Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц)
– Это ты напрасно,– сказал Ориоль.– У меня главный редактор режет всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и без зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
– Вот видишь! – ввернул Серж.
– Но не добавляет же?
– Это тебе только кажется. Так называемый объективизм – тоже политика! Вот мы какие – выше всего этого! И вы, читатели, будьте такими: стойте над схваткой. А в это время ваши господа будут делить и грабить народное достояние.– Он оборотился к Рене, севшей рядом, за поддержкой, но не воспользовался ею.– Факты тоже по-разному писать можно.
– Фу! – сказал Ориоль.– Ты говоришь, как пишешь.
– Этим и живем. Переходишь на личности? А что ты еще можешь? Против правды?..– Ориоль мог многое (судя по его виду), но воздержался от пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую возле них с подносом,– в ожидании окончания спора. Рене показалось, что молодые люди воюют не столько из-за отвлеченных принципов, сколько из-за ясных глаз хозяйки.
– Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже стоите над схваткой? – заигрывая, спросил Ориоль: он любил женщин и всегда присоединялся к их непредвзятому мнению. Марсель хоть и была строга и взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
– Мы просто поим чаем всех, кто к нам приходит. Как всякая газета,-лукаво улыбнулась она. Серж поморщился, а Огюст оценил дипломатичную осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не упускала из виду.
– Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на колониальной выставке.
– Вот это интересно! – Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине вечера.– Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
– Да потому и не была,– сказала Марсель,– что на всю полосу... Она и сейчас ничего не скажет.– Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила это, сказав:
– Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
Все засмеялись: решили, что она шутит. Рене же говорила правду: на рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
– Но как вы их все-таки раскидали? – Ориоль кроме того, что был повесой, был еще и журналист до мозга костей – чтобы не сказать глубже.– Там тысячу листовок насчитали.
– Девятьсот восемьдесят.
– Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
– Через дырку,– сказала Рене.– А детали ни к чему.
– Из дырки статьи не слепишь.
– Это ваши проблемы,– сказала она.– А у меня свои.– И Серж согласно и с размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
– Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? – Огюст перешел на "ты".
– Меньше всего на свете.
– Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности.– Ориоль оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель.– Серьезная у вас подруга.
– А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
– Не кокетки, но все-таки...
– Никаких но! – прервала его Марсель.– Мы такие же бойцы, как и вы, и ни в чем вам не уступаем. Пофлиртовать, конечно, любим, но это только для виду!– Ориоль поглядел на нее с шутливым недоумением.– Что-то художника нашего нет. Заговорился с отцом. Он ученик Матисса,– поведала она всем и Рене в особенности.– Мы летом часто с ними встречаемся: у тети дом в Антибах, а там по побережью в каждом углу по импрессионисту. Матисса мы с тобой в следующий раз пойдем смотреть,– пообещала она, возобновляя над Рене шефство.– Он свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а теперь они стоят тысячи...
Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
– Засиделись без нас? – весело спросил Кашен молодых.– А мы старые времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял себя в старцы. Его, правда, старили большие висячие усы и седая шевелюра, но глаза были живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица лукавое и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер. Он сразу разыскал взглядом Рене, но не подал виду – до поры до времени. Дочь его упрямо стояла на своем:
– Я говорю, отец, что картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если с вином только!
– Это точно,– отозвался отец: видно, разговор этот происходил у них на людях неоднократно.– У нас Матисса нет, но другие есть, хотя ничто не куплено. Все подарено – тоже за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои картины, Фернан? – спросил он ученика Матисса.
– А как же? – охотно откликнулся тот.– Только мой мясник не любил живописи.
– Как это? Все французские мясники ее обожают. Если верить художникам.
– Если бы!..– и Фернан пустился в дорогие его сердцу воспоминания тоже не раз им повторенные. Это был высокий, лет шестидесяти, человек последней творческой молодости – в характерной черной робе с бантом вместо галстука: так одевались анархисты и вольные художники. Разница между теми и другими была в величине банта: у художников (и у Фернана) он был огромным, вполовину грудной клетки, у анархистов меньше: чтоб не мешал кидать бомбы.
– Все дело в том,– рассказывал он сейчас,– что у мясников разные манеры с утра и с вечера. Утром он в хорошем расположении: что хочешь тебе отдаст, котлету от своей ноги отрежет – надо только встать пораньше, пока его супруга глаз не продрала, потому что у этих созданий настроение прямо противоположное мужьему – что с утра, что с вечера...
– Надеюсь, это не ко всем женщинам относится? – вынуждена была спросить Марсель, которая, хотя и получала удовольствие от рассказа, должна была всем напомнить, что она убежденная феминистка.
