Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 51 страниц)
– Да выкинь ты его к такой-то матери! Мы Центр совсем хламом завалили скоро хранить будет негде! Что им этот план – свои бы дороги строили!..– И поскольку сказано это было без должного уважения не только к Якову, но и к отечественным дорожникам, Яков поглядел на него с недоумением и, в свою очередь, обозлился и проникся еще большей неприязнью к виновнице выговора. Это она же простодушно сказала ему, что хочет посоветоваться с отцом: продолжать ли ей нелегальную работу или отказаться от нее,– Яков еле уговорил ее не делать этого...
Сейчас он направлялся скорым шагом (он всегда так шел: не умел ходить медленно) на поиски Сяо, который в этот день и час должен был быть в клубе любителей американской книги. Здесь при магазине был бар для постоянных клиентов, которые могли пригласить с собой одного-двух приятелей. Хозяева подобных заведений сочетали европейскую рекламу с восточной патриархальностью в общении с клиентами: их бесплатно потчевали чаем, сухариками и даже пивом – последнее было местного изготовления, теплое и скверное на вкус, но китайцы пили его с важностью и, оставаясь в душе тысячу раз подданными Поднебесной, воображали, что приобщаются таким образом к западной цивилизации; бесплатно здесь пили, впрочем, одни постоянные клиенты, приглашенные платили за них вдвое. Подобные места высоко ценились подпольщиками и заговорщиками всех мастей: даже сыщики не могли запросто придти сюда и подсесть к столику – нужна была клубная карточка. Яков не нашел Сяо и вежливо, едва ли не подобострастно обратился с вопросами к бармену. Тот, хоть и знал его в лицо, отнесся к нему с полнейшим равнодушием – лицо его сделалось каменным и непроницаемым, он и самого Сяо припоминал уже с трудом, путал с кем-то и совсем не знал, где его искать и как с ним связаться. Кроме того, как это часто здесь бывало, когда это было им нужно, такие люди напрочь забывали английский и говорили на нем, как рикши, знавшие только два слова – куда и сколько; в довершение дерзости он спросил у Якова ту самую карточку, которой тот обзавестись так и не удосужился. Дело пахло заговором. Вонг тоже исчезла не сказавшись: очевидно, китайцы узнали о провале в Ханькоу и разбежались в разные стороны. Якову тоже бы надо было сжечь мосты и уйти в тень, но он жил по европейским понятиям и не считал себя вправе поступить таким образом – оставить Лю Сяо без помощи и без прикрытия. Сам Лю имел возможность сбежать в любую минуту, поскольку по роду службы мог выписать себе командировку хоть в Аляску, но в Ханькоу у него оставалась семья с тремя детьми – их-то и надо было оттуда вызволить. Накануне Яков послал туда Ванг: она отвезла тревожные письма и семьсот американских долларов. Ванг должна была уже вернуться, и теперь ждали мадам Лю: ее надо было переправить с детьми в какое-нибудь безопасное место...
Отказавшись от мысли связаться с китайцами, Яков решил пойти по своим адресам: надо было предупредить людей – чтоб отсиживались дома и не высовывались наружу. Он шел, сосредотачиваясь на шанхайской ситуации, но не забывая и ежедневно складывающейся в его голове картины, отображающей движение мирового революционного процесса: подобная светящаяся карта постоянно горела разными цветами в его воображении, и красной краске в ней предстояло вытеснить все прочие цвета радуги. Сейчас его более всего занимали события в Европе: перспектива Народного фронта во Франции и становление фашизма в Германии. Германия была его второй духовной родиной: отец и вслед за ним вся семья боготворили немецкую культуру, читали наизусть Гете – потом уже сам Яков в начале тридцатых пробыл там два года советским резидентом и проникся на месте немецким революционным духом. Насколько любил Яков эту страну, где коммунисты были людьми особенно надежными и твердыми, которыми он не уставал восхищаться, настолько же недоверчиво и скептически относился он к Франции, отличавшейся политическим и иным легкомыслием: тамошние товарищи позволяли себе, пусть в шутку, сомневаться в том, что сам Яков считал незыблемым и неприкосновенным. Эта оценка не изменилась даже тогда, когда Германия пошла по роковому для нее пути, а Франция заигрывала с левыми идеями: люди могут заблуждаться, но нутро их остается прежним – лучше терпеть временное поражение в борьбе с открытыми врагами рабочего класса, чем водить дружбу с оппортунистами, с гнилыми временными попутчиками,– так думал Яков в эту минуту, хотя иному было бы сейчас не до этого...
Он направлял шаги к человеку, занимавшемуся паспортами, которые могли понадобиться в случае общей тревоги. Идти туда было не время и небезопасно, но накануне он взял в консульстве четыре паспорта, ждавшие транзитной визы, и они сейчас мертвым грузом оттягивали его карманы. Не надо было их брать, да и сотрудник, согласившийся вдруг отдать их, не имел на это права, но Якова, когда он увидел их, словно что-то озарило, и он настоял на своем: разведчики падки на чужие паспорта и не могут смотреть на них равнодушно. Он поколебался еще некоторое время: идти ли, нет, к этому "Мартынычу", который занимался такой работой еще в России, или вернуться в консульство и отдать злополучные "корочки", но по обыкновению своему решил продолжить начатое: он не любил отступать, менять решения и создавать у людей впечатление человека, который сам не знает, чего он хочет.
Он сделал крюк, подошел к киоску, торговавшему газетами со всего мира, и купил как обычно с десяток газет на разных языках и различных идейных направлений. Он предпочитал сухую и бесстрастную информацию, которую могли позволить себе только официозы правящих правых партий, так что по спектру покупаемых газет его можно было принять за консерватора. Такими газетами были в то время (да и потом тоже) английская "Таймс", швейцарская "Нойе Цурихер Цайтунг", парижская "Фигаро" – но он докупал к ним еще и австрийские, и китайские для иностранцев, и даже чешские и новозеландские: эти он просматривал наискось, по диагонали и тут же выбрасывал, на что оба боя, старый и потом молодой, глядели как на сущий перевод денег и если не теряли к нему уважения, то принимали его за сорящего деньгами богача, которого не грех лишний раз обсчитать и выставить. Хозяйка киоска, уже знавшая выгодного для нее покупателя, которого интересовал весь земной шар, подготовила ему толстый сверток, и Яков, не заглядывая внутрь, заплатил не торгуясь.
– Вы, наверно, деловой человек? – спросила она: видно, накопилось любопытство к этому времени.– Смотрите, что где поднялось, а что упало?
– Нет, я журналист,– вежливо отвечал он.– Пишу книгу про Китай. Поскольку страна большая, приходится следить и за остальным миром тоже.– И она почтительно кивнула: из уважения к его атлантовой ноше, а Яков пошел дальше, заглядывая на ходу в лондонскую "Таймс", где внимание его равным образом привлекали как близкие, так и далекие от Китая столбцы и события...
Мартыныч жил в конце города. Яков, вооруженный плохим планом Шанхая, долго ехал к нему на трамвае, потом на рикше, затем ему пришлось попотеть в поисках адреса с четырехзначным номером. Рикша тоже не был знаком с высшей математикой, но сообразил, что время идет, а денег ему не прибавляется, и лихо выгрузил его у первого фонарного столба, объявив с важностью, что его дом здесь и нигде больше, после чего укатил к центру, подальше от рабочей окраины, где люди не хотели ездить на себе подобных. Китайцы то ли не знали арабских цифр, то ли не желали впутываться в чужие дела – но лишь пожимали плечами в ответ на просьбы Якова и предлагаемые им бумажки с адресом. Он долго бы крутился здесь по дворам и закоулкам, если бы не любезный, учтивый серб, который разъяснил ему на языке близком к русскому, куда и как идти, довел до дома, видя, что тот его не понимает, и даже отказался от вознаграждения – в Шанхае кого только не встретишь. Мартыныч был дома. Он не ждал Якова, но нисколько не удивился его приходу: незваные гости были здесь чаще приглашаемых. Это был невысокий плотный человек лет пятидесяти и самого невзрачного вида: в выцветшей, когда-то клетчатой рубашке и в потертых коротких брюках, висевших на новеньких помочах, единственной обновке в его одеянии,– но глядел при этом независимо и даже начальственно. Про него говорили, что он специалист по подделке паспортов и трудился вначале на уголовников,– потом его, из уважения к незаурядным способностям, взяла в штат российская полиция. После революции он похитил и вывез бланки паспортов разных стран и печати к ним: одно время работал на белую армию, потом, с ее крушением, бежал с драгоценными "ксивами" в Китай и здесь промышлял на свой страх и риск, постоянно подвергаемый опасностям, ставшим его привычкой. Про него говорили, что он "рисовал" документы за сутки,– в Москве целый отдел Разведупра занимался тем же чуть ли не целый месяц: со всеми необходимыми для этого запросами и пересылками. Открыла Якову его жена или сожительница, которую он тут же выставил из комнаты, но она мелькала в просвете двери и явно подслушивала.
– Не бойся. Пусть слушает,– успокоил хозяин гостя, видя, что тот косится в ее сторону: одного этого взгляда было ему достаточно, чтоб составить представление о том, кто к нему пришел и что, следовательно, ему нужно.– Она у меня немая.
– Совсем не говорит? – удивился Яков.
– Почему? Говорит, если спросишь, а так помалкивает. Что надо?
– Кое-что по вашей специальности.– Яков огляделся по сторонам.– Может, присядем?
– Садись конечно – чего спрашиваешь? – Хозяин продолжал изучать его, и невнимательное лицо его отражало эту внутреннюю работу: он словно заполнял на посетителя карту.– Это я засиделся, не хожу никуда в Шанхае этом, а люди ходят. Ты по-русски-то ботаешь?
Надо сказать, что разговор до сих пор происходил таким образом, что Яков обращался к нему по-немецки, а он отвечал по-русски: Мартыныч тоже был хороший полиглот, поездил по белу свету и понимал разную речь, но говорил только на языке своих предков. Яков решил не выдавать себя:
– Очень плехо,– сказал он.– Предпочитай немецкий.
– Да? – Мартыныч поглядел недоверчиво и проницательно.– А я думал, ты из русских жидов.
– Найн,– сказал Яков.– Еврей, только немецкий.
– Хорошо хоть от веры не отрекаешься. Сбежал оттуда? Вам там сейчас туго приходится – ждем от вас пополнения. Давай, чего надо?
Он настроился благожелательно: уголовный мир (сходившийся в этом с коммунистами) был на стороне угнетаемых и преследуемых – изгнанный фашистами еврей нуждался в его помощи. Яков понял, что может продолжать, и во избежание недоразумений, перешел на ломаный русский:
– Есть четыре паспорта. Нельзя сделать дубли? – сказал он с просительной интонацией, которая появлялась у него всякий раз, когда он просил о чем-нибудь: будто всякая просьба была для него необычна и требовала самоуничижения.
– Четыре дубля? – удивился тот, вовсе не ожидавший такого размаха сделки.
– Да. Говорят, вы умеете?
– Могу,– признал Мартыныч без ложной скромности.– Если только трех девяток в номере нет. Тем более – если больше.
– Трех девяток? – Яков глянул непонимающе.
– Ну. Печаточки потерял при переезде. Переезжать с место на место приходится. Как тебе вот. А откуда ксивы? Из каких стран, я имею в виду. Откуда они у тебя, ты мне все равно не скажешь, да мне и не надо.
– Два французских, один чешский, один китайский.
Мартыныч глянул еще недоверчивее.
– Французский – это корочки у меня есть,– сказал он с важностью, не означавшей, однако, что он берется за работу.
– А я, естественно, любую сумму.
– Любую – положим, не любую,– поправил хозяин, зорко следивший за бравадой и преувеличениями и выдавая этим человека из уголовного мира: насколько этот мир любит позерствовать в обыденной жизни, настолько же пристрастен к точности в торговле.– Я ведь тебе ничего еще не предлагаю. Покажи, что принес.
Это был решающий момент. Показать паспорта значило открыться больше, чем хотелось Якову, но и не показать тоже было нельзя: разговор бы на этом прекратился. Яков достал злополучные документы.
– Но это между нами,– снова просительно и настойчиво сказал он.
Мартыныч поморщился: он не привык к такого рода предупреждениям.
– А между кем еще? Мы ж с тобой не на площади торгуем...– и просмотрел документы с дотошностью хорошего пограничника.– Настоящие,– признал он.– И девятки всего две... На. А то ты на месте не сидишь, боишься: отберу я их у тебя. Номера обязательно те же?
– Натюрлих,– сказал Яков, беря паспорта и успокаиваясь.– Кому они нужны с чужими номерами?.. Проверить могут.
Мартыныч покосился на него:
– Все-то ты знаешь... Некоторые так берут – было бы что полицейскому под нос сунуть. А у тебя, гляжу, фирма серьезная.– Он, кажется, принял решение и лишь из приличия тянул время.
– Ну так как? – подторопил его Яков.– Можно надеяться?
– Надеяться всегда можно,– возразил тот: его снова не устроила неточность формулировок.– Подумать надо.
– Долго думать нет времени. Возвращать надо.
– Ну и верни. Перепиши текст – может, и сделаю.
– Фотокопии подойдут?
– Еще лучше: печати легче срисовывать...У тебя, гляжу, все налажено... Что ж ты своего ксивщика не имеешь?
– А что это? – Яков вспомнил, что он немец и не обязан знать русскую феню.
– Не понимаешь? Ну да, ты ж германец... Оставь свой телефон или адрес я сообщу, когда соберусь.
– Этого-то как раз у меня и нет,– сказал Яков со вздохом, пряча паспорта во внутренний карман френча.
– Чего у тебя нет?
– Ни телефона, ни адреса.
– На улице ночуешь?.. Ну нет значит нет. Я только с солидными людьми дело имею,– сказал он, хотя предпочитал как раз маленьких клиентов, которые не могли втянуть его в большие неприятности. Якову оставалось лишь криво усмехнуться, пожать плечами и забыть о паспортах – до поры до времени...
После него Яков пошел к двум молодым американцам, которым в этот день была назначена встреча. Собственно, учитывая обстоятельства, можно было перенести ее, но Яков, как было сказано, не любил отменять принятых решений, зная, как расхолаживающе действует это на новичков: революция должна быть подобна поезду и следовать твердому графику, не знающему в пути задержек и опозданий. Американцы были присланы ему из Коминтерна – с советом проверить и прощупать их, прежде чем допустить к делу. Они прибыли из Нью-Йорка и мечтали об участии в китайской революции. Якову они сразу же понравились. Это были энтузиасты, рвущиеся в дело. У них не было за плечами марксистской школы – оба были из интеллигентов: Марк – учитель, Эдвин – юрист, так и не начавший практиковать, но оба возмещали ее отсутствие практической сметкой и развитым классовым чутьем: будто оба вышли из гущи пролетариата, а не из рыхлой безыдейной прослойки американского среднего класса. Следуя полученной директиве, Яков испробовал их в двух делах и недавно назначил последнее испытание: отправил обоих в Кантон – для военной рекогносцировки и зондирования населения. Правда, китайский, с которым они знакомились по самоучителю в Нью-Йорке, они знали лишь настолько, чтоб спросить дорогу от вокзала до отеля, но это ведь не помеха для зоркого наблюдателя: настроение населения можно оценить и по выражению лиц на улицах и по языку жестов.
Они жили в квартире, за которую платили сами: настаивали на этом и говорили, что скопили в Нью-Йорке достаточную сумму, чтоб доставить себе это удовольствие.
– Это у нас политический туризм! – сказал в прошлый раз, засмеявшись, Марк – из них двоих он был общительнее и вел внешние переговоры: Эдвин же был вдумчив, сосредоточен и расположен к меланхолии.– Подумаешь: пятьдесят долларов! Для нас это небольшие деньги! – Но пятьдесят долларов были деньгами и для американцев, и Яков все-таки всучил их им: это была оплата проезда и гостиницы в Кантоне. Насколько он был скуп, когда из него вытягивали деньги, настолько же неосмотрительно и безоглядочно щедр, когда от них отказывались; хорошо, что такое случалось нечасто, а то бы он вконец разорился. Сейчас он спешил к ним на свидание, хотя время для этого было самое неподходящее: ему еще надо было поспеть к Элли.
– Так что же удалось выяснить? – спросил он, когда они все уселись за столом в маленькой квартирке во французской концессии, на улице маршала Ош (французы любили называть улицы именами своих маршалов: в память о своем боевом прошлом и в назидание прочим). Жилье было сдано на одно имя, потом переуступлено в аренду последовательно четырем контрагентам: чтобы сбить с толку полицию и задержать дознание, если таковое начнется.
– Съездили! – Марк весело, во весь рот, заулыбался, будто речь шла об увеселительной прогулке, а не боевом задании.– За неделю через вокзал прошло восемь составов с пехотой и артиллерией. На каждом примерно по триста солдат: плюс-минус двадцать – и с десяток пушек.
– Но мы не знаем их калибр и назначение,– оговорился, склонный к педантической точности, Эдвин.– Были крупные и мелкие.
– Больше крупного калибра,– примирительно сказал Марк.– Судя по тому, что торчало из-под брезента. Может быть, гаубицы? – предположил он, обратившись к Якову, который был для них высшим авторитетом во всех вопросах, включая военные. Они знали, что он воевал в Гражданскую, но Яков был там политкомиссаром и, хотя и дошел до звания бригадного комиссара, вряд ли мог бы сам отличить гаубицу от миномета. Но он не сказал им этого.
– Напишем, крупного калибра – этого достаточно,– снисходительно сказал он.– Это интересно, что вы говорите. Я пошлю это в Центр и китайским товарищам. И все двигались в северном направлении?
– Ну да. Там одна ветка всего... Готовят заслон перед коммунистическими районами? – Марку не терпелось ввязаться в бой на стороне красных.
– Или готовятся к высадке японцев,– сказал Яков.– Им будет трудно воевать на два фронта, а Европа и Америка помогать не станут. Гражданская война в Китае тесно связана с противоречиями между империалистическими державами, и наша задача – этим воспользоваться. Я вас просил поэтому, когда вы уезжали, прощупать антияпонские настроения в населении. Удалось что-нибудь в этом смысле? – и глянул пытливо сначала на Марка, потом на Эдвина.– Сейчас это очень важно.
– По-моему, есть.– Марк глядел на жизнь с неодолимым природным оптимизмом.– Если судить по тому, что наш рикша назвал их япошками.
– Но он на пиджин-инглиш говорил.– Эдвин олицетворял в этой паре скепсис и осмотрительность.– У него и американцы америкашками были.
– Значит, он так и к американцам относится,– сказал Марк.– Для него все иностранцы – империалисты.
Яков, как бы ни хотелось ему, чтоб подтвердились его догадки, предпочитал все-таки голые факты.
– Без языка, конечно, судить трудно... Но мне отсюда кажется, что так оно и есть. Должно быть, во всяком случае.– Молодые люди выслушали это как высказывание пророка, Якову стало неловко, и он улыбнулся, чтоб сгладить это впечатление.– А как вам удалось это? Ходили каждый день на вокзал? Могли же примелькаться?
– Мы и примелькались.– Марк снова заулыбался, вспоминая поездку.-Узнавать стали.
– Что вы на это говорили?
– Что встречаем знакомую из Шанхая и не знаем, когда она приедет. Ходили каждый день к шанхайскому поезду. Поскольку он всякий раз опаздывал, то времени было предостаточно. Прогуливались по перрону и на задние пути ходили – потому как скучно целый час по одной платформе топать.
– Это хорошая легенда,– признал Яков.– А кто вас приметил? Полицейский?
– Этим как раз все безразлично. Они как наши копы: ждут, когда за ними придут, а не ищут себе приключений на голову. Военные патрули были, но мы не производим впечатление злоумышленников, а с американскими паспортами можно вокруг любой базы ходить... Дежурный по станции нас разглядел: назвал нас по-китайски,– и Марк выговорил тут нечто гортанное и трудно произносимое.
– Что это означает?
– Шанхайская парочка. А если чуть-чуть в другом ключе выговорить, тоном повыше, то ключ с замком,– и Марк огласил вторую версию своей легенды, произнеся ее немного иначе.– Занятный язык. Все зависит от того, говоришь ли в ты нос или в глотку.
– А это откуда вы узнали? Перевод, я имею в виду, и лингвистические тонкости.– Яков тоже был дотошен в установлении истины.– И как запомнили эту ахинею? – Сам он был не в состоянии воспроизвести ни одного китайского звука.
– Запомнили. Повторяли вслух, пока до гостиницы шли. А там портье с университетским образованием. И с очень приличным английским.
– Вот его-то и надо было в первую очередь остерегаться,– поучительно сказал Яков.– Не люблю дорогих гостиниц: в них всегда есть осведомители. Лучше уж дешевые номера с клопами и тараканами.
– Брр! – сказал Марк.– На это я не пойду даже ради революции.
– Припрет, пойдете. Всякие бывают ситуации.– Яков вспомнил тут о собственном положении и об Элли, ждавшей его дома, но у всякого разговора есть своя логика и инерция, а этих ребят нельзя было оставлять одних – вся предварительная работа пошла бы насмарку.– Словом, вы неплохо справились с заданием,– подытожил он.– Теперь, прежде чем окончательно принять вас в наши ряды и представить вас, пока заочно, командованию, я бы хотел расспросить вас о прошлом. В общих чертах оно нам известно, но мы бы хотели узнать некоторые подробности...– Марк тут изготовился отвечать, а Эдвин осекся, и лицо его вытянулось, будто ему было что скрывать и он был не вполне готов к такому расспросу.– Вы ведь оба из хороших семей? – продолжал благожелательный Яков, не замечая этих нюансов.– Так называемых хороших, потому что для нас нет ничего лучше настоящего пролетарского происхождения. – Марк был с этим согласен: он давно отрекся от родителей, да и Эдвин ободрился, узнав, что ветер дует не с той стороны, какой он опасался.– Как все-таки вы вышли на верный путь? Как произошел поворот? Мне и самому это интересно. Общие закономерности я знаю, но каждый случай индивидуален. Давайте начнем с вас, Марк. Родители были, наверно, против вашего решения? Или это произошло тогда, когда они не имели уже на вас большого влияния?..
Что-то жесткое проглянуло в лице Марка, до того беспечном и покладистом.
– Они на меня никогда большого влияния не имели,– против обыкновения кратко и почти недружелюбно сказал он.
– Вы были самостоятельны?
– Да нет. Просто им было все равно, что со мной и с моим братом. Оба были заняты собственными проблемами.
– Финансового свойства?
– Всякого.– Марк поглядел внушительно, и на его лице прорезалась жесткая складка.– Жили-то мы как раз обеспеченно. Просто не думали они о нас – и все тут. В доме было всегда полно гостей – не дом, а проходной двор.
– Вы, наверно, дружили со старшим?
– Еще того меньше. Объединялись против родителей, это да, а между собой дрались как заклятые враги. Он вечно меня задевал: был старше, но я ему тоже не спускал. Сейчас он помощник прокурора. Всегда был такой: искал, кому б ножку подставить.
– Не скажешь, глядя на вас, что у вас такое детство.
– Потому что я веселый? Это видимость – и то благодаря Эдвину: он мне и друг и брат и родственник.
– Он вас и к марксистской идее подвел? – Внимание Якова переключилось на его товарища, который снова застеснялся и стушевался.– Вместе учились?
– Снимали вместе квартиру,– сказал Марк, потому что Эдвин по-прежнему не хотел отвечать ни за себя, ни за друга.– Оба приехали учиться в Кливленд.
– Вами тоже родители не занимались? – спросил Яков Эдвина и подумал тут о том, что было у него самого дома. Ему вспомнилась сосредоточенная и рассеянная мать, писавшая романы и прятавшая их на полках книжного шкафа (она их не то что в издательства не носила, но и читать никому не давала), и отец, вечно занятый синагогой – да и чем еще раввину заниматься? Но Янкеля никто не обижал, он не чувствовал ни избытка, ни недостатка внимания к своей особе. Уже маленьким он чувствовал себя призванным свыше и в пять лет вел занятия с детьми бедных в хедере: такие, как он, довольствуются собой и не нуждаются в чьем-либо одобрении и поощрении.
Эдвин вынужден был наконец разжать рот:
– Почему? Напротив, только и делали, что опекали меня. Я у них один, и они только мной и дышали. Гостей у нас не было.
– Кем они были?
– Отец, вы имеете в виду? Санитарный врач. Отвечал за чистоту воздуха в Детройте. Чиновник, иначе говоря.
– Вы с ними порвали?
– Почему? – удивился тот.– Регулярно переписываюсь.
– Надеюсь, не все им пишете? Про кантонскую поездку ни звука?
– Написал, что съездили в Кантон и посмотрели город. Что в этом запретного?
– Ничего, конечно.– Яков усмехнулся.– Но писать лучше не надо,– и глянул выразительно.– Может, придется много ездить, и тогда разъезды могут показаться подозрительны.
– Моим родителям ничто во мне никогда не покажется подозрительным.
– Другие могут заинтересоваться... Но я сейчас не об этом. Как вы подошли к марксизму? Пока что я не вижу связи. Марком родители не занимались, вас чересчур опекали...
– Именно поэтому. Слишком оберегали от реальности. И слишком учили правде и справедливости. Я рос взаперти: боялись лишний раз на улицу выпустить – вот я и оказался в конце концов совершенно не приготовленным к действительности. Мир показался мне чересчур несправедливым.
– Вы сейчас так не считаете?
– Почему? Так же отношусь, но много спокойнее. И тогда бы, наверно, так отнесся, если б меня к этому подготовили. Я не знал, например, сколько стоит булка хлеба и кто сколько зарабатывает. Самое мое большое впечатление первого года учебы в Кливленде было то, что уборщица мыла полы в мужском нижнем белье.
– И вы разглядели это?
– Она нагнулась, а я увидел. Даже спросил ее об этом.
– И она что?
– А что было, говорит, то и надела. Не напасешься на всех разное покупать: не те у нас деньги. Мне это показалось верхом несправедливости. С этого все и началось. Начал читать Маркса, потом Ленина.
– Что именно?
– "Капитал", а у Ленина "Государство и революцию" и многое другое.
– Вы тоже это читали? – Яков повернулся к Марку.
– Нет. Он мне пересказывает. Я ему на слово верю. Я сам не по этой части. Мне чтение противопоказано, я люблю дело.
– Стало быть, вы хорошо дополняете друг друга.– Яков поглядел на обоих с явной симпатией.– И женаты оба не были? Своих семей не имели? Это второй, после родительской семьи, барьер на пути всякого революционера. Если, конечно, подруга не разделяет ваши идеалы.
Эдвин тут опустил голову, и Марк снова перенял нить разговора.
– Нет. Я по продажным девкам шлялся – это хорошо от женщин отвращает, а Эдвин был как красная девица: от всех отворачивался, хотя на него многие глаза пялили. Скромник и тихоня, каких мало. Но когда речь идет о принципах, железный человек. Я из-за него и поперся на этот край света! – Марк ткнул приятеля в бок и весело засмеялся.
– Слова не должны расходиться с делом,– сказал Эдвин.– Мы должны поступать в соответствии с нашими принципами. Так меня во всяком случае учили родители. Даже если оказываемся не правы.
– А мы правы,– сказал Яков.– Вернее, прав марксизм, в который мы верим. И все решает соотношение сил, а оно в нашу пользу...
Это была заключительная фраза в экзамене, прошедшем успешно для американцев: Яков остался ими доволен и думал уже над тем, как пристроить их к делу. Но пока что надо было решать, что делать самому. Было поздно. Идти домой по ночному Шанхаю с чужими паспортами в кармане было опасно. Он хотел позвонить Элли из расположенного рядом кафе, но каким-то образом рассеялся, забылся и вернулся в мыслях к понравившимся ему американцам. У них шло приготовление к ночлегу. Молодые люди думали уступить ему двуспальную кровать, а самим расположиться на диване: это было как на свадьбе бедняка, где богатому почетному гостю готовы уступить ложе новобрачных. Яков отругал их за непролетарские замашки, устроился на диване и через минуту заснул: он умел засыпать на полуслове и гордился этой своей способностью – а те долго еще совещались в соседней спальне и обсуждали свой прием в ряды мирового революционного рабочего движения.
После американцев, наутро, Якову точно уж следовало идти домой, чтоб успокоить тревожливую Элли (он все не мог никак назвать ее про себя женою) и привести себя в порядок после проведенной не дома ночи. Но у него на этот день была намечена еще одна встреча, а он не любил откладывать дела: они оседали тяжким грузом в его сознании, сбивали настрой его внутренних часов, отяжеляли их быстрые стрелки, двигавшиеся с точностью хорошего швейцарского механизма. Со временем у Якова были свои счеты: оно если не подчинялось, то сочувствовало ему и тесно с ним сотрудничало – он мог, например, заказать себе сон в течение двенадцати с половиной минут и проснуться в точно назначенное время, словно у него была прямая связь с космическим маятником. Дело было еще и в доверительном характере поручения, от которого нельзя было отмахнуться,– впрочем, все задания и дела Якова были такого свойства и одно нанизывалось на другое, как шашлыки на острие шампура...
Дело было таково. Один из коминтерновцев начал вызывать у руководства определенные и, по мнению наверху, законные опасения – Якову как человеку строгому и требовательному дали поручение прозондировать почву и высказать свое суждение в письменном виде. Товарищ этот, Арнольд Ваксман, был выходец из Польши и работал под прикрытием русской фирмы, испокон веку торгующей в Китае сельскохозяйственной техникой. Она осталась с царских времен и теперь вела как бы независимое от бывшей метрополии существование, но на деле широко ею использовалась: советских как раз устраивала эта мнимая автономия. Управлял фирмой – с царских же времен – некто Поляков, человек проницательный, умный, оборотистый, вросший корнями в благодатную, жирно унавоженную китайскую почву и бывший своим в здешнем высшем обществе, которое есть везде и повсюду одинаково. Он быстро вычислил выгоду, которую можно было извлечь из почти бесплатно представляемых ему на реализацию тракторов советского производства, и, продолжая вести прежний светский образ жизни и ни во что не вмешиваясь, согласился смотреть сквозь пальцы на некоторые делишки, творившиеся в его конторе и от его имени, а также на нескольких новых сотрудников, имевших не крючковатую спину клерков, а плохо гнущуюся – недавних офицеров. Для большей надежности и для удобства совершения сделок ему еще и предложили в зятья кого-нибудь из образованных, знающих языки молодых людей спортивного вида: у него была дочь на позднем выданье. Это уже его задело – он пробурчал ведущим с ним переговоры представителям разведки, что завещание свое он оформил на жену и что таким образом они компанию не заполучат. На это ему объявили с превеликой почтительностью, что им нужен именно он с его связями в Китае, что они желают ему многих лет здравствования и просто хотят оградить его от личного участия в делах, могущих повредить его репутации: ими будет ведать зять, который займет место руководителя отдела или филиала учреждения. Поляков подумал, подумал, взвесил все за и против, учел, в частности, скверный характер своей Любы, которая не была создана для замужества, решил, что именно такой, фиктивный, брак ей единственно и подходит,– и согласился, поставив единственным условием, чтоб соискатель дочери был евреем: не то вера отцов взыграла в нем, не то требования еврейской общины Шанхая: хоть она и была мала, но ее мнением пренебрегать не следовало. Представители разведки переглянулись, сказали: "Нет ничего проще", и на следующий же день Ваксман стучался в двери местного богача – свататься. Теперь у руководителей Коминтерна возникли опасения, что он слишком близко к сердцу принимает интересы компании, чересчур много разъезжает по стране, навязывая малоземельным китайцам ненужные им трактора, несоразмеримые с их крохотными участками, напрасно предлагает им сорганизоваться в кооперативы с совместным использованием техники и забывает для этого другие, истинные свои, обязанности. Яков должен был посетить его на дому, проверить состояние дел и вынести свой приговор: его мнением в таких случаях дорожили – он обладал чутьем на людей и умел отсеять зерно от плевела.
