Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)
– Сейчас мы задавим их в Испании. Русские ввели туда свои части, но, во-первых, мы покажем им, как надо воевать, во-вторых, Сталин спит и видит, как договориться с Гитлером. Нам с ним на одной планете не жить, но приласкать и одурачить его можно: надо только пообещать раздел мира на зоны влияния.– Бедный шофер рвался душой в таверну: там было хорошее красное вино из местных виноградников, продаваемое из-под полы и потому дешевое. Чем раньше бы он туда пошел, тем больше мог бы себе позволить: наутро ведь надо было встать с чистой головою, а этот проклятый итальянец словно нарочно его задерживал.– Я не должен тебе говорить этого, но все уже готово для бомбардировки Мадрида и для его захвата штурмом – операция готовится с прямым участием германских военных.
Рене насторожилась: нужно было решать, достаточно ли основательны эти разговоры или это болтовня, рассчитанная на то, чтоб произвести на девушек впечатление. "Хотя,– подумала она с сожалением,– у меня все равно нет с собой рации". Оставалось копить информацию впрок для последующей отправки по рации. Передача эта, как она понимала, должна была затянуться далеко за полночь...
– Что ты слушаешь? – спросила Нинель, удивленная тем, что Рене замолкла и следит за разговором за стенкой.
– Это он так за мной ухаживает.– Рене так объяснила свое любопытство.-Мужчины думают, раз они побеждают, женщины должны валяться у их ног. Психология победителя... Не знаю, что еще придет ему в голову...
Действительно, Томмази не выдержал, прервал монолог и постучался к ним. Шофер улучил момент и сбежал от него к товарищам. Томмази просунул в дверной просвет свой цыплячий профиль и проворковал со всей доступной ему нежностью:
– Не хотите к нам присоединиться? У нас тут небольшой семинар по военно-политическому положению в Европе.
– Мы устали с дороги.– Рене хотелось вытянуть из него сведения о планах Франко и Гитлера, но даже любопытство разведчика имеет свои пределы.
– Можно отдохнуть и в таверне.– Томмази улыбнулся широко и зазывающе оказалось еще, что у него не хватает нескольких зубов сбоку и спереди. Он увидел, что девушки смотрят ему в рот.– Времени нет вставить. Сделаю в Мадриде – там, говорят, хорошие стоматологи. И денег не возьмут со страху. Пойдемте отметим. Как-никак, переехали границу – есть повод выпить. А потом еще как-нибудь развлечемся. Приходите, Марта. Нинель я бы тоже позвал, но с ней хлопот не оберешься: брат строгий,– и засмеялся на весь этаж.– Несите денег побольше. А то у меня только и есть – что ваши колесные. А их еще беречь надо: вдруг вправду понадобятся. Хотя здесь свои – поставят при необходимости,– и прикрыл дверь, уверенный в том, что девушки немедля примчатся к нему после столь убедительных доводов.
– Ну и нахал! – сказала Нинель.
– Редкий,– согласилась Рене.– Не идем в таверну?
– Да ты что?! После такого приглашения?! – и глянула с удивлением: как можно было в этом сомневаться?..
В трактир они не пошли. Томмази просидел битый час в одиночестве: никто из членов делегации к нему не подсаживался – подходили, чтобы спросить о планах на следующий день и времени утренних сборов, и отходили, не успевая дослушать того, что он собирался им поведать. На своих он не обижался, но затаил зло на Марту, испортившую ему вечер.
– Эти американцы слишком много о себе мнят,– сказал он себе, за неимением другого слушателя: перевел конфликт из личного в географический расплатился за графин вина деньгами Рене, но не смягчился и после этого.-Канада, видите ли. Ничего, и до вас доберемся. У нас там тоже есть крепкие парни...– Он пошел к хозяину гостиницы: договариваться о более доступных ему услугах, но с полдороги вернулся: подумал, что немецкие фашисты, в отличие от итальянских, смотрят косо на платную любовь, что руководитель делегации должен быть здесь под особым надзором и невинные шалости могут выйти ему боком,– вынужден был, иными словами, повернуть назад и разозлился из-за этого еще больше...
