до ушей Хиросэ. Он подошел на несколько шагов ближе к строю.

– В чем дело? Что там такое?

Ни Тайскэ, ни Уруки не отвечали. Тайскэ внутренне содрогнулся. Нотерн пожен не могла кончиться добром.

– Кто сейчас болтал?

– Я, Уруки.

– В чем дело?

Тайскэ сделал шаг вперед.

– Я потерял ножны от штыка.

Что-о? – сказал унтер, и в голосе его послышались зловещие нотки.– Кто это? Асидзава, ты?

– Так точно, Асидзава.

– Так что ж, по-твоему, потерял и ладно, а? Ты от кого получил этот штык?

Тайскэ молчал.

– От кого штык получил, я спрашиваю?

– Пожалован его величеством императором.

– Так, по-твоему, можно его терять, а?

– Никак нет. Когда рассветет, я отыщу ножны.

– Что? Когда рассветет? А до тех пор, значит, пусть себе валяются где попало, так? – Удары кулака, от которых у Тайскэ потемнело в глазах, посыпались на него справа и слева. Тайскэ зашатался, с трудом удержавшись на ногах.

Я отыщу! – с отчаянием закричал он.

Хиросэ опять грозно надвинулся на него.

– Я отыщу! – еще раз выкрикнул Тайскэ, отшатнувшись. Потом выбежал из шеренги и, как будто спасаясь от погони, опрометью кинулся вниз по склону, сжимая в руке винтовку. Перед ним на много километров расстилалось окутанное ночным мраком плато, безлюдное и безмолвное, дышавшее затаенной враждебностью.

Первая рота двинулась вперед. Слыша тяжелую поступь возвращавшихся в бараки солдат, Тайскэ один уходил все дальше и дальше, бесцельно блуждая по окутанной ночным мраком равнине.

Попытка отыскать ножны в темноте, на заросшей густым кустарником и травой равнине, была безнадежной. За день Тайскэ прошел и прополз более десяти километров. Невозможно было запомнить, где он бежал в разгар учений. Но все-таки ножцы надо было найти. Ведь оружие было «пожаловано солдатам его величеством императором»!

Шаги марширующей колонны постепенно удалялись и наконец совсем замерли в отдалении. Тайскэ оглянулся по сторонам—далеко впереди мерцали редкие огоньки селений. Они слабо мигали на краю овеваемой ветром равнины. Кругом не было слышно ни звука. Только вулканический гравий, шурша, осыпался под башмаками. Волоча за собой винтовку, Тайскэ бесцельно брел по холмам и ложбинам. По щекам его текли слезы, застывая на ледяном ветру.

Направо чернела темная стена леса. Длинной лентой протянулась дорога, ведущая в Магаэси и Таробо; конец ее затерялся во мраке ночи. Внезапно опустился густой туман. Потом налетел холодный ветер, и туман, как волнуемый ураганом поток, проплыл дальше. Когда опять прояснилось, Тайскэ увидел на земле свою тень, отбрасываемую слабым лунным сиянием. Он испытывал невыразимое чувство одиночества. Теперь, когда он остался совсем один, всеми отверженный, ему страстно хотелось жить, он цеплялся за жизнь.

...Честное слово, можно было подумать, будто этой равнине нет ни конца ни края. На земле было слишком темно, чтобы искать ножны, трава и кусты стояли густой черной тенью. Тайскэ показалось, будто он попал в какую-то ловушку, нарочно подстроенную ему зловредной судьбой. Если он вернется в бараки, его ждет там унтер Хиросэ, ждет карцер. Не зная, на что решиться, Тайскэ остановился,– мимо него беззвучно, как призрак, пролетела сова. Ветер, свистя, шелестел увядшей травой, с шуршанием осыпался песок, в воздухе носились песчинки.

