Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц)
С его помощью Рене поняла, о чем идет речь. Она глянула мельком на крупное, массивное, лобастое лицо Дорио, ставшее вдруг чувственным и напряженно застывшее в ожидании ответа, и отказалась от более близкого знакомства с ним – даже на таких заманчивых условиях:
– Нет, наверно. Про нелегальную работу послушать, конечно, интересно, но не на таких началах.
Фоше снова засмеялся, а Дорио отступился от нее и выглядел при этом не слишком разочарованным. Это был пробный шар с его стороны. Он и прежде испытывал сомнения на ее счет, теперь же окончательно в них утвердился: Рене была слишком для него независима и самостоятельна.
– И правильно. Нечего в омут бросаться. Ни со мной, ни с русскими... Вернешься в свой район?
– Вернусь.
– Что там интересного?
– Занимаемся философией. Кружок организовали.
– Это важно очень,– иронически признал Дорио.– И много желающих?
– Пока четверо. Но все хорошие ребята.
– Да уж наверно. Учатся бесплатно и к плохим приятелям не ходят. Матушки должны быть в восторге,– и отпустил ее восвояси...
На следующий день Рене вызвали с урока к директрисе – она должна была объяснить причину новой неявки на уроки. Она подала врачебное свидетельство. Директриса, дама из высшего общества, потомственная аристократка, мирилась со многим, ко всему относилась если не снисходительно, то невозмутимо и прощала, с высоты своего положения, разные грехи, но в этот раз решила проучить зарвавшуюся казенную ученицу: она терпеть не могла липовых документов. Впрочем, против бумаги и она не могла ничего сделать. Она скользнула взглядом по представленной справке, распознала в ней ложь, нетерпеливо ерзнула на стуле, поднялась.
– Уже выздоровела?..– И пообещала: – Я ведь проверю.
– Там все в порядке,– посочувствовала ей Рене, предупреждая ненужные хлопоты.
– Ну да. У вас же и доктора свои, и священники... Ладно. Иди. Добром это все равно не кончится...
Воскресная демонстрация состоялась. Рене шла рядом с Дуке в группе представителей девятого района. Сен-денисты возглавляли колонну и защищали ее с флангов. Дорио шел на острие шествия. Он еле поздоровался с Рене, прошел мимо. Дуке увидел это:
– Что это он? Поругались?
– Ну да. Не так выступила. Сказала лишнее.
– А он всегда лучше всех все знает. А если кто говорит лишнее, так это он и никто больше! Мелет – что, сам не знает! Нет такой тайны, которую бы он не выболтал на первом же перекрестке! – Дуке отомстил таким образом Дорио за недавнее унижение...
Были столкновения и стычки с полицией, но все кончилось благополучно. Новых арестов не было: полиции был отдан приказ не обострять отношений с рабочими пригородами. Народ разошелся довольный: и силу свою показали, и домой вернулись целыми и невредимыми.
14
При районной комсомольской организации и в самом деле возникло нечто вроде постоянной философской секции. Завсегдатаями в ней были Алекс, Люк и Бернар: последний еще и получал деньги как сторож и занимался поэтому с особенным прилежанием. Люк оказался совершенно не способен к учебе, но это не мешало ему посещать занятия наравне с прочими. Рене все еще считала Мишеля членом группы, но тот после конгресса перестал ходить к ним: видно, и вправду испугался. Рене была в этом обществе солнцем, вокруг которого вращались планеты-юноши. Они были влюблены в нее, но почитали ее особым образом: это был ритуал поклонения, не претендовавший на обладание предметом обожания. Женщины, становящиеся во главе мужчин, должны быть к этому готовы. Если, конечно, они не Екатерины Великие.
Алекс был задумчивый голубоглазый юноша сосредоточенного вида. Он работал помощником типографа и жил с матерью. Заветной его мечтой было сдать экстерном на бакалавра и стать учителем, каким был его отец, рано умерший от чахотки, или, на худой конец,– киномехаником. Препятствием и к тому и к другому была неспособность Алекса к философии, которую надо было сдавать в обоих учебных заведениях.
– Вот Гегель. Великий, наверно, человек, но ничего не понимаю, что он пишет. Вчера "Феноменологию духа" читал. Один абзац за час осилил и все равно ни черта не понял. Рене хоть бы помогла.
– Я тоже в Гегеле не сильна. Это не мой автор. Мишель мог бы помочь, он во всем этом как рыба в воде плавает.
– Мишеля не надо. – Алекс недолюбливал сына философа: как и всю философию в целом. – Сама попробуй. Ты объясняешь лучше, доходчивее. Ты вообще класс, а не девушка. Я других таких не видел. Так, Люк?
Люк согласился. Они оба: и Люк и Бернар – со всем соглашались, но каждый по-своему: Бернар невпопад, некстати и рассеянно, словно его всякий раз застигали вопросами врасплох, а Люк в охотку и с неизменным удовольствием – этот всегда был готов пойти друзьям навстречу, услужить и едва ли не пожертвовать собою. В философию он и не пытался вникнуть, но ему доставляло удовольствие смотреть, как ею занимаются другие: он опекал Алекса и не меньше, чем тот, хотел, чтобы он стал учителем.
Рене пришлось взяться за не любимого ею Гегеля. Впрочем, это нужно было ей самой: впереди был последний год лицея, именуемый философским.
– Давай почитаем. Ты взял с собой книжку?
– Взял, конечно. Вот здесь. Где отчеркнуто.
– И что здесь трудного?.. "Прежде всего, сознание себя есть простое бытие-для-себя, равное себе самому и исключающее из себя все чужое. Его сущность и абсолютный объект является "Я", и в этой непосредственности, или в этом бытии-для-себя есть нечто странное..."
–"Есть нечто странное", видишь ли! Поняла что-нибудь? Я кретином себя чувствую: все понимают, только я один ни хрена не смыслю!
– Какой ты кретин? – успокоил его Люк. – Тут просто вглубиться надо.
– "Вглубиться"! Может, ты объяснишь? Я гляжу, Рене и та молчит.
Рене кончила изучать злополучный абзац (он был дочитан Алексом не до конца, а лишь наполовину, до того места, где он споткнулся).
– Это все понимать надо в контексте с прочим. Каждый философ создает свой язык – нужно сначала ознакомиться с его понятиями.
– А попросту по-французски написать нельзя?
– Нет. Потом, тут же слева разъяснение?
– Да я и его читал. Еще непонятнее Гегеля. Нет, видно, это все специально так написано, чтоб простого человека к себе не подпустить. Чтоб потел и парился над книжкой, а они, как Мишель, с малых лет плавали б в ней как рыба в воде. Язык у них свой, видишь ли! Как у каторжников! Чтоб другие не понимали!
– Давай все-таки прочтем комментарий. "Каждый интуитивно полагает, что знание, которое он имеет о себе, дано ему в непосредственном восприятии: "я есть я","я знаю о себе как о себе". Однако вопросы, из чего состоит это знание и как приходят к пониманию себя, не работают, потому что у нас имеется заранее готовый ответ на них, который не дает этим вопросам шанса быть рассмотренными. Когда я говорю, что я знаю себя без посредников, я хочу, очевидно, сказать, что я сознаю себя человеком. Но в этом я ошибаюсь: непосредственное знание себя недоступно человечеству..." – Рене закрыла книгу.– Это все интересно очень. Но об этом подумать надо. Сразу не осилишь...– И, помедлив, добавила: – Нужно Мишеля звать.
– Да он не скажет ничего, – уверенно предрек Алекс, но затем передумал: Рене и та стала в тупик. – Зови, раз так. Только сама. Я за ним не поеду...
Стали думать, как разыскать сына философа. Они не знали ни адреса, ни даже фамилии, которую помнили приблизительно: не то Маро, не то Моранди – и знали доподлинно только то, что отец Мишеля известный философ. Рене собралась на поиски и позвала ребят с собою. Алекс сказался занятым, а Бернар согласился, но так, что лучше бы отказался: обреченно и вымученно. Рене решила пойти с Люком, и Бернар вздохнул с облегчением. Он как огня боялся всякого нового дела, знакомств – еще больше и лишь свою работу любил с каждым днем все больше: это был прирожденный сторож административных зданий.
Люк повеселел и просиял от полученного задания: этому любое новое дело было в охотку и в удовольствие, будто то, что он делал дома, не шло ни в какое сравнение с комсомольскими поручениями. Рене не знала, чем он занимается,– кроме того, что ходит по вечерам смотреть, как другие учат философию. Она спросила Алекса – тот тоже не знал, хотя его считали приятелем Люка: он познакомился с ним в бистро, до занятий философией, в ту пору, когда позволял себе кружку-другую пива, но знакомство было шапошное.
Рене пошла в Сорбонну: чтоб по отцу выйти на сына. Они перешли Сену и вошли в район студентов. Университет поразил их обоих. Они никогда в нем не бывали, но если Рене была причастна к миру наук и искусств, то Люку все было в новинку, и он с изумлением пялился на помпезный храм знаний и на его самоуверенных завсегдатаев. Они попали вначале на юридический факультет. Студенты, самонадеянные, самовлюбленные и довольно нахальные, стремительно проходили мимо, не проявляя к ним ни малейшего интереса. Рене спрашивала, как пройти в философский факультет, но они не находили для нее и лишь показывали с неопределенностью куда-то назад и наискось. Она нашла более доступного на вид юношу, прислонившегося в одиночестве к одной из колонн, поддерживавших крутые арчатые своды.
– Что вам нужно? – спросил он самым простым и естественным образом, будто сам случайно здесь оказался.
– Ищем человека одного, а никто помочь не хочет... Мы что: не подходим к этому заведению?
– Да уж. Особенно твой приятель.– Люк виновато поник головой, а юрист, еще раз мельком оглядел их и показал, как идти к философам,– без него они долго бы еще здесь блуждали...
Философы оказались народ и вовсе вздорный и непредсказуемый. Разговаривать с ними было еще трудней, чем с юристами. Они подошли к группе из четырех студентов. Им было лет по двадцать, но все казались одновременно и старше и моложе своего возраста. Они старались вести себя самым обыденным и привычным образом, но в глазах у них тлел и перелетал от одного к другому тот священный огонек, который выделяет философов среди всех прочих: бегает, как язычок огня по уголькам, скользя от одного полена к другому и подымаясь иной раз всплеском общего пламени.
– Филип, что ты думаешь о Полин Арго? – допытывался один у другого: видно, не по первому уже разу. – Тебе не кажется, что она ведет свою роль манерно и в то же время примитивно?
– Сам ты манерный,– грубо отвечал ему тот.– Вопрос поставлен некорректно: мне, Луи, ничего не кажется. Как я воспринимаю ее – это другое дело.
– Но все-таки?! Я бы даже сказал: прежде всего примитивно, а потом уже с маньеризмами!..
Рене и Люк не дали Филипу ответить достойным образом: подошли и навели свои справки.
– Не то Маро, не то Маренди.– Рене извинилась за неточность сведений.
– Маро? – переспросил Филип.– Это поэт шестнадцатого века. Если быть точным, то его начала. Предшественник Плеяды. Неплохой поэт, между прочим. Как считаешь, Огюст?
Огюст тверже стоял на ногах, чем его приятель:
– При чем тут поэт? Они живого человека ищут. Но я такого философа не знаю. Может, Гассенди? – спросил он вдруг с сомнением в голосе.
– Окстись! – Филип отплатил ему его же монетой.– Гассенди когда жил, по-твоему? Еще раньше Маро.
– Ну уж, раньше! Позже, конечно. Но я сказал это не подумавши, признал тот. – Читал его вчера – поэтому. Моренди, Гассенди – фамилии схожие... Моранди вроде был. Если только это философ. Люк, ты читал Моранди?
– Я?! – изумился товарищ Рене. – Ни в жисть!
– Я не к вам обращаюсь, молодой человек,– церемонно и недружелюбно возразил Филип,– а к моему другу. Не все Люки ваши. Имя – существенный, но не исчерпывающий атрибут явления. Собственно, для каждого из нас оно более существенно, чем для прочих. Потому что мы определяем себя через имя. Но то, что для нас единично, для других множественно. Если, конечно, вы не Самсон и Далила. Хотя с Самсоном уже труднее. Это интересно, об этом надо подумать.
– Мы как раз этим и занимались.– Рене попыталась стать на одну ногу с этими говорунами: заразилась их духом или недугом.– Гегель сказал, что познать себя невозможно, потому что на вопросы о себе не ответишь.
– Это как сказать! – Филип скептически глянул на нее: как смотрит хозяин на браконьера, охотящегося на его поле.– Это совсем не обязательно. Смотря какие вопросы задавать. Об этом тоже можно потолковать, но у меня сейчас на это нет ни времени, ни желания.
Луи-философ взялся за свое:
– Огюст, ты мне так и не сказал, что ты думаешь о Полин Арго. Для меня это важно очень. Это придало бы стройности моим эстетическим воззрениям.
– Отстань ты от меня. Я не видел ее в этой роли.
– Не видел?! – поразился тот. – Так мог бы сказать это с самого начала! Чего ради я с тобой толкую?! – и, возмущенный, пошел прочь.
– Кого вам надо, ребята? – К ним подошел человек средних лет, степенный и исполненный здравого смысла, неприметный на вид и незаносчивый. Они объяснили цель прихода.– Это Морен, – тут же сказал он. – Их профессор. Они к нему идут завтра сдавать экзамен.
– И верно! – удивился Огюст.– Как это я запамятовал?
– Потому что он не из номинативного ряда, а из реального,– объяснил ему Филип.– Ты ищешь среди номиналий, а не реалий: не в жизни, а в своей башке а Морен рядом: есть разница?
Огюст не поверил ему: как всякий философ, он не мог согласиться со своим коллегой, но спорить не стал, а прислушался: на следующий день был назначен экзамен, и все, что касалось профессора, могло иметь к ним прямое отношение.
– Нам его адрес нужен,– сказала Рене.– Переговорить надо.
– Не знаю,– с сомнением произнес разумный человек.– У него проблемы с сыном. Я его ассистент – сам его жду, а он не едет. Видно, крупные неприятности.
– Если проблемы с сыном, значит, точно наш. Мы из-за сына как раз и пришли. Нам нужно с ним повидаться...
Это решило исход дела. Ассистент пошел звонить профессору и вернулся с полдороги, чтоб спросить имя гостьи. Рене назвала себя.
– Если Рене, то идите,– сказал он, вернувшись окончательно и подробно объяснив им, как пройти к дому, расположенному по соседству. Студенты поглядели теперь на новичков совсем не так, как прежде,– удивительно, как мало нужно, чтоб вырасти вдруг в глазах отдельных людей и всего общества в целом.
– Это ж надо! – удивлялся по дороге Люк.– Ничего не поймешь! Все говорят и все по-своему! У воров и то понятнее!..
Профессор жил на ближнем бульваре. Дом был огромный, с винтовой мраморной лестницей, ведущей, кажется, в само небо. Консьержка, предупрежденная заранее, пропустила их, хотя и оглядела с сомнением. На этаже была лишь одна дверь. Ребята помешкали, прежде чем постучать висячим молоточком. Рене никогда не была в подобных апартаментах. Квартира профессора занимала этаж и состояла из бесконечной анфилады комнат: хозяин был, видимо, богатый человек – независимо от его занятий философией или вопреки им. Вступив в прихожую, Рене почувствовала себя еще более неловко. На ней было простое дешевое платье, которого она никогда не стеснялась, но здесь сочла бедным, а Люк и вовсе сник и глядеть по сторонам и то боялся. Встретил их профессор – высокий, с опрятной, клинышком, бородкой, нерасторопный и меланхоличный. Из-за его спины вырисовалась женщина его лет: видимо, супруга – тоже невеселая и стушевавшаяся при появлении чужих, словно постеснялась посторонних, и молодая особа в фартуке – очевидно, служанка; этой все было нипочем – она держалась молодцом в их печальной компании.
– Вы Рене? – удостоверился философ, прежде чем впустить их, и, убедившись в этом, поведал: – Мишель говорил о вас. Вы его спасли на этом ужасном конгрессе. Я надеюсь, при вашем товарище можно говорить такие вещи?
– Можно,– сказала Рене, а Люк мотнул головой: могила, мол, а не товарищ.
– Мишель неважно себя чувствует.– Отец замялся.– Может, вы его развеете.
– А что у него? – спросила Рене.
– Врачи говорят, депрессия.– Профессор не сразу обронил это слово.-Лечат. Но вы знаете, это плохо лечится.– Жена в этот миг вздрогнула, и он понял, что сказал лишнее, и поспешил проводить их к сыну.
Мишель лежал в одной из комнат бесконечной анфилады. Вокруг, вдоль каждой из стен, стояли шкафы с книгами, но ему было не до них, он пребывал в черной меланхолии.
– Это вы? – удивился он.– Вот кого не ждал. Отец не сказал ничего.
– А то б не пустил? – Рене присела на большой диван, служивший Мишелю ложем.
– Почему?.. Мне все равно. Нет, Рене, в жизни ни смысла, ни откровения. Я окончательно пришел к этому выводу и не вижу резона в дальнейшем пребывании на этом свете. А придете вы или нет, какая разница? Садись,-сказал он Люку.– Что стоишь? Тебя ведь Люком звать?
– Люк,– подтвердил тот.– Сегодня выясняли. Не меня одного, но все-таки.
– Это мы на факультете были,– объяснила Рене.– Отца твоего искали. Там нам лекцию прочли. Про реалии и номиналии.
– Имя и личность? – угадал он.– Это меня тоже когда-то занимало. Когда-то и я этой ерундой интересовался. На факультете лучше помалкивать: всегда найдут к чему придраться. А промолчишь, сойдешь за умного.Что пришли?
– Позвать тебя на занятие. Не можем в Гегеле разобраться.
– В старике Гегеле? А что в нем разбираться? Мало толку и много мути. Хочет все своими словами пересказать.
– Может, придешь расскажешь?
– Нет, Рене. Никуда я не пойду. От меня вон веревки прячут, штаны подвязать нечем, а ты говоришь, занятия... Бинты твои берегу,-многозначительно прибавил он, и Рене не на шутку перепугалась:
– Где они?! Отдай!.. С меня их спрашивают. Это партийное имущество.
– Потому и требуешь?.. Хитра ты. Ладно, отдам. Раз оно партийное,– и подал бинты, которые держал под матрасом.– Все. Теперь идите. Прием окончен,– и отвернулся к стене, не желая разговаривать с ними.
– Не стал говорить? – отец стоял позади полуоткрытой двери и подслушивал.– Ему экзамены надо сдавать, в высшую школу поступать, а он ни с места. Только о веревке и говорит... Что делать? Хоть прочти все эти книги, ответа не получишь. Когда беда приходит, ум не выручает,– и махнул рукой, очерчивая мысленный круг своих несчастий.– Что это у вас в руках?! – спросил он, увидев тряпичные бинты.– Где вы их взяли?
– Сам отдал. Под матрасом были,– и передала их ему.
– Это те бинты, которыми он так гордился! – сокрушенно сказал профессор.– Как какими-то регалиями... Спасибо. Еще раз выручили: в прошлый раз дали, теперь отобрали...– И спросил чуть погодя, с признательностью: Вас Гегель интересует?
– Не столько интересует, сколько стал камнем преткновения.
Философ чуть-чуть оживился:
– Застрял в глотке? А Мишель верно сказал. У него ж голова варит. На меня нападает, но это, врачи говорят, от болезни... В Гегеле ничего особенного нет – сказано просто все не совсем понятно и вычурно. Немец – что с него взять? Хотите, ко мне приходите, я вам расскажу. Все равно дома сижу, не могу выйти. Врачи сказали, что дома нужен кто-нибудь сильный. Если не хотим, чтоб положили в больницу. Сильный!.. – Он пожал плечами, потом вернулся к прерванному разговору: он был педантом.– Или дам вам какую-нибудь книжицу с изложением гегельянства. Поискать надо. Зайдете как-нибудь: сейчас не до этого...– Он перевел взгляд на Люка: – А вы чем занимаетесь, молодой человек? Рене, я слышал, в лицее учится.
– А я так.– Люк растерялся.– Помогаю кому делать нечего. Что попросят.
– Нет своего дела в жизни? – сочувственно спросил отец-философ.
– Нет. Умом не дорос,– сокрушенно сказал тот.
– И о чем же вас просят?
– Да разное. Кому что надо. Кому огород вскопать, кому на стреме постоять – пока он в окошко лезет...
Последнего не надо было говорить: Люк ляпнул наобум, не подумавши. Рене замерла от удивления. Профессор вначале не сообразил.
– На чем, вы говорите, постоять?
– На стреме. Пока другой подворовывает,– объяснял, к своему ужасу, Люк, погружаясь все глубже в вырытую им самим яму.
Теперь профессор понял. На лице его отразился не страх, но вполне понятное чувство самосохранения. Он поглядел на Люка, потом на Рене. Служанка пошла прочь: чтоб не компрометировать себя опасным соседством.
– Что ж? – сказал Морен-старший.– Всякое занятие если не почетно, то естественно и оправдывает себя фактом своего существования. Так что продолжайте, молодой человек, в том же духе...– Но глазами дал понять Рене, что она зря привела в его квартиру профессионального взломщика и что все приглашения отменяются. А Мишель за дверью бешено захохотал, и это было единственное светлое пятно за весь грустный вечер...
Ребята вышли на бульвар.
– Зачем сказал?! – сокрушался Люк.– Везде молчу, а здесь как прорвало!.. Один раз ведь всего постоял – просили очень и на тебе!..– И сам же ответил: – Потому что он такой грамотный и начитанный. С бородкой. Одно слово – ученый. Не мог соврать ему, удержаться... Я ведь и на рынке грузчиком подрабатываю – мог это сказать... Теперь на порог меня не пустите?
– Почему?
– Испугаетесь: возьму что?
– Да что ты, Люк? Что у нас взять можно?
Рене хоть и была обескуражена его признаниями, но не думала менять к нему отношения. У той черты, которая разделяет людей на две неравные группы и называется собственностью, она стояла по одну сторону с Люком – хотя ей и в голову бы никогда не пришло взять что-нибудь чужое. Он понял это или что-то этому близкое.
– Да если б и было. Скорее свое отдам, чем у тебя возьму. Надо и правда кончать с этим. Я ведь не один раз на стреме стоял, но от доброты все. Ей-богу! Просят – как отказать?.. Но гляжу, всех не осчастливишь, надо и о себе подумать...– и замкнулся, погрустнел, отгородился от нее в своих тяжких раздумьях...
– Я же говорил, не придет! – сказал Алекс, едва услыхал о результатах их визита.– Прикинулся меланхоликом, а на деле мы ему до лампочки. Придет он Гегеля излагать, жди! А я уже сам кое в чем разобрался.
– Да он, оказывается, темнила – Гегель твой, и ничего больше,– сказал, с необычным для него холодком, Люк.– А ты над ним надрываешься.
После того, как они посетили Сорбонну и Люк воочию, в лицах, увидел то, к чему стремился Алекс, и, главное, после того, как он выдал себя и отособился от товарищей, Люк стал относиться ко всему иначе...
15
Через некоторое время к Дуке пришла бумага из Политбюро, и он вызвал к себе Рене, чтоб сообщить ей содержание документа, разделить с ней ответственность за общее отставание и наметить пути к преодолению кризиса -так именовалось в присланной бумаге положение дел во Французской компартии. Эта очистительная волна поднялась в Коминтерне, покатилась на запад, разнеслась по городам и весям Франции и спустилась в низовые организации. В разных уголках страны поэтому одновременно произносились и звенели медью похожие одна на другую фразы и скользкие обороты речи.
– Садись, слушай. Оказывается, мы с тобой ничего не делаем. Хотя от конгресса еще не успели очухаться...– Он был несогласен с письмом, но не мог выразить свои чувства в открытую: составители документа были недовольны как раз тем, что события в Клиши не переросли в общее восстание.
Кроме него в кабинете сидели больной Барбю, который проводил в комитете большую часть времени, и Ив – тот самый, которого Рене знала по Стену. Этот в течение последнего года поднялся по партийной лестнице, стал оплачиваемым функционером и отвечал за что-то в Федерации Центра Франции. Он-то и привез послание, которое не могли доверить почте. За год Ив набрался важности даже принарядился с присущей ему деловитой скромностью – но сохранил нетронутыми все прежние мстительные чувства.
– Рене? Здравствуй. Ты все такая же юная? – И без всякого перехода и видимой связи напал на Жана: – А отчима твоего снимать надо. Можешь передать ему это. Он всю работу развалил. За год ни одного митинга. Собрания ячейки и те не протоколировались. Я знал, что все это кончится у него чистейшей воды оппортунизмом...
Жан и правда поотстал от партийной работы и если ходил на общие собрания, то лишь по старой памяти и чтобы убить время, которое проводил теперь не столько в задней кладовке кафе, сколько в переполненном общем зале. Хозяин кафе подсчитывал удвоившийся доход: такой оппортунизм его вполне устраивал и даже радовал.
Новым в Иве было иное отношение к Дорио: он отпал от него, или, как тогда говорили, дистанцировался:
– Ты все возле Дорио околачиваешься? Он говорит, что комсомол должен действовать самостоятельно, что в нем больше сил и динамичности. Но это не так, наверно? А, Рене?..– и заулыбался в интригующем ожидании.
– Ничего общего у нее с ним нет,– проворчал Дуке, чувствуя подкоп и под себя тоже.– Давно рассорились.
– Из-за чего? – поинтересовался тот, но Дуке, не желая поощрять излишнее любопытство, приступил к делу, начал читать присланный документ:
– "Полный неуспех Пятнадцатой Международной недели молодежи сентября 1929 года является следствием непонимания актуальных задач, вытекающих из нынешней политической ситуации..."
– "Непонимания",– негнущимся, жестяным голосом подчеркнул Ив: будто ногтем провел под памятным текстом.
– Ну да, непонимания.– Дуке и не думал уступать ему.– "Существенными моментами этой ситуации являются: первое – ведение необъявленной войны против Советского Союза. Второе – тра-та-та... Третье – тра-та-та... Четвертое..." Надо, наверно, обсудить каждый пункт в отдельности.
– А что обсуждать? – возразил Ив.– Сказали как выстрелили. Не в бровь, а в глаз! – И огляделся всезнайкой: – Как они по социалистам проехались? Слушать – любо-дорого. Дальше читай.– Он и здесь распоряжался: совсем как в Стене. Такая уж у него была натура: везде искал первенства – даже ценой собственного унижения.
– "Неуспех проводимых мероприятий,– продолжил Дуке чтение под напором представителя из Федерации,– слабое участие в них, скудное число манифестантов, идущих под жизненно важными лозунгами антимилитаризма и антиколониализма, являются прежде всего следствием апатии руководителей, вызывающей растущее недовольство рядовых членов Компартии и Коммунистической молодежи Франции..."– Он вздохнул и поглядел на Рене с упреком: – И до тебя, мадемуазель, добрались.
– Вот тут-то собака и зарыта! – воскликнул Ив.– Надо срочно менять стиль руководства! Иначе рядовые члены нас не поймут и сами все изменят.
– Откуда они, эти рядовые члены? – проворчал Дуке.– Никто идти не хочет. Слишком стремно. Вчера еще одного взяли – за что? "Авангард" распространял возле фабрики лайки – в Стене вашем. Кому это нужно?
– Это взгляды твои вредные! – предостерег Ив.– Напрасно ты так думаешь. Найдутся и посмелее и поумнее нашего. Их много ходит – только ты о них не знаешь,– и оглянулся так, будто эти неведомые никому низы партии бродили рядом – совсем как призраки из манифеста.
Дуке проследил за его взглядом: откуда, мол, новая угроза, затем успокоился: у него были крепкие нервы.
– Ладно. Еще обсудим это. Сейчас давай с Рене поговорим и отпустим ее. Надо, Рене, делать что-то. Иначе труба нам обоим. Видишь, как вопрос ставится? – и поглядел в конец бумаги: – Через неделю надо отчитаться за проделанную работу.
– А что нужно? – спросила она.
– Да что хочешь, только чтоб в плане международного антиимпериализма. А что именно, шут его знает.
– Можно шествие устроить с фонариками.– Барбю слишком долго молчал, и язык его чесался поэтому.– Мы такие фонарики делали...– Он поглядел выразительно, поскольку слова его не произвели должного впечатления.– Берете бумагу – желательно потоньше, натираете ее жиром или, лучше, воском, чтоб стала прозрачной. Делаете из нее кубики, внутрь помещаете свечку – она светится через бумагу. Когда много людей движется, прохожие останавливаются – до того красиво. Запоминается. У нас не одна манифестация так прошла – до сих пор вспоминают. Я недавно был – люди спрашивают, когда снова будет.
– Важно не какие фонарики,– склочно сказал Ив, чувствуя, что его оттесняют и что почва уходит из-под его ног,– а что на них написано. Какие лозунги, иначе говоря!
– Какие лозунги? – повторил Барбю.– Первое августа. "Первое" можно цифрой. Мы писали Первое мая, а здесь "августа". Заменить ничего не стоит.
– Не Первое августа, а День борьбы с империализмом и международными силами реакции,– не ведая пощады и жалости, отрубил Ив.– "Первое августа" это что угодно может быть: может, праздник церковный. Поэтому им так и нравилось. Каждый понимал как ему вздумается. Первое августа! Надо писать так, чтоб не было двусмысленности!
– Борьба с империализмом не поместится,– сказал Барбю, нисколько не обиженный нотацией: с болезнью он сделался фаталистом.– Длинно слишком. Фонарики-то маленькие. Можно, конечно, один большой склеить,– прибавил он с сомнением в голосе,– но мы таких не делали.
Дуке решил кончать с зашедшим в тупик совещанием:
– Давай, Рене. Делай что-нибудь. Пройдись по милитаризму или по колониям. Надо будет отчет составить и Иву передать. Чтоб представил рядовым товарищам, которые ждут, как бы сместить нас,– еще и съязвил он, и Ив запомнил это, и для него дни Дуке были отныне сочтены, как и ненавистного ему Жана.
– Лучше с колониализмом,– решила Рене.– Здесь больше возможностей.
– Что еще за возможности? – недоверчиво спросил Дуке, но Рене не ответила: сама не знала и подчинилась в данном случае общему правилу – бить в победные барабаны и литавры...
Какая-то крупица правды все-таки была в ее предпочтении. В глубине души она ничего не имела против армии – напротив, ей нравились стройные офицеры и их мундиры (лишь бы не полицейские), к инородцам же и людям с другой кожей, особенно нищим и подневольным, у нее была давняя и роковая тяга и слабость недаром же она заплакала в хижине араба Юсефа. Но то было детство, сентиментальное и непосредственное. Теперь нужно было придумать что-то взрослое, впечатляющее и, одновременно – озорное и задорное: чтоб поддержать былую марку. Она спросила совета у друзей:
– Поворочайте мозгами. Что-нибудь простое, но броское. Чтоб и ребенку было понятно...– И добавила по здравом размышлении: – И чтоб за решетку не угодить при этом...
Последнее не прибавило ее друзьям энтузиазма. Алекс все пропустил мимо ушей: он был недоволен, что программа по философии движется слишком медленно, и дал понять, что ему не до борьбы с колониализмом. Бернар, как водится, запнулся, помешкал и произнес нечто непонятное и обтекаемое: он числился ее заместителем и не мог попросту отказаться. Один Люк выразил готовность помочь – в чем угодно, лишь бы не в принятии решений. Он во всем поддерживал друзей, но замышлять новое было не в его силах и не в его правилах – он лишь помогал доводить до ума начатое другими.
Рене оставалось рассчитывать на собственные силы, и она приготовилась к трудному раздумью. Но прежде надо было отчитать соратников, забывших, в какую организацию они вступили.
– Ладно, подумаю... Но вообще надо быть поактивнее. У нас здесь не вечерняя школа для отстающих. И не филиал Сорбонны...
