Текст книги "Тростник под ветром"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Лейтенант Кунио Асидзава вылетел в составе эскадрильи бомбардировщиков с авиационной базы на острове Перирю. Перирю – крохотный плоский островок на юго-западе архипелага Палау, окруженный коралловыми рифами и как будто плавающий на поверхности моря. Это абсолютно безлюдный островок, заросший кокосовыми пальмами и папайей.

Американские подводные лодки дни и ночи держали архипелаг Палау под наблюдением. Как видно, массовый' вылет японских самолетов с острова Перирю был замечен, и сообщение немедленно передано американскому командованию. А может быть, обнаружить японские самолеты помогли чуткие радарные установки. Рассчитав предельную дальность полета японских бомбардировщиков, соединения американского флота поспешно отодвинулись за пределы зоны полета японской авиации.

Кунио и его боевые друзья обшарили весь район к западу от Сайпана, насколько им позволяли запасы горючего, но внизу, под крыльями самолетов, расстилалось только лазурное море, сверкавшее на солнце легкой рябью.

– Противник не обнаружен. .

– Противник не обнаружен...

После долгого бесплодного полета эскадрилья разделилась. Звено Кунио Асидзава, уже не имевшее достаточно горючего, чтобы вернуться на свою базу на острове Перирю, полетело по направлению к острову Яп. Кунио и раньше не раз случалось приземляться на этом острове. Яп – зеленый островок, сплошь заросший густым пальмовым лесом. В лесу жили туземцы, племя канаков,– полуобнаженные женщины в коротеньких юбочках и мужчины в набедренных повязках из пальмовых листьев. Вокруг их маленьких хижин валялись камни, иные не меньше метра в диаметре,– у канаков они играли роль денег. Сверху, с воздуха, Яп выглядел крохотным, ненадежным клочком земли, затерянным среди бескрайних океанских просторов.

Однако на этот раз, когда эскадрилья приблизилась к острову, над ним еще летали американские истребители. Очевидно, бомбардировщики уже сделали свое дело и успели ретироваться. Здание штаба горело, стартовые дорожки сплошь зияли воронками, на изуродованном зеленом поле аэродрома догорали остатки уничтоженных самолетов. Садиться было некуда. А между тем в баках уже не осталось горючего. Дать бой они не могли, вернуться на землю—тоже. Да, операция закончилась плачевно!

Нет для самолета более трагического положения, чем потерять возможность совершить посадку. Пока самолет в воздухе – это грозная сила, но, лишившись возможности приземлиться, он становится беспомощным и бессильным. Десятки японских летчиков, измученных долгим полетом, кружили над островом Яп с неизрасходованным грузом бомб. Положение было отчаянное. Взлетные дорожки горели и были испещрены воронками.

Кунио Асидзава набрал высоту и полетел в сторону моря. Здесь он открыл люки и сбросил бомбы. Черные комки бомб длинным косым рядом обрушились в море, вздымая высокие водяные столбы.

Самолет летел так низко, что взрывной волной качнуло крылья. Кунио развернулся на сто восемьдесят градусов и снова полетел к аэродрому. Он успел заметить, как один из самолетов его звена, неуверенно снижаясь, зашел на посадку. Стараясь избежать воронок, летчик снизился слишком резко и, раньше чем успел очутиться над летным полем, задел крылом за верхушки высоких пальм. Накренившись, самолет коснулся земли и упал набок. Оторванное крыло отлетело далеко в сторону.

Кунио огляделся по сторонам. В воздухе кружилось не меньше двадцати самолетов. Чем скорее он приземлится, тем больше шансов на спасение. До предела выжимая мотор, он зашел на посадку, сделал плавный поворот и вывел самолет на одну линию со стартовой дорожкой. Земля приближалась с каждой секундой. Она казалась страшной, эта земля. Солдат наземной службы машет флажком... Здание штаба горит, окутанное клубами дыма... Все внимание Кунио сосредоточилось только на стартовой дорожке, мысленно он прикидывал высоту и скорость полета.