Тайскэ уселся па небольшой возвышенности близ дороги и вытянул ноги. Воды во фляге не было, осталось только немного галет. Открыв ранец, он достал галеты, откусил и вдруг заплакал от жалости к самому себе. Он ел галеты и плакал. Кругом не было ни души. Его окружала первозданная земля, первозданный ветер и холод, и среди них он, Тайскэ, был единственным живым существом. Некоторое время Тайскэ прислушивался к собственному дыханию, потом, обхватив винтовку руками, опустил голову на колени и закрыл глаза. Отщепенец...

За воротник струйкой забирался холод и бежал по спине. Колени дрожали, зубы выбивали дробь. От чрезмерной усталости Тайскэ начало клонить в сон. У него не было сил бороться со сном, так мучительно хотелось спать. «Если я усну здесь – замерзну»,– подумал Тайскэ. Усталость до некоторой степени притупляла сознание опасности. Не в силах разлепить веки, он попытался встать. Но ноги больше не повиновались ему. Опять налетел туман, и когда он рассеялся, на прикладе винтовки заблестел иней. Опираясь на винтовку, Тайскэ кое-как приподнялся на четвереньках. «Если я усну здесь – замерзну...» Он попытался встать на ноги.

Но у Тайскэ уже не было ни физических, ни душевных сил, чтобы встать и пойти. Стоя на четвереньках, он опустил голову и погрузил лицо в крупный холодный гравий. Мысли расплывались и уже не повиновались ему. Охваченный не то сном, не.то каким-то оцепенением, Тайскэ потерял сознание.

Когда рота подошла к наружной ограде из криптомерий, окружавшей бараки в Итадзума, Уруки вышел из рядов и подбежал к унтер-офицеру Хиросэ.

– Господин командир отделения, разрешите обратиться! Солдат второго разряда Уруки...

– Чего тебе?

– Я хочу помочь Асидзава отыскать ножны. Разрешите пойти!

– Ерунда, иди спать. Устал поди.

– Никак нет, чувствую себя бодро. Ведь я его «боевой друг», хочу помочь.

– Да куда ты сейчас пойдешь? Кто его знает, где он там бродит.

– Так точно, но я думаю, что найду его на той дороге, по которой мы проходили сегодня. Разрешите пойти!

– Ладно, ступай,– сказал унтер.– Да не задерживайся, смотри, слишком поздно. Сейчас...– он посмотрел на ручные часы,– десять часов. К двенадцати чтобы был обратно.

– Слушаюсь, к двенадцати часам быть обратно!

Уруки передал винтовку одному из солдат своего отделения и налегке отправился по знакомой дороге. Дойдя до места сбора после окончания учений, он двинулся вперед, громко окликая Тайскэ. Прошел почти час, прежде чем ему удалось найти своего «боевого друга». Луна склонилась к западу, тучи сгустились, и на земле не видно было ни зги. Блуждая по холмам и по кочкам, Уруки выбрался на твердую дорогу и, поскрипывая ботинками, двинулся наугад большими шагами, продолжая непрерывно звать Тайскэ. Никто не откликался. Вдруг Уруки заметил, что в нескольких шагах от него что-то блестит. Это было слабое, чуть заметное мерцание. В первый момент Уруки не обратил на него внимания. Будь дело летом, это могли бы светиться змеиные глаза или светляк. Он уже прошел мимо, но вдруг, насторожившись, остановился, как будто какой-то тайный голос приказал ему вернуться. Он подошел поближе. Перед ним, скорчившись, лежал Тайскэ Асидзава. Светился циферблат часов на его левой руке. Этому светящемуся циферблату Тайскэ был обязан спасением своей жизни.

К счастью, прошло еще мало времени, и Тайскэ не успел замерзнуть. Приподняв товарища, Уруки похлопал его по спине, по щекам. Тайскэ быстро пришел в себя и очнулся.

– Ну, бодрей, бодрей! Так и замерзнуть недолго,– говорил Уруки.– Вставай, пойдем. Плевать на эти ножны, черт с ними совсем! Ну, вставай!

Но Тайскэ слишком ослабел. Уруки дергал его за руки, растирал спину и тянул, пытаясь заставить встать.

– Пусти... Дай немного отдохнуть...– бормотал Тайскэ.

Уруки волей-неволей уселся рядом и стал растирать его иззябшие руки. Потом он зажег две оставшиеся у него сигареты и всунул одну в рот Тайскэ. Тучи совсем разошлись, вершина Фудзи, облитая светом, засверкала в лунном сиянии.

– Если б не я, ты замерз бы здесь насмерть... Ну, приободрись, слышишь?

– Хорошо...

– Идти сможешь?

– Дай еще немного отдохнуть...

Огоньки сигарет были единственными теплыми точками на пустынной равнине. Оба держали сигареты в ладонях, стараясь согреть руки. Легкие перистые облака непрерывно струились по небу, набегая на луну. В это время сзади внезапно послышались шаги, и на холме выросла черная фигура.

Это был унтер Хиросэ.

Заметив огонек сигарет, он бегом спустился с холма и остановился перед солдатами. Оба испуганно бросили сигареты и вскочили.

– Вы что здесь делали? – тихо и холодно спросил унтер.

– Мы... Мы... Мы отдыхали немного...– сказал Тайскэ.

– Ножны нашел?

– Очень темно, никак не мог.

– А раз не мог, значит решил покурить? Ты что, на прогулку сюда явился?

– Виноват...

– Был нерадивый лентяй, таким и остался!

Тайскэ молчал.

– Из-за тебя одного пошли насмарку успехи нашего отделения. Придется поблагодарить тебя от имени всего личного состава!—с этими словами Хиросэ сбоку бросился па Тайскэ. Он толкнул его обеими руками, и Тайскэ, запутавшись ногами в траве, навзничь упал на землю. Винтовка отлетела в сторону, металлический шлем больно стукнул его по спине. Тяжелый военный сапог с силой ударил Тайскэ под ребра и по затылку. Скорчившись, Тайскэ в судорогах забился в траве. В глазах у него потемнело, дыхание прервалось, сознание померкло. «Убивают...» – мелькнула мысль. С бессвязным стоном он на четвереньках пополз в траву. Надо бежать, казалось ему, надо спасаться, иначе настигнет смерть... И Тайскэ упал в заросшее травой болото у края дороги – естественное углубление, размытое в почве водой, стекавшей с гор во время сильных ливней. Он так и остался лежать в воде, продолжая стонать, как раненое животное.

Унтер Хиросэ, тяжело дыша, оглянулся на Уруки. Уруки стоял неподвижно, освещенный в профиль лунным сиянием, и молча смотрел на этот трагический поединок, происходивший в безмолвии пустынной равнины. Казалось, он недоумевает, почему на руках Хиросэ не видно крови.

– Вот что, ты потрудись, приведи его в городок...

Уруки молчал.

– Слышишь? Приведи его обратно.

И на эти слова Уруки ничего не ответил, продолжая стоять неподвижно, как истукан. Хиросэ взглянул ему в лицо и, уловив в этом молчании непримиримое, страстное сопротивление, повернулся на каблуках и стал взбираться вверх по холму.

Тайскэ все еще лежал в воде и стонал. Уруки, не говоря ни слова, обхватил его, поднял и, подобрав брошенную винтовку, повесил ее через плечо. Потом, просунув голову под левую руку своего «боевого друга», зашагал по дороге.

Туман, гонимый порывами холодного ветра, обволакивал их фигуры, сквозь туман слабо пробивался свет луны, окруженной неясным радужным кольцом. Под ногами оседал холодный зернистый песок, на траве, на кустах поблескивал иней. Шатаясь, они молча брели вперед, одни' на этой безлюдной, раскинувшейся далеко вокруг равнине. Тайскэ то и дело спотыкался, и Уруки всякий раз, все так же молча, подхватывал его и тащил дальше. Уруки тоже ничего не ел с самого утра. Голод и гнев сделали его молчаливым. За ними гигантским силуэтом рисовалась на небе покрытая снегом серебристая вершина Фудзи.

