Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

Кунио успешно выдержал испытания на звание пилота второго класса, и это необычайно воодушевило его. Ему хотелось как можно скорее стать морским летчиком и получить истребитель или бомбардировщик. Но прежде нужно было уладить вопрос о любви. Срок окончания колледжа был сокращен, и точно так же необходимо было сократить и приблизить сроки обручения с Юмико.

С тех пор как Кунио узнал об отрицательном отношении отца к его намерениям, он внезапно изведал страдания любви. До сих пор у него не было случая испытать огорчения, неизбежно сопутствующие любви. С возникновением неожиданного препятствия в нем вспыхнуло безудержное желание бороться за свое чувство. Нужно, было сломить сопротивление родных, завоевать любовь с боя, ему мерещилось в этом что-то героическое, что-то возвышенно-прекрасное.

– Иоко, я собираюсь сделать Юмико формальное предложение. Вы одобряете? – взволнованно и в то же время несколько смущенно сказал он, сидя в комнате Иоко на подоконнике.

– Право, не знаю, что тебе на это ответить...—Иоко, склонившаяся над выкройкой, задумчиво покачала головой.– Ведь Юмико еще совсем дитя. Она еще ничего не смыслит в жизни...– Как старшей, Иоко было больно, при мысли, что ее юная, кроткая сестренка узнает горечь любви, неизбежную в эти суровые времена.– Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы Юмико ещё хоть немного пожила без тревог и волнений. Не знаю, поймешь ли ты меня...

Вот как? Ну, по правде говоря, об этом теперь толковать уже поздно.

– Что ты хочешь этим сказать?!

– Вчера я послал профессору Кодама письмо, в котором официально прошу руки Юмико.

Иоко была поражена. Делая вид, что не замечает ее удивления, Кунио потянулся и преувеличенно громко зевнул.

Лечебница профессора Кодама – двухэтажное желтое здание европейской архитектуры – стояла на открытом удобном месте, на небольшой возвышенности в районе Мэгуро. Профессор Кодама подкатил к подъезду на рикше. Он был в халате. Час назад профессора срочно вызвали к больному стенокардией, и он поспешно уехал, оставив в приемной больных, ожидавших приема. Из кармана его халата свисали резиновые трубки фонендоскопа. Сняв ботинки, профессор переобулся в комнатные туфли и вместе с вышедшей навстречу сестрой быстро прошел к себе в кабинет.

На столе лежало несколько писем. Пока заждавшиеся пациенты готовились войти в кабинет, профессор успел пробежать глазами адреса отправителей. Он надеялся найти письма от сыновей, служивших в армии, но от них писем не было. Зато ему бросилась в глаза размашистая, угловатая подпись Кунио Асидзава..

В кабинет вошла вдова, лет сорока, с увядшим лицом, -страдавшая застарелым катаром бронхов. Вытирая руки дезинфицирующим раствором, профессор думал про себя: «Что это вдруг понадобилось Кунио-куну?» Сестра надломила ампулу и готовила больную к уколу. Во втором этаже, где помещались стационарные больные, царила тишина. Пациенты входили один за другим: старушка, больная плевритом, молодая женщина, страдавшая воспалением почек, подросток, больной острым катаром кишечника, шофер, пытавшийся покончить жизнь самоубийством с помощью люминала... У каждого был свой особый характер, своя, непохожая на другие, болезнь. У профессора для каждого больного находилась приветливая улыбка. Все они стремились избавиться от своего недуга, все искали спасения у сэнсэя. И сэнсей тщательно, неторопливо обследовал пациентов, и это успокаивало их возбужденные нервы; когда человек заболевает, всякий, даже взрослый, становится капризным и неразумным, словно дитя... Профессор Кодама любил своих пациентов. У каждого из них имелось уязвимое место, свой особый недуг, с которым они были бессильны справиться сами. Отбросив стыд, не заботясь, что о них подумают, все они спешили за помощью к сэнсэю. И профессор относился к ним, как отец, великодушный и терпеливый.

В кабинете царил полумрак; усевшись на предложенный стул, больной успокаивался – тишина действовала благотворно. Вслед за женщиной, больной катаром легких, вошел старик. Подозрение на рак желудка... Старику около семидесяти, операция невозможна. Вряд ли он протянет еще полгода... Следующий больной – мальчик. По-видимому, у него глисты. С мальчиком – нарядная молодая мать. Профессор направляет их на анализ, и они уходят. Затем студентка – инфильтрат в легких. Профессор посылает ее в соседнее помещение на рентген. Наконец наступает перерыв. Уже полдень, пора обедать.

Пока собирали обед, профессор вышел в маленький садик, разбитый на небольшом пространстве между домом и зданием больницы, уселся в плетеное кресло подле горшочков с ярко-красной геранью и, закурив сигарету, распечатал письмо Кунио Асидзава.

С точки зрения профессора, Кунио тоже, несомненно, следовало отнести к числу заболевших. Принося извинения за неожиданное послание, он просил разрешения обручиться с Юмико. «Я принял решение в самом начале будущего года вступить в части военно-морского воздушного флота и, следовательно, готов отдать жизнь за империю»,– писал Кунио... Далее в письме говорилось, что перед вступлением в армию он тем не менее обязательно хотел бы обручиться с Юмико, «хотя бы ради того, чтобы унести с собой воспоминания о прежней жизни».

Пустые, эгоистичные доводы! Сыплет громкими, высокопарными фразами, а по существу – малодушный мальчишка. За рулем самолета, высоко в небе, он выглядит мужественным молодым воином, он сам, добровольно, идет служить в авиацию, торжественно провозглашая при этом, что готов отдать жизнь за империю... А на самом деле Кунио просто-напросто избалованный, своевольный мальчишка, сам не понимающий, как он еще слаб духом... Все так же улыбаясь своей неизменной улыбкой, профессор вложил письмо обратно в конверт. Об этом пациенте надо было посоветоваться с женой.

Не снимая халата, профессор прошел по застекленной галерее в просторную столовую, смежную с кухней, и уселся за стол. Легкий полдник состоял из ветчины с хлебом. Госпожа Кодама, наливая чай, бегло взглянула на письмо, которое муж, развернув, бросил на стол.

– Что это, он пишет о Юмико?!

– Да. Прочти.

Лицо госпожи Кодама омрачилось, словно она почувствовала что-то неладное. Это была худощавая женщина, аккуратно одетая в скромное, темных тонов кимоно, несмотря на преклонные годы сохранившая удивительно светлый оттенок кожи, хотя время, когда она употребляла белила, разумеется, уже давно миновало. Натура у нее была нервная, порывистая. Иоко целиком унаследовала бурный темперамент матери. Юмико, тихая, ласковая, пошла в отца.

Отодвинув тарелку, госпожа Кодама развернула письмо. Нахмурив брови, она старалась прочесть между строк то, о чем в письме прямо не говорилось ни слова – о том, что на сердце у ее дочери. С тех пор как оба ее сына были взяты в армию, любовь госпожи Кодама к Юмико стала еще ревнивее. Она тосковала по сыновьям; впрочем, тоска эта внешне проявлялась лишь в том, что госпожа Кодама еще более неутомимо и энергично руководила сложным хозяйством больницы, командуя медицинскими сестрами и распоряжаясь всей жизнью в доме.

Прочитав письмо, она вложила его обратно в конверт и молча принялась есть, запивая хлеб чаем. Профессор Кодама невозмутимо резал ветчину.

– Я уверена, что Асидзава-сан ни о чем не подозревает. Кунио написал это письмо, нс посоветовавшись с отцом.

– Возможно, возможно.

– Интересно, Иоко известно об этом?

– Очень может быть.

– Я, право, в затруднении... Ведь нам, пожалуй, не годится давать официальный ответ, раз родители не подтверждают предложение Кунио...

– Отчего же, можно ответить.

– Да, но ведь неизвестно, как относится к этому предложению Асидзава-сан. Как же мы можем отвечать?!

– Это тоже, пожалуй, верно...– Профессора ничто не может вывести из равновесия.

