Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

– Извини, заставил тебя ждать...– как ни в чем не бывало, приветливо и ровно обратился к нему Юхэй.

Киёхара, не отвечая, поманил его поближе, не выпуская зажатый в пальцах карандаш.

– Поди-ка сюда на минутку.

Когда Юхэй присел рядом, Киёхара, усиленно щуря глаза, шепотом проговорил:

– Я собираюсь послать письмо Коноэ и сейчас составил черновик. Взгляни.

Несколько листов почтовой бумаги были сплошь исписаны густыми строчками мелких иероглифов. Лицо Юхэя оставалось спокойным, но в душе он испытывал невольный испуг. Если бы хоть одна строчка из того, что было написано на этой бумаге, сделалась достоянием гласности, жандармы немедленно арестовали бы Киёхара. Весь текст в целом представлял собой нечто вроде проекта свержения кабинета Тодзё. Вдобавок проект заканчивался следующим призывом: «При возможности Коноэ следует тайно отправиться в Советский Союз, с тем чтобы приложить усилия для скорейшего окончания войны».

Прочитав, Юхэй не сказал ни слова. Вернее, в первые минуты он попросту не в состоянии был говорить.

Видя, что он молчит, Киёхара не стал приставать с расспросами. Он развернул лежавший на столе список фамилий и адресов, как видно пытаясь отыскать среди знакомых имен возможных «единомышленников». В списке стояли имена многих его друзей, связанных с дипломатическим миром: Хитоси Асида, Тоисо Сирадзима, Сигэру Иосида, Иосидзиро Сидэхара... Несомненно, среди них немало людей, рассуждающих так же, как он. Да, рискованное дело он затевает...

Юхэй украдкой наблюдал за Киёхара, погруженным в мысли о своем опасном проекте. Крупная голова с беспорядочно спутанными седыми волосами, большие уши, спина уже несколько сутулая, подвижные пальцы, неожиданно молодые и гибкие... И Юхэю вдруг пришло в голову, что этот человек, в течение долгих лет неустанно следивший за движением мировой истории, возможно обладает более правильными суждениями и более широким кругозором, чем он сам.

И все же ему захотелось предостеречь друга, уговорить его отказаться от опасной затеи. Сам он давно уже потерял надежду, махнул рукой на все, смирился с тем, что происходит вокруг.

Но и в смирении он непоследователен, он все еще пытается оказывать властям половинчатое, слабое сопротивление. Он сам с грустью сознает свою непоследовательность. Если бы он только мог бороться так же непримиримо, очертя голову, как это делает Киёхара, он был бы рад последовать его примеру. Но ведь он отвечает за судьбу сорока пяти сотрудников журнала, он должен беречь журнал, он связан, наконец, соображениями экономического порядка. Да и здоровье сдает – в последнее время опять обострилась хроническая болезнь желудка, которой он страдает вот уже много лет. И если говорить прямо, то на первом месте у него всегда остается стремление сохранить себя, сохранить свое дело, свою работу. Нет, Юхэй не может решиться поставить на карту всю свою жизнь, не заботясь о последствиях, как это делает Киёхара.

Он не стал отговаривать Киёхара. От всей души желая успеха опасному предприятию, которое замыслил Киёхара, он в то же время твердо решил, что не будет участвовать в этой затее и не станет ей помогать. Нет, он останется в стороне и будет издали следить за событиями. Он не хочет в случае провала делить ответственность с Киёхара. Он всегда старался по возможности избегать опасности.

– За Коноэ, наверное, установлена слежка?

– Похоже на то,– Киёхара кивнул и, откинувшись на спинку стула, устремил взгляд в потолок, как будто надеялся найти там решение волновавшей его проблемы.

Юхэй прав, Коноэ вряд ли сможет что-нибудь предпринять. И не только Коноэ, другие тоже ничего не сумеют сделать. И все-таки он не может больше безучастно следить за событиями. Да, он окончательно отчаялся и возможности спасти Японию. Сколько раз он уже отчаивался! Но пока в нем жива совесть, он не смеет бежать от действительности даже в мир отчаяния. Он обязан преодолеть даже свой собственный пессимизм. Это было, пожалуй, труднее всего.

