Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

– Сводит на нет все начинания премьера?.. Конкретно, какие факты вы имеете в виду?

– Возможно, вы не в курсе событий. Я тоже не касался некоторых фактов в своей статье, опубликованной в «Сипхёроне». Ведь они, пожалуй, носят секретный характер. По если вы спрашиваете, извольте, я поделюсь с нами тем, что мне известно.

За окном еще сильнее зашумел ливень, резкий ветер трепал густые ветви платанов. Очевидно, тайфун наконец разразился.

Вот нам первое доказательство того, что Япония в своих действиях по отношению к Индо-Китаю меньше всего помышляет о выполнении «морального долга» или о сохранении мира,– начал Киёхара, невольно сбиваясь па тон доклада.– Была полностью завершена подготовка к высадке японского десанта в заливе Камэруи и в Туране, на тот случай, если бы Франция отказалась подписать соглашение о «совместной обороне». Один этот факт говорит сам за себя. В составе эскадры конвоя, базировавшейся на острове Хайнань, имелось даже два авианосца... А потом, едва было подписано соглашение, с острова Хайнань немедленно вылетели самолетом в Сайгой три офицера Генерального штаба, которые изъездили Индо-Китай вдоль и поперек, осматривая все аэродромы и военные сооружения. Что это, как не подготовка к войне? Вступившие в страну воинские части приступили прежде всего к строительству и оборудованию новых аэродромов. Больше их ничто не интересовало. Начиная с тридцать первого– -с первого же дня оккупации – и вплоть до нынешнего времени армия и флот ведут строительство аэродромов чуть ли не в двадцати пунктах. Военные транспорты, прибывающие в Индо-Китай, везут почти исключительно оборудование для аэродромов... Недаром, узнав о вступлении японских войск в Индо-Китай, Черчилль обратился к Рузвельту с предложением направить Японии ультимативную ноту... Во имя чего, спрашивается, тратится столько сил на строительство аэродромов? Конечно же для того, чтобы Сингапур оказался непосредственно в радиусе действия японских бомбардировщиков. Сейчас все усилия сосредоточены на том, чтобы обеспечить японским бомбардировщикам возможность летать из Сайгона в Сингапур и обратно. Какая же это оборона? Это план наступления! И как бы ни старались здесь, в Японии, держать все эти действия в тайне, за границей обо всем отлично известно. Сейчас Франция капитулировала перед Германией, но се интересы по-прежнему кровно связаны с Англией и Америкой. Кроме того, в Сайгоне проживает много китайцев. В такой обстановке смешно говорить о сохранении военной тайны-. Речами о «выполнении морального долга» никого не обманешь. Это подготовка к войне... Господин Иосидзава говорил мне, что на него возложена сейчас довольно-таки неприятная миссия. Военные круги намерены воевать, а ему надо сдерживать их пыл и при этом еще умудряться сохранять контакт с индо-китайской стороной. И одновременно Япония пытается продолжать переговоры с Америкой – нет, такой трюк навряд ли удастся!

Жандармский майор все так же пристально, исподлобья смотрел на Киёхара. Он не перебивал его. Сэцуо неправильно истолковал его молчание, решив, что убедил своего собеседника. А в действительности майор не испытывал ничего, кроме ненависти к этому вольнодумцу, который осмеливается клеветать на действия военного руководства.

– Еще один вопрос, теперь уже из другой области...– майор откинулся на спинку стула и затянулся папиросой, приняв спокойную позу человека, чувствующего за спиной поддержку мощной организации – армии. Майор держал себя, как человек, который, зная о собственной полной безопасности, с высоты своего превосходства с осуждающим презрением смотрит на собеседника.– Вы, наверное, полагаете, что беда будет невелика, если нынешняя война кончится для Японии поражением?

Вопрос был не из приятных. Киёхара стало не по себе.

– Поражение было бы чрезвычайно прискорбно.

– Гм... По разве единство общественного мнения, единство всех помыслов народа не является главным, необходимым условием победы?

– Разумеется, является.

– Вам, вероятно, известно, какие огромные усилия прилагает сейчас и правительство и военное руководство для создания такого единства?

– Да, я знаю об этом.

– Отлично. В таком случае, для чего же, позвольте спросить, в то самое время, когда военное командование старается разъяснить народу, что наши войска вступили в Индо-Китай исключительно во имя выполнения взятых на себя моральных обязательств по совместной обороне этой страны, вы публикуете статьи, сеющие сомнения и вводящие в заблуждение общественное мнение?

– Вы ошибаетесь. Я вовсе не имел в виду ничего подобного. Моя статья – это просто-напросто справедливая критика, не больше.

– Справедливая критика? Значит, вы считаете, что если критика справедлива, то можно мутить умы?

– Что такое?! По послушайте!..– несколько растерянно проговорил Сэцуо Киёхара.– Вы сами все время упоминаете об общественном мнении. Но ведь если общество заблуждается, его надо направить по правильному пути!

– И вы считаете, что, опубликовав пару статей, вы сумеете направить общественное мнение в должное русло?– холодно сказал майор.– Вы считаете, что ваши статьи обладают столь могущественной силой воздействия? Руководство армии на протяжении долгих лет прилагало все силы для того, чтобы идейно возглавить народ, и добилось этого только ценой огромных усилий. Да и сейчас еще эта задача осуществлена далеко не полностью. Журнал «Синхёроп» выходит тиражом в шестьдесят или в семьдесят тысяч. Даже если предположить, что все его подписчики придерживаются одинаковых с вами взглядов, все равно, с точки зрения всего народа в целом, это не более, чем горстка смутьянов... Вот единственный результат, которого вы способны добиться.

– Но позвольте... Вы толкуете все это как-то уж чересчур произвольно! Ведь так же получается, что никакая критика невозможна! А без критики что же станет с нашим общественным мнением?

– Критику осуществляют органы, призванные руководить обществом, и делают это на основе тщательного изучения всех фактов. Этого вполне достаточно.

– Нет, я не могу с этим согласиться. Значит, критику со стороны вы считаете бесполезной?

– Неужели вы думаете, что ваше единоличное мнение более правильно, чем руководящий курс, который является результатом неустанного труда нескольких десятков людей, возглавляющих армию? Или вы считаете всех военных до такой уж степени ни па что не пригодными?

– Иными словами, вы запрещаете мне впредь заниматься обзорами текущей политики, так?

– Ничего подобного. Продолжайте писать, пожалуйста... Критиковать – ваше право, во желательно, чтобы ваша критика шла в ногу с руководящим курсом властей.

– То есть, попросту говоря, вы предлагаете мне славословить действия военного руководства?

Жандармский майор чуть усмехнулся, глядя со снисходительной жалостью на своего окончательно растерявшегося собеседника.

На обед Киёхара принесли чашку лапши с едва заметными признаками растительного масла; затем опять продолжалось «расследование». Вечером ему разрешили уйти, и он вернулся домой под проливным дождем, совершенно подавленный. А на следующее утро его снова вызвали в жандармское управление.

Он упорно отказывался писать объяснительную записку. Писать подобный документ казалось ему равносильным признанию своей вины и просьбе о снисхождении. А Сэцуо Киёхара не считал себя в чем-либо виноватым.

– В моей статье все факты изложены правильно. Мне не у кого просить прощения. Можете обвинять меня в чем угодно, но в этом пункте я уступить не могу. Если вы приказываете мне отныне не браться за перо, что ж, я перестану писать. Но если мне предложат восхвалять действия военного руководства, я сам первым откажусь от профессии журналиста. Только, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я не собираюсь выступать против курса наших военных руководителей, я просто стою за справедливую критику, вот и все.

Несмотря па непримиримую позицию, занятую Киёхара в процессе этого «дознания», жандармы, очевидно, все же не решились сразу его арестовать. Прочитав ему наставление угрожающего характера, они на сей раз ограничились предупреждением, что отныне будут внимательнейшим образом следить за всеми его статьями, и после полудня отпустили Киёхара домой. Тайфун уже миновал, небо то прояснялось, то вновь затягивалось тучами, погода была неустойчивая.

Выйдя из здания жандармского управления, Киёхара, понурившись, медленно побрел вдоль набережной по направлению к редакции «Синхёрон». Он устал, и настроение у него было подавленное. Тяжелее всего было сознание, что свобода слова растоптана окончательно. А он-то думал, что уж кто-кто, а он еще имеет возможность свободно критиковать и внутреннюю и внешнюю политику государства. Он считал это своим правом, привилегией, присущей его профессии международного обозревателя. Прислушивались же премьер Коноэ и министр иностранных дел Тоёда к его мнению!.. Но для жандармов это не имело никакого значения. Наступили удивительные времена, когда жандармерия руководила всем общественным мнением в стране.

А его собственное место в жизни, роль, которую он играл в обществе, па поверку оказалась ролью пустого, никчемного болтуна. Но этот болтун требовал свободы и уважения к печатному слову и готов был, если понадобится, отстаивать свои требования до конца. В этой решимости Киёхара черпал последнюю моральную опору... И все-таки оказалось, что фактически он бессилен. Отказ от подачи объяснительной записки – вот единственное, чего он сумел добиться. И если эта гигантская, располагающая разветвленной организацией машина – армия – окончательно подавит свободное слово, тогда он, Сэцуо Киёхара, будет слабее и беспомощнее комара. Сопротивление ничего не даст, оно только навлечет на него кару. Беспощадный ветер эпохи сметет и опрокинет его.

И все-таки в душе он немного гордился тем, что так непоколебимо, отстаивал свою точку зрения, вопреки нажиму жандармов. «Не посмеют они арестовать меня!» – думал он. Он спокойно шел по прохладному коридору высокого здания, в котором помещалась редакция журнала «Синхёрон». Ему хотелось поскорее увидеться с Асидзава и рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня. Киёхара и во сне не снилось, что своим трагическим положением он обязан Иоко, невестке этого самого Асидзава, несколько дней назад побывавшей с визитом у генерала Хориути.

Плотные листья бананов в саду за окном растрескались, напоминая крестьянский соломенный плащ; в воздухе чувствовалось приближение осени. Прошло уже больше месяца с тех пор, как Иоко проводила Тайскэ в армию. Дни тянулись пустые, ничем не заполненные.

На письменном столе Тайскэ по-прежнему лежали книги по юриспруденции, на прежнем месте стояла пепельница и подставка для спичек. Иоко каждый день присаживалась к этому столу. Она пыталась представить, будто сидит за столом не она, а Тайскэ, всегда работавший дома по вечерам. В такие минуты сознание Иоко как бы раздваивалось – она как будто наблюдала за собой со стороны. И часто тяжелый вздох невольно вырывался из ее груди. Иоко не знала, как тяжело приходится Тайскэ в армии, какие муки ему приходится терпеть. Ее терзала только тоска по любимому, тоска брошенной, покинутой женщины.

Хлопоты по хозяйству перестали занимать ее, она не испытывала никакого интереса к бурным событиям окружающей жизни, которая день ото дня становилась все напряжённее. Только в чтении Иоко находила спасение от одиночества. Невыразимо тоскливо сидеть одной в этой комнате, в которой они прожили вдвоем целый год. За' что бы она ни взялась – ничто не помогало; расставляла цветы в вазах – ее терзала тоска, убирала цветы прочь – ей становилось еще тяжелее. Опустевшая комната угнетала ее и ночью и днем.

Кабинет Коноэ в полном составе подал в отставку. Иоко отнеслась к этому событию с полным безразличием. Император поручил генерал-лейтенанту Тодзё сформировать новый кабинет. Это произошло восемнадцатого октября, на следующий день после осеннего праздника урожая. Иоко пропустила мимо ушей выкрики мальчишек, бежавших по улице с экстренными выпусками газет. В этот день американское правительство приказало по радио всем американским судам на Востоке срочно укрыться в ближайших портах. Японо-американские переговоры достигли наивысшего напряжения. Иоко Асидзава оставалась совершенно равнодушной ко всем этим событиям, она вся ушла в чтение. Любовь, связывавшая ее с Тайскэ, была для нее значительнее, чем вся вселенная, все остальное казалось пустым и бессмысленным.

Она читала стихи Иосано Акико. Пламенные, искрившиеся огнем стихи Акико были ближе ее смятенной, расстроенной душе, чем холодные, прозрачно-ясные строчки произведений Итиё или Сосэки. В стихах Акико она находила большее утешение:

Сам государь нейдет па поле брани,

В бой не ведет вас во главе колонн.

Когда ж и вправду он сердец избранник,

То разве может слепо верить он,

Что доблестно лить кровь людей, как воду,

И в злобе уподобиться зверью?

И пасть таким велениям в угоду?

Не отдавай, любимый, жизнь свою!..

Сердце этой поэтессы, полное страсти, точно так же не признавало пи правительства, ни государства, оно знало только любовь, глубокую, беспредельную любовь женщины. «Не отдавай, любимый, жизнь свою!..» Все помыслы Иоко, проводившей мужа в армию, сводились к одной этой фразе. Когда она дошла до последней строчки, из глаз ее градом хлынули слезы.

В коридоре послышались шаги служанки.

– Госпожа! – раздался ее голос. Барышня Кодама пришла.

Иоко поспешно встала, по в эту минуту, раздвинув фусума³  Перевод В. Марковой.


[Закрыть]<sup>4  Фусума – раздвижные внутренние перегородки в японском доме.


[Закрыть]</sup>, в комнату вошла Юмико. В желтом вязаном свитере и темно-синей юбке, она вся так и сияла юностью и девичьей свежестью.

– Ой, Иоко, что с тобой?

Старшая сестра вытерла глаза и улыбнулась.

– Ничего. Читала книгу и расстроилась.

– Что?! Глупости какие! А я уж испугалась, не случилось ли что-нибудь с Тайскэ? – Юмико бросила портфель на стол и заглянула в открытый томик стихов.

– Ты идешь из колледжа?

– Да. Сегодня суббота, занятия кончаются рано. Как мама?

– Здорова. Только все время тревожится о мальчиках. О них только и говорит.-

– Письма были?

– Нет. И на наши письма тоже нет ответа. Наверно, и в самом деле почта не ходит...

– С чего ты взяла?

– Папа сказал.

– Да почему же?

– Потому что, наверное, скоро опять начнется война.

– Неужели будет война' с Америкой?

– Определенно.

– Неужели и вправду будет война?..– Только сейчас Иоко насторожилась. Если начнется война с Америкой, мужу придется сражаться с американцами.

– Конечно. Оттого-то мама так и беспокоится.

– А что говорит отец?

– Ничего. Папу никогда не поймешь, что он думает. Ему бы только лечить своих пациентов... Но только в душе он тоже тревожится о мальчиках. Я-то вижу!

– Ну, как твоя музыка?

– Совсем не остается времени для занятий. Каждый день трудовая повинность. Наш колледж тоже выполняет работу для армии. Домой почти всегда прихожу после шести.

Юмико говорила, скользя глазами по строчкам раскрытой книги, которую читала Иоко. Это была совсем еще юная девушка, чистая и душой и телом. Юмико только недавно исполнилось девятнадцать лет – безыскусный, не знающий сомнений возраст, возраст мечтаний и возвышенных идеалов. Она пробегала глазами строчки стихов Акико:

Твоя жена проводит дни в печали.

Ты помнишь ли еще в чаду войны,

Как свадьбы день вы радостно встречали? – Не длилось счастье и одной весны.

Про юную любовь ее так скоро Ужель забыл ты в боевом строю? В ком без тебя найдет она опору? Не отдавай, любимый, жизнь свою! ⁵  Перевод В. Марковой.


[Закрыть]

Стихи не произвели на Юмико ни малейшего впечатления. Не знавшая страданий любви, Юмико не способна была понять ни тоску старшей сестры, ни страстную мольбу создавшей эти стихи поэтессы.

– Кунио-сан должен скоро вернуться,– сказала Иоко.

– Да?

– Он сегодня опять тренируется на аэродроме в Ханэда. Скоро придет,– сказала Иоко, приглядываясь к выражению лица Юмико.

Не поднимая головы, девушка перелистывала книгу. Она была влюблена в Кунио. Это было красивое, искреннее, не знающее сомнений и страха чувство, еще не запятнанное ни единым ошибочным шагом, ни единым греховным помыслом, чистое, как кусок белого шелка. Старшую сестру тревожила эта наивная влюбленность. Будущей весной Кунио предстояло окончить колледж; после окончания он, очевидно, сразу же уйдет на военную службу, в морскую авиацию. Это означает, что Юмико будет точно так же покинута, брошена, как сама Иоко. Вот тогда-то девушка впервые узнает горечь любви. Удар, который ее ожидает, неотвратим – его можно с уверенностью предвидеть заранее. И такая судьба ждет не одну Юмико – у тысяч японских женщин и девушек война отнимет любимых, обречет их па безысходное горе.

«Не я одна...» – подумала Иоко. Ей показалось, словно она воочию увидела великую скорбь, ожидающую всех женщин Японии – матерей, жен, невест,– и ее сердце похолодело от страха.

Юмико была младшей дочерью профессора Кодама. Обоих сыновей профессора призвали в армию, старшая дочь, Иоко, вышла замуж за Тайскэ Асидзава, с родителями осталась одна Юмико. Отец с матерью дрожали над младшей дочкой.

Когда началась война с Китаем, Юмико училась во втором классе. Воспитание, которое давалось в последующие четыре года подрастающей девочке, было целиком проникнуто духом войны. Занятия в колледже, газеты и журналы, радиопередачи – все внушало ей, что война – «прекрасная битва, которая приведет Японию к ослепительно прекрасной победе», и что «весь народ должен не щадить сил ради этой победы, ради создания нового, прекрасного Востока!» Всеми разнообразными средствами государство воспитывало народ в духе этой идеи.

Юмико, еще совсем ребенок, не могла не поддаться этому мощному воздействию, не умела, да и не могла уметь критически относиться к тому, что ее окружало. Она считала войну чем-то величественно-прекрасным, каким-то благородным порывом во имя высоких идеалов. Она верила, что долг всех храбрых мужчин – идти воевать, и находила это вполне естественным. Кунио Асидзава собирался после окончания колледжа стать летчиком военно-морской авиации. При мысли об этом Юмико не испытывала ни разочарования, ни огорчения. Ей хотелось только, чтобы Кунио стал храбрым воином, похожим на легендарных героев. Тяжелые переживания старшей сестры, всем существом восстававшей против разлуки с мужем, ее мольба: «Не отдавай, любимый, жизнь свою!» – были еще непонятны Юмико. Это была целомудренная, чистая девушка, и такой же была ее любовь к Кунио,– в ее влечении к нему не было еще ничего плотского.

Платоническая влюбленность Юмико напоминала своего рода религиозный экстаз, искавший выхода в увлечении музыкой. Кунио тоже любил музыку, и это еще сильнее влекло Юмико к роялю. В этом году она переболела легким плевритом, болезнь помешала ей сдать испытания в музыкальную школу. Но в будущем году Юмико собиралась во что бы то ни стало держать экзамен.

Нечто сходное с наивностью и чистотой Юмико было и в характере Кунио. Начиная со школьной скамьи все мальчики получали воспитание в сугубо военном духе. Им внушали, что война вовсе не ужасна; что она не только не находится в противоречии с законами морали, но, напротив, является безусловно справедливой и правильной функцией государства. Кунио был веселый, энергичный, живой юноша. От природы деятельный, подвижный, он, казалось, был создан для профессии летчика. В характере Кунио причудливо сочетались юношеское легкомыслие, упрямство и безрассудная уверенность в собственных силах. Вернувшись домой, он, едва переступив порог, заявил госпоже Сигэко, что проголодался. Он схватил со стола неочищенное яблоко и, грызя его па ходу, широкой, размашистой походкой вошел в комнату Иоко.

– А, Юмико, здравствуй! Давно пришла? А я теперь каждый день занимаюсь на аэродроме Ханэда. Скоро буду сдавать экзамен на пилота второго класса. Сегодня мы три часа тренировались летать в строю. Здорово я загорел, правда? —Энергия переполняла его, казалось – он просто не мог не болтать.

Влюбленные, когда они молоды и любят впервые, обязательно совершают одну ошибку – они органически не способны предвидеть несчастье. Даже когда это несчастье подступает совсем близко, вплотную, они не в состоянии понять всего ужаса надвигающейся трагедии. Это своего рода духовная слепота, порожденная любовью. Страна, ведущая войну, требует от своего народа максимальных жертв: мужчины должны жертвовать жизнью, женщины—любовью. Война, которую ведет государство, губит любовь его подданных. Подлинная трагедия войны состоит в том, что рвутся бесчисленные узы любви, соединяющие сердца, и несметное множество людей обрекается па разлуку и великое одиночество. Война сеет в сердцах людей семена горя, которое ничем нельзя залечить. Независимо от того, закончится ли война победой или поражением, горе, посеянное войной, навеки остается в сердце народа. Ибо война разрушает любовь.

Осталось всего каких-нибудь пять месяцев до того срока, когда Кунио Асидзава станет офицером военно-морской авиации. Он будет летать над полями сражений, драться с вражескими самолетами. Каждый день, каждый час его будет подстерегать смерть. Юмико знала об этом. Знала, но не понимала всего ужаса такого существования. Она считала, что даже если Кунио суждено погибнуть, все равно их любовь останется жить' вечно. И, полная этих призрачных мечтаний и образов, она не сводила с Кунио влюбленных глаз. У себя в. комнате Кунио включил для Юмико патефон, и, слушая музыку, девушка сидела напротив него, почти завороженная ощущением переполнявшего ее счастья.

Кунио тихонько взял руку Юмико и сжал ее обеими руками. Сердце у него радостно забилось, и он подумал, что ради этого любимого существа он способен на любой подвиг. Ему хотелось, чтобы Юмико увидела его мастерство, хотелось показать ей самые трудные, опасные фигуры высшего пилотажа, чтобы она трепетала от страха за него. Ему хотелось, чтобы она видела, как он в стремительной атаке сбрасывает бомбы на вражеские позиции, как врезается в соединение вражеских самолетов, сбивает один, другой, третий самолет противника и возвращается обратно. Он жаждал как можно более опасных сражений, чтобы заставить Юмико тревожиться за него. Война представлялась ему игрой, любовь–тоже.

– На днях я поеду в Осака. Общество друзей авиации и несколько газетных компаний устраивают там большой авиационный студенческий праздник. Праздник начнется двадцать восьмого числа... Я тоже буду участвовать в соревнованиях: в программу входит полет восьмеркой и посадка на заданную площадку. Думаю, что какой-нибудь награды обязательно добьюсь: или премии военно-морского министра, или премии министра просвещения.

– Как я тебе завидую! Счастливый!—улыбнулась Юмико.– Хорошо быть мужчиной! Что ни задумаешь, все можешь сделать! Мне бы тоже хотелось разок полетать на самолете.

– Вот кончу учиться, получу звание, тогда я тебя покатаю.

– Правда?

– Конечно!

– А когда же ты станешь офицером? .

– Как только призовут в армию, я сразу же получу звание младшего лейтенанта авиации.

– Да? И сразу уедешь на фронт?

– Ну, когда пошлют на фронт – это еще неизвестно. – Там, наверное, опасно.

– Конечно, не без этого... А ты за меня боишься?

– Нет, нс то что боюсь, а просто... В последнее время, стоит мне увидеть самолет, и сразу кажется, что это ты там летишь. Только услышу шум самолета, всякий раз вспоминаю тебя.

– Правда? А я, всякий раз, когда слышу музыку, думаю о тебе.

– Ну, я еще плохо играю. Но к тому времени, как ты вернешься с войны, я непременно научусь. С будущего года буду заниматься изо всех сил. Но только скажи – тебя не убьют?