На посадку он зашел безупречно. Дорожка стала огромной. И тогда до ужаса ясно стали видны воронки, оставшиеся на месте разрыва, бомб. Но руль уже не повиновался Кунио. Не оставалось ничего другого, как садиться, не меняя направления полета.

Шасси мягко коснулись земли, самолет покатился вперед, но, пробежав метров триста, угодил в воронку, нырнул носом вперед и опрокинулся. От удара Кунио потерял сознание, но почти тотчас же пришел в себя. Горючего в баках не осталось, и взрыва не произошло. Кунио лежал распростертый на потолке самолета. Люк оказался над головой. Из команды никто не пострадал, только солдат-стрелок вытирал кровь со лба. Измерительные приборы и радио разбились вдребезги.

Кунио приподнялся и попытался выбраться из самолета. В этот момент в его самолет со страшной силой врезался другой, тоже пытавшийся совершить посадку. Кунио опять потерял сознание.

В этот день на одном лишь острове Яп разбилось при посадке не менее тридцати самолетов. Аэродром превратился в настоящий склад дюралюминиевого лома. Все это были ни к чему не пригодные обломки.

Так, без всякого боя, были уничтожены воздушные силы, базировавшиеся на острове Перирю. База на острове Яп на ближайшие дни была' выведена из строя. База на острове Трук уже находилась в руках противника, острова Сайпан и Тиниан – в огне орудийных залпов. Военно-морской флот Японии, потерявший все мощные авиационные базы, защищавшие подступы к южным водам Тихого океана, оказался в положении человека, которому обрубили руки и ноги.

С этого дня Япония окончательно потеряла контроль над южной зоной Тихого океана. Исход войны решился, «Страной Восходящего Солнца» называли Японию, но с этого дня ее солнце стало клониться к закату.

На Сайпане и Тиниане сухопутные войска еще оказывали слабое сопротивление противнику, но ни флот, ни армия уже не могли им помочь. Оставалось только, сложа руки, издали наблюдать за трагической гибелью своих братьев. Вера, которую питал когда-то народ к правительству и к военному руководству, окончательно рухнула, мечты о блистательной победе, кружившие головы в начале войны, развеялись в прах.

Раненого Кунио Асидзава поместили в лазарет на острове Яп и в начале июня в числе других переправили на эсминце на остров Палау. К этому времени командование уже приняло окончательное решение оставить базу на острове Перирю; всех летчиков и персонал аэродромов переместили на Палау. Военные руководители решили отказаться от обороны южных вод Тихого океана и, отступив до линии Филиппины – Тайвань, защищать оккупированные территории в западной зоне.

Улицы города Корол – столицы архипелага Палау – наполовину выгорели во время бомбежек, которым город подвергся в марте. В мае на острове высадилась бригада под командованием Иноуэ, но сухопутные части, не имевшие авиации, были совершенно беспомощны перед воздушными налетами, которые продолжались непрерывно с конца июня. Бригада Иноуэ вскоре покинула Корол и, переправившись на главный остров Палау, окопалась там в горах, бессмысленно охраняя пустынные скалы.

Продовольственные склады сгорели во время бомбежек, и на острове с каждым днем все сильнее ощущался голод. Раньше все необходимое доставляли из Японии. За один последний год войны на острове Палау и в городе Корол погибли голодной смертью десятки тысяч людей.

Двадцать третьего июня крейсер «Натори» вывез из Палау в Давао всех летчиков и технический персонал военно-воздушных сил, которые собрались в Палау после того, как их самолеты погибли на южных островах Тихого океана. Теперь им предстояло снова участвовать в боях на линии Филиппины – Тайвань. В числе этих летчиков находился и Кунио Асидзава.

Американские подводные лодки рыскали вокруг архипелага Палау. Прикрытие крейсера «Натори» с воздуха осуществлял один-единственный гидросамолет – «башмачник», как его называли. Около пятисот летчиков, собравшихся на палубе «Натори», с безмолвным отчаянием смотрели на следы, прочерчиваемые в воде торпедами.

Улицы Давао кишели ранеными, доставленными с южных островов и с Новой Гвинеи. Крейсер «Натори» отправился в новый рейс, приняв на борт около тысячи человек из числа гражданского населения, но на обратном пути, уже вблизи рейда Давао, наскочил на мину и затонул. Почти все находившиеся на борту погибли.

Кунио был ранен в левую руку. Хирург отнял ему три пальца. Кунио ежедневно ходил на перевязку в госпиталь. От Юмико он давно уже не получал писем. Он тоже не писал ей. Но после ранения ему вдруг захотелось снова ее увидеть. Он даже слегка раскаивался, что во время их последней встречи объявил девушке о вечной разлуке.

Почти все летчики-офицеры пессимистически оценивали положение на фронте. Авиация полностью уничтожена. А большая часть военного флота потоплена...

Об отставке всего кабинета Тодзё летчики впервые услышали от команды «Натори». В Давао эти слухи подтвердились. Узнали они и о сформировании нового кабинета Коисо-Ионаи. Многие офицеры возлагали надежды на адмирала Ионаи. Но все же каждому было ясно, что смена кабинета не может предотвратить трагедию заката.

Однако члены Тайного совета Хироси Минами и Нариаки Икэда придерживались другого мнения: они считали необходимым образовать новый кабинет, который привел бы войну к быстрейшему окончанию. Есимити Хара согласился провести тайное совещание, созванное 14 июля по их инициативе на вилле одного промышленника, в окрестностях Иокогамы (в Токио организовать встречу было опасно).

На этом совещании присутствовал и Фумимаро Копоэ. Неизвестно, повлияла ли на Коноэ идея Сэцуо Киёхара о свержении правительства Тодзё, но и без того Коноэ всегда занимал резко враждебную по отношению к Тодзё позицию. Поэтому участие в этом совещании было связано для Коноэ с немалым риском. Как только его автомобиль выехал из Оги, где у Коноэ имелась загородная вилла, за ним началась слежка. Опасаясь ехать напрямик в Иокогаму, Коноэ выбрал далекий окружной путь через Фудзисава и Камакура. В пути у жандармов не хватило бензина; благодаря этой счастливой случайности Коноэ смог избавиться от преследователей и благополучно прибыл на совещание.

На этом секретном совещании председатель Тайного совета Хара наконец-то присоединился к мнению Коноэ и Минами. Была принята важная резолюция: отныне ответственные сановники государства перестанут поддерживать Тодзё. Генерал Тодзё, вне себя от ярости, вынужден был подчиниться решению, но так бесновался от злобы, что пытался вставить в декларацию об отставке слова о «коварном заговоре сановников», и только военно-морской министр Номура кое-как уговорил его не заявлять об этом публично.

К власти пришел новый кабинет, но он был бессилен повернуть вспять заходящее солнце. Да это и не могло быть иначе. Между военными и правительственными кругами не существовало больше никакого согласия, промышленники и финансовые тузы наживались на военных поставках, а народ, стремясь избежать гибели, помышлял только о том, чтобы как-нибудь уберечься от преследований правительства. Кругом царили нищета и насилие, всеобщее одичание, отчаяние, упадок нравов. Улицы гудели от слухов, запуганные, сбитые с толку люди верили любым небылицам.

Через месяц после отставки правительства Тодзё освободили Сэцуо Киёхара. В последние дни пребывания в тюрьме производилось «идеологическое дознание», в результате чего был изготовлен бессмысленный протокол, имевший чисто формальное значение. В конце концов Киёхара так и не понял, за что его арестовали и почему освободили.

Получив от Иоко Кодама письмо с отказом, Уруки ощутил такую тоску, словно один-одинешенек скитался среди бескрайней пустыни. Прошла неделя, другая, а он все не мог совладать с этой тоской. Он вдруг понял, что, в сущности, уже давно совсем одинок.

Собственно говоря, ведь и в армии, и на фронте, да и после, когда, заболев малярией, он вернулся на родину, всегда и повсюду он был одиноким. А сейчас стал еще более одиноким. И не только он – одинокими чувствовали себя все японцы. Уруки казалось, будто все японцы повсюду в Японии страдают от такого же одиночества и тоски.

По роду своей работы Уруки с утра и до вечера занимался известиями и новостями, приходившими со всех концов света. В последнее время известия поступали самые безотрадные. Уже после получения письма с отказом от Иоко ему пришлось сообщить о падении острова Сайпан, потом он написал статью о военном поражении на острове Тиниан. Даже сообщение об отставке Тодзё уже никого не обрадовало. На китайском фронте начали действовать бомбардировщики типа «Б-29». Можно было с уверенностью сказать, что скоро эти бомбардировщики начнут операции против Японии с базы на Сайпане.

Агентство «Домэй Цусин» слушало передачи иностранного радио и само занималось радиопропагандой. Таким образом, ежедневно по нескольку раз в контору агентства поступали известия об отчаянном положении на европейских фронтах.

Германия – главный стержень «оси» – все быстрее катилась к краху. Было совершенно очевидно, что силы немцев тают. А падение Германии неминуемо грозило завтра же сказаться на судьбах Японии. «Что же наступит потом?..» – эта тревога повергла Уруки в еще большее уныние. Будущее не сулило ничего светлого ни ему лично, ни всей стране.

Нигде, ни в чем он не находил спасения от гнетущей тоски. Государство, общество – все являло собой картину полной опустошенности и отчаяния. Единственная радость, которая еще могла заполнить тоскующее сердце, была любовь. В любви к женщине Уруки мерещился выход из одиночества. В эту мрачную эпоху только сугубо личные переживания еще могли придать человеку желание жить, вселить какие-то надежды, подарить счастье.

И, отвергнутый, он– с еще большим упорством решил добиваться этой любви.

В один августовский воскресный полдень Уруки отправился в больницу Кодама навестить Иоко. Она похудела– сказалось утомление после летней жары. Уруки так встревожил ее усталый вид, словно это касалось непосредственно его самого.

В обмотках, в полувоенном костюме, который обязаны были носить все японцы на случай воздушной тревоги, Уруки выглядел совсем неподходяще для объяснения в любви. Говорил он о самых обычных вещах, и нужно было очень внимательно прислушиваться к его словам, чтобы уловить в них нечто отличное от привычных, избитых фраз.

– ...в доме, где я живу, много семейных, целый день не прекращается шум,– детишки плачут, бранятся хозяйки... Сперва меня это раздражало, но теперь, поразмыслив, я пришел к выводу, что подлинная жизнь как раз и заключается в этой суете. Человек не может существовать в одиночку. Жена, дети, бесконечные хлопоты и труд – в этом и состоит главный смысл жизни... И когда я это понял, мои соседи показались мне гораздо счастливее меня. Подчас мне кажется, что до сих пор я даже и не жил настоящей жизнью. Принято считать, что мужчине свойственно увлекаться работой, ему присуща жажда славы, честолюбие, дух соперничества и тому подобное... Но в наше время не осталось, право же, ничего, что могло бы действительно поглотить все помыслы человека. Все эти стремления представляются теперь такими пустыми... Одно лишь остается у человека – любовь. Только она еще может придать ему моральные силы. Большая, настоящая любовь – вот основа всей жизни. Только на этой основе впервые приобретают смысл и страсть к труду, и честолюбие, и другие понятия такого рода... Теперь я вижу, что если рассматривать всю мою предыдущую жизнь под таким углом зрения, то окажется, что была она совершенно пустой и прошла чересчур уж бесплодно... В последнее время я почти болезненно ощущаю эту пустоту. Дальше жить с такой тоской невозможно...

Иоко внимательно слушала Уруки, потупившись, сложив руки на коленях. Ей не хотелось встречаться с

Уруки. Опа.считала, что потеряла право открыто и честно заглянуть ему в лицо. Уруки говорил один, не требуя «инета, как будто поверяя ей свои сокровенные думы. Но его речь казалась Иоко слишком абстрактной, полной общих мест, далекой от жизни. Если бы он более непосредственно апеллировал к ее чувствам, она лучше восприняла бы его слова. И все же в них звучало что-то искреннее, серьезное, что невольно внушало доверие.

– Самая большая трагедия, порождаемая войной, состоит, по-моему, в том, что рвутся узы любви,– продолжал рассуждать Уруки.– Когда на фронте погибает солдат, это означает, что разрушается и погибает любовь нескольких человек сразу—его родителей, жены и детей... Вот что главное. Вы сами пережили эту трагедию’... Л когда горе множится бесконечно, вот тогда-то жизнь и становится такой ужасной, какой она стала сейчас. Но в современной Японии любовь не имеет права на существование. Какая чудовищная ошибка! Первое условие для счастья народа – иметь право любить, знать, что твоей любви ничто не препятствует и не угрожает. Государство, которое предъявляет требования, идущие вразрез с этим стремлением, не может считаться государством, созданным в интересах народа. И в этом смысле, мне кажется, с нынешним государством необходимо бороться... Без такой решимости, без готовности защищать свое счастье нельзя брать на себя ответственность за любовь...

Уруки все продолжал рассуждать на тему о «любви вообще».

Чем сильнее он ощущал любовь, которую питал к Иоко, тем серьезнее и все более по-ученому звучали его слова. Молча слушавшей Иоко они казались непонятными и далекими, лишенными тепла, которое согрело бы душу. И сколько ни толковал Уруки о своей любви, о своей решимости и чувстве ответственности, она инстинктивно чувствовала, что отвергнуть его любовь вовсе нетрудно.

Он просидел часа полтора, наговорив целую кучу всяких премудростей, и наконец поднялся, так как уже вечерело. Иоко вздохнула почти с облегчением, когда беседа закончилась. Но когда, взяв шляпу, Уруки уже собирался выйти из гостиной, он вдруг обернулся и взял ее за руку. Она испуганно попыталась отстраниться.

– Позвольте мне задать только один вопрос... – умоляюще сказал он. – Скажите, я не противен вам? Говорите откровенно, не бойтесь. Иногда мне кажется, что вы не согласны оттого, что я был другом Асидзава... Или, может быть, вы решили вообще больше никогда не выходить замуж?

Больше всего страданий причиняли Иоко воспоминания не о муже, а о Хиросэ. Содрогаясь от внутренней боли, она тихонько отняла руку.

– Не надо ни о чем спрашивать, прошу вас... Я сама еще не знаю, как мне быть и что делать дальше...

Уруки, ссутулив широкую спину, надел ботинки, бросил на нее последний испытующий взгляд, уныло нахлобучил шляпу и вышел на улицу. Когда его шаги замерли в отдалении, Иоко подумала, что нехорошо обошлась с этим человеком. И ей стало грустно, что она бессильна хоть чем-нибудь ответить на его большое, хорошее чувство.

Ранним утром в конце сентября жена Кумао Окабэ, Кинуко, провожала свою девочку на вокзал Уэно. Тысячи школьников ежедневно эвакуировались из Токио в глубинные районы страны, начиная от префектуры Нагано и вплоть до теплых источников района Тохоку. Токио был уже обречен. Сама Кинуко не могла покинуть город, пока муж сидел в тюрьме в Иокогаме.

Девочке было всего десять лет. В стеганом, на вате, капюшоне, который носили все дети на случай воздушной тревоги для защиты от осколков, с рюкзаком за спиной, в брюках, она едва передвигалась под тяжестью вещей и одежды. На вокзале Уэно была страшная давка. Платформы заполнили школьники, спекулянты, эвакуирующиеся жители Токио. Провожающих к поезду не подпускали, матери оставались у входа на платформу и оттуда прощались со своими детьми – громко кричали, давали последние наставления, поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть удаляющиеся фигурки, а когда /к-то скрывались в толпе, тихо, беззвучно плакали. Так, плача, они стояли, цепляясь за ограду, до тех пор, пока поезд, увозивший детей, не отходил от платформы. Никто не мог бы сказать, когда теперь доведется свидеться. Возможно, они расставались навеки.

В эту ночь Кинуко не сомкнула глаз до утра. Она прислушивалась к каждому порыву ветра, ей все чудилось, будто девочка вернулась домой. Кинуко всегда жила только семейными интересами, война и политика не слишком занимали ее, но сейчас она остро почувствовала весь ужас войны – ведь у нее отняли и ребенка и мужа. Она встала и сняла одну ставню. Ей казалось, будто через это небольшое отверстие ее сердцу легче подать весть сердцу уехавшей девочки.

Юхэй уже выписался из больницы, но все еще большей частью лежал в постели. В его комнате горел огонь – как видно, он до глубокой ночи читал.

Десятки тысяч матерей, разлученных со своими детьми, коротали бессонную ночь. Иногда по небу пробегали белые лучи прожекторов, бесшумно перекрещиваясь в облаках. Земля, погруженная в непроницаемый мрак, казалось, затаила дыхание от страха.

Однажды утром Кинуко подала отцу визитную карточку. Юхэя спрашивал посетитель. Это оказался директор типографии «Тосин», Дзюдзиро Хиросэ.

Юхэй принял гостя в обставленной по-европейски гостиной. Хиросэ немного волочил ногу, но вид у него был цветущий. Умный, живой взгляд и волевое лицо производили приятное впечатление. Он казался настоящим мужчиной, энергичным и полным честолюбивых замыслов.

– Я слыхал, вы были больны. Надеюсь, сейчас вам лучше? – приветствовал он Юхэя. Говорил он громко, привычным к команде голосом.

– Да как вам сказать... Иногда вот встаю, а то опять валяюсь в постели...

Хиросэ принес подарок – коробку заграничных сигар. Таких сигар давно уже не продавали ни в одном магазине. Но управляющий Иосидзо Кусуми, как настоящий чародей, владел искусством доставать что угодно.

– «Синхёрон» постигла весьма прискорбная участь... Собственно говоря, я позволил себе обеспокоить вас своим посещением именно потому, что хотел поговорить о вашем журнале...– деловым тоном начал Хиросэ.

Юхэй вдруг ощутил слабую надежду.

– Как я слышал, господину директору запрещено руководить журналом. Так вот, я хотел предложить гам: что, если бы вы, оставаясь, так сказать, в тени, целиком и полностью передоверили журнал мне? Если формально дело будет обставлено так, что капитал будет считаться моим и все управление буду осуществлять я один, то, полагаю, препятствий к возобновлению издания не встретится.

– Информационное управление не разрешит.

– Вы имеете в виду второй отдел? С начальником второго отдела Хасида я знаком довольно близко. Всего лишь два дня назад мы вместе ужинали в Акасака. Я могу поговорить с ним. Не беспокойтесь, я это улажу.

– Ничего не выйдет. Передавать издательские права, название и все прочее мне категорически запретили, так что возобновить издание в какой-либо форме нам не удастся. И прежде всего, нам не отпустят фондов бумаги.

– Все это, господин директор, момент чисто формальный. Конечно, через главные ворота нам хода нет. Ну а черный ход остается открытым...– Хиросэ засмеялся.—А бумага—это вообще пустяки. Да и вопрос с названием безусловно можно будет уладить. Так что, если только вы согласитесь, господин директор, то я уверен, что все устроится наилучшим образом. На днях я собираюсь наведаться в Информационное управление и потолковать с Хасида. А затем еще раз приду к вам сообщить о результатах беседы. И если все пройдет гладко, то прошу вас согласиться. Я немного занимаюсь типографским делом, строительными материалами, углем – одним словом, связан с разными предприятиями; но хочется все же заняться чем-то, имеющим, так сказать, большее отношение к культуре... Ну, и вообще было бы очень жаль, если такой старый, известный журнал, как «Синхёрон», прекратит свое существование... Вот я и думаю – нельзя ли как-нибудь возобновить издание? Могу вас заверить, если уж я возьмусь за это дело, то свои обещания выполню. Пока обстановка не изменится к лучшему, вы, господин директор, будете оставаться в тени. Для этого вполне достаточно нашей с нами секретной договоренности. Итак, что вы на это скажете?

Слова Хиросэ звучали настойчиво, почти агрессивно и были чем-то неприятны Юхэю. И все же ему хотелось бы воскресить «Синхёрон»,.будь это и вправду возможно. С некоторыми неприятными сторонами можно и примириться...

– Насколько мне известно, «Синхёрон» вызвал недовольство господина Тодзё, и это привело к запрещению. Это правда?

– Да... Во всяком случае, это тоже сыграло известную роль.

– Вот видите. А теперь кабинет сменился, так что и вовсе беспокоиться не о чем.

– Да, но и помимо этого были разные осложнения. Шесть моих сотрудников до сих пор находятся под арестом. Боюсь, что возобновить издание нам ни под каким видом не разрешат...

– Обвиняют в коммунизме, да? Слышал, слышал. Разумеется, если журнал останется таким же, каким он был до сих пор, власти, пожалуй, и впрямь не пойдут нам навстречу, но мы с вами сделаем решительный поворот на сто восемьдесят градусов. Вот, например, есть такой журнал, называется «Корон», усиленно пропагандирует милитаризм и пользуется у властей отличной репутацией. Директор журнала Уэхара – ставленник Иоскэ Мацуока, капитал, говорят, нажил в Маньчжурии. Вот с кого нам следует брать пример. Мы с вами тоже будем действовать точно так же, иначе у нас, само собой разумеется, ничего не выйдет. «Синхёрон» – журнал популярный, покупают его охотно, так что все будет зависеть от нас самих: будем действовать умно, и журнал будет процветать, вот увидите. В первую очередь покажем Информационному управлению, что мы действительно перестроились. Дадим им на проверку содержание первого номера и попросим указаний – тут уж у них не найдется повода для придирок. Будьте спокойны, господин директор, работа пойдет! Во всяком случае, в теперешние времена необходимо в первую очередь наладить контакт с чиновниками – без этого никакое дело не выгорит.

В Информационном управлении у меня есть кое-какие связи, так что на этот счет не тревожьтесь...

– Благодарю вас за предложение...– Лицо Юхэя приняло холодное выражение.– Боюсь, что покамест не стоит продолжать этот разговор. У меня самого еще остались кое-какие возможности, над которыми я собираюсь подумать. Весьма вам признателен, но...– Он старался говорить мягко, но в душе отнюдь не испытывал добрых чувств. Этот коммерсант, этот нечистоплотный делец, наживший капитал на темных сделках, собирается подвизаться в области печати – какой абсурд! Если бы Юхэй хотел поступиться принципами и сотрудничать с милитаристами, зачем же он тогда в течение долгих лет вел мучительную борьбу с властями, приносил столько жертв, терпел оскорбления? Дельцы – люди без убеждений, без принципов, способные хладнокровно выполнять любые требования правительства, лишь бы это сулило наживу. Нет, ' он не хочет, чтобы грязные руки такого субъекта пачкали славную историю сопротивления его журнала. И все же... Почему в современной Японии, которая неотвратимо клонится к закату, этот директор типографии Хиросэ процветает и набирает силы так же стремительно, как утреннее солнце, поднимающееся к зениту? Он спекулирует и углем, и строительными материалами – всем чем угодно; нужно лишь ловко столковаться с чиновниками, искусно обойти рогатки суровых законов экономического контроля – и катастрофа, переживаемая страной, способна дать ему неисчислимые возможности обогащения. Он увеличивает свой капитал, наглеет, постепенно станет, пожалуй, крупным дельцом, видным финансистом и коммерсантом. Этот Хиросэ, очевидно, относится именно к такому разряду людей. Такое понятие, как свобода, вообще лишено для него всякого смысла. То, ради чего Юхэй боролся, рискуя жизнью, для Хиросэ представляется чем-то дурацки-бессмысленным. Все, из чего нельзя извлечь прибыль, кажется ему совершенно нелепым. Эгоизм, моральная нечистоплотность дельца! Ни государство, ни народ не имеют в его глазах никакого значения – он поклоняется только деньгам. Анархисты, космополиты – вот кто такие эти люди.

Под предлогом, что ему нужно идти к врачу, Юхэй, поднявшись с кресла, холодно попрощался с гостем.

С утра зарядил мелкий упорный дождь и лил целый день, не усиливаясь и не переставая. Деревья в саду, кусты, земля – все. напиталось влагой. В гостиной, по углам, под креслами, сгустились синие тени, воздух был насыщен влагой.

Это был третий визит Уруки с тех пор, как он объяснился Иоко в любви. Он держался теперь более непринужденно, как видно несколько привыкнув к ее обществу, но все же душевной близости между ними не возникало. Иоко сидела в кресле как каменная. Казалось, все ее существо застыло в холодном оцепенении. Пальцы, огрубевшие от постоянной работы с лекарствами, озябли.

– Как холодно, правда? Уже впору топить. Но угля нет...

– Да. У меня тоже дома не лучше. Не представляю, как мы переживем эту зиму. Ни газа, ни электричества...

– Да, мама просто в отчаянии. Я-то от природы оптимистка, смотрю на вещи легко, а мама всегда такая беспокойная, вечно тревожится о будущем... Вот и мое вдовство не дает ей покоя...– Иоко улыбнулась; в этой улыбке как будто сквозила насмешка над собой.

– Она что-нибудь говорит вам?

– Нет. Только, наверное, мой вид действует ей на нервы...—И Иоко громко рассмеялась.

Окно, задернутое толстыми ковровыми гардинами и черной маскировочной шторой, придавало гостиной мрачный вид. Уруки и Иоко сидели вдвоем, точно запертые в пещере, отгороженные от всего мира. Свет проникал только справа, сбоку падая на лицо Иоко, и от этого, даже когда она смеялась, казалось, будто смеется только половина ее лица, другая же сохраняет угрюмую неподвижность. На черной лакированной крышке рояля стояли часы в виде небольшой золоченой клетки; маленькая красная птичка, качаясь, отмечала секунды. Одна лишь эта птичка двигалась в напряженной тишине комнаты. Разговор явно не клеился.

Иоко еще не дала никакого ответа на предложение Уруки. А он пришел за ответом. Больше нельзя откладывать объяснение.

– Сама не знаю, что со мной происходит в последнее время...– не поднимая глаз, сказала она.– Ну просто

словно сама толком не понимаю, то ли я живу, то ли уже умерла. Что бы я ни увидела, что бы ни прочитала—ничего как будто не доходит до меня по-настоящему. Ну да все это в конце концов не важно...

– Нехорошо так отчаиваться...

– Нет, это не отчаяние. Просто само собой так выходит. Я старалась изо всех сил. Я делала все, что могла, чтобы найти какой-то новый путь в. жизни, отыскать что-нибудь, ради чего стоило бы жить. Но теперь я убедилась, что это невозможно, значит глупо тратить усилия!

Слова Иоко ясно говорили о том, что она даже не помышляет о чувствах, которые питает к ней Уруки, вовсе не принимает их во внимание. Любовь, которую он предлагал ей, не имела для нее– никакого значения. Сознавая себя полностью отверженным, совершенно чужим для нее, он сидел неподвижно, с ясным лицом разглядывая дым, поднимавшийся от его сигареты. Прядь волос упала на широкий лоб, отбрасывая красивую тень.