– Упаси бог! – воскликнул тот.– Только к женам и только мясников! Так вот – задача состояла в том, чтобы он эту котлету тебе отрезал и забыл спросить про деньги,– задача скорее для гипнотизера, чем для художника. А потом – свалить от него подальше. Он в течение дня непременно про деньги вспомнит, найдет тебя, из-под земли вытащит и скажет: "Знаете, я забыл вам сказать, что с вас столько-то". Вот этого-то и надо избежать: если попадетесь, он вам точно на следующий день мяса не даст. Потому как вы у него в долгу. А не найдет, пробегаете где-нибудь, в шкафу от него спрячетесь, значит, проехало: вы у него как бы в кредит мясо взяли, а кредит – дело тонкое, тут возможно и новое позаимствование...
Марсель засмеялась, молодые люди вежливо улыбнулись, Рене глядела на художника во все глаза: ей все было в новинку. Мастер, поощренный ее вниманием, хотел было распространиться далее, перейти к столь же регулярно не вносимой им плате за жилье, но Кашен, у которого до этого был с ним сугубо деловой разговор, прервал его: чтоб не слишком входил в роль и не взялся бы и с ним за старое.
– Эти художники! – он покачал головой.– У них свой мир в голове, своя бухгалтерия. Синьяка знаете, конечно? Он мне говорил, что для него положить красный мазок рядом с зеленым – куда большая революция, чем все наши, вместе взятые. И здесь его нельзя было переубедить – обзовет только неучем и кретином. Но отдыхать с ним было приятно.
– Ты еще про Вайяна расскажи,– подсказала ему Марсель.– Как он в тюрьме отдельную камеру себе под ателье требовал.
– А это к делу относится? – усомнился он.– Хотя, наверно. Раз разговор о художниках зашел: все они одинаковы... Это Вайян-Кутюрье, тот самый, что у меня за главного редактора, попал раз за решетку и взялся писать там картину: мол, хоть здесь время появилось. Нужны, говорит, условия – дайте мне камеру с окном на южную сторону. Он, между прочим, неплохо пишет,-прибавил он, а ученик Матисса ревниво поджал губы: у него было на этот счет иное мнение.– Меня там написал. Говорят, довольно метко. Я б показал, но портрет дома висит.
– У вас там, гляжу, не слишком строго было? – заметил Ориоль: он ведь не был ни коммунистом, ни даже сочувствующим.
– Да.– Кашен глянул на него ненароком.– Каждый день можно было родных принимать – дети по тюрьме, по этажам ее, бегали. Я там статьи в "Юманите" писал, и редколлегия собиралась.
– Всех посадили?
– Кого посадили, кто с воли приходил.
– Значит, не так уж все плохо было?
Кашен поглядел на него искоса.
– А вы б хотели, чтоб нас сажали ни за что, за высказываемые нами убеждения, и чтоб держали как рецидивистов-уголовников?.. Ладно. Где у нас этот секретарь комсомола девятого округа? – риторически спросил он, поскольку давно высмотрел Рене.– Чем она занята сейчас? Какими новыми подвигами?
– "Юманите" распространяю,– не очень-то ловко ответила Рене: она бы не могла жить при дворе Людовиков.– Собираю деньги на банкротство.
Кашен кисло поморщился, но в следующую же минуту лицо его обрело прежнее неколебимо оптимистическое выражение.
– Ох уж это банкротство! Спасения от него нет! Мне это напоминает историю, когда я греб на лодке: в Бретани, кажется. Успел только сказать, что для меня выступить на десяти собраниях легче, чем вести эту посудину, как перевернулся и как был, в новом костюме, оказался в воде и не сразу выплыл. Каждый должен заниматься своим делом. Но здесь-то я совершенно ни при чем! Финансами не я управляю: тот, кто этим занимается, мне даже не подотчетен... Трудно номера распространяются?
– Трудно. Народ не понимает, почему надо брать их бесплатно, а потом давать деньги на газету.
Кашен опешил:
– А это я вообще в первый раз слышу. Кто это придумал?
– Не знаю,– сказала Рене.– Знаю, что не у нас в округе.
– Вот так всегда! – воскликнул Кашен, нисколько этим не уязвленный, но, напротив, всегда готовый к чему-то подобному.– Кто-то принимает решения, кто – неизвестно, а отвечать мне приходится! Неразбериха полная!..– Он призадумался, решил, что в присутствии посторонних этот разговор неуместен.-Знаешь что? Пойдем ко мне в кабинет, посекретничаем. Не против?
– Нет, конечно.
– Ну и хорошо. Смелая, значит...
В кабинете он удобно устроился в кресле, поглядел на нее, спросил:
– Выкладывай, как было. Марсель ты так ничего и не сказала.– Рене смолчала.– И правильно сделала. Ей это ни к чему. Но мне-то скажешь?
– Скажу.
– Дыра в потолке, значит? Но ведь ее сделать надо.
– Была уже.
– А ты откуда узнала? Надо ж было на крышу залезть?..
Его трудно было ввести в заблуждение. Рене рассказала про Люка.
– С уголовником связалась? Тогда все понятно... Опасная публика, но иной раз незаменимая. Не боялась с ним дело иметь?
– Нет, конечно. Такие же люди, как мы.
– Да? – он поглядел на нее с сомнением.
– Конечно! – сказала Рене и припомнила: – Тут с ним смешная история вышла...
– Какая?! – Кашен оживился и приготовился слушать: он любил анекдоты.
Рене стала рассказывать о посещении на дому Мишеля – задержалась, чтобы объяснить, кто такой Морен.
– Морена я знаю! – поторопил он ее.– И ты с ним, с этим вором, к нему домой пришла? Представляю себе!..– и когда она кончила рассказ, пошевелил губами, словно вытверживая его: чтобы взять в свою обойму.– "Пока другой подворовывает?" Да. Это тебе не перевернутая лодка, похлеще ...
– Вора к себе в дом позвать можно,– сказала она.– Ничего не пропадет, а вот как вы к себе чужих журналистов называете? Не боитесь, что что-нибудь вынесут?
– Народ точно вороватый, похлеще жуликов,– согласился он.– Но необходимый, с другой стороны...– И пояснил: – Журналисты общаются между собой. Обмениваются информацией. Это проще, чем доставать все одному. Мне одно подходит, другому другое... А то, что они подкалывают друг друга, так это в порядке вещей. До определенных границ, конечно... Кроме того, некоторые вещи лучше у них печатать, чем у нас. Разные варианты могут быть, короче говоря.
Рене вспомнила Дорио:
– Дорио говорил примерно то же. Только по другому случаю...
– Да? – он поглядел с любопытством.– И что именно?
– Про муниципалитеты. Хотя они могут быть и разной партийной принадлежности, но интересы могут быть общими. Экономические, он имел в виду.
– Это так.– Он поглядел загадочно и проницательно.– Вообще каждый, кто занят делом, его практической стороной, имеет свой взгляд на вещи. Отличный от теоретиков... Тут кроется половина наших раздоров,– прибавил он и снова поглядел на нее, как бы запоминая.– А что у тебя за знакомство с Дорио? Что он тебе такие секреты выкладывал?
– А он ни от кого ничего не прячет. И никаких особых отношений у меня с ним не было. Просто разговаривали. Как сейчас с вами.
– Он сомнительный человек,– сказал как бы по обязанности Кашен.– Деньги тратит на что не надо. Если ты догадываешься, о чем я.
Это она уже слышала. Странная связь вдруг пришла ей в голову: Морис-полицейский с его любовью к поэзии – и Кашен с художниками...
– И это уже говорили,– загадочно произнесла она.
– Кто? – Он почувствовал неладное. Рене решилась.
– Один высокий чин из полиции. В "Максиме",– приврала она, потому что не знала названия ресторана, в котором тогда побывала.
– Где? – Глаза его расширились от неожиданности. Он не сразу пришел в себя: потрясение было не меньшим, чем у Морена при известии о профессии Люка.– С тобой не соскучишься. Вот уж где я никогда не был – так это в "Максиме". Там же чудовищные цены?
– Я не платила. Да и он тоже.
– Ну конечно... Я все забываю – азы классовой борьбы... И что же вы там делали? Говори, раз начала,– и стал смотреть мимо, уверенный в том, что имеет дело с осведомительницей, проболтавшейся по молодости лет о своих связях.
– У меня подруга в лицее была, а у нее отец в полиции.
– И что с того?
– Пригласил обеих в ресторан.
– Вас двоих? Никогда этому не поверю.
– Не просто так, конечно.– И Рене рассказала, как было дело. Он по ходу ее рассказа смягчался и приходил в себя.
– И чем все кончилось?
– Швырнула в его сторону тарелкой с креветками и сюртук ему испачкала.
– Да? – он уже верил ей.– А с подругой как?
– Не дружим. Потому что она знала, зачем он меня позвал, и не сказала.
– Так оно, наверно, и было,– окончательно признал он.– Про креветки они б не выдумали. Я имею в виду провокаторш. Слишком уважают своих начальников... Да те и не водят их в "Максим".... Это после плакатов было?
– Ну да. Из-за них весь шум. После этого ко мне в лицее стали хуже относиться.
– А ты как хотела?.. Ладно, Рене. Я тебе только один совет дам...– Он помолчал, соразмеряя слова.– Ты анкету уже заполняла? Которую у нас активисты пишут? Там, где тысяча вопросов и кажется, что все ненужные.
– Нет. Даже не знаю про нее.
– Как это?
– Не знаю... Может, потому, что я несовершеннолетняя?
Он кивнул.
– Это может быть. Все-таки страна римского права – считается с условностями. Хорошо, раз так. Когда будешь заполнять – а там будет уйма вопросов: и про родственников и друзей – не пиши ничего про "Максим" этот. Там будет вопрос: встречались ли вы прежде и при каких обстоятельствах с полицейскими чинами и, если да, то что на этих встречах говорилось... Не было у тебя ничего. Анкета эта неизвестно куда потом пойдет, и кто ее читать будет... Понятно?
– Понятно,– сказала Рене (и была потом всю жизнь благодарна ему за это предупреждение)...
Они вышли из кабинета.
– Долго вы там были,– Марсель на миг приревновала отца к Рене.-Рассказывал ей что-нибудь?
– Не столько я ей, сколько она мне. У нее, несмотря на юный возраст, много жизненных впечатлений...– Он поглядел еще раз, и в последний, на недавнюю собеседницу.– Познакомились – может, еще встретимся. Пойду в Бюро партии. Там новое заседание по поводу этого банка. Денег нет.
– Возьмите у русских,– посоветовал Ориоль.
– Каких русских? – не понял Кашен и сделался неприветлив: Ориоль перешел границу дозволенного.– Белогвардейцев? Они не дадут ничего. А других русских мы во Франции не знаем.– И ушел пасмурный: ему предстояло неприятное объяснение с "группой молодых", пытавшейся в последнее время узурпировать власть в партии. В эту группу входил и Дорио, и здесь крылась главная причина его личной к нему антипатии.
– Что это ты про русских сморозил? – выговорила Марсель Ориолю.– Такие вещи вслух не говорят.
– Так я ж не из вашей компании. А все остальные во Франции только об этом и судачат.
– Что мы берем деньги у русских?..– Марсель взглянула на него с легким превосходством.– А мы вот сегодня наоборот сделаем. Русским денег дадим.
– Это как? – насторожился Серж: у него, как у всякого сотрудника "Юманите", лишних денег не было.
– Пойдем в русский ресторан. Там казаков послушаем. А то говорим все русские да русские, а сами их в глаза не видели. Поют хорошо,– объяснила она Рене.
– Икру будем есть? -Ориоль хоть и был богаче Сержа, но на икру и его бы не хватило.
– Не обязательно икру. Зачем разорять вас? Что мы, капиталисты? Там блины можно взять. И икра есть не черная, а красная. Она дешевле, но тоже вкусная. Пойдем, Рене? – спросила она новую подругу, будто согласием тех двоих она уже заручилась.
– В следующий раз как-нибудь.– Рене была полна впечатлений, которым следовало отстояться.– Надо в Стен ехать. Меня дома потеряли.– И Серж взглянул на нее с невольной благодарностью.
– В следующий так в следующий,– сказал Ориоль.– Попробую взять деньги у редактора. Скажу, необходимо для раскрытия тайны колониальной выставки. Если соберемся пораньше, пока интерес к ней еще не остыл, то я всех угощаю.
– Вот это разговор,– сказала Марсель.– Рене, теперь от тебя все зависит. Что ты, интересно, отцу рассказала? Спрошу его завтра за завтраком.
– Не скажет,– сказала Рене.
– А ты откуда знаешь?
– Знает,– сказал за Рене Ориоль.– Потому что она в деле сидит, а ты около...
Русский ресторан был недалеко от Монмартра: в северной части Парижа, где осели русские – возле русского посольства и русского же кладбища. Они сели за свободный столик и представились для пущей важности журналистами. Делать этого не следовало. Француз-официант, который до того любезно их обслуживал, здесь как-то загадочно заулыбался, замер и поинтересовался, из какой именно прессы.
– "Досужий парижанин",– отвечал за всех Ориоль.– А это что: важно очень?
– "Досужий парижанин" – это что-то новенькое? Развлекательное? спросил тот и, получив подтверждение, пояснил: – Тут хотят знать. Красные ходят – всем русским интересуются.
– Так хорошо же? Больше клиентов.
– Я тоже так считаю. А хозяева нет. Красных не любят. Я бы даже сказал, остерегаются. Так что будем заказывать?..
Они взяли блины, но не с красной икрой, которая тоже кусалась, а с рубленой селедкой: официант заверил их, что это любимая закуска русских. От обязательной в таких случаях водки отказались, потому что и она была дорогой и, со слов официанта, нерусского происхождения – скорее всего, польская Выборова.
– Возьмите лучше нашего красного,– посоветовал он им.– С водкой шутки плохи. С ног валит.
– Мы хор послушать пришли.– Марсель показалось, что он болтает лишнее.
– Поют хорошо,– согласился он.– Это они умеют. Но тоже вот – без водки не обходится...– и отошел от них нетвердый в движениях.
– Какой-то он странный,– заметила Марсель.
– Пьяный просто,– сказал Ориоль.
– Пьяный гарсон? – удивилась Марсель.– