Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Сэцуо Киёхара не мог вынести столь откровенной лжи.

– Все страны мира слушают японские радиопередачи. Как же можно передавать такие абсурдные сообщения, которым не верят сами японцы? А меньше всего верят сообщениям Ставки войска, которые находятся на месте боев. Откровенно говоря, мне кажется, что порочная служба пропаганды в значительной степени повинна в деморализации нашего населения.

– Вот-вот, об этом и идет речь,– нимало не смущаясь, ответил капитан Хирадэ все с той же неизменной улыбкой.– Поэтому мы и хотим воспользоваться знаниями и опытом таких специалистов, как вы. В конце концов военные – всего лишь военные... Война ведется не только силами армии. Мы непременно нуждаемся в помощи, людей, хорошо осведомленных об обстановке в Англии и Америке. – С ловкостью опытного дипломата он пропускал мимо ушей резкие слова Киёхара, стремясь только к скорейшему достижению намеченной цели.

Киёхара уклонился от решительного ответа, заявив, что должен подумать, но капитан Хирадэ настоятельно просил его решить вопрос поскорее. Все-таки Киёхара удалось распрощаться, так и не назначив определенного срока. Впрочем, в душе он уже принял решение. Однако в этом его согласии работать на армию было что-то не совсем ясное для него самого, и он испытывал потребность хорошенько поразмыслить в одиночестве над предложением капитана Хирадэ.

Ему было запрещено печататься почти во всех' газетах и журналах. Запрещение исходило от полицейского управления и от информбюро военного министерства; Международный обозреватель, он потерял право заниматься своей профессией. Правда, он продолжал по привычке собирать разного рода информацию; но делал это совершенно бесцельно.

Если же благодаря предложению капитана Хирадэ он сможет сотрудничать непосредственно в области пропаганды, то это будет означать для него новый, качественный скачок – из теоретика он превратится в практического деятеля.

«Эта война – рискованная затея. В ближайшее время надо ожидать кризиса,– думал Сэцуо Киёхара – США, по всем данным, уже оправились от глубокой раны, нанесенной в Перл-Харборе. Производство вооружения на территории США растет поразительными темпами. Японии угрожает опасность».

Патриотизм Сэцуо Киёхара отличался и от патриотизма военных, и от слепого, как он считал, патриотизма толпы. Если он сможет выразить хоть часть своих мыслей, столь отличных от официальной идеологии, то разве это не самое великое дело, на которое он способен? Японская пропаганда для заграницы, внутреннее радиовещание—все нуждается в коренном преобразовании. Необходимо вернуть сообщениям Ставки их прежний авторитет. «Капитан Хирадэ производит впечатление разумного человека, очевидно с ним можно будет сработаться...» – рассуждал Киёхара. Если только Хирадэ окажет ему поддержку, он сумеет многое сделать... Увы, он жестоко заблуждался. Отличный специалист в области международной политики, он очень плохо представлял себе сложную структуру армейского аппарата, рутину и косность военных учреждений. Рисуя в мечтах идеальную, эффективную службу пропаганды, он был взволнован игрой собственного воображения. Киёхара хотелось, чтобы «комментатор японского радио Сэцуо Киёхара» завоевал репутацию талантливого комментатора и получил широкую известность не только в Японии, но и за ее пределами. Это ему под силу, считал он. Иллюзия, которую часто питают непрактичные и благодушные от природы люди...

В очередной понедельник Сэцуо Киёхара, как обычно, встретился за обедом с Юхэем Асидзава. Они сидели в подвальном ресторане в здании Страхового общества в квартале Маруноути. Асидзава, привыкший в последнее время видеть Киёхара мрачным и удрученным, с удивлением заметил на этот раз, что его старый друг находится в приподнятом настроении.

– Слушай, я сообщу тебе кое-что интересное... С завтрашнего дня я – старший консультант информбюро военногморского флота! Здорово? Это я-то, который не сегодня-завтра мог угодить в лапы к жандармам! И вдруг – пожалуйте, поворот на сто восемьдесят градусов, я становлюсь доверенным лицом у господ морских офицеров. Ей-богу, ирония судьбы, да и только!

Юхэй тоже невольно улыбнулся и, не скрывая интереса, придвинулся поближе.

– Действительно чудеса! Тут, вероятно, какое-нибудь недоразумение. Или, может быть, капитану Хирадэ вздумалось сыграть с тобой шутку?

– Нисколько! Это совершенно серьезно. Потому я и говорю,' что получилось забавно... Капитан Хирадэ хочет поручить мне радиопропаганду на коротких волнах для Америки. Что ж, пожалуй я с этим справлюсь. А главное, в эту работу ни жандармы, пи тайная полиция нос совать не посмеют! – Киёхара весело рассмеялся. Впервые за долгое время он находился в отличном расположении духа.

За обедом он непрерывно говорил с почти юношеским задором, а Юхэй выполнял роль слушателя.

– Японская пропаганда находится в самом плачевном состоянии. Больше того, она приносит один лишь вред. Все нужно переделать до основания... В последнее время сообщения Ставки потеряли всякий авторитет в народе. Недаром люди говорят, что число американских линкоров, которые Ставка объявила потопленными или выведенными из строя, больше, чем их было к началу войны. И при этом Ставка требует, чтобы этим сообщениям верили! Поистине, приходится удивляться людскому терпению! Знаешь, в последнее время я пришел к выводу, что японцы -самый несчастный народ на свете. Слушать иностранные коротковолновые передачи ему не разрешается, высказывать свои мысли вслух запрещено... Знать не дают, говорить не дают, сомневаться – строжайше запрещено, критиковать тоже нельзя. Стоит рассказать какую-нибудь новость—тебя немедленно обвинят в распространении злонамеренных слухов, а тех, кто, сознавая свое бессилие, впал в состояние тупой апатии, упрекают в том, что они «не сотрудничают»... А когда у человека наконец лопается терпение и он пытается что-нибудь потребовать от властей, тогда его именуют «либералом». Ну, а если он отваживается на протест, тогда уж его определенно запишут в «левые»!.. Правительство и военные руководители требуют от народа слепой веры. «Верьте, верьте, только верующие спасутся...» Настоящая проповедь Армии Спасения!..– Киёхара засмеялся.– В китайских деревнях часто можно видеть, как осел с завязанными глазами вертит каменный жернов. На глазах у него повязка, ходит он день-деньской по кругу и обмолачивает рис. В наше время народ Японии напоминает мне осла, которому завязали глаза...

– Постой, постой,– вставил Юхэй.– Уж не собираешься ли ты снять эту повязку?

– Отчего же? Собираюсь.

– Ну, друг, у тебя слишком смелые планы. С такими настроениями тебе долго на работе не продержаться. А не удержишься на работе – тогда и вовсе ничего не сумеешь добиться.

– Гм... Это непохоже на тебя – такие советы..*

– Нет, просто я считаю, что болезнь, которой больна Япония, гораздо серьезнее. Поэтому у меня нет таких иллюзий, как у тебя. Ты теоретик, а я практик, теоретики всегда мыслят более идеалистически, а мы, практики,– скептики. Я убежден, что снять повязку с глаз народа Японии теперь уже невозможно.

– Но если парод не прозреет, что же тогда?

– В конечном итоге неизбежно наступит чудовищный крах. , .

– Ты хочешь сказать, что мы проиграем войну.?

– Думаю, что да. .

– Именно поэтому,– сказал Киёхара, бросив вилку,– пока этот крах не наступил, пока война еще не проиграна окончательно, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы предотвратить катастрофу. Я..< не могу смириться с мыслью, что все пропало, и пассивно наблюдать за событиями со стороны, как это делаешь ты. Впрочем, ведь и ты ради тех же целей отдаешь все свои силы, чтобы как-нибудь сохранить «Синхёрон». Другой миссии у твоего журнала нет!

На.следующий день Сэцуо Киёхара приступил к исполнению своих обязанностей старшего консультанта информбюро военно-морского флота. Приказ о его назначении должен был последовать не раньше чем через два месяца, но капитан Хирадэ просил Киёхара приступить к работе немедленно, так как дела не терпели отлагательства.

Ему отвели стол в небольшой комнате, именовавшейся «специальным отделом информбюро». Вместе с Киёхара в комнате находились еще трое сотрудников энергичный молодой человек, незадолго перед войной вернувшийся из Америки, худощавый, нервозного вида мужчина, до войны служивший в министерстве иностранных дел, и художник-карикатурист. Вся служба стратегической пропаганды военно-морского флота целиком и полностью осуществлялась всего-навсего этой троицей.

В углу комнаты стоял радиоприемник, работавший на коротких волнах, и стоило повернуть рукоятку, как в определенные часы раздавался голос диктора из Лос-Анжелеса или из Чунцина. На стене висела огромная стратегическая карта Тихого океана. На другой стене были развешаны причудливые рисунки-карикатуры.

– Что это такое? —спросил Киёхара.

Художник, смуглый, слегка заикавшийся, маленький человек, усмехнувшись, пояснил:

– Выспрашиваете об этих рисунках? Такие рисунки разбрасываются с самолетов на фронте в Гуадалканале, в Новой Гвинее. Как бы это вам разъяснить... Одним словом, эти рисунки должны пробудить в солдатах противника тоску по родине...

Внизу под рисунком, изображавшим полуобнаженную женщину в соблазнительной позе, помещался короткий текст: «Дома твоя жена терпит нужду». «Твоя возлюбленная сбилась с пути!» – гласила надпись на следующем рисунке.

Сэцуо Киёхара стало грустно.

И много отпечатали таких листков? – спросил он:

– Тридцать тысяч.

– Всего-навсего тридцать тысяч! Принимая во внимание, что их сбрасывали с самолетов, весьма сомнительно, чтобы в руки американских солдат попало хотя бы три сотни... А где их печатают?

В типографиях газетных издательств. Но там у них своей работы по горло, так что наши заказы выполняются. крайне неохотно. Этот рисунок, например, должен был идти в пять цветов, но красок нет, и потому напечатали только в три цвета...

– Вот как... И как же их распространяли?

– О, с этим целая морока!.. Военные корабли,—да, впрочем, и транспортные суда тоже,– никак не хотят брать этот груз. Кое-как с большим трудом удалось отправить партию в прошлом месяце. Но и там, на фронте, тоже свои трудности. Командующие эскадрильями совершенно не понимают важности пропаганды. Приказывают летчикам не загружать самолеты листовками... По их мнению, лишняя бомба гораздо полезнее всяких листовок. Так что наши листовки, пожалуй, до сих пор валяются где-нибудь на складах в авиачастях...

Какая жалкая «стратегическая пропаганда»!

Два других молодых человека листали подшивку отпечатанных на машинке текстов – переводов американских радиопередач.

– А с этим что вы делаете? – спросил Киёхара; и молодой человек нервозного вида ответил:

– На основании этих материалов мы составляем резюме, то есть выясняем общее направление последних американских радиопередач. Сейчас они делают главный упор на то, что японские стратегические планы якобы зашли в тупик, и грозятся в ближайшее время перейти в наступление. А и подтверждение этого они непрерывно твердят по радио об огромных потенциальных возможностях американского судостроения, сообщают о количестве спущенных па воду новых военных судов или рассказывают о росте производства самолетов. Понимаете?

– А когда материалы изучены, что вы делаете с ними дальше?

– Составляем доклад для начальника информбюро.

– А что делает с этим докладом начальник?