– Я позвоню Иоко по телефону, попробую разузнать, что, собственно, там происходит. Я думаю, так будет лучше всего.

– Да, но... А как же Юмико?

– Ей еще рано выходить замуж!

– Ты права, но если они оба хотят этого, может быть нам следует согласиться?

– Пусть сперва кончится война и Кунио благополучно вернется домой. Что хорошего, если и у Юмико, как у Иоко, муж уйдет в армию, не прожив с нею и года!

– Все это, конечно, верно. Но если рассуждать по-твоему, подходящего времени для свадьбы никогда не наступит. Война кончится еще очень, очень не скоро! Здоровые мужчины все будут взяты в армию.

– Может быть... Но нельзя же, заранее все предвидя, самим толкнуть девочку в пропасть. Кунио-сан будет служить и авиации, он сам пишет, что собирается отдать жизнь за империю!

Профессор рассмеялся. Очевидно, жена считает, что юноши, горящие желанием отдать жизнь за империю, не должны вступать в брак. В галерее послышались торопливые шаги сестры из аптеки.

– Сэнсэй! – позвала она.– Звонят от Араи-сан. Температура очень высокая, вас просят приехать непременно сегодня же...

– Араи, говорите?.. А, книготорговец! Хорошо, скажите, что приеду.

Госпожа Кодама снова развернула письмо Кунио и принялась его перечитывать. Она пыталась найти основания для решительного отказа.

До самого вечера госпожа Кодама все думала, передумывала и колебалась, как быть с Юмико. Сказать дочери о письме или лучше все скрыть? Конечно, письмо Кунио нельзя считать официальным предложением, но если Юмико тоже желает этой помолвки, то все же, может быть, следует ответить согласием и дать делу ход? Однако, по совести говоря, то обстоятельство, что Кунио Асидзава намерен «отдать жизнь за империю», чрезвычайно смущало госпожу Кодама.

Был уже шестой час, но Юмико еще не возвращалась из колледжа. Госпожа. Кодама подошла к телефону и вызвала Иоко.

– Ну, что у вас слышно? Все здоровы?

– Спасибо, да, все в порядке.

– От Тайскэ письма были?

– Давно не получала. Он ведь служит недавно. Наверное, некогда писать...

– Вот это жаль... Видишь ли, дело вот в чем... Отец получил письмо от Кунио-сан... Да, сегодня... Относительно Юмико. Тебе известно что-нибудь об этом?

– Да, слышала.

– От кого?

– Кунио сам рассказал мне. Сказать по правде, все это меня очень тревожит.

– Ах, вот как... Скажи, а отец и мать в курсе дела?

– Нет, они ничего не знают.

– Я так и предполагала. Ну, ясно! Вот потому-то я и затрудняюсь, как быть... Ведь мы же не можем дать ответ, не зная мнения родителей.

– Разумеется.

– И потом, ведь Кунио-сан собирается поступить в авиацию... У тебя муж в армий, если теперь и Юмико ждет такая же участь, я, право, этого не переживу... Ведь летчик – это самое опасное, правда?

– Да... Даже не знаю, что посоветовать. Может быть, мне поговорить с мамой?

– Это было бы самое лучшее, но я боюсь, не будет ли это неприятно Кунио?

– Но ведь рано или поздно"родители все равно все узнают. Попробую посоветоваться с мамой.

– Вот хорошо, так и сделай. По-моему, Юмико нечего торопиться с замужеством.

Телефон в доме Асидзава находился в коридоре, неподалеку от кухни. Госпожа Асидзава, приготовлявшая ужин, слышала разговор Иоко.

– О чем это ты собираешься со мной советоваться?

– Дело в том, что...– сказала Иоко, заглядывая в котел, не кипит ли вода,—Кунио-сан написал письмо отцу: он просит разрешения обручиться с Юмико. Мама, конечно, встревожена. Она говорит, что не знает, известно ли вам об этом предложении. Не зная вашего мнения, они с отцом не могут решить что и ответить...

– Ах, как же нехорошо он поступил! Нам придется просить извинения у профессора и госпожи Кодама! А с Кунио я еще поговорю хорошенько!

– Мама, не обижайтесь на нас,– тихо сказала Иоко.– Но, честное слово, и отец, и мать, и я сама – мы все были бы рады этому браку! Если бы не война, право никого лучше Кунио...

– Ничего не поделаешь, война всем приносит одно лишь горе,– Спокойная, выдержанная свекровь почти никогда бурно не проявляла своих чувств. Она повернула выключатель. На улице уже совсем стемнело. В электрическом свете ярко заблестела серебристая чешуя рыбы, лежавшей на кухонной доске.

В этот вечер Юхэй задержался в редакции и пришел домой поздно. В десять часов Кунио позвали в гостиную. Отец и мать пили чай за круглым столом. Толстые

портьеры закрывали окна, отгораживая гостиную от царившего на улице мрака, горела только одна высокая стоячая лампа, и комната, погруженная в полумрак, казалась какой-то особенно тихой и неприветливой. Отец уже переоделся в японское платье. В коротком халате он выглядел старше, чем обычно.

В котором часу ты завтра едешь? – спросил отец.

– Хочу выйти из дома в восемь утра.

– Смотри не увлекайся там чересчур, Кунио. Ты такой неосторожный,– напомнила мать.

– Я хочу поговорить с тобой относительно Юмико,– снова заговорил Юхэй.– Да будет тебе известно, что я от души приветствую твое намерение жениться на ней.

Кунио, пораженный его словами, внезапно почувствовал, что всю сто внутреннюю настороженность и враждебность как рукой сняло. «Нет, я все-таки очень люблю отца!» – подумал он.

– Юмико характером непохожа на Иоко, но, по всей видимости, она тоже очень славная девушка. Впрочем, у профессора Кодама и не может быть плохой дочери... Я вполне одобряю твой выбор.

«Ну, значит, все уладилось!» – подумал Кунио. Все окончилось, сверх ожидания, легко и просто. Он вздохнул с облегчением, сердце радостно забилось. «Нужно сразу же сообщить об этом по телефону Юмико!» – подумал он. Но отец продолжал:

Да, я вполне одобряю твое намерение, но, как я уже говорил тебе однажды, я никак не могу согласиться, чтобы ты теперь же, немедленно обручился с Юмико. Пожалуйста, не пойми меня превратно и постарайся сам хорошенько все взвесить.

Юхэю хотелось поговорить с Кунио, как говорит отец с сыном, привести ему все свои соображения и доводы, чтобы сын по-настоящему его понял. Но его слова вызвали в душе Кунио совсем обратную реакцию. Он весь так и вспыхнул гневом, решив, что отец ведет с ним нечестную двойную игру. Сперва заявил, что согласен, обезоружил его этим заявлением, а теперь утверждает нечто диаметрально противоположное... Кунио усмотрел в этом исключительно хитрый, коварный маневр. Он почувствовал себя обманутым, преданным.

– В скором времени ты должен уйти на военную службу. Надо думать, ты попадешь и на фронт. Должен сказать, что я отчасти понимаю твое стремление именно в такое время обручиться с Юмико. Но не забудь, что тем самым ты свяжешь девушку. Юмико должна будет ждать тебя, а неизвестно, когда ты вернешься. При таких обстоятельствах заставлять ее ждать – чрезвычайно жестоко. Впрочем, это было бы еще полбеды, если допустить, что ты вернешься благополучно. А если нет? К сожалению, приходится подумать и о таком варианте. Представь себе, что ты не вернешься,– что тогда? Для Юмико ничего не может быть ужаснее и трагичнее... Вот тут-то и возникает вопрос об элементарной гуманности. Она будет ждать, тебе это, конечно, приятно, но ей-то каково? В самом деле, взгляни на Иоко! Каждый день для нее пытка, она глубоко несчастна. Я и перед Иоко чувствую себя виноватым. А если еще и на Юмико обрушится такое же горе, мне оправдания не будет перед профессором Кодама. Ты, говорят, ни с кем не советуясь, по собственной инициативе послал ему письмо и, как я слышал, поставил и профессора и госпожу Кодама в весьма затруднительное положение.

При этих словах Кунио, молча слушавший отца, вскинул голову.

– Откуда это известно, что Кодама находятся в затруднительном положении?

– Что, что? Да они сами звонили сегодня по телефону.

– Значит, они сказали, что они против?

– В данном случае не может быть никаких «за» или «против». Ты сделал это предложение, ни с кем не советуясь, но ведь профессор не может отвечать тебе одному. Всему виной твое легкомыслие.

– Я понимаю все ваши выкладки,– вызывающим тоном сказал Кунио.– Все это не более чем словесные выкрутасы. Жизнь не укладывается в эти словесные формулы.

Такая аргументация невольно заставила отца улыбнуться. Что это, сын, кажется, пытается поучать его?!

– Да, я считаю, что вопросы любви нельзя разрешать с помощью этих надуманных истин,– с жаром продолжал Кунио, Вы сказали сейчас, что заставить невесту ждать – жестоко, что это негуманно... Это только кажется так со стороны. В любви не может быть «объективных» суждений... То, что на посторонний взгляд выглядит жестокостью, для двух любящих, напротив, может быть самым великим счастьем, которое они ни на что не променяют. Откуда вы знаете, может быть именно это обручение принесет нам радость, даст нам смысл жизни. Такие вопросы должны решать мы сами! – Купно рассуждал горячо, уверенно, резко. Это была та логика любви, которой каждый человек хоть раз в жизни отдает дань в юные годы. Опираясь на эту логику, молодость всегда нападает на старость. Прекрасная логика! Не столько логика, сколько поэзия, красивая песня...

– Твоя теория до известной степени справедлива. Отчасти я согласен с тобой. Но жизнь не совпадает с теорией. Она вносит в нее поправки... Даже самая правильная теория не применима на практике целиком, без поправок. Я полагаю, что пока «надо повременить с твоим обручением. До тех пор, пока существует такой порядок, при котором человека насильственно гонят на фронт и заставляют умирать на войне,—до тех пор твои доводы неприменимы к жизни.

– Вы коммунист, отец? – глаза Кунио внезапно сверкнули враждебным блеском.

– А тебе кажется, будто я похож на коммуниста? – Юхэй с улыбкой посмотрел на жену. Госпожа Сигэко сидела тихо, как будто затаив дыхание, и молча глядела на Кунио.

– А я нахожу это правильным, когда человек отдает жизнь во имя империи. Я знаю, что вы с самого начала были против моего вступления и армию. У нас с вами разные убеждения. Мне кажется, вы для того и противитесь моей помолвке, чтобы повлиять на мое решение стать летчиком. Но даже если я не смогу жениться на Юмико, все равно я твердо решил пойти в авиацию, так что, пожалуйста, не питайте на этот счет никаких иллюзий! Я не шкурник, чтобы из-за личных интересов поступиться своими убеждениями.

– Постой, постой! У тебя получается все наоборот. Ведь я говорю, что поскольку ты уходишь в армию, то именно поэтому обручению сейчас не время.

– Вы-нарочно подстроили мне эту ловушку! – закричал Кунио. Безрассудная юношеская горячность заставила его позабыть всякую сдержанность.

– Кунио, не смей говорить глупости! – не выдержав, вмешалась госпожа Сигэко.

– Оставь, дай ему высказаться. Нужно же послушать и его доводы. Итак, что же, по-твоему, нужно сейчас делать? А если Кодама не дадут согласия, как ты думаешь тогда поступить? спокойно спросил Юхэй; слова Кунио огорчили его, но все же, как отцу, ему хотелось как-нибудь помочь сыщу и поддержать его.

– Этот вопрос касается только нас двоих—Юмико и меня. Мы уж как-нибудь сами позаботимся о себе. Вот и все. Вы только что сказали, что Юмико согласна. Это главное. Все остальное – чисто внешние преграды, с ними мы как-нибудь справимся.

– Но ведь ты уезжаешь на фронт.

– Да, уезжаю. Надеюсь, вы не будете возражать против этого? Моя жизнь дороже всего мне самому, и я сам сумею о себе позаботиться.

– Ну ладно, ладно! Хватит на сегодня. У тебя еще будет время обо всем хорошенько поразмыслить завтра в дороге. Конечно, очень хорошо действовать со всей горячностью и пылом. Но, принимая решение, необходимо сохранять хладнокровие.

. – Ясно! – Кунио сердито передернул плечами и вышел из комнаты. Когда дверь за ним затворилась, госпожа Сигэко тихонько рассмеялась.

– Ох и характер! Никакого сладу с ним нет. И что только из него выйдет!

– Все постепенно уладится.– Юхэй закурил папиросу и вытянулся на диване.– В его годы все таковы. В «Синхёроне» тоже есть такие сотрудники... Но, видишь ли, люди нашего поколения с годами имели возможность постепенно пересмотреть свои взгляды, научиться понимать жизнь, короче – сделаться взрослыми. А у сверстников Кунио такой возможности нет. Их поколение в большинстве своем обречено на гибель в огне войны. Для них так и не наступит время, когда они найдут общий язык со своими отцами.

Юхэй был не столько огорчен, что сын не понимает его, сколько до боли жалел Кунио за его духовную нищету. Тайскэ .ушел. Теперь уйдет Кунио. Из родных с ним остались только старая подруга – жена, да изнывающая от одиночества Иоко... Юхэй закрыл глаза, пронзительно-остро ощущая в сердце великую скорбь войны.

Кунио плохо спал в эту ночь. Любовь, так неожиданно встретившая преграду, мешала ему уснуть. Ему казалось, будто только теперь, когда отец воспротивился его планам, он понял, как ему дорога Юмико. Отказаться от нее было для Кунио равносильно смерти. Он сердился на отца за его хладнокровие, за его «хитроумные» доводы, за то, что отец не понимал возвышенной красоты любви. Мысленно Кунио представлял себе, как он, одинокий, никому не нужный, уходит на фронт, становится летчиком, так и не получив разрешения обручиться с любимой. Его собственная фигура представала перед ним овеянной ореолом трагизма.

Гнев туманил рассудок, и Кунио готов был решительно за все порицать отца. Его возмущали взгляды отца и его холодное отношение к жизни. Да, отец – либерал, из тех, которые ведут страну к гибели, он не хочет победы в этой войне, он просто-напросто равнодушный наблюдатель событий, неисправимый пацифист! И конечно же Кунио полностью прав, когда идет против отца, раз отец придерживается таких антипатриотических убеждений!

На следующий день Кунио встал рано, позавтракал в одиночестве и собрался в дорогу. Затем решительным тоном заговорил с невесткой:

– Иоко, вы, наверное, слышали о моем вчерашнем разговоре с отцом? Имейте в виду, я не собираюсь отказываться от задуманного. Я намерен добиваться своего и хочу, чтобы вы знали об этом.

Иоко, убиравшая гостиную, ничего не ответила. В душе она тоже не одобряла этой помолвки.

Кунио вышел из дома, не попрощавшись с отцом. Идти на вокзал было еще рано. Он вошел в будку автомата и вызвал лечебницу Кодама. Юмико уже встала и собиралась на занятия в колледж.

– Здравствуй, Юми! Я сейчас уезжаю в Осака. Слушай, твой отец ничего тебе не говорил?

Юмико еще ни о чем не знала. Ее голос звучал в телефонной трубке тихо и тревожно.

– А, значит еще не сказал... Видишь ли, я написал ему письмо, в котором делаю тебе официальное предложение. Вчера у меня была из-за этого стычка с отцом... Нет, вообще-то он согласен. Только говорит, что надо подождать, пока кончится война. Мы с ним поссорились... Возможно, твой отец будет говорить с тобой на эту тему, так ты слушай и молчи. Поняла? Когда я вернусь из Осака, мы с тобой обо всем подробно поговорим. А до тех пор молчи, ни с кем ни о чем не спорь и жди. меня. Поняла? И ни о чем не" беспокойся, всю ответственность я беру на себя. Тебе ни о чем не надо тревожиться... Ну, как ты, здорова? Сейчас уходишь в колледж?.. Ужасно хочется с тобой повидаться, да времени нет. Как приеду, сразу же дам тебе знать. До свидания!.. Ну что ты, ничего со мной не случится, не бойся! Я за себя ручаюсь. Ну, до свидания!

Кунио вышел из телефонной будки и размашистым шагом пошел к вокзалу. На нем была студенческая куртка и фуражка, спортивные летные ботинки; в правой руке он держал чемоданчик. Он был уверен, что у него хватит сил для сопротивления отцу. В основе этой уверенности лежало сознание, что он не одинок – с ним сотни и тысячи юношей, таких же храбрых и готовых сразиться с врагом. Само государство на его стороне. Народ в подавляющем своем большинстве тоже его союзник. Все это люди, которые уж во всяком случае не дадут сбить себя с толку кучке таких равнодушных либералов и пацифистов, как отец. Да, он, Кунио, идет в ногу с эпохой; исполняя всего-навсего крохотную роль в трагических событиях эпохи, он представлялся себе большой и значительной личностью. Он станет офицером воздушного флота, он будет участвовать в войне, которая ведется во славу империи... Такие мысли попеременно с мечтами о Юмико волновали его душу.

Утром двадцать пятого октября на втором аэродроме города Осака, близ предместья Ина, открылся Восьмой авиационный студенческий праздник. В этот день, подхваченные волной стремительно нарастающих событий, молодые люди – участники праздника – находились в центре внимания; с ними носились, словно они и впрямь были самым драгоценным сокровищем родины.' Учебные самолеты-бипланы с оранжевыми крыльями кружили с опасной скоростью в небе, подернутом легкой пеленой облаков. На западе сквозь сиреневую дымку виднелась гора Роккосан, к северу от нее черными силуэтами протянулись вдаль извилины горной цепи.

Крутые виражи, спуск по спирали, полет в строю, специальный полет – первого и второго разрядов, полет стайкой, приземление на заданную площадку, сбрасывание вымпела, техника обращения с мотором... Студенты всех областей Японии, соревнуясь в мастерстве, оспаривали право на премию министра просвещения и командующего военно-воздушным флотом. Впереди их ждали авиационные соединения, ждала близкая война с Америкой. Все они мечтали прославиться на войне. Они даже не пытались критически оценить действия высшего руководства армии, разобраться в политике, проводимой правительством. Покорно подчиняясь уготованной им судьбе, они просто чувствовали себя храбрыми, молодыми, и в этом заключался для них весь смысл жизни. Раз государство ведет войну, значит правильно-и справедливо участвовать в этой войне; раз генералы приказывают, значит правильно и справедливо выполнять их приказ. И даже если это не так – все равно двигаться вместе со всеми по указанному сверху, проторенному большому пути гораздо спокойнее, чем оставаться в одиночестве.

Кунио Асидзава, загорелый, энергичный, в летней фуражке с опущенным под подбородком ремешком, отдыхал в палатке. Вокруг глаз па загорелом лице остались светлые круги от очков-консервов. Выл уже четвертый час, когда в небе с юго-западной стороны внезапно показался пассажирский самолет. По резкому наклону бортового стекла кабины с первого взгляда можно было определить, что это самолет типа «МС». Вскоре от самолета отделился вымпел, украшенный разноцветной тесьмой. Описав кривую, вымпел упал на землю.

Репродуктор на аэродроме заорал: «Вновь назначенный премьер-министр Тодзё, вылетевший сегодня утром с аэродрома Татэгава в Кансай для верноподданнейшего доклада его величеству императору, специально изменил свой маршрут, чтобы поощрить этот авиационный праздник, и сбросил с самолета вымпел со словами приветствия всем участникам соревнований!»

В те дни Тодзё пользовался огромной популярностью. Зрители, окружившие аэродром, разразились восторженными возгласами и махали руками, приветствуя самолет «МС». Эти приветственные крики выражали доверие к Тодзё, готовность вручить ему судьбы Японии. К войне! К войне! Толпа на аэродроме хотела войны. «Разгромим Англию и Америку, агрессоров Восточной Азии!» – кричали они и при этом не задумывались, какой трагедией обернется война для них самих. «К войне! К войне!» Военные, которые в скором времени примут непосредственное участие в войне, и студенты – будущие участники ожесточенных боев были героями этого праздника. Кунио Асидзава тоже находился в числе этих молодых героев.

Самолет «МС» на бреющем полете ушел в южном направлении, над аэродромом начали сгущаться сумерки. Горы черными силуэтами вырисовывались в небе, над равниной повеяло холодом.

Кунио провел эту ночь в общежитии вместе с товарищами, а наутро скорым поездом выехал в Токио. По возвращении нужно было немедленно увидеться с Юмико. Не случилось ли чего-нибудь за время его отсутствия? Кунио не доверял отцу. Он опасался, что отец способен предпринять какие-нибудь решительные шаги, чтобы помешать его планам. На сердце у него было тревожно.

Шесть студентов-летчиков, участвовавших в авиационном празднике от одного колледжа, вместе выехали из Осака. Четверым из них предстояло окончить колледж в декабре и немедленно вступить в авиацию.

Не удивительно, что разговор вертелся исключительно вокруг вопроса о том, будет или нет война с Америкой, и если будет, то с чего и как она начнется и как закончится.

Кое-кто придерживался компромиссной точки зрения, заключавшейся в том, что поскольку Америка не располагает достаточным количеством военных кораблей, чтобы вести боевые действия одновременно на двух океанах, то в конце концов она будет стремиться! любым способом избежать войны. Другие утверждали, что Америка' находится слишком далеко от Японии, чтобы оккупировать Японские острова, Япония же, в свою очередь, не' сможет оккупировать Америку, так как территория последней слитком обширна, и, следовательно, в конечном итоге война неизбежно примет затяжной, хронический характер. Третьи смотрели на вещи оптимистически: японский подводный флот не имеет себе равных по силе, японские подводные лодки могут, не всплывая на поверхность, достигнуть берегов Калифорнии и вернуться обратно; это значит, что на территории противника начнется паника, что и приведет Америку к краху.

Эти задорные, жизнерадостные разговоры напоминали веселое оживление спортсменов-альпинистов накануне подъема в горы. Абсолютно уверенные, что война не может закончиться иначе, чем полной победой, они с наслаждением рисовали себе предстоящие испытания и трудности. Но так же как альпинисты, собираясь штурмовать высоту, набираются решимости в предвидении будущих испытаний, так и у этих юношей при мысли о предстоящих боях невольно возникало в душе чувство какой-то безотчетной тревоги и смутного опасения.

– Если действительно начнется война, весь народ должен по настоящему включиться в борьбу. Но, к несчастью, в современной Японии слишком много эгоистов...– рассуждал студент Мицуо Акаси, по-турецки усевшись на скамье и дымя сигаретой. Поезд шел по равнине Сэкигахара, затянутой дымкой дождя.– Взять хотя бы промышленников. Они делают вид, что сотрудничают в войне, а па самом деле наживаются на этом. Расширяют свои фабрики и заводы не столько ради увеличения производства, сколько ради наживы,– думают воспользоваться моментом, чтобы сделаться миллионерами... Я, как известно, не социалист, но теперешние капиталисты и впрямь ведут себя возмутительно! Пользуются трудностями для усиления собственного влияния. Нет, нужно, чтобы армия взяла предприятия капиталистов под самый жесткий контроль!

– А теперь, друг, не одни капиталисты такие! – поддержал его другой юноша, небольшого роста, с сосредоточенным загорелым лицом и живыми, умными глазами. Его звали Масахару Итано.– Да, Японии еще далеко до такого строя, который обеспечил бы ведение настоящей войны! Возьми торговцев, возьми чиновников—все помышляют только о собственной выгоде.

Даже профессора в университетах ничем от них не отличаются. Вы думаете, вопрос с профессурой удалось уладить арестом двоих человек – Оути и Каваи? Как бы не так! Все эти либералы до сих пор еще держатся на университетских кафедрах.