– Ну вот еще! Чего это ради! Я не такой разиня!

– Правда? Обязательно возвращайся целый и невредимый! Я буду молиться за тебя...

Кунио развернул на столе аэронавигационную карту. Оп объяснял Юмико, как делают виражи, рассказывал о теории ночного полета и штопора. Это было наивное выражение его любви, юное, простодушное желание похвалиться своим мастерством, храбростью, знаниями.

Юмико, низко склонившись над картой, пряча лицо, делала вид, что восхищается его эрудицией и понимает объяснения, которых она в действительности вовсе не понимала. Этим невинным обманом она стремилась показать, что принимает его любовь.

Аромат ее волос еще сильнее разжигал фантазию Кунио, а звук голоса юноши завораживал Юмико. Молодое светлое чувство переполняло сердца обоих. Как ни странно, по при мысли о предстоящей разлуке и Юмико и Кунио испытывали даже какую-то своеобразную радость. Они понимали, конечно, что, как только Кунио станет летчиком, им придется расстаться. Потянутся полные опасностей годы, и кто знает, когда им суждено будет увидеться вновь? По зато они смогут переписываться. В письмах легче откровенно говорить о любви. Поэтому им казалось, что разлука сулит новые радости.

Юмико даже устала, так переполнилось ее сердце наивным, еще не умеющим найти свободного проявления чувством. Щеки ее пылали. Опа взглянула на настольные часы и, вздохнув, прошептала:

– Ой, уже половина пятого. Мне пора.

– Куда ты торопишься? Поужинаешь с нами, потом и пойдешь.

– Нет, нет. Сегодня вечером учения по противовоздушной обороне.

– Ты пойдешь?

– Конечно. Я никогда не пропускаю. От нас и так никто не ходит, кроме меня.

Вот уже неделя, как всех граждан в принудительном порядке заставляли участвовать в учебных тревогах. Юмико всегда послушно выполняла все распоряжения штаба противовоздушной обороны. Хорошенькая, с чистым белым личиком, таким белым, словно она только что вышла из ванны, с чуть рыжеватым отливом волос, оттенявшим светлую кожу ее лица, она застенчиво выдернула руку из руки Кунио и проворно сбежала с лестницы.

В тот же день вечером, часов около девяти, Иоко поднялась наверх и постучала в дверь комнаты Кунио. Сидя у стола, заваленного разными бумагами, Кунио читал комментированное издание «Кодекса бусидо»^*  Бусидо (буквально: «Путь самурая»)—свод морально-этических заповедей средневековой феодально-рыцарской идеологии. В милитаристской Японии бусидо считалось официальной идеологией.


[Закрыть].

– Ты занят?

– Да, читаю... А что?

– Я хотела кое о чем поговорить с тобой.

– Со мной? Пожалуйста...– он как будто несколько смутился и, словно спохватившись, закурил сигарету.– Поговорить? О чем это?

– О Юмико. Извини, может быть я вмешиваюсь не в свое дело...

– Отчего же, если разговор дельный... Послушаем.

На Кунио был джемпер, похожий на те, какие носят пилоты. Руки он скрестил на груди. И поза и речь были совсем как у взрослого, только неустоявшиеся, неопределенные черты лица выдавали, что их обладателю исполнилось всего двадцать три года. Иоко уселась в низкое кресло.

– У тебя был сегодня какой-нибудь решительный разговор с Юмико? – спросила она, вертя в руках пепельницу, украшенную маленькой серебряной моделью пассажирского самолета.

– Нет, мы все время беседовали только об авиации.

– Скажи, Кунио, что у тебя на уме?.. Ты собираешься жениться?

– А почему бы и нет?

– И ты говорил об этом с Юмико?

– Я же сказал, мы разговаривали только о самолетах.

Иоко почувствовала, что ее раздражают уклончивые ответы Кунио.

– А что думают об этом отец и мать?

– О, на этот счет я совершенно спокоен. Я знаю, как они относятся к семье Кодама, это мне хорошо известно еще с тех пор, как Тайскэ женился на вас, сестра. Можно не сомневаться, что мама и папа не будут иметь ничего против Юмико-сан.

– Ты успел уже и об этом подумать?

– Разумеется.

– А как отнесутся к твоим планам Кодама?

– Вот уж это вам, Иоко, лучше знать. Но мне кажется, что профессор, да и госпожа Сакико будут согласны.

– Да, пожалуй... Но вот о чем я еще хотела сказать... Ведь оба мои брата в армии. Если с ними случится что-нибудь, у моих родителей не останется никого, кроме Юмико.

– Да, это верно.

– Ну, и как же ты себе это мыслишь?

– Но, Иоко,– сказал Кунио каким-то нарочито небрежным тоном.– Ведь я тоже собираюсь на фронт., Ведь и со мной тоже может что-нибудь случиться!

– Вот именно. Как же тогда? Юмико ничего не говорила, как она себе все это представляет?

– Я сказал Юмико, что, пока война не кончится, я, пожалуй, не смогу что-либо твердо обещать ей или обручиться с ней официально. И Юмико ответила, что вполне меня понимает.

– Она так сказала?

– Да. И обещала ждать меня до тех пор, пока не наступит мир.

– Ах, вот как. Значит, вы уже и об этом договорились...– тихо сказала Иоко, чувствуя, что непрошеные слезы выступают у нее на глазах. Что будет с Юмико, если она прождет Кунио несколько лет и в конце концов все-таки не дождется? Неужели Юмико уготован тот же скорбный путь в жизни, что и ей, Иоко?..

Вошла служанка и сказала, что Кунио зовет отец. Иоко вместе с ним спустилась в столовую. Отец сидел у стола вдвоем с госпожой Сигэко за своей обычной вечерней чашечкой сакэ. Мать вышивала по бархату диванную подушку для обставленной по-европейски гостиной. Вот уже второй месяц, как она занималась этой вышивкой. Иоко села рядом со свекровью.

– Еще не готово? – спросила опа.

– Да, все еще не видно конца;..

– Вы меня звали? – сказал Кунио. Он уселся, скрестив ноги, возле жаровни и, не вставая, вытащил из шкафчика банку с печеньем.

– Мы хотели поговорить с тобой о Юмико-сан,– ответила мать, не поднимая глаз от вышивания. Она сделала небольшую паузу, ожидая, чтобы заговорил отец, но, увидев, что Юхэй молча наполняет вторую чашку, продолжала: – Не следует забывать, что в семье профессора Кодама она сейчас осталась одна.

– Да, я только сейчас говорила с Кунио как раз о том же,– сказала Иоко.

– Мы с отцом очень любим Юмико-сан и были бы рады такой невестке. Но кто может поручиться за будущее в такие трудные времена, как теперь? Ты что, обещал ей что-нибудь определенное?

Кунио грыз печенье и слушал неторопливо-спокойную речь матери.

– Да как сказать... Обещал не обещал... Не все ли равно в конце концов... Предоставьте все мне. Я сам знаю, как мне поступить,– сказал он.

Иоко прекрасно понимала такое стремление Кунио оградить свою любовь от вмешательства посторонних. Юноше хотелось самому решить вопрос своих отношений с Юмико. Но в это время Юхэй, поставив чашку, строго и даже как будто с укоризной сказал:

– Ты ведь решил по окончании учения стать летчиком?

– Да.

– Это уже окончательно решено?

– Да, окончательно. Формально дело обставлено так, будто мы вступаем в армию добровольцами, но фактически уже сейчас все согласовано и известно.

– Ну, значит, сейчас тебе не время думать о свадьбе. Даже от помолвки, и то следует воздержаться.

Лицо Кунио омрачилось. Он и сам колебался, следует ли ему сейчас обручаться с Юми. Но когда отец сказал ему о том же, и при этом столь обоснованно, в нем вдруг вспыхнул дух противоречия. Ему показалось, будто оскорбили его любовь,– любовь, которая никого не касается, кроме него и Юмико.

– Ты еще молод, Юмико тоже всего девятнадцать лет. Это не такой возраст, когда надо спешить с помолвкой.