Удивительные, странные времена! И жандармы, и тайная полиция, и Информационное управление – все утверждают, что заботятся только о благе государства. Даже армейские руководители, стараясь не уступить флоту дюралюминий, тоже уверяют, что делают это для блага отчизны.

Тайскэ Асидзава погиб оттого, что его изувечил какой-то унтер-офицер. Этот унтер-офицер, избивая его, тоже, вероятно, считал, что наказывает Тайскэ «на пользу родине».

Как будто отвечая на эти сомнения, Юхэй закурил сигарету и сказал:

– Вопрос, дружище, сводится не только к личности Тодзё...

– Да, безусловно. Вся политика, все принципы руководства со времени начала войны в Китае – сплошное безумие. Путь, на который вступили тогда, может привести только к гибели. Нужно все переделать, все до основания, начиная с перевоспитания народа...

– На это потребуется тридцать лет.

– Даже за тридцать лет, и то нелегко... Позавчера я видел Цунэго Баба, он сейчас не у дел и, похоже, проводит целые дни за игрой в шахматы,– так вот, он говорит, что ошибок нагромождено такое количество, что силами японцев положение уже не исправить. «Вот прилет Америка и вправит мозги колотушками»,– так он выразился.

– У Баба-сан все такой же ядовитый язык...– засмеялся Юхэй.

– Да, ну а что же твои полицейские? – как будто только сейчас вспомнив, спросил Киёхара.

– Пустое, ничего серьезного.

– Уж не собираются ли они упрятать и тебя за решетку?

– Вполне возможно. Думаю, в недалеком будущем это может произойти. Очевидно, этим господам все кажутся преступниками и предателями родины...

Юхэй достал из ящика письменного стола бутылку английского виски и наполнил стаканы. Даже в этих трудных обстоятельствах он пытался сохранить достаточно хладнокровия, чтобы позволить себе эту маленькую роскошь.

С тех пор как Дзюдзиро Хиросэ покинул госпиталь, его здоровье быстро пошло на поправку. Правда, ходить без палки ему было еще трудновато, но душа его вновь обрела ту энергию и бодрость, которыми он отличался в армии.

Дом, доставшийся ему в наследство после смерти отца, находился в районе Сиба. По утрам за директором присылали из типографии грузовик «Дадсон», развозивший готовые заказы. Согнув все еще плохо повиновавшуюся ногу, Хиросэ усаживался рядом с шофером. В вельветовых бриджах, в кителе, в фуражке военного образца, он имел весьма воинственный вид.

Работа в типографии пришлась ему по душе. В армии существовали военная дисциплина, воинский устав, многочисленное начальство, в типографии же самым главным был он, Хиросэ, и все порядки зависели целиком от его воли. Он наслаждался ощущением полной свободы, ничем и никем не ограниченной.

За время болезни прежнего директора дисциплина среди рабочих несколько расшаталась. Хиросэ приказал управляющему Кусуми раздобыть где-нибудь сакэ. Кусуми было уже около сорока лет, он отличался удивительной худобой – не человек, а кожа да кости,– но когда дело касалось работы, в нем появлялись изворотливость и проворство хорька; он знал все входы и выходы, все окольные пути и лазейки. Неизвестно, как ухитрился он обойти строгие рогатки контроля, но только вскоре он привез на территорию типографии упрятанную в рогожи семидесятилитровую бочку сакэ, сохраняя при этом абсолютно невозмутимый вид.

В день, когда новому директору предстояло вступить в должность и обратиться к рабочим с традиционным приветствием, Хиросэ распорядился прекратить работу в пять часов вечера. Собрав всех рабочих, он собственноручно вытащил пробку из бочки с сакэ.

– С сегодняшнего дня я принимаю на себя обязанности директора типографии «Тосин». Благодарю всех работников за усердие, проявленное при жизни отца, и вместе с тем выражаю пожелание, чтобы в нынешние ответственные времена еще выше поднялась производительность труда на благо родины. С этой целью я принял решение с завтрашнего дня повысить оплату сверхурочных работ на десять процентов. Надеюсь, что каждый рабочий и служащий честно выполнит свой долг и поймет поставленную мною задачу. Сегодня, желая отметить мое вступление в должность, а также вознаградить вашу добросовестность и старание, я ставлю вам бочку сакэ. Пейте и веселитесь, пока бочка не опустеет до дна.

Эта приветственная речь, звучавшая весьма энергично, очень смахивала на приказание военачальника, но в те времена это не было редкостью. Вся жизнь в Японии шла теперь на военный лад.

На следующий день, опираясь на палку, Хиросэ обходил типографию и наблюдал за работой. А вечером снова уселся в грузовик «Дадсон» и вместе с Иосидзо Кусуми отправился пить сакэ в один из домов свиданий в квартале Акасака. Здесь, в Акасака, у него имелось несколько знакомых местечек, где он бывал еще при жизни отца. За выпивкой он обсуждал с Кусуми дальнейшие перспективы работы. Они советовались о том, как подучить заказы от министерства просвещения, как попасть в число поставщиков министерства финансов. Нередко Хиросэ приглашал соответствующих чиновников в ресторан и устраивал в их честь попойки.

Иногда он отправлялся на улицу Кабуто и понемножку играл на бирже. Иосидзо Кусуми умел отлично устраивать спекулятивные сделки с типографской бумагой па черном рынке. Отец Хиросэ оставил после себя больший капитал, чем можно было предполагать. Хиросэ ликвидировал недвижимое имущество и на вырученные деньги, следуя указаниям Кусуми, начал исподволь спекулировать типографской бумагой. В обществе, истощенном войной, ощущалась острая нехватка самых разнообразных товаров, любые спекулятивные сделки были возможны. Обнищание страны способствовало обогащению Дзюдзиро Хиросэ, в какие-нибудь два месяца он нажил сотни тысяч ней прибыли. Для человека, не связанного узами морали, смутные времена являлись наиболее благоприятным моментом.

Сознанием Хиросэ прочно владела причудливая иллюзия. Она возникла в результате долгого пребывания в армии. «Я военный, то есть человек, который жертвует собой во имя отечества»,– думал он; а отсюда рождалась и другая, производная мысль: «Я наиболее преданно служу родине, а поэтому не иду ни в какое сравнение со всеми прочими гражданами». Это было самодовольство, основанное на презрении к пароду. И после того как он покинул армию, это сознание все еще не оставляло его, постоянно внушая чувство гордости, как будто на груди его сиял орден «Золотого коршуна». Подобное сознание собственной исключительности никак не способствовало появлению высокой морали, напротив—оно сделалось основой его аморальности, принимавшей как нечто естественное всякий обман и распутство. В его мозгу прочно засела мысль, что ему все дозволено.

Хиросэ переживал безмерное чувство свободы. Он был теперь свободен и от армии, и от госпиталя, и даже от отца. При этом богатство отца перешло в его руки, и все, что было у отца, теперь принадлежало ему одному.

Единственной обузой, от которой надо было освободиться, была вдова отца – мачеха, и ее дочь. Эта женщина на протяжении долгих лет заботилась о нем, как о сыне, но Хиросэ не чувствовал к ней ни малейшей привязанности.

Отдав ей в собственность некоторое количество акций, а также маленький особняк с участком земли, построенный для нее отцом еще в то время, когда она находилась на положении содержанки, он попросту выгнал из дома мачеху с дочкой. Хозяйство он решил поручить заботам двух служанок. Так все окончательно устроилось наилучшим образом.

Избавившись от всяких уз, почувствовав себя полностью независимым и свободным, получив в свое распоряжение весь капитал, он стал искать женщин. Токио кишмя кишел женщинами – теми самыми женщинами, от которых Хиросэ был оторван во время пребывания в армии, да и после, в госпитале. С точки зрения самоуверенного Хиросэ, все они без малейшего исключения жаждали богатства, помышляли только о деньгах. Всё это были женщины беспокойные, неустроенные, гонимые бурными волнами эпохи. Жизнь была нищая, полуголодная, и все они были доступны.

Сразу после похорон отца он, прихрамывая, отправился в дом свиданий, куда частенько наведывался его отец, и позвал проститутку. Глазау нее были узенькие, как щелочки, движения и манеры ласковые, но тело жилистое, как у крестьянки. Коснувшись женщины, он с новой силой почувствовал, что навсегда покончил с армией и вернулся к обычной жизни. Каждой клеткой своего тела он наслаждался ощущением давно забытой свободы.

Потом он пошел в другой дом и вызвал другую женщину. Ему хотелось узнать как можно больше женщин. В предвидении приказа о запрещении увеселительных заведений в веселом квартале царило лихорадочное оживление. Накануне всеобщей катастрофы, угрожавшей стране, здесь, в веселом квартале, справлялся своеобразный пир во время чумы.

Проснувшись поздней ночью в тишине погруженного в сон квартала Акасака, он отпил воды из стоявшей у изголовья чашки, закурил сигарету и вдруг взглянул на себя как бы со стороны – и смутное чувство какой-то неудовлетворенности неприятным холодком пробежало по телу. Да, сейчас он мог распоряжаться собой как '.отел. Ни армейская дисциплина, ни обязательства перед родственниками не тяготели над ним, он волен был поступать как ему вздумается. Но вместе с тем это означало, что по существу он одинок. Он никого не любил, и никто не любил его. Он зарабатывал деньги, пил сакэ, приглашал женщин, спал с ними,– и все же никто по-настоящему не интересовался ни им самим, ни всей го жизнью. Глядя на спавшую рядом женщину, растрепанную, с размазанными по лицу белилами, с полураскрытым ртом, в котором блестели золотые коронки, он попытался понять, в чем причина овладевшей им смутной тоски,– и вдруг, сам не зная почему, вспомнил женщину-фармацевта, которая работала в аптеке Военно-медицинской академии. Их мимолетное общение во время его пребывания в госпитале вдруг показалось ему очень дорогим.

С пятого марта вступило в силу «Положение о введении чрезвычайного положения», и большинство баров и ресторанов закрылось. Однако это была только видимость, на самом же деле в потаенных залах, за плотно закрытыми ставнями, по-прежнему каждую ночь гости садились за столы, уставленные вином и закусками, по-прежнему звали женщин и кутили напропалую. И военные и гражданские чиновники, так же как раньше, посещали эти заведения, если их приглашали. Меры, направленные на оздоровление политического курса, на введение «чрезвычайного положения», мало-помалу превратились в смешной фарс. Люди научились приноравливаться к обстановке суровых репрессий и, таясь от преследования властей, вели свою тайную, особую жизнь в укромных уголках, куда еще не дотянулась рука полиции.

Вот почему, несмотря на введение чрезвычайного положения, Дзюдзиро Хиросэ не испытывал недостатка в развлечениях. Но разврат, никем и ничем не сдержанный, не возбуждал интереса. Он менял женщин одну за другой, и, чем больше он их менял, тем сильнее становилась неудовлетворенность и смутная, непонятная тоска. Вскоре его стали раздражать эти женщины, которым стоило только заплатить, и они без единого слова протеста, с готовностью раздевались для него. Среди разврата и безудержного разгула он постепенно начал понимать, что мужчине доставляет радость не тело, а любовь женщины. И всякий раз при этом ему вспоминалась та женщина-фармацевт.

Однажды под предлогом служебного поручения он вызвал к себе па дом служащую из типографской конторы и силой затащил ее к себе в спальню, но наутро, то

не успел заняться рассвет, как она ушла, швырнув на пол деньги, данные ей Хиросэ. Это была белолицая женщина, с рыжеватыми волосами, с мягким и нежным гглом, которое, казалось, вот-вот сломается, если сжать его чуть покрепче, ее муж воевал где-то на Новой I '«инее.

Служанка подобрала брошенные деньги и за завтраком робко подала их Хиросэ. Кинув деньги на стол и принимаясь за вторую чашку риса, он подумал, что в конечном итоге ему так и не удалось завладеть этой женщиной. Он коснулся только внешней ее оболочки, душа же ее так и осталась для него чужой и далекой. 11 он снова вспомнил о Иоко Кодама. Прошло уже два месяца с тех пор, как они виделись в последний раз.

«Но добиться ее любви – задача довольно сложная и обременительная»,– подумал он. Ни деньги, ни власть, ни приказ в данном случае не имели никакого значения. В его распоряжении не было ни одного подходящего способа для завоевания быстрой победы. Меньше всего он намеревался тратить усилия на то, чтобы завоевать любовь Иоко. По мнению Хиросэ, любовь и не стоила подобных усилий. Нет, хватит с него этих капризных женщин, с которыми не оберешься хлопот, думал он,– но образ Иоко почему-то не исчезал из памяти. Каждый день после работы он вместе с Кусуми отправлялся в район Акасака, потом Кусуми уходил, а Хиросэ оставался там на ночь. Грузовая машина, отвозившая по утрам директора в типографию, почти через день заезжала за ним не домой, в район Сиба, а в веселый квартал Акасака.

Иосидзо Кусуми, хотя и пил сакэ вместе с директором, но как только разговор о делах заканчивался, брал свой портфель и немедленно уходил, без малейшего сожаления покидая и ресторан и женщин. Работа интересовала его куда больше, чем женщины. Его волновало острое ощущение тайной борьбы за наживу в обход строгих законов. Он заставлял Хиросэ финансировать чти сделки, часть выручки брал себе, а хозяину умел обеспечить до тридцати процентов и выше дохода в месяц. Намного более опытный, чем Хиросэ, этот человек был беспощаден.и холоден,.как лезвие ножа. На работе в конторе он был молчалив и целыми днями только и знал что щелкал на счетах, производя впечатление человека туповатого и довольно нерасторопного.

Как-то раз, в начале апреля, они сидели за бутылкой пива в уединенном помещении ресторана в Акасака. Был тот неопределенный час, когда гейши еще не пришли и гости не знают, чем заняться. Хиросэ, опираясь локтем на циновку, смотрел в окутанный сумерками сад.

– Знаешь, Кусуми-кун, я решил жениться. Что ты на это скажешь? – неожиданно сказал он.

– Хо!—удивился Кусуми.– Обратились, значит, на праведный путь?

– Не в этом дело. Просто наскучили гейши.

– Ну, если наскучили, тогда самое время, женитесь. Есть уже кто-нибудь на примете?

– Да как сказать...

– А госпожа, которую вы отправили в Нагаока? Решили, значит, окончательно с ней расстаться?

– Да. Такая жена мне не нужна.

– Тогда нужно бы все оформить как следует, иначе может получиться неудобно.

– Вот что, Кусуми, завтра же напиши ей письмо. И пошли кого-нибудь.

– Написать можно, только как вы распорядитесь?

– Денег я ей не дам. Не за что. Она их не заслужила. Что, скажешь – нет? Пусть забирает свои вещи, и все.

– Ах так. Отлично, так и поступим.

Что бы ни сказал хозяин, Кусуми и бровью не поводил. За толстыми стеклами очков, которые он носил из-за сильной близорукости, нельзя было рассмотреть выражение его глаз. Худое, увядшее лицо Кусуми оживлялось, только когда дело касалось работы.

– Значит, так и поступим. Ну а новая кандидатка что за особа? Девица?

– Нет, вдова. Муж был военный.

– Так, так. Где-нибудь служит?

– Она фармацевт.

– Фармацевт?.. Это загвоздка! С образованием, значит?..

– Очевидно. По-твоему, это загвоздка?

– Рассуждать любят много... И где же она работает?

В аптеке Военно-медицинской академии. Наверное, опа и сейчас еще там.

– Понимаю... Госпитальный роман. Значит, она тоже согласна?

– До этого дело еще не дошло. С тех пор как я выписался, ничего о ней не слыхал.

– Ну что ж, тогда попробуйте написать ей. Увидите, откликнется или нет

– Да вроде бы повода нет вдруг писать ей ни с того пи с сего

– Зачем вам какой-то повод?-Вы, знай себе, напишите, и ладно. Можно просто благодарственное письмо– весьма, мол, признателен за заботу во время пребывания в госпитале... А можете попросту пригласить се куда-нибудь вечером в знак благодарности...

– Ну, сюда, в Акасака, она вряд ли пойдет.

– А вы пригласите домой.

– Пожалуй... Но понимаешь, Кусуми, ведь это не то что гейша, так сразу с ней не поладишь. А я, по правде сказать, терпеть не могу всего этого ломанья и церемоний...– Хиросэ уже готов был идти на попятную.

– Вот так чудеса! А вы, хозяин, оказывается, против всякого ожидания, плохо разбираетесь в любовных делах. Женщина чем капризнее, тем она интереснее. Правда, у хозяина характер нетерпеливый, так что долгая канитель, пожалуй, придется вам не по вкусу... В таком случае купите ей кимоно или, скажем, кольцо с брильянтом. Одним словом, хоть мы с вами и не в Америке живем, а попытайтесь воздействовать, так сказать, вещественным способом...– В лице Иосидзо Кусуми, без малейшего смущения или колебания поучавшего Хиросэ совершенно так же, как он объяснял ему ход работ в типографии, сквозило в эту минуту какое-то дьявольское лукавство.

В марте Юмико окончила колледж, после чего была немедленно зачислена в «Патриотический отряд девушек» и отправлена в район Сёнан на военный завод, производивший авиационные пулеметы. Профессор Кошма, тревожась о слабом здоровье дочери, хотел было возражать, но, так как Юмико уже заставили подписаться под соответствующим документом, ему не оставалось ничего другого как покориться.

После отъезда Юмико в доме стало тихо и пусто, старые супруги остались почти в полном одиночестве. Когда умолкли звуки рояля, каждый вечер звучавшего под пальцами Юмико, Иоко почувствовала, что на сердце у нее стало еще более пусто, чем раньше. Музыка скрашивала ее одиночество. Теперь же, когда дом погрузился в тишину, она с новой силой ощутила, как пуста и бессмысленна ее повседневная жизнь. Приближалась вторая годовщина со дня смерти Тайскэ. Дни сменяли друг друга, заполненные однообразным трудом, и вот уже недалеко время, когда ей исполнится тридцать... Служба в Военно-медицинской академии в последнее время тоже стала казаться бессмысленной и неинтересной.

С тех пор как фельдфебель Хиросэ выписался из госпиталя, опасность, угрожавшая ей, миновала. Опасность исчезла, но на смену ей пришла скука. Ненависть придавала какой-то смысл жизни Иоко. Ненавидеть – уже само по себе было отрадно. Когда Хиросэ исчез, она стала еще сильнее тосковать о Тайскэ и жалела, что у нее не осталось от него ребенка.

Дела на фронте с каждым днем, с каждым часом шли все хуже и хуже, остров Сайпан подвергался непрерывным воздушным налетам, на Новой Гвинее поражения следовали за поражениями по всей линии фронта. В Китае японская армия словно увязла в болоте, не в силах сдвинуться с места. Плачевная обстановка на фронте сказывалась внутри страны: все вокруг стало убогим, безотрадным – одежда, пища, жилье. Всякая красота, всякая радость навсегда исчезли из жизни, не осталось ничего, что могло бы хоть как-то утешить и развеселить сердце молодой женщины.

В электричке, в которой Иоко каждое утро ездила на работу и вечером возвращалась домой, люди толкались, ругались, чуть не дрались друг с другом; ни малейшей вежливости, никакой взаимной любезности не сохранилось в отношениях между людьми – все кругом ссорились, словно стали лютыми врагами друг другу. Газ на кухне подавался только в определенные часы, и приходилось по дорогой цене покупать топливо у спекулянтов на черном рынке. Но и эти дрова нередко по ночам воровали. Сосед подозрительно смотрел на соседа, каждый готов был ежеминутно вступить в борьбу. И в самом деле, в этой схватке за жизнь непременно нужно было одержать победу над ближним, в противном случае призрак смерти придвигался вплотную. Так приходилось жить. Хотя бы разрешили зажечь яркий спет! Свет, может быть, скрасил бы тоску одиноких ночей. Но с наступлением сумерек вступал в силу приказ об обязательном затемнении, доставалось только тяжко вздыхать долгими вечерами в тусклом свете замаскированной лампочки. Бедствия, принесенные бесконечно долгой войной, постепенно проявились во всем своем жестоком обличье, сердца человеческие утратили благородство, люди уподобились животным, истерзанным голодом. Иоко устала жить, каждый день тяжким грузом ложился на душу.

И, как нарочно, именно в это безотрадное время неожиданно пришло письмо от Дзюдзиро Хиросэ. После обеда Иоко возвращалась из столовой в провизорскую, когда дежурный, сидевший у входа, подал ей письмо. На большом конверте стоял штамп «Акционерное типографское общество «Тосин», сбоку пером было приписано имя Хиросэ.

Некоторое время Иоко, словно в рассеянности, неподвижно стояла на месте с письмом в руке. Прошло уже около двух месяцев с тех пор, как он выписался из госпиталя. Всякие отношения между ними давно и навсегда порваны. И теперь вдруг это письмо... Она не знала, на что решиться. Ей не хотелось больше иметь ничего общего с этим человеком. Сейчас, когда просто выжить и то стало нелегкой задачей, не следует брать па сердце дополнительное тяжелое бремя. Ей хотелось бы забыть даже Тайскэ, если б она могла.

Внутренне ожесточившись, она сложила письмо вдвое, не распечатывая конверта, и опустила в карман.

Вернувшись домой, в Мэгуро, она тоже не стала читать письмо. В больнице отца всегда было много работы. Некоторых сестер мобилизовали в патриотические отряды, другие сами уехали из Токио в провинцию из-за продовольственных трудностей, и в лечебнице Кодама резко сократился штат служащих. Единственная оставшаяся сестра буквально разрывалась на части, ухаживая за лежавшими в стационаре больными.

При свете тусклой лампы, горевшей в аптеке, Иоко помогала отцу; она готовила лекарства для пациентов, дезинфицировала инструменты, сматывала бинты. Работала она проворно, сосредоточенно, ни на секунду не отвлекаясь. В такие минуты в ее хмуром, строгом лице появлялась какая-то суровость, угнетающе действовавшая на окружающих, и сестра в лечебнице, пожалуй, даже не любила, когда Иоко ей помогала. Но Иоко не заботилась о том, какое впечатление она производит. Чтобы найти в себе силы жить этой жизнью без надежд, без желаний, необходимо было забыться в напряженном труде. Когда работа заканчивалась, тоска и отчаяние ощущались сильнее. И, стараясь хоть на минуту отсрочить эту неизбежную встречу лицом к лицу с собственной опустошенностью и отчаянием, она с головой уходила в работу.

Когда оканчивается работа, усталость и чувство опустошенности разом проникают в сознание; одиночество и неизбывная тревога, боль и безысходность терзают душу... Иоко поспешно легла в постель, погасила свет и закрыла глаза, но никак не могла уснуть. Возбужденные нервы находились в состоянии странного раздражения. Иоко поняла, что не заснет, пока точно не уяснит себе, почему у нее так беспокойно на сердце.

Минут через тридцать она снова зажгла настольную лампу и решительно распечатала письмо Хиросэ. Знакомый твердый почерк...

Письмо оказалось очень коротким. Она быстро пробежала его глазами и почувствовала нечто похожее на разочарование. Это было приглашение в гости, где после стереотипных фраз о благодарности, которую Хиросэ испытывает к ней за «внимание и заботу, проявленные во время моего пребывания в госпитале», в конце стояло: «...желая выразить вам свою искреннюю признательность, прошу Вас почтить меня визитом двадцать третьего апреля в шесть часов вечера». Да что это, за кого он ее принимает? Неужели он воображает, что она пойдет к нему в гости?! Сунув скомканное письмо под подушку, она погасила лампу. Но уснуть все-таки не могла. Ее разбирала злость – на кого, она сама толком не понимала.

На следующий день вечером, когда Иоко уже собиралась домой, служащая из приемной подала ей пакет, перевязанный шнурком. Хиросэ прислал этот пакет с посыльным.

Дома, у себя в комнате, Иоко открыла сверток. В нем оказался отрез дорогой коричневой шерсти. Когда опа развернула ткань, на кромке мелькнуло клеймо «Маде т Еп§1апй». Давно уже ни в одном из магазинов по осталось таких высококачественных товаров. В складке лежала записка.

Много лет ей не приходилось радоваться новому платью. Сейчас, впервые за долгое время, она вспомнила радостное ощущение быть нарядно и красиво одетой и некоторое время молча смотрела на лежавшую перед пей ткань. Что, собственно говоря, замышляет Хиросэ, па что он рассчитывает? Прислать ей ни с того ни с сего такой дорогой подарок – какой умысел за этим кроется? Она внутренне насторожилась, затем почувствовала ожесточение. И все-таки в душе она испытала блаженство при мысли о платье, сшитом из этой дорогой тонкой ткани. Эта шерсть годится и па костюм. Пойдет и для платья-костюма. А если сделать широкую юбку, а лиф украсить отделкой, возможно платье будет выглядеть эффектнее всего...

Она испытывала противоречивые чувства. Хиросэ был по-прежнему ненавистен, но радость при мысли о новом платье жила в душе совсем независимо от этой ненависти. Окружающая жизнь была так убога, всеобщая нищета так сильна, что у Иоко не хватало сил подавить в себе эту радость. Столько дней не видевшая ни отрады, ни утешения, она изголодалась сердцем по счастью и незаметно для себя стала слаба душой. Тем не менее где-то в глубине шевелилось тягостное сознание: «Я не должна принимать эту ткань, нужно вернуть ее».

Письмо было написано не по-казенному, как обычно писал Хиросэ, а почему-то гораздо более непринужденно:

«Случайно удалось достать хорошую ткань; посылаю ее Вам. Я плохо разбираюсь в европейских фасонах, но если эта шерсть будет Вам к лицу, носите ее. Мне хотелось бы увидеть Вас в этом платье.

Работы очень много, целыми днями верчусь как белка в колесе. Руководить лодырями-рабочими даже труднее, чем служить в армии. К счастью, нога почти совсем зажила. Обязательно приходите в гости двадцать третьего. Буду ждать с нетерпением. Отца уже нет в живых, мачеха с сестрой живут отдельно, и дома я совсем одинок. Даже поговорить не с кем. Я часто вспоминаю Вас. Только отец и Вы по-настоящему, искренне заботились обо мне, когда я был ранен. Этого я никогда не забуду. Если Вам что-нибудь понадобится, я готов сделать для Вас все, что окажется в моих силах. Быть Вам полезным – вот мое самое большое желание. Итак, с нетерпением жду двадцать третьего!»

Прочитав, Иоко сразу же разорвала письмо и скомкала обрывки. Пользоваться одолжениями этого человека равносильно оскорблению. Нет, больше она его не увидит. Она поспешно сложила лежавшую на циновке ткань и снова завернула в бумагу. Она твердо решила отослать подарок обратно. Сердце ее было полно гнева и решимости.

Но прошел день, наступил другой, а Иоко все не отсылала пакет. Разорванное и смятое письмо так и лежало, скомканное, в ящике ее письменного стола.

Нет, она была уверена, что не позволит Хиросэ обвести себя вокруг пальца с помощью такой нехитрой уловки. Она не сомневалась в себе, но убогая жизнь, изо дня в день ее окружавшая, вид жалких, опустившихся людей, которых она встречала на каждом шагу, привели к тому, что Иоко невольно пала духом. Не было никого, кто вселил бы в нее надежду на лучшее, светлое будущее. Не было никого, кто утешил бы ее ласковым словом любви. Запуганные угрозой попасть на фронт, истерзанные голодом, мужчины были слишком поглощены борьбой за собственное существование; не находилось ни одного человека, который позаботился бы о счастье молодой одинокой женщины. И женщина, терзаемая одиночеством, изголодавшаяся по любви, готова была искать любви даже у того, кто, в сущности, являлся ее врагом.