– Вот уж об этом нам ничего не известно... Кто его знает, что он с ним делает.– Молодой человек улыбнулся.

– Ведь ваш отдел, кажется, кроме того сам ведет коротковолновые передачи?

– Ведет. Когда сверху прикажут, мы составляем тексты и передаем их в эфир, но в последнее время это случается редко.

– А кто же, в таком случае, ведет передачи для заграницы и войск противника?

– О, этим занимается Управление радиовещания.

Киёхара удивился.

– Что ж получается, что Управление радиовещания занимается спецпропагандой совершенно самостоятельно, по своему усмотрению?

– Да, выходит, что так... В информбюро военного министерства тоже, кажется, иногда организуют передачи в эфир, но в основном этим занимается Управление радиовещания.

– И какие же у них передачи?

Молодой человек показал Киёхара подшивку с текстами передач. Ничего интересного в них не было – те же сообщения Ставки в переводе на английский язык с добавлением нескольких хвастливо-воинственных фраз. Вот и вся «пропаганда». Не удивительно, что ее целиком передоверили Управлению радиовещания.

Киёхара, не снимая пальто, уселся за грязный стол и, куря сигарету за сигаретой, расспрашивал о положении дел. У всех троих его собеседников свободного времени было, как видно, сверхдостаточно, потому что они добрых полдня охотно знакомили его с постановкой службы спецпропаганды. Из беседы выяснилось, что все трое давно уже потеряли всякий вкус к работе, а если иной раз и пытались организовать что-нибудь свежее, интересное, все равно все их усилия пропадали даром. Так уж было заведено в Главном штабе. Сложная система субординации сковывала любую инициативу, как опутывают лианы заблудившегося в джунглях путника.

Формально все вещание на Америку и спецпропаганда среди войск противника подчинялись специальному органу, непосредственно подчиненному Ставке, но фактически все передачи вело Управление радиовещания, а по телеграфу – агентство «Домэй Цусин». По небрежности ли, или по причине отсутствия какой-либо определенной программы, но все передачи о событиях на фронте осуществлялись не непосредственно самими военными органами, а Управлением радиовещания. Тексты этих передач доставлялись в информбюро флота и армии только «роз! Гас1ит», в порядке прохождения цензуры. Офицеры – сотрудники информбюро – не проявляли ни малейшего интереса к этим документам и пересылали их сюда, в «специальный отдел», где их читали эти двое молодых людей. У них не было никаких реальных прав, и хотя они знакомились с текстами, изменить что-либо в подобной организации дела были бессильны.

Время от времени, точно спохватившись, информбюро армии посылало в эфир радиопередачи об операциях в Бирме, а информбюро военно-морского министерства выступало с комментариями морских боев в районе Соломоновых островов. Никакой координации между этими передачами не существовало. Армия, флот, Управление радиовещания, телеграфное агентство «Домэй Цусин» посылали в эфир не согласованные между собой сообщения, мало заботясь о том, к чему приведет подобный разнобой. При таком положении вещей трудно было рассчитывать на успех в деле подрыва боевого духа противника.

– А кто отвечает за коротковолновые передачи в Управлении радиовещания?

У них там есть для этого специальный отдел, тексты готовят около двадцати человек. Недавно привезли пленных с Филиппин, их тоже заставляют выступать перед микрофоном. Есть и женщина-диктор. По слухам, пользуется большой популярностью у американских солдат. Голос приятный...

Сэцуо Киёхара изрядно приуныл. Пожалуй, его планы окажутся пустой мечтой. Юхэй был прав – болезнь Японии гораздо серьезнее, чем предполагал Сэцуо;

– Почему же армия, флот и Управление радиовещания.сообща не наметят общий курс передач?

– Да мы уж сколько раз твердили об этом капитану Хирадэ, да только разве с «А-саном» сладишь? Это господин с норовом, с ним каши не сваришь...

На жаргоне офицеров морского флота .«А-саном» называлось армейское руководство. Короче говоря, причина всех неполадок крылась в постоянных распрях и борьбе за влияние, которые давно уже существовали между руководством армии и флота. Здесь, в этой маленькой комнате, в стенах военно-морского министерства, тоже отчетливо проглядывали признаки грядущего поражения.

Никто никогда не видел профессора Кодама мрачным или сердитым. На полном, румяном лице профессора, под коротко подстриженными седыми усами всегда играла благодушная ласковая улыбка, одинаково приветливая для всех его пациентов – простых и знатных, богатых и бедных. Профессор горячо любил медицину – дело всей своей жизни – и находил радость в том, чтобы облегчать страдания больных.

Таким же оставался профессор и в кругу своей семьи. Все затруднительные вопросы он всегда передавал на усмотрение госпожи Сакико, сам же при всех обстоятельствах сохранял безмятежное выражение лица. Казалось, ничто не способно вывести его из равновесия, если только дело не касалось его пациентов.

Он взял к себе в лечебницу Тайскэ, проводил у постели больного зятя бессонные ночи, делал все, что было в человеческих силах, чтобы возвратить его к жизни; но когда все усилия оказались безрезультатными и Тайскэ умер; профессор Кодама не выглядел особенно удрученным. Долгие годы врачебной практики сделали его своего рода– фаталистом. Что-то светлое, умиротворенное было в натуре профессора; известные слова о том, кто, «исчерпав все людские силы, судьбы решения молча ждет», как нельзя лучше годились для характеристики внутренней сущности профессора Кодама.

Когда овдовевшая Иоко вновь поселилась в родительском доме, он ласковым обращением старался смягчить одиночество дочери, потерявшей свое место в жизни, но в то же время, казалось, не был особенно удручен совершившимся. Младшая дочь Юмико с утра уходила в колледж, где занималась не столько науками, сколько тяжелым физическим трудом, и приходила домой поздно вечером, измученная, как работница с фабрики. Профессор и эта воспринимал как должное, считая и вдовство Ио-кбщщ трудовую повинность Юмико неизбежным следствием войны, бременем, которое приходится нести всему народу в военное время. Профессор не знал сопротивления обстоятельствам, в которые поставила его судьба; точно-так же ^; не умел он противиться требованиям и просьбам других. Госпожа Сакико, женщина нервная, раздражительная, позволяла себе в разговоре с мужем самые резкие выражения, а муж, казалось, делал все по указке жены. И все же жена никогда не отдалялась сердцем от великодушного мужа. Так же относились к отцу и дочери,– они могли приставать к нему с любыми капризами, и тем не менее обе чувствовали, что в их всегда готовом на уступки отце есть нечто, чему нельзя противиться, против чего нельзя восставать.

Всевозможные лишения, вызванные войной, профессор тоже переносил с терпеливой покорностью. Налоги росли, медикаментов не хватало, малолитражный автомобильчик, в котором профессор разъезжал с визитами к пациентам, пришлось до лучших дней поставить в гараж. В палатах нужно было оборудовать специальные счетчики, лимитировавшие потребление электроэнергии. Обоих сыновей забрали в армию, дочь овдовела и снова вернулась под родительский кров. Но среди всех этих испытаний профессор трудился так же неустанно, как раньше.

В один из апрельских дней пришло извещение о гибели младшего сына Митихико. Извещение было составлено в стандартной форме, как об убитом на фронте; но в действительности Митихико не был убит в бою: он погиб от несчастного случая на Н-ской авиационной базе на Филиппинах. Для хрупкой госпожи Сакико смерть сына была почти непосильным ударом. Она поставила фотографию Митихико на домашний алтарь, украсила ее цветами, села напротив и полдня не осушала глаз. Когда по комнатам поплыли струйки ароматического дыма поминальных курительных палочек, в семье Кодама, как и во многих, многих семьях Японии, воцарилась атмосфера неутешного горя, нанесенного жестокой войной. Но профессор Кодама со всегдашним своим ровным, приветливым видом деловито обошел палаты, а потом, поспешно вызвав рикшу, не теряя ни минуты, отправился с визитами к пациентам,– как если бы он не питал ни малейшей привязанности к погибшему сыну.

Вскоре пришло письмо от военврача-лейтенанта, служившего в одной части с Митихико. Этот лейтенант, сын одного из старых друзей профессора, был знаком с семьей Кодама еще до войны; теперь он написал об обстоятельствах гибели Митихико.

Из этого письма родные узнали, что Митихико, служивший в аэродромной команде, готовил к вылету истребитель; но по причине какого-то недосмотра тормозные колодки внезапно отказали, и самолет, у которого как раз проверяли мотор, неожиданно рванулся вперед на несколько метров. Вращавшимся на полном ходу пропеллером Митихико был убит наповал. В одну секунду голова его разлетелась на мельчайшие кусочки, под крылом самолета осталось лежать лишь его обезглавленное туловище. Вот и все.

Митихико окончил сельскохозяйственный факультет и едва начал служить в министерстве земледелия и леса, как его призвали на военную службу. Это был ласковый, привязанный к родителям юноша. Он очень увлекался рыбной ловлей и в летние каникулы, бывало, каждый вечер возвращался домой с уловом свежей, аппетитной рыбы, которую всегда собственноручно жарил отцу на ужин, как закуску для сакэ.

Но даже потеряв этого милого сердцу сына, профессор Кодама не проронил пи одной жалобы. Он не гордился, что сын погиб за империю, но и не предавался напрасным воспоминаниям о прошлом. Глядя на убитых горем, плачущих Иоко и Юмико, он не произнес ни единого слова. На лице его было написано все то же спокойствие, как у человека, душа которого парит в тишине и покое какой-то своеобразной нирваны, бесконечно далеко от суеты и треволнений этого мира.

Смерть брата потрясла Иоко. Внутренне всегда восстававшая против войны, она постепенно почувствовала, что не в состоянии больше сопротивляться веянию времени. Слишком удушающе тяжело было оставаться в стороне от жизни. Ее свекор, Асидзава, преодолевая тысячи трудностей, продолжал издавать свой журнал, ее дядя по мужу, Киёхара, подвергаясь опасности, публиковал статьи,– оба они участвовали в жизни, как подсказывала им их совесть. Пусть формы этого участия были разные, но цель была одна – спасение Японии.

Тайскэ умер безвременной смертью. Иоко до сих пор чувствует ненависть к тем, кто фактически привел его к смерти, и все-таки эта катастрофа в конечном итоге вызвана войной. И гибель брата Митихико, убитого ударом пропеллера, тоже связана с войной...

Так или иначе, но все мужчины несли бремя ответственности за страну, работали на .войну или участвовали в войне. В той или иной форме все они были связаны с государством и, напрягая все силы, работали на том участке, куда поставила их судьба. Даже Юмико, почти совсем забросив учение, целиком ушла в труд. Было что-то трогательное, хватающее за сердце в ее тоненькой фигурке, когда, вернувшись домой после работы, она садилась за обеденный стол и в первые минуты от усталости даже не могла сразу приняться за еду.

Вся повседневная деятельность близких людей, окружавших Иоко, сама собой сливалась в одно большое течение, устремленное в одном направлении. Это было течение самой эпохи. Вернее, буря... Ветер, проносящийся по низине, покрытой зарослями тростника, клонит гибкие стебли. Склоняясь, они образуют одну слитную силу, и каждая отдельная тростинка, сгибаясь, заставляет клониться соседний стебель. Вся жизнь, вся душевная энергия близких людей невольно сообщалась Иоко. Она не могла больше сидеть сложа руки.

В лечебнице профессора Кодама начала ощущаться нехватка медперсонала. Многие сестры ушли работать в военные госпитали, которые один за другим открывались по всей Японии, другие, в качестве сестер Красного Креста уехали на фронт, в далекие страны. В больницах для гражданского населения не хватало работников. В лечебнице профессора Кодама осталось только две медицинских сестры вместо прежних трех.

Вот уже два месяца, как Иоко, надев белый халат, трудилась в аптеке. Здесь было ее рабочее место. Но в душе у нее почему-то жила тревога, ее не покидало ощущение какого-то смутного беспокойства и нетерпения.' Нужно было как-то устроить себя, найти себе новое место в жизни. Прошел год с тех пор, как она овдовела. Но она и помыслить не могла о новом замужестве. Образ Тайскэ еще жил в ее сердце, и она до сих пор ощущала теплоту его тела;

...К окошечку в застекленной перегородке один за другим подходят больные. Приходят родственники больных за лекарством: юноши в фуражках военного образца, женщины в шароварах, одинокие старики, Хмурые, неприветливые девушки. Иоко стоит в этой компакте, похожей на коробку со стеклянными стенками, берет из обступивших ее с трех сторон бутылей и ящичков требуемые лекарства, приготовляет микстуры и порошки и подает в окошечко,– кропотливая, требующая напряженного внимания работа. 0,2 грамма... 0,3 грамма...– все внимание Иоко сосредоточено на этом микроскопически малом весе, от которого зависит жизнь пациентов... В газетах о такой работе пишут как о «скромном, незаметном труде Ио охране здоровья населения в тылу». И хотя взвешивать ей приходилось меньше, чем один грамм, она уставала так сильно, как будто работала где-нибудь на чугунолитейном заводе. Усталость объяснялась не только работой,—это была душевная усталость, возникавшая из-за невозможности вкладывать в этот труд всю свою душу. Иоко не чувствовала твердой опоры в жизни, кругом не осталось ничего прочного, стабильного, почва как будто уходила у нее из-под ног – и это тоже порождало усталость.

Через маленькое окошечко была видна вся истощенная, измученная Япония. За лечение, за лекарства с каждым днем платили все меньше, рядом с фамилиями больных в списках все чаще появлялась отметка: «Доходов не имеет». Огромные налоги и насильственная мобилизация на трудовую повинность окончательно, разрушили жизнь миллионов семей.

Работа профессора. Кодама постепенно, все больше, приобретала характер благотворительности. Сколько еще времени может так продолжаться? Иногда, когда поток больных прерывался, Иоко открывала расходную книгу и склонялась над ней в мучительном раздумье, растерянно потирая лоб рукой. Плачевное положение Японской империи прямо и непосредственно отражалось на их собственном бюджете. Случалось, опа жаловалась отцу: – . ,

– Папа, взгляни – видишь, что получается по записям?. Как же быть дальше?

Отец качал головой и, как будто оправдываясь, отвечал: .

– Ну что ж поделать... Попробуем подождать еще немножко...

Когда долгий утомительный день заканчивался, Иоко через небольшой садик проходила домой. На кухне мать готовила ужин. Глаза у нее всегда были заплаканы. Нет больше Митихико – ему снесло пропеллером голову... И Тайскэ-сан тоже умер... И Томохико тоже, наверное, скоро убьют на фронте... Нервная, болезненная госпожа Сакико терзалась страхом за старшего сына.

– Мама, нельзя же бесконечно повторять одно и то же! Так с ума можно сойти, честное слово! – Иоко резко бранила мать. Но она и сама еще не оправилась от горя, причиненного ей смертью Тайскэ.

В швейной мастерской женского колледжа Юмико день за днем обметывала петли на солдатских кителях. Эта однообразная работа продолжалась уже несколько месяцев. Управляться со швейной машиной, работавшей на электрическом приводе, было несложно., Иголка как бы сама обметывала края петли. На обработку одной петли уходило меньше трех секунд. Множество приводных; ремней, свисающих с потолка, текут, чуть дрожа, как струи быстрой реки. В помещении всегда как будто дует ветерок – это дрожит, сотрясаясь, воздух.

Дружно стучат десятки машин, и в мастерской стоит шум, похожий на стук грозового ливня б дощатую крышу.

Ученицы колледжа пятью длинными рядами с утра и до вечера сидят за машинами. Лица у всех хмурые, сосредоточенные, точно здесь собрались не юные девушки, а старухи.

На стене висит зигзагообразный график – таблица успехов. Рядом красуется лозунг, написанный красной краской: «Хоть одним самолетом больше, хоть одним кораблем больше!» Значит, нужно сделать хоть на один китель больше! Теплые зимние кители—для солдат, воюющих в Китае и в Маньчжурии; легкие, защищающие от жары – для солдат южного фронта... И главное – выше производительность! Учителя, прохаживаясь между рядами машин, подсчитывают выработку каждого дня и составляют график успехов. На стене висит письмо в рамке: благодарность военного министра.

Двести пятьдесят кителей в день, двести пятьдесят два, двести пятьдесят семь...– девушки старались опередить друг друга. Та, которая сумела обогнать подругу, уже одним этим как будто доказывала свою верноподданность. Желание показать себя истинной патриоткой сочеталось с тщеславием. В сущности, это были наивные, покорные и самоотверженные девушки. Даже после звонка, возвещавшего окончание работы, можно было успеть обметать петли еще на одном или на двух кителях. И когда девушки .после напоминания учителя наконец останавливали машину, то в неожиданно наступившей тишине, уронив голову на стол, они молча боролись с усталостью, от которой темнело в глазах.

Едва вернувшись домой и наспех поужинав, Юмико, не отдыхая, тотчас же садилась за рояль. Ей не терпелось, словно опа спешила наверстать даром потраченное днем время. Только вечером, за роялем, начиналась ее настоящая, ей одной принадлежащая жизнь. С тех пор как она отказалась от мысли поступить в музыкальную школу, она еще больше пристрастилась к музыке. Через музыку к ней как будто с новой силой приливала жизнь, пожираемая тяжелым трудом в колледже. Несомненно, ее тяга к музыке означала не что иное, как жажду мира. Мир! Юмико не сознавала, что жаждет мира. Она только инстинктивно стремилась к музыке, погружалась душой в прекрасные, гармоничные звуки.

В музыке не было войны, не существовало людского зла. Даже в тех пьесах, в которых воспевалась война, звучали красота и гармония, более могучие, чем силы разрушения и смерти. Музыка дарила отраду сердцу, рассказывала о радости жизни. Через рояль душа Юмико приобщалась к миру. Смерть зятя, горе старшей сестры, гибель брата, отчаяние матери... Среди всех несчастий, обрушившихся на семью, каждый вечер звучал рояль, и прекрасные мелодии, рождаясь под пальчиками Юмико, скрашивали ночное одиночество больных в стационаре, на втором этаже лечебницы. Чем больше горя было кругом, тем усерднее играла Юмико, ища в мире музыки спасения от мрачной действительности.

От Кунио Асидзава пришло письмо спустя месяц после пребывания в учебно-тренировочной школе Татэяма. К письму была приложена маленькая фотокарточка, на которой Кунио был снят в кителе с погонами лейтенанта морской авиации.

Кунио закончил тренировочное обучение на боевом самолете; в ближайшие дни ему предстояло выехать на Н-скую авиационную базу на острове Кюсю. Куда он получит дальнейшее назначение, он еще не знал. Авиационные части подолгу не задерживаются на одном месте. Они могут за несколько часов переместиться с Филиппин на Борнео. На фронте они скитальцы, у них нет ни определенного пристанища, ни точного адреса. Юмико предстояло ждать Кунио, ничего не зная о его жизни – где он находится, под какими небесами воюет...