Утром поехали дальше. Пассажиры поменялись местами. Хорхе по просьбе сестры сел сзади, между ней и фашистом, Рене как хозяйка машины, нанявшая ее, села на почетное переднее место. Собственно, его предложили вначале Томмази: это тоже бы всех устроило, но вождь не лез вперед: боялся засад республиканцев, которые, как показал опыт войны, стреляли прежде всего по сидящим спереди. Он был не в пример вчерашнему мрачен и неприветлив и вел себя так не только с Рене, но и с Нинель, которая в какой-то мере разделяла ответственность за поведение своей подруги; лишь Хорхе удостаивался от него коротких, как телеграммы, распоряжений и более пространных и злобных инсинуаций.
Рене сидела рядом с водителем и смотрела на дорогу, на выжженные солнцем просторы Испании,– но ее, как всегда и везде, больше интересовали не пейзажи, а люди, их населяющие. Начиная с приграничного Бадахоса, где остановились, чтоб запастись бензином, она увидела испанцев вблизи – такими, какими они были на самом деле, а не в описании сторонников и противников Франко. Мужчины были сумрачны и скрытны, отвечали односложно и нехотя, не желая тратиться на разговоры. Томмази называл их всех тайными республиканцами и при любом шуме забивался в угол заднего сиденья, не поднимая головы выше окна машины и даже просовывая ее между коленями,– как паук, прячущий туловище между тонкими ножками. Но на самом деле это были, конечно, не республиканцы, а простые крестьяне, обеспокоенные судьбой урожая. Рене на ее беглом, хоть и бедном, испанском успела расспросить их все, не таясь и не прячась, жаловались, что прошло время продаж и началась пора реквизиций, что вместо денег дают бумажки с армейскими печатями. У некоторых были сыновья в армии, они могли быть в лагере противника, но это не сказывалось на взаимоотношениях родителей: те смотрели на происходящее как на роковое и неотвратимое бедствие – одно из тех, от которого не убережешься и которое, к несчастью, может кончиться трагедией,– как драка молодежи за оградой селения. Может быть, здесь и были тайные красные, но колонна ехала по зоне, занятой франкистами, грузовики были обвешаны фашистскими лозунгами, и коммунисты прятались, а не выходили на улицы. Впрочем, Рене, у которой еще с Франции был наметан глаз на своего брата и она распознавала его на расстоянии, никого из своих здесь не увидела: может быть, испанские товарищи выглядели иначе, чем их французские единомышленники.
В Севилье, бывшей местом их назначения, они угодили на съезд Фаланги (партии Франко) или какую-то из ее конференций. Город, с его смесью арабской и европейской архитектуры, с кружевными, словно вышитыми, стенами и арчатыми переходами, с одним из самых высоких и красивых соборов в мире, где покоится прах Христофора Колумба, был в это время столицей франкистского режима и кишел народом. Все были уверены в том, что генералиссимус если еще не победил, то имеет верные шансы на это в ближайшем будущем,– все поэтому спешили поздравить его от себя и от представляемых ими партий. Колонна из Лиссабона была из того же числа, но, в отличие от других, привезла с собой еще и скромный, но дорогой подарок, собранный бедным португальским студенчеством,– поэтому она была на виду и в почете. Им была посвящена отдельная программа: они встречались с генералами, разукрашенными, как новогодние елки, орденами и мундирной мишурою, их возили по местным достопримечательностям, и всем, и Рене в том числе, выдали удостоверения о почетном членстве в Фаланге. Рене и Нинель отличали в особенности: других девушек в делегации не было, обе были привлекательны, а испанцы, независимо от партийной принадлежности,– большие ценители женской красоты и предпочитают ее, возможно, всем прочим человеческим достоинствам. Вечером члены делегации были гостями съезда, но если остальные, включая Томмази, сидели в партере (правда, в первых его рядах), то Рене и Нинель – в ложе, отведенной для особо важных персон, рядом с самим Франко: их разделяли с ним лишь тонкая переборка и охрана, вся как на подбор рослая и неприветливая. Рене поглядывала сверху на Томмази, который исходил внизу желчью и завистью и, хотя глядел все время на Франко, видел одних девушек: генерал и от него был скрыт спинами телохранителей. Рене смотрела в зал и, к удивлению своему, не находила в нем и фашистов тоже: на них она тоже успела насмотреться. В зале сидела не партия, а сословная и профессиональная армия: спесивая, надутая, ограниченная и закоснелая в кастовых предрассудках, что не мешало каждому из них быть при необходимости еще и прожженным политиканом: судя по тому, как менялись и оживлялись их лица, когда они выпрашивали что-нибудь у высших чинов, которые в это время надувались еще больше, смотрели в сторону и цедили слова со скоростью капель неисправного водопроводного крана,– в то время как их собеседник низкопоклонствовал и унижался. Сам Франко был толстый невысокий молчаливый человек, застегнутый на все пуговицы в прямом и переносном смысле: он никак не мог придти в себя от неожиданного успеха своего предприятия, начатого по наводке Гитлера и его главного военного разведчика Канариса: потрясение от благоприятного исхода дела бывает не менее головокружительно, чем от неожиданного поражения. Странное дело: в провинции Рене не видела коммунистов, в сердце франкистской Испании фашистов, но война шла нешуточная и жестокость обеих сторон не знала милостей – это признавали и этим даже гордились сами выступающие. Ни фашистов, ни коммунистов не было, а драка была убийственная.
Был, правда, настоящий фашист – Капо Дельяно, первый пропагандист и агитатор партии: он, как Геббельс, каждый день выступал десять минут по радио, уверяя своих соотечественников в том, что Мадрид в скором времени будет взят, что сдавшие оружие будут пощажены, а не бросившие его уничтожены (что было ложью, потому что в зоне боевых действий расстреливали по любому подозрению в принадлежности к коммунистической или другим левым партиям). Он был, как все фашисты, болтлив, речь лилась из него безудержным потоком: он добавлял к северной твердости и непримиримости южную, средиземноморскую живость и жизнелюбие и держался бодрячком, весельчаком и любителем удовольствий – удовольствия он, может, и любил, но веселого в этом было мало.
После заседания делегацию повезли в кафе, где танцевали и пели фламенко. Танцовщицы ждали их: они поднялись, едва португальцы появились в зале, и немедля взялись за дело – те и рассесться не успели. Их сопровождал офицер, говоривший по-французски: такая почесть была оказана Рене после того, как узнали, что она пожертвовала немалые деньги в фонд франкистской революции,– ей не надо было теперь напрягаться и собирать по крохам испанские фразы. В каком-то отношении она затмила самого Томмази, которым испанцы пренебрегали: они брезгливы и не любят всего выморочного и уродливого; потом, он был итальянец, которых они недолюбливали как слишком близких и бедных родственников, а про нее прошел слух, что она представительница богатых канадских кругов, ищущих контактов с будущими победителями. К ней подсаживались разные люди, она, пользуясь знанием, пусть поверхностным, основных европейских наречий, прослыла полиглоткой и говорила на всех языках о возможном сотрудничестве с ее соотечественниками завязывались интересные связи, открывались новые перспективы...
Все, словом, шло наилучшим образом, и потом все в один день стало из рук вон плохо.
15
Началось с пустякового, но насторожившего ее случая. С ней познакомился итальянец, тоже видный фашист: из той международной предприимчивой деловой своры в черных сюртуках и фраках, которая окружала Франко и пыталась всучить ему и новое, и устаревшее оружие. Этот был один из самых заметных: представитель "Фиата", поставлявшего ему танки. Ему не надо было юлить вокруг генерала: он здоровался с ним на правах старого знакомого. Делать ему было нечего, он пригласил Рене покататься с ним в машине с шофером: вождение автомобиля было тогда не столь распространено, как теперь, и любовные и иные объяснения имели иной раз нежелательного свидетеля в лице водителя-профессионала. Маршрут все время вертелся вокруг севильского аэродрома ла Таблада: с него то и дело поднимались и на него садились самолеты: он использовался в первую очередь как военный. Рене невольно поднимала голову и мысленно отсчитывала каждый рейс: это правило любого разведчика: он должен оценить нагрузку и пропускную способность аэродрома. Итальянец обратил на это внимание; он хорошо говорил по-французски.
– Боюсь самолетов,– оправдалась она.– Попала в детстве под бомбежку.
– Это где же? – снисходительно спросил он.
– В Первую мировую войну. Нас бомбили немцы.
– Сколько ж вам тогда было?
– Совсем немного. Поэтому, видно, и запомнилось. Я выгляжу моложе своих лет,– добавила она, потому что у него остались на этот счет сомнения.
– Интересное признание! – засмеялся он.– В Париже?
– Нет, Париж, насколько я знаю, не бомбили, но там была Большая Берта, которая тоже нагоняла страху,– ее я хорошо помню. Бомбили нас на севере.
– Да, там были сильные бои,– согласился итальянец и неожиданно, как это умеют представители этой живой и непосредственной нации, имеющей вековые актерские традиции и способные к самым неожиданным и естественным перевоплощениям и разыгранным перепадам настроения, начал жаловаться ей на неудавшуюся жизнь: потерю ориентиров и утрату идеалов, делающие его существование пресным и бесцельным. Это было странно слышать из уст преуспевающего дельца, любившего, по всей очевидности, еду, вино и женщин и не имевшего ни в чем недостатка. Она слушала его с участием, но не отвечала, а молчаливое сочувствие, как известно, ничего не доказывает: такой человек может вас слушать и думать в это время о доносе в тайную полицию.
– Вы вообще молодец,– позавидовал он и еще раз оценил ее взглядом.-Выглядите бодро, вся на что-то нацелена: такие внушают доверие. Это у вас от Америки: ее влияние сказывается очень быстро – сами не замечаете, как делаетесь деловой и динамичной. А у меня все плохо.– Он понизил голос, чтоб не услышал шофер, но это была скорее дань политическому приличию, чем предосторожности: сидевший в полуметре от него водитель не мог его не услышать.– Я во многом разочаровался, а без идеалов нельзя жить и работать. Действуешь как автомат, как простой уличный разносчик, который стучится во все двери и которому безразлично, кто ему откроет,– лишь бы товар купили...-Он горько вздохнул, а она все глядела сочувственно и продолжала помалкивать. Она умела слушать, и люди часто доверяли ей тайны, но в данном случае молчание ее было иного рода: она была благоразумна и не лезла на рожон, но бес испытывал ее и толкал в спину, призывая воспользоваться случаем и попытаться склонить его на свою сторону: это бы обеспечило ей проникновение в ближайшее окружение Франко.
– Начинается большая война,– продолжал он горькую исповедь, еще более приглушая голос и оглядываясь с осторожностью по сторонам: не следит ли кто за его автомобилем на улице.– Фашисты с одной стороны, коммунисты с другой, посреди демократы, люди моего круга и моего воспитания, которые ни здесь, ни там ничего хорошего для себя не видят и в любом случае станут жертвами победителя. А мы: представители моей профессии, я имею в виду – лишь подбрасываем дрова в костер, разжигаем его и умываем руки. И зная это, продолжаешь жить по-прежнему, хотя грудь точат черви. Как вам, с вашей культурой и образованностью, удается сохранять столько ума, бодрости и, я бы сказал, мужественности, которой не хватает большинству мужчин нашего времени?..
Вот где зарыта собака, вот в чем заключалась ее беда. Надо быть тише и незаметнее – особенно в мужском обществе. Это бросалось в глаза, об этом ей говорил еще Тухачевский.
– Я думаю, вы преувеличиваете мои данные и мои способности,– ответила она, избегая более сложные и мудреные объяснения, которые всегда подозрительны.– Я просто такая с детства: вечно выставлялась вперед – меня девчонки просили ответить за них урок, когда были плохо к нему подготовлены. Зачем киснуть и все подвергать сомнению – даже если мы в чем-то и не правы? А если началась драка, надо принять в ней участие – иначе тебя заклюют те или другие, а верней – и те и другие вместе или по очереди.
– Это вы все правильно говорите,– одобрил он ее слова, но не поверил, кажется, ни одному из них и хотел кончить разговор, но теперь уже она его не отпускала:
– Я выбрала Франко – вернее, мой друг выбрал Франко, а я выбрала друга – мне этого достаточно. Я как простая женщина иду за своим суженым.
– Может, разыскать его? – предложил он.– Мне это ничего не стоит.
– Не надо. Мы с ним в ссоре. Он из тех, кто не верит, что женщины тоже кое-что значат. Я хочу встретиться с ним на коне – показать, что и мы кое-что можем.
– В этом причина вашей активности? Доказать что-то мужчине, которому вовсе не это надо?.. С вами не сразу разберешься. С женщинами, я имею в виду. Пуд соли надо съесть – так говорят русские?
– Русского я не знаю,– спокойно отвечала она.
– Все языки знаете, а русский нет?
– Есть такой пробел в моем образовании. Но это смотря какой соли. Если аттической, то можно и меньше.
Он засмеялся:
– Ну что ж? Покатались, выяснили позиции... Не хотите посмотреть какую-нибудь загородную виллу? Есть с очень хорошими ресторанами.
– Нет, виллу не хочу,– насмешливо сказала она.– И ресторанами сыта по горло. Идет война, а по здешним обедам этого не чувствуется...– В ней все-таки постоянно жил классовый цензор, отмечавший все житейские несообразности и несправедливости.
– Да уж,– согласился он, поглядел на нее в раздумье, споткнулся о круглое благодушное лицо, как о некую преграду или стену, решил кончать свидание, направил шофера к ее гостинице...
По-видимому, она не зря была благоразумна в этот вечер, потому что не успели они с Нинель лечь, как в номер нагрянула полиция, перевернула все вверх дном и насмерть перепугала ее подругу, у которой в ушах стояло предупреждение Аугусто, чтоб она не попадала в истории. Полицейские перерыли чемоданы и даже корзины с фруктами, которые Нинель везла матери, и, ничего не найдя, объяснили свои действия тем, что ищут фальшивые песеты, объявившиеся в Севилье и попавшие в кассу хозяина отеля. Они будто бы обыскивали всех иностранцев подряд, и робкие заверения Нинель в том, что они ни за что еще здесь не платили, не возымели на них никакого действия. Рене была спокойна. Она знала, что у них нечего найти, и говорила Нинель, что это не что иное, как недоразумение: слова, которые всегда приходят в таких случаях на ум и никогда не подтверждаются; Рене сама не была в них уверена, вспомнив недавнюю поездку с итальянцем из "Фиата". Полицейские ушли, даже не извинившись за вторжение и за погром, который они учинили, и Нинель, привыкшая к хорошему обхождению, сразу же это отметила.
– Что ты хочешь? Тут война,– рассудила Рене.– Им не до хороших манер.-Но Нинель, которая до сих пор находилась под влиянием своей более опытной и повидавшей мир подруги, здесь ей не поверила.
Утром она спросила у брата, был ли обыск у него,– он только удивился этому предположению:
– Не знаю: может, и был – пока нас не было. Мы весь вечер пили здешнее красное. Мы, во всяком случае, ничего не заметили.
– Если б был, увидели б,– сказала Нинель, наученная опытом, и испугалась вдвое: решила, как сделало бы большинство людей на ее месте, что именно она предмет внимания испанских сыщиков, что причина тому – ее отъезд в Америку и что, не приведи господь, Аугусто грозит страшная опасность или он уже за решеткой. Брату она ничего не сказала: он бы поверил всему, что она предположила, и мог бы наговорить лишнего. Сославшись на недомогание, они позавтракали с Рене в номере. Нинель была безутешна и тайно плакала, Рене как могла успокаивала ее: она-то знала, что Аугусто тут не при чем,– но вскоре Нинель сама узнала об этом. Не успели они доесть завтрак, как явился офицер контрразведки и все расставил по своим местам: снял с Нинель тяжкий груз страхов и сомнений и переложил его на плечи ее спутницы.
Он хорошо говорил по-французски, был корректен, подтянут и, несмотря на острый и характерный профиль, безличен, как лица, вычеканенные на новых монетах: на них не обращают внимания – важно лишь то, сколько они стоят. Его интересовала только Марта Саншайн, он даже предложил, чтоб разговор происходил с ней наедине, без лишних свидетелей, но теперь уже Нинель, испытавшая минуту назад неописуемое облегчение, почувствовала одновременно и прилив дружеских чувств к своей невольной спасительнице и не захотела оставлять ее одну в опасности. Она настояла на своем присутствии: чтобы при необходимости подтвердить ее показания,– послужить ей свидетельницей и поручительницей. Рене оставалась невозмутима: всякая опасность, как было сказано, повергала ее в некое физиологическое, почти не принадлежащее ей спокойствие и хладнокровие.
Офицера интересовало, кто она и как оказалась в Севилье. Ответить на эти вопросы было нетрудно: она здесь, потому что ее пригласила фашистская молодежная организация Лиссабона. Нинель удостоверила это, добавив от себя, что Марта искренняя фашистка и доказала это тем, что внесла немалую сумму в кассу поездки. Это не удовлетворило офицера: он не любил, видно, крупных пожертвователей,– стал копать глубже и спросил Рене, чего ради она приехала в Лиссабон: дарить деньги можно было и из Канады. Говорить о женихе в рядах армии Франко было рискованно: тому ничего не стоило это проверить – и Рене пустилась во все тяжкие. Ей даже стало неловко перед нравственно чистой Нинель, и она предложила ей выйти, чтоб не впутывать ее в свои дрязги и в одиночестве морочить офицеру голову, но та снова отказалась выйти, боясь, что Марте грозит настоящая беда и что она должна быть с ней рядом,– на случай, если ее поведут отсюда в наручниках: она забила бы тревогу и подняла на ноги всю португальскую делегацию. Теперь она вынуждена была густо краснеть, слушая признания подруги:
– Если вас так интересует моя интимная жизнь, офицер, то я приехала в Лиссабон, чтобы сделать здесь одну интимную операцию, которую не хотела делать у себя дома. В Лиссабоне мне обещал сделать ее один врач, но его имя я не выдам ни под какими пытками. Мой молодой человек – тоже фашист, но и его имя я не скажу: это может сказаться на его карьере и репутации, а она была до этого безупречна!..
Чем больше говорила Рене, тем проникновеннее входила в свою роль – лицо ее так и горело женскими чувствами, сменяющими одно другое, но офицер оказался неверующим Фомою:
– И что же вы не сделали ее там, эту интимную операцию? А сюда поехали?
– Если бы вы, офицер, знали основы акушерства, вы бы этого не спросили!..– Офицер хмыкнул от неожиданности: ему было нанесено оскорбление, но слишком уж необычного свойства – ничего не сказал в ответ, только прислушался к тому, что последует дальше.– Вы бы тогда знали,– неумолимо продолжала Рене,– что подобные операции делаются в два срока! – (Она знала это с Китая, где все эти варианты обсуждались с доктором посольства: в конце концов она решилась рожать – когда сроки были упущены.)– Первый срок от восьми до двенадцати недель: это простая абразия – я ее проворонила!
– Что такое проворонила? – спросил офицер, который не настолько хорошо владел французским и предпочел бы, чтобы она выражалась яснее: ему надо было писать протокол, а не заметку в скандальной хронике.
– Проворонила – значит прошляпила, профукала. Прозевала – если вы не понимаете простых слов,– объясняла ему Рене, обретая по ходу повествования наглость уличной девки: она знала, что мужчины, уверенно чувствующие себя в обществе благопристойных женщин, часто теряются перед лицом подобной разнузданности,– проститутки знают это и, будучи задержаны, ведут себя в полиции развязно не только потому, что они таковы на самом деле. Нинель была в ужасе: подруга представала ей в совсем ином свете, чем прежде, перед ней разверзались бездны человеческого падения...
– Второй срок в двадцать недель, офицер,– если вы действительно хотите знать эти подробности. Мне оставалось таким образом еще семь-восемь недель, я не могла отдаляться от Лиссабона: надо было снова туда вернуться. А это в нашем мире не так-то просто. К тому же некоторые, мой врач в частности, предпочитают почему-то двадцать две недели – в это время плод уже жизнеспособен, но зато для женщины меньше опасности: его легче тянуть, он не выскальзывает из щипцов, когда его хватают за ушки. Если вас это все по-прежнему не устраивает, вы можете подвергнуть меня интимному обследованию, но учтите, я буду жаловаться английскому консулу!
Это было, конечно, рискованно: офицер сам подумывал о том же, но услышав в десятый раз слово "интимный" ( а перед этим он представил себе экстрадицию плода, схваченного щипцами за голову), потерял всякое терпение:
– Никаких, как вы говорите, интимных обследований вам делать не будут. Вы не арестованы, и предпринимать против вас противоправных действий мы не намерены!.. Просто мы проверяем некоторые сигналы. И я б на вашем месте уехал из Севильи, как только кончится ваша поездка.
– Мы скоро уезжаем,– вступилась за подругу Нинель, хотя и смотрела на Рене теперь иными глазами – полными упрека и тихой печали.
– Вот и хорошо,– сказал офицер.– На этом и кончим,– и ушел – тоже не простившись и не извинившись за вторжение и причиненное им неудобство.
– Не слушай, что я наговорила про эти операции,– сказала Рене Нинель.-Мне просто не хотелось называть имени своего друга,– но та уже не знала, когда ей верить и когда нет...
Гроза пронеслась, но духота в воздухе осталась. Рене думала о том, что же они имели против нее, чем она стала им так подозрительна. Мысль о том, что они нашли рацию в Лиссабоне, отпадала сама собой, хотя и успевала нагнать страху: будь это так, с ней бы разговаривали в другом месте. Она терялась в догадках, но твердо знала одно – ей надо уходить, и чем скорей, тем лучше. Могло ведь случиться и так, что все началось здесь, а не в Лиссабоне,– тогда эти сигналы, о которых он говорил, могли полететь и туда и от рации надо было немедленно освобождаться. Но уходить надо было с достоинством, а не сломя голову: это тоже могло навлечь подозрения – и главное, не одной, а вместе с остальными, которые могли послужить ей живым щитом и заслоном. К счастью, их пребывание в Севилье и в самом деле заканчивалось. На следующий день была намечена прощальная почетная встреча с самим Франко, после чего им надлежало наутро уехать. Ее как ни в чем не бывало пригласили с остальными в штаб генералиссимуса, где делегация еще раз и в последний встретилась за чашкой чая с его генералами. Она сидела через одного с самим Франко, который и здесь произвел на нее впечатление формалиста, присутствующего в жизни телом, но отсутствующего душою: временно исполняющего некие вселенские обязанности, в которых сам не слишком заинтересован. В зале, где шло чаепитие, на стенах висели боевые карты, испещренные боевыми значками и стрелами. Она жалела, что у нее нет с собой фотоаппарата: карты были настоящие, а не нарисованные для случая – слишком уж много надо было затратить труда для подобной дезинформации...
Они собрались и всей колонной, на этот раз с пустыми грузовиками, тронулись в обратный путь. Ее спутники если и знали о ее неприятностях, то не подали виду, и, слава богу, не было Томмази, которого задержали в Севилье из-за какого-то совещания. Рене вздохнула с облегчением: этот бы не оставил ее в покое. Надо было миновать границу. Здесь ее (и никого больше) снова вызвали в отдельную комнату и обыскали с головы до ног: высыпали даже пудру из пудреницы. Испанцы ничего не нашли и передали ее с соответствующим назиданием англичанам, но те не очень-то их слушали: они не давали своих в обиду.
– Где вы жили в Лондоне? – спросили ее только, потому что в ее паспорте были английские штампы о въезде и выезде, сделанные в Москве для большей убедительности.
– В Челси,– бойко, наэлектризованная опасностью, отвечала она, хотя в Лондоне не была и о Челси имела самое смутное представление: спросили бы ее какие-нибудь подробности, она бы попала в трудное положение. Но им хватило и громкого имени – на этом проверка с английской стороны закончилась. Они снова заночевали в гостинице – двойнике той, что была по ту сторону от границы,– и здесь она во второй раз в жизни (первый был в санатории в Сочи, где она вчистую проиграла маршалу Уборевичу) играла в биллиард и выиграла одну из трех партий: то ли опасность обостряет наши чувства и способности, то ли англичанин оказался джентльменом – не в пример нашему маршалу, который нигде не мог позволить себе проигрыша...
Они ехали по известной ей дороге назад, она болтала с попутчиками, а в душе ее росла и зрела тревога. Ей как пить дать грозила слежка в Лиссабоне: салазаровская полиция работала в тесной смычке с франкистами. Может быть, ее и отпустили для того, чтобы через нее выйти на ее связи: им ведь трудно было себе представить, что она работает в одиночку. И ни на одну минуту ее не оставляла мысль о рации, которая была единственной, но более чем весомой уликой для задержания. Ее нельзя было оставлять дома, от нее надо было немедленно избавляться...
В Лиссабон приехали поздно ночью. Нанятый ею шофер развез по домам ее попутчиков и довез ее до дому. У подъезда стоял полицейский – один из тех, кого она знала, но он не вызывал теперь у нее доброго чувства. Шофер помог ей поднять вещи на этаж. Она присматривалась к нему в дороге: это был простой, располагающий к себе парень – наверняка из бедной семьи – можно было и рискнуть. Она решилась и на ломаном португальском сказала ему (они стояли в прихожей), что ей нужна помощь. То ли ее португальский испортился за время поездки в Испанию, то ли он неверно истолковал ее испытующие взоры во время путешествия и теперь, когда они остались вдвоем в прихожей, но он понял ее неверно и шагнул вперед, чтоб заключить ее в свои объятья. Она тут же охладила его пыл, сказав, что это не та помощь, в которой она нуждается, что она за рабочих и крестьян против капиталистов и ей именно в этом и нужно содействие. Запас ее португальских слов был беден, но достаточен для того, чтобы парень, зная о ее злоключениях в Испании и сопоставив их с ее детским лепетом про богатых и бедных, побелел от страха, повернулся и сбежал, забыв или испугавшись взять честно заработанные им деньги. Теперь явился новый повод для страха: выдаст или не захочет связываться с полицией? Прошла ночь, день, еще ночь – она сидела дома, никто за ней не приходил: видно, он решил не ввязываться в опасную историю, которая могла затянуть в себя как виноватого, так и доносчика. Чтоб идти в полицию, тоже необходимо мужество.
