Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц)
Морис не отвечал: не то счел ниже своего достоинства, не то струсил: бои разворачивались на ближних подступах к президиуму.
– Валим отсюда! – вскричал Дорио, но опровергая себя, тут же ввязался в драку: какой-то субъект невзрачного, но вполне определенного вида, со скользким и как бы отсутствующим взглядом, осмелился ухватить его за рукав: взялся как бы нечаянно, но не отпускал уже вполне сознательно и намеренно. Дорио двинул его в челюсть – рубашка треснула, сыщик крякнул, отпустил ее, потер ушибленное место, наградил Дорио обиженным взглядом: все молча – и позвал вполголоса товарищей, чтоб те помогли в аресте, но Дорио не будь дурак отскочил в сторону и, окруженный единомышленниками, пробивался к окну, из которого легче было вырваться наружу, чем через запруженные агентами двери.
– Что стоишь?! – успел крикнуть он Морису, который отошел в конец сцены и над чем-то невпопад задумался: видно, над текущим моментом и задачами партийного строительства.– Они же все Политбюро хотят в одной камере собрать!.– И Торез нехотя послушался, обнаружил неожиданную прыть и сметку и бросился наутек – но не на улицу, не наружу, как от него все ждали, а в дверь, ведущую во внутренние покои хозяина...
В зале шла драка. Полицейские не были вооружены, но владели навыками заламывания рук и укрощения строптивых. Рене и Мишель сидели посреди зала, до них не дошла еще общая схватка, но уже совсем рядом летели стулья и люди, внешне неотличимые друг от друга, дружно друг друга тузили. Как они отличали своих от чужих, Рене было неясно – она заметила только, что агенты полиции были молчаливы, а свои сверх меры разговорчивы. Она не питала злых чувств к полицейским, делавшим свою работу, и не хотела драться – но на то она и была девицей; Мишель же взбеленился и озверел: лез в драку, хотя и не мог дотянуться до нападающих. Кулаки его не доставали – он схватил тогда ножку развалившегося в драке стула и что было силы, ткнул ею в глаза дерущемуся в соседнем ряду флику. Тот взвыл, схватился за лицо, рассвирепел уже не по службе, а всерьез, нарушил обет служебного молчания:
– Ты что же, гад, делаешь?! Ты меня без глаза оставить хотел?! Ты, курчавый?!
– Ты действительно брось палку,– сказал Мишелю один из своих, сражавшихся рядом.– Так и убить можно... Если ты, конечно, не провокатор...
– Какой провокатор?! Свои своих не бьют...– Еще один полицейский видимо, старший – оставил на время работу, вышел из-за спины товарища и пригляделся к Мишелю: дело приобретало новый оборот, опасный для юноши.
– Это тот, кто ночью по площади ходил. Я еще тогда к нему приглядывался... Будем брать его отдельно...
– Может, прямо сейчас? – предложил подбитый товарищ.– Я отойти хочу. Глаз разболелся. И закрывается. Что за работа, мать ее! Завтра к врачу пойду. Засвидетельствуешь в случае чего?
– Конечно... Потом возьмем. Сейчас мешаться будет. Никуда он не денется: все перекрыто...– и, наградив злополучного Мишеля памятным взглядом фотографа, отошел к дерущимся, и они продолжили схватку: в задачи нападающих входило арестовать возможно большее число участников конгресса, а тех сократить это число до минимума...
Провидение спасло Мишеля – вернее Рене и предоставленная им отсрочка.
– Уходить надо,– сказала Рене Мишелю.
– Куда? – Он успел уже смириться с новой для себя участью.– Я готов и посидеть. Надо знакомиться с жизнью во всех ее проявлениях. Я давно уже о тюрьме мечтаю. Я, Рене, вообще не столько философ, сколько клошар и бродяга,– и поглядел выразительно: он всегда был готов к самосозерцанию и абстракции.
– Не вовремя ты философствуешь,– выговорила она ему, что вообще было ей не свойственно.– Надо смываться. Успеешь в каталажку сесть.
– А как? – он глянул с унынием.– С моими-то космами? У меня голова такая, что ее отовсюду видно.
– Сейчас мы ее забинтуем.– Рене полезла в сумку, с которой не расставалась.– Нагнись.
– Спрятаться, как страус в песок? Никогда!..– но пригнулся-таки, и Рене, прячась под стульями, обмотала ему голову двумя-тремя рядами плотных матерчатых бинтов, так что наружу торчали одни уши и угадать по ним выкалывателя глаз не было никакой возможности. Потом его как раненого, по законам Женевской конвенции, бережно вывели из зала, и он не только не вызвал нового прилива злости у драчунов, но наоборот, призвал их души к смягчению нравов и к соблюдению известных мер предосторожности...
– Видишь. А ты говорил.– Рене глядела насмешливо: она гордилась своей находчивостью, которая просыпалась в ней в чрезвычайных обстоятельствах, а до этого словно дремала, так что она сама о ней не ведала.– Снимай бинты: другим еще пригодятся.
– Нет уж! Теперь не сниму до самого дома! Отцу с матерью в них покажусь. Напугаю по первому разряду!
– Снимешь перед тем, как в дом войти.
– Ну да! Наоборот, накручусь еще больше! Пусть привыкают!..
И они отправились домой – пешим ходом, потому что все деньги свои Мишель истратил накануне на такси, а ехать зайцем им не приходило в голову: оба революционера были слишком для этого добропорядочны. Хорошо Стен и Париж были рядом: километров десять-пятнадцать, не более – можно было и пешком дойти, особенно в приятной компании.
13
На следующий день Рене пришлось оправдываться из-за пропуска уроков. Она сослалась на домашние обстоятельства. Директриса лицея приняла ее извинения с ледяным безразличием и допустила к занятиям: провинность была пустяшной. Между тем отношение к ней со стороны учителей за последний год изменилось: повеяло холодком, которого прежде не было. Раньше к ней относились тоже не как ко всем прочим: словно ждали от нее чего-то – теперь все прояснилось и возникло общее отчуждение. Рене делала вид, что ничего не замечает: ей ведь не мешали учиться дальше. Учителя открыто против нее не выступали: решили сообща, что лицей выше политики. Месье Пишо, поначалу больше всех ею интересовавшийся, сохранил этот интерес и поныне, но теперь он был, так сказать, отрицательного свойства: он то и дело искоса поглядывал на нее, словно искал, к чему придраться, но и он ставил ей те же отличные отметки, что прежде.
Иногда кое-что прорывалось наружу.
– Анатоль Франс. Академик. Фамилия эта не его, а выдуманная. Псевдоним, иными словами... Кто знает, что такое псевдоним? Марсо – где она у нас? – и поискал глазами: будто не видел до этого.– Как объяснить это слово?
Рене встала. Она не успела заподозрить подвоха: в лицее она забывала свою вторую жизнь, существовавшую у нее как бы помимо школьной,– она словно жила в две смены.
– "Псевдо" – это чужое, фальшивое, "ним" – имя. Чужое имя.
– Правильно – фальшивое. Как всегда, все знаешь.– Пишо кивнул с видимым удовлетворением, хоть и гадал в эту минуту над тем, дурачит ли она его или в самом деле такая простачка.– Уже и "отлично" ставить не хочется – сколько можно?..– Тут и до Рене дошла двусмысленность вопроса – она прикусила язык и покраснела, но продолжала стоять с дерзким лицом и в вызывающей позе.-Сказала – и садись,– успокоил он ее.– Что лишнее стоять?.. А какая у него на самом деле фамилия – кто-нибудь сказать может? – и пошел дальше по кругу...
От Летиции она отсела сразу же после посещения "Максима": не смогла простить ей сговора с отцом-полицейским. Летиция не обиделась и не возражала: отец ведь настаивал на том же. Она не питала злых чувств к бывшей подруге и даже попробовала восстановить былые отношения.
– Ты и вправду секретарь ячейки? Или как это у вас называется? – не сдержав любопытства, неловко спросила она Рене. Они шли по июньскому Парижу, который особенно наряден в начале лета. Перед этим она вызвалась проводить Рене до автобуса, и та согласилась: приятельские привычки бывают иной раз сильнее самой дружбы.
– Кто тебе сказал?
– Говорят! – улыбнулась та. – Сама знаешь кто.
– А ты дальше передаешь?
– Упаси бог! – горячо защитилась Летиция. – Что ж я: язык за зубами не умею держать? Сама в таком же положении.
– В каком?
– Полулегальном! – Летиция засмеялась.– Всю жизнь осторожничаю! – Она была весело настроена в этот день. – У меня новый мальчик...– и замолкла выжидательно, но Рене не спросила кто: это было ей уже неинтересно.– Сейчас только не Пьер, а Феликс: изменила своему правилу. Не знаю, рассказывать про него или нет. Когда часто меняешь, могут посчитать развратницей... У вас ячейка?
– Не ячейка, а так... Собираемся для занятий философией.
– Может, мне прийти? – загорелась Летиция. – Мне как раз философии не хватает. Для рассудительности.
– Не знаю. Спросить надо. Если разрешат, – уклончиво отвечала Рене, но по ее тону и виду Летиция поняла, что разрешение ей не светит. Она улыбнулась.
– Боишься, что отца на вас наведу? Напрасно...– И предприняла последнюю попытку помириться: – Зачем тебе все это? Столько неприятностей и из-за чего? У меня хоть приятные ощущения бывают. Не всегда, правда,– как повезет...– Рене недоверчиво глянула на нее, но разговора не поддержала. Жаль,– сказала Летиция напоследок. – Полицейские, коммунисты – какая разница? Что одни, что другие. Что б они без нас делали? – Но и этот призыв к разуму и к женскому началу не возымел желаемого действия, хотя в нем и была своя истина.
Рене поспешила к своим Мученикам. Там, как она и ожидала, все было вверх дном и в ушах звенело от общего шума. В кабинете Дуке сидело много народу, все встрепанные и взвинченные. Дуке был в особенной тревоге.
– Цела? – спросил он, увидев Рене.– А мы уже беспокоиться начали. Где была?
– В лицее.
– И сегодня туда пошла? Тебе не сказали ничего?
– Нет.
– И газет не читала? Надо читать – там иногда интересные вещи пишут. Полюбуйся,– и кивнул на лежащую на столе "Юманите".– Наших сто двенадцать человек арестовали. Включая Тореза и Вильморена. Мы тебя в последний раз видели, когда ты философа из зала выводила. Он чуть глаз полицейскому не выбил – это в правые газеты попало. Ранение полицейского – после этого любые зверства с их стороны оправдать можно. Ты хорошо придумала, что вывела его оттуда. А то б и нам пришлось несладко. Пусть из дома не высовывается и, главное, пусть больше носа сюда не кажет. Они ищут его везде, да, слава богу, никто его не знает, а то б и заложить могли. Всегда ж есть осведомители, а по такому делу их напрягают в первую очередь. Чтоб показательный процесс устроить... Поедем завтра в Сен-Дени: велено заводы поднимать.– Он понизил голос до полушепота, показал заговорщическим взглядом на телефон и увидел замешательство на ее лице.– В чем проблемы?
– Во второй раз прогуливать придется.
– Из лицея выгонят? У врача справку возьмем.
– У меня нет такого доктора.
– Зато у нас есть. У него сегодня много работы будет...
Спустя час Рене, в компании пятерых симулянтов, была на вечернем приеме доктора. Помощница врача, довольно сухая и негостеприимная особа, вписала их в книгу приема и не преминула заметить, что доктор должен будет еще и заплатить налог с их воображаемого гонорара. Кое-кто из мнимых больных сконфузился и полез в карман, но она сказала, что не это имела в виду просто они должны знать, что не все так просто, как они думают. Никто так и не считал: вообще не думали об этом – но всем было неловко: все стояли, словно стулья в прихожей были не для них, а для настоящих пациентов, и не разговаривали между собой, будто не были знакомы. Доктор оказался приветливее ассистентки. Он наскоро пропустил одного за другим пятерых здоровяков, выписал свидетельства о их временной нетрудоспособности, а на Рене задержался. Это был пожилой веселый человек в опрятном черном сюртуке и в галстуке. У него было широкое добродушное лицо, которое в улыбке расплывалось и делалось еще круглее и губастее.
– Тоже болеешь? Что писать будем?
– Что-нибудь полегче. Чтоб побыстрей выздороветь.
Рене не робела. В присутствии интеллигентных людей она чувствовала себя легко и свободно.
– Тогда катар желудка. Тошнило тебя вчера и на двор бегала. У тебя удобства во дворе?
– Во дворе.
– Конечно. Зачем революцию делать, если есть канализация? И врать будет легче. Врать умеешь?
– Могу при случае.
– Это хорошо. Полезно. На документ. Все как положено, с печатью, – и пригляделся к ней. – Давно с вашим братом дело имею, а такие не каждый день встречаются. Что тебя потянуло на эти галеры?
Рене не любила, когда ее выделяли среди прочих.
– Да так. Надо же кому-то... Вы, наверно, еще в социалистической партии состояли?
– Какой? – не понял он. – Она и сейчас есть. Ты имеешь в виду тех, кто стал потом коммунистами? Нет, не был. Ни в какой партии не состоял и не состою. Только симпатизирую. Симпатизант со стажем! – произнес он шутовским тоном и пояснил: – Надо же кому-то и работать. Хотя, наверно, ты так не думаешь.
Это ей не понравилось.
– Симпатизируете – поэтому здоровым справки пишете?
Теперь рассердился он:
– Потому и пишу... Потому что неизвестно, кто больнее. Вы или они вон, – и кивнул в сторону приемной, где сидели согбенные и скрюченные люди один другого краше.– Ладно, иди болей, – и вызвал к себе настоящего больного – или, на его взгляд, более здорового, чем только что прошедшие через его кабинет заговорщики. А Рене отправилась домой, и в руке ее был фальшивый документ – первый, но не последний в ее жизни...
Мэрия Сен-Дени кишела людьми – здесь все бурлило и кипело. Арестовали мэра, грозили посадить других – было от чего придти в движение. Импозантное, выстроенное в конце века ложноклассическое здание с вполне буржуазными колоннами, решеточками и балконами нестройно гудело внутри и до неприличия часто хлопало и визжало дверьми снаружи. Они прошли к Дорио: он занимал самый большой кабинет, где принимал иной раз высоких посетителей. Дорио кипел и бурлил, как сама мэрия. У него были сложные отношения с Вильмореном. Одно время Дорио сам хотел занять его должность, но этому воспротивилось Политбюро, не желавшее видеть его облаченным в еще одну почетную мантию. Тогда в выборные списки ввели заместителя мэра Корбулона, который, по замыслу Дорио, должен был стать в мэрии его рупором и глашатаем, но Вильморен не думал уступать пальму первенства и, воздавая должное Дорио, не захотел угождать его представителю. Но теперь, когда за решетку угодили оба, и Вильморен и Корбулон, все было забыто: общая угроза сплачивает рабочих и заставляет на время забыть прежние разногласия.
На высоте революционной волны Дорио вырастал из тесных одежек и обнаруживал свойства прирожденного вожака и главаря стаи. Русские товарищи, больше всего ценившие в рабочих руководителях способность именно к такому перевоплощению, предпочитали его поэтому другим и сохраняли в обойме, несмотря на все его, тоже врожденные и неустранимые, пороки и недостатки. Они вообще никак не могли решить, кого поставить во главе французского рабочего движения, интриговали, меняли вождей по своему усмотрению, и отчасти поэтому среди коммунистов было так много свар и раздоров. С Дорио они, забегая вперед, крупно ошиблись.
– Дуке прибыл? – Дорио мельком взглянул на прибывших, угадал их настроение, стал насмешничать: – Что приуныл, Дуке?
– Да вот велено заводы и фабрики поднимать,– как умел, защитился он.– А какие заводы у нас в округе? Мулен-Руж если только.
– Почему? У вас авиационный есть – у тебя под боком. Был там когда-нибудь?
– Туда не пускают, Дорио. Как на военную базу.
– Я знаю. И ты приехал к нам – подымать королей в нашей Базилике? Давай в самом деле в Базилике штаб восстания разместим,– предложил он Фоше.-Повесим там красный флаг? Прямо над могилами?
– Над могилами – это чересчур,– сказал Фоше: он был для Дорио как бы ангелом-хранителем, предостерегавшим его от чересчур буйных речей и поступков.– Могут понять неправильно.
– Ну над портиком! Не в этом дело! Лишь бы висел: он на них как красная тряпка на быка действует. Что испугались?! – обратился он к Дуке и, поскольку тот замялся, ответил за него: – Камерной параши? Так она ничем не хуже ваших отхожих мест! Им, думаете, сейчас до этих пустяков: повесим мы флаг или не повесим? Когда они ва-банк пошли! Они будут сажать, не спрашивая за что! Если мы их бояться начнем! Страх последнее соображение отнимает. Знаете, как Мориса поймали? Нет?..– Он засмеялся нахальным юношеским смехом.– Залез в платяной шкаф к хозяину кафе! Ей-богу не вру! Его оттуда еле вытащили: вцепился в хозяйкины платья! Она еще ему счет представит!
– Если это так,– сказал Дуке под впечатлением услышанного,– его нужно под партийный суд отдать.
– Так и передать? – не без яду в голосе спросил Дорио. – Девятый район, скажу, настаивает на трибунале... Не до того сейчас. Не до судебных разбирательств. Поедем на заводы – подымать рабочих.
– Пришло такое распоряжение,– подтвердил Дуке, уже поняв, что погорячился с повесткой на судебное разбирательство.
– Распоряжение! – передразнил его Дорио.– Отсюда оно и пришло! Из этого кабинета! На телефоне же не видно, кто звонит! Некому больше это распоряжение давать было. Поехали! Я на вагоноремонтный, Рене со мною: посмотрю, как она с рабочими говорит. В кабинете, с глазу на глаз – это у каждого выходит, а на заводе посложнее. Хотя и это не беда,– успокоил он сробевшую девушку.– Знай чеши себе да голоси громче. Ты на конгрессе была?
– Была.
– Видишь. У тебя ж хорошая школа. – И, обратившись к товарищам, вновь задорно засмеялся.– Как она инвалида этого бинтами обмотала и из зала вывела! Полоумного, который чуть глаз филеру не выколол! Я дерусь, а меня смех разбирает. Мне ж сверху видно было. Чуть не влюбился в нее! Так было дело? – спросил он Рене.
– Насчет бинтов? – уточнила она, поскольку не любила двусмысленностей.
– А насчет чего еще? С влюбленностью я сам разберусь.
– Так,– призналась Рене.– Только бинты он с собой взял.
Дорио снова засмеялся: смех его был неистощим в такие дни, как этот.
– Партийное имущество унес?
– Ну да. Хотел ими родителей напугать.
– Это он сказал так,– пренебрежительно и проницательно заметил тот.– А на самом деле перепугался. Как Морис в гардеробе! Все! Машина одна, всех развезет по очереди. Дуке в муниципальную типографию: пусть типографов на революцию поднимает. Мне это не удавалось никогда.Там законники сидят. Начитались распоряжений префекта, которые сами же и печатают!..
Они развезли ораторов по заводам и ехали теперь втроем с водителем.
– Этот вагоноремонтный небольшой, но народ там боевой, задиристый,-говорил Дорио.– Неквалифицированный – поэтому. Попробуй на Рено сунься. Не пустят, во-первых, во-вторых, слушать будут с иронией да с задними мыслями. Если вообще придут. Я туда не езжу. У нас, к сожалению, чем грамотнее рабочий, тем трудней подбить его на уличное дело. Пойдет, но только когда подопрет так, что деваться некуда. Тогда, может, и зачешется. А пока будет в своей норе отсиживаться. Голосовать – пожалуйста, отдаст свой голос и другому подскажет, а в драку не полезет. А здесь придется на улицу выходить – это единственное, чего они боятся. Власти, я имею в виду. И хозяева в таких местах уступчивее. Маленькое производство – зависит от заказов, а мы им кое-что подбрасываем. Вагоны обычно железным дорогам принадлежат, но и у нас есть небольшой парк – даем подремонтировать.
– Но этого мало, наверно? – спросила Рене, вовлекаясь в хозяйственные расчеты.– Сами говорите, небольшой?
– А другие коммуны на что? И красные, и всякие. Они нам вагоны, мы им что-нибудь другое. Муниципальная власть – особая штука, Рене. Она столицу не любит – тут есть поле для маневрирования. Приехали. Жди нас здесь,– сказал он водителю,– мы ненадолго. Не расстаюсь с машиной, – объяснил он Рене.– С ней как крылья вырастают...
Охрана пропустила их. Рядом с ней уже стояли боевики Дорио: его приезд был подготовлен. Хозяин не вышел их встречать: визит был все-таки неофициальный – но распорядился, чтоб ему дали выступить в обеденный перерыв. Дорио приехал на полчаса раньше: чтоб не отнимать у работяг золотое время обеда, и хозяин закрыл глаза на изменение распорядка: это тоже входило в установившиеся уже правила. Дорио пошел к импровизированной трибуне на заднем дворе завода: он любил осмотреть свое рабочее место. Рене зашла в первый попавшийся ей на глаза цех. На заводах она никогда не бывала. Цех представлял собой двор, застеленный широкими толстыми досками. В дождливое время года здесь стояла густая грязь – теперь доски лежали посуху. Во дворе возились и суетились с десяток рабочих: разбирали старый пассажирский вагон. Рене подошла ближе. С ее приходом, как если бы объявили перерыв, многие отошли в сторону, закурили, несмотря на запрет, висевший тут же, но двое: один постарше, другой помоложе – заработали вдвое быстрее и ухватистее прежнего: первый, чтоб показать работу, второй – потому что подошла девушка.
– Посмотреть пришла? – спросил тот, что постарше, в замасленных штанах и в грязной, потерявшей начальный цвет рубахе.
– Митинг проводить.– Но призналась затем: – Но и посмотреть тоже.
Он кивнул.
– Трубу вот хочу вытащить. Проржавела, худая – надо менять, а она не дается. Отойди маленько. А то вырвется из рук – по голове может дать. Надо бы отпилить ее, да мы народ такой: норовим скорее. Оно дольше и выходит. Одному так концом дали, что в больнице две недели пролежал. Сотрясение, что ли. Но они это сказали так, а на самом деле, может, что похуже было. Хозяина решили не подводить. Посторонись, Жак, я еще раз дерну...
Жак отошел в сторону, присоединился к Рене, рабочий, которого звали Жаном, еще раз применил силу – ржавая рыжая труба вырвалась с треском из своего ложа. Жан еле удержался на ногах, но остался доволен.
– Сила есть – ума не надо. Теперь новую будем прилаживать.
– Тоже силой? – спросила Рене.
– Нет, эту не будем портить. Вон они какие красивые,– и кивнул на новые иссиня-черные трубы, ждавшие своего часа в большой стопке на другом конце двора.– Согнем по контуру.
– По старой?
– На старой уже не поймешь ничего – вся гнутая. Будем на месте прилаживать. Вон станок для гнутия. А другие точить и сверлить ее потом будут. Все просто – за пять минут освоить можно,– простодушно сказал он и, глянув лукаво, тут же опроверг себя: – Это так кажется только. Я пять лет вкалываю, а все учусь. А Жак и учиться не хочет. Уходить собрался.
– А за что горбатиться? Платят мало.– И пояснил Рене: – Десять франков в день? Да я за такие гроши лучше улицу подметать пойду.
– Так тебя туда и взяли. Там все арабы разобрали. Им еще меньше платят. Девушка нам сейчас на митинге обо всем расскажет. О чем митинг хоть?
– Арестовали сто двенадцать человек. На конгрессе, посвященном подготовке Дня первого августа.
– А что за день?
– День борьбы с милитаризмом и военной угрозой.
Жан кивнул, не вникая в суть дела.
– Это они не любят. Служить нужно не рассуждая. Ты служил, Жак?
– Нет. Как из Бретани смылся, так меня из виду потеряли.
– Оно и видно. А что от нас хотят? – спросил он Рене.
– На уличную демонстрацию выйти. В знак протеста.
Жан глянул с сомнением.
– Это подумать надо. Своих, конечно, поддержать надо, но очень уж не люблю я штанами улицу подметать. Это молодых дело. Ты пойдешь, Жак?
– А почему нет? Для меня улица как дом родной. Я ж тебе говорю, наняться туда хочу. Чтоб днем и ночью на ней оставаться.
– У тебя дома нет?
– Какой это дом?! Название одно. Комнатушка с кроватью скрипучей – не пригласишь никого: пусть девушка извинит меня, конечно... Начинать надо, если митинг, а то в обеденный перерыв вкатимся. На улицу-то я выйду, а говорильню эту за счет обеда слушать не буду...
Митинг вели с большого помоста. Изначально сооружение предназначалось для работы: на него ставили ремонтируемый вагон, чтоб подобраться к нему снизу. Теперь верх застлали досками и поставили на них стол президиума. Поскольку подмостки не в первый раз использовались в этих целях, имелась и грубо сколоченная трибуна, и лесенка, по которой гости поднимались наверх. Рабочие стояли внизу. На их лицах было то общее для всех выражение солидарности, которое невольно появляется на всех бунтовских сходках. Среди этой более или менее одинаковой толпы выделялся один с лицом недоверчивым и несообщительным: он оказался главным мастером завода и был послан администрацией для надзора за митингом и последующего отчета хозяину. Дорио говорил мощно и зажигательно: накатывался, как прибой, высокими крутыми волнами, на мягкий, уступающий его напору песчаный берег аудитории.
– Они хотят слишком многого! Чтоб мы работали задарма, глазели, как они воруют, набивают себе карманы, помалкивали и терпели еще, когда они сажают наших товарищей – только за то, что те в открытую говорят им, что они воры и жулики! Нам не нужны колонии! От них нам никакого проку! Это им они нужны: чтобы и там запустить руку в чужой карман, послать сюда несчастных, живущих там, обворовать их и заодно нас с вами: заставить их работать за полцены и сбить наши заработки! Сколько можно молчать?! Чем больше мы молчим и бездействуем, тем больше они наглеют! И поэтому – все на уличную демонстрацию! В этот раз мы будем манифестировать не здесь, а пойдем в Париж, в их логово – этого они больше всего не любят и боятся. Потому что они не так сильны, какими кажутся и хотят показать себя, и боятся силы. Они рассчитывают на армию, но она не так глупа и будет сражаться за них лишь до поры до времени! Вот где завязка сегодняшнего конфликта! Борьба за армию вот причина и мера их ненависти к нам и их бессильной злобы! В воскресенье мы соберемся у мэрии и пойдем на Париж. Предупреждаю, это может быть опасно: те, кто боится драки и полиции, пусть остается дома, а идут пусть самые смелые и отчаянные!..
При упоминании о воскресенье представитель администрации расслабился, до того он слушал с заметным напряжением: демонстрация не будет сопровождаться забастовкой – для него это было главное.
– Давай! – Дорио, еще не остыв от всплеска собственных чувств, подтолкнул Рене, словно собственной речи ему было мало и он хотел продолжить ее устами девушки. Но Рене не была готова к выступлению.
– Что говорить? – невпопад спросила она.
– Да то же самое. Хоть каждое слово повторяй. Главное, дери глотку. Выступает секретарь комсомола девятого района Рене Салью. Прошу ее поприветствовать! – громко объявил он, и собрание дружно захлопало.
Рене пребывала в замешательстве и не знала, что с чего начать. Она не умела бездумно повторять вслед за другими, могла излагать только свои мысли, ею выстраданные или внезапно ее осенившие. Вместо того, чтобы следовать Дорио, она напряглась в поисках собственного поворота темы. Находка была не из лучших: она заставила себя сочинять и импровизировать, а это редко когда оказывается успешным, особенно на людях. Она вспомнила, что ей только что говорили рабочие, и решила построить речь на свежих впечатлениях. Она все же связала свое выступление с предыдущим:
– Товарищ Дорио говорил, что рабочие работают задарма. Я хочу остановиться на этом. Десять франков в день – таков заработок на этом заводе, подметальщику на улице платят столько же. А чтоб набить себе руку, освоить навыки, нужны пять лет, не меньше. Да еще постоянная опасность травм! Теми трубами, которыми вы ворочаете, ничего не стоит нанести соседу травму. Вы недавно имели такую, кстати говоря...
Речь оказалась направленной против хозяина завода – митинг как бы свернул с одной тропы на другую, более опасную. Человек из администрации посмотрел на Рене с недоумением. Но она не оглядывалась на него – ей важен был отклик рабочих, а он заставлял себя ждать – его, можно сказать, вовсе не было. Во-первых, не все получали здесь десять франков, во-вторых, мало приятного выворачивать на людях грязное белье и жаловаться посторонним на хозяина, да еще в присутствии девушки. Рабочие думали о своем и глядели мимо, но упрямая Рене не сворачивала с выбранного пути и не останавливалась:
– А потом, после работы, мы идем в крохотное жилье, за которое платим втридорога и которое не соответствует этой плате. Без удобств и со скрипучей кроватью!..
Про кровать можно было не говорить. Внизу оживились и повеселели:
– Это Жак, что ль? Он всем на свою кровать жалуется!
– А что я виноват, что она вправду такая!
– Теперь все знать будут. Ну, Жак, попал в историю!..– И рабочие засмеялись и поглядели на Рене с дружелюбной насмешкой и лукавым сочувствием.
Дорио раздосадованно хмыкнул, Рене сбилась с толку, потерялась и кое-как закончила выступление:
– Словом, все на воскресную демонстрацию! Скрипучая она или не скрипучая!
Внизу снова засмеялись – уже без прежней иронии, почти уважительно.
– Теперь точно уж пойдем! Под такими лозунгами!..– И представитель администрации расслабился и размяк: его подопечные не поддержали нападок на хозяина...
Позже в компании Фоше Дорио выговаривал Рене за ненужную самостоятельность:
– Тебе сказано было – веди по трафарету, по тому, что уже сказано! Это же театр, тут все роли расписаны: шагнешь в сторону и не будешь знать, как выбраться. Чуть все впечатление не смазала – не знаю, чем бы все кончилось, если б сама не дала задний ход, не обернула все в насмешку. Над собой же! Что за черт дернул тебя самовольничать? Митинг был про воскресную демонстрацию и про колонии, а не про зарплату и условия жизни рабочих. С этим они сами разберутся. Или обсудят отдельно – уже в другом ключе и с другим азартом. Зачем было одно с другим смешивать?..
Рене принимала справедливость его слов, но ничего не могла с собой сделать. Она была готова отдать все на алтарь партии и отечества – только не себя самое: не свою личность и привычки.
– Я это все понимаю, но не могу с собой справиться. Заставить себя.
– Что ты не можешь себя заставить?
– Повторять, как попугай, за другими.
Фоше засмеялся, а Дорио уставился на нее.
– Да?! А что ты тогда делаешь в рабочем движении? Тут все только этим и занимаются... Она в деле хороша, а не на словах,– сказал он Фоше.– Дела у нее лихие – дай бог всякому: что с плакатами, что с этим полоумным философом. Находит на нее, что ли?
– Я с самого начала сказал, что ей нелегалкой надо быть,– сказал Фоше.
– Нелегалка – это угодить в пасть русским. А я этого и врагу не посоветую. Если у нас будет что-нибудь со временем – тогда другое дело.
Всего этого Рене не поняла и глянула вопросительно.
– Не понимаешь? Пойми для начала, что мы все твердим свои уроки под подсказку. Так оно проще и надежнее.
– А что за нелегальная работа? – Единомыслие, видимо, не устраивало ее.
– Много будешь знать, скоро состаришься... Расскажу как-нибудь, в других обстоятельствах. В ресторане каком-нибудь. Не хочешь?..– Фоше засмеялся и отсел подальше, чтоб не присутствовать при назначении свидания, но слушал со стороны, чем оно кончится.