За провинность, состоявшую в потере ножен от штыка, солдата второго разряда Асидзава посадили в карцер, устроенный при бараках военного городка в Итадзума. Это была маленькая, похожая на кладовку будка возле ворот проходной, где день и ночь слышался заунывный шум криптомерий, растущих вокруг бараков. Тайскэ вышел теперь из-под начала командира взвода и командира отделения и был передан под наблюдение начальника караула.

До обеда солдаты отдыхали после учений, и вокруг бараков стоял веселый гомон. Время после обеда отводилось на подготовку к возвращению в Сидзуока, на постоянные квартиры. Тайскэ, завернувшись в одеяло, сидел па дощатом полу, отчужденно прислушиваясь к оживлению, царившему на дворе. Он чувствовал себя еще более усталым, чем накануне; не хотелось ни о чем думать. Кажется, он простудился. Начался кашель. Тайскэ лихорадило. Все тело болело, измученное переутомлением и холодом. Есть совершенно не хотелось.

До самой ночи он, согнувшись, лежал на досках, погруженный в полузабытье. Время от времени в дверное окошечко заглядывал часовой, наблюдавший за карцером:

– Эй, ты что, заболел?

' Отвечать не было сил.

Под вечер пришел унтер-офицер санитарной службы и принес лекарство от простуды. Пока Тайскэ дремал, вода, которую ему дали, чтобы запить лекарство, подернулась тонким узором льда. Тайскэ выпил воду вместе со льдом. Студеная вода приятно успокаивала горевшее горло.

Тайскэ не думал больше ни о чем. Он забыл даже, за что его посадили в карцер. Ножны от штыка – всего-навсего кусок железа, стоимостью не больше, чем одна иена... Нет, он не совершил никакого преступления. Просто у него порвался старый кожаный ремешок, только и всего. Он пи в чем не виноват... Тем не менее его били, пинали ногами, а потом бросили в карцер. Человек был наказан за искусственно созданное, вымышленное преступление, наказан более жестоко, чем наказывают скотину, именем тоже вымышленного, искусственно созданного авторитета – «императора». Его покарал дикий, ненормальный порядок, именуемый «воинской дисциплиной». Поистине в этом было что-то безумное. Слабый побег тростника, неспособный к сопротивлению, бессильно сломался под порывами ветра. Наступил крах. С первого дня вступления в армию на Тайскэ лежало клеймо социалиста, к нему относились с подозрением, с ненавистью. И вот результат...

На следующее утро, сразу после подъема, началась подготовка к возвращению в казармы. За Тайскэ пришел часовой, но арестованный не мог встать. Он весь горел, сильно,,болели грудь и спина. Внезапно в военном городке поднялся шум. Это пришло известие о начале новой войны.

«Императорская армия и военно-морской флот сегодня, восьмого декабря, на рассвете, вступили в западной части Тихого океана в состояние войны с вооруженными силами Англии и Америки...»

Так гласило первое, сообщение Ставки. Радио без конца повторяло эти известия, звучали военно-морские марши. Передавали старинную военную песню «Пусть многочисленны враги...» Япония и Америка, так долго враждовавшие между собой, наконец открыто скрестили оружие.

В девять часов утра батальон покинул военный городок в Итадзума и направился! на станцию Готэмба. Вдоль дороги, на протяжении пяти километров, жители вывесили государственные флаги. В каждом доме оглушительно орало радио. Молодежь, видя проходящие войска, кричала: «Бандзай!» Кругом было шумно, казалось вся Япония внезапно встрепенулась. Толпа прославляла войну и приветствовала премьера Тодзё, решившегося на этот героический шаг. Небо над Фудзи прояснилось, и ее белоснежные склоны отчетливо рисовались на голубом фоне. Даже эта гора – символ Японии,– казалось, радостно трепетала, услышав об этой новой войне. Батальон тяжелой поступью шел вперед, оставляя Фудзи слева.

В конце, за самой последней шеренгой походной колонны, шли конвоиры, сопровождавшие арестованного солдата второго разряда Асидзава. Без ранца, без винтовки, без штыка, в наброшенной на плечи насквозь пропыленной шинели, как пленный, у которого отобрали оружие, он, шатаясь, брел по дороге, усыпанной вулканическим гравием. Конвоиры держали его под руки. Щеки Тайскэ горели, дышать было трудно. Мысленно он уже оставил все надежды. Тайскэ не испытывал ни гнева на жестокость армейских порядков, ни желания оплакивать свою злую судьбу. Он готов был молча следовать туда, куда его отведут. Он больше не жалел о своей напрасно загубленной жизни, не сетовал на постигшее его несчастье. В конце концов Хиросэ был самый обычный унтер. Каждый командир отделения поступал точно также по отношению к своим подчиненным. Тайскэ– не сердился на Хиросэ.

Конвоиры жалели его. Заметив, что Тайскэ, задыхаясь, хватает воздух пересохшими от жара губами, один из них вытащил из полевой сумки апельсин, очистил и отдал Тайскэ. Увидев, что со лба Тайскэ стекает холодный пот, он вытер ему щеки своим полотенцем.

– Держись, парень! Ничего! Дойдем до станции, там позовем врача...

Солдаты, назначенные в конвой, были обязаны в сохранности доставить арестованного к месту расположения полка. Если бы в пути случился побег или какое-нибудь другое происшествие, они были бы за это в ответе. Для успешного выполнения своих обязанностей выгоднее всего было обращаться с арестантом помягче.

Улицы городка Готэмба гремели дружным хором радиорепродукторов, разносивших по всему городу весть о воздушном полете на Гонконг. Воодушевление, охватившее страну, царило и в этом маленьком городке. При виде проходящего батальона дети кричали: «Бандзай!», и солдаты на ходу отвечали на приветствие поднятием левой руки. В это утро все военные стали вдруг казаться героями. А позади колонны дети видели солдата, которого вели под руки конвоиры.

Тайскэ шагал закрыв глаза, как ребенок, когда тот, играя, нарочно закрывает глаза и идет по дороге, цепляясь за руку товарища. Куда его ведут, он не знал. Ему было все безразлично. В вагоне он лег на скамью и пролежал всю дорогу. Когда поезд проезжал Нумадзу, по -эшелону разнеслась весть о грандиозном воздушном налете на Перл-Харбор, совершенном отрядом военно-морской авиации, и о высадке войск на Малайском полуострове. Да, это была действительно великая война! Фронт тянулся на многие тысячи километров по островам Тихого океана. Солдаты в вагонах наперебой обсуждали перспективы войны. Всем казалось, что Японию ждет большое, светлое будущее.

Арестованный солдат Асидзава лежал на лавке, подложив под голову шинель, которую дал ему один-из конвоиров, и не то спал, не то дремал. В больном сознании новая война воспринималась как нечто очень далекое, наподобие какого-то события в чужой, далекой стране. Тайскэ уже выбыл из рядов армии.

Улицы Сидзуока были полны шума; кричали продавцы экстренных выпусков газет, по радио звучали песни и марши. Диктор читал императорский манифест об объявлении .войны: «Мы надеемся, что солдаты и офицеры армии и флота проявят доблесть, скрестив оружие с врагом.., и не пощадят сил во имя полного осуществления целей войны!..»

Война! Война! Репродукторы, установленные на улицах города, всю ночь напролет передавали сообщения Ставки и военные песни. В эту самую ночь солдата Асидзава положили на носилки и перенесли в военный госпиталь, находившийся в городе, вне расположения полка. Не зная о том, что два дня назад его жена приезжала к нему из Токио на свидание и ни с чем вернулась обратно, он лежал на больничной койке, широко открыв бессмысленные глаза; в охваченной жаром голове смутно бродили мысли о том, что ожидает Японию.

На следующий день, утром девятого декабря, Уруки вызвали в комнату командира отделения. Когда он вошел, Хиросэ что-то писал за столом и, даже не ответив на приветствие Уруки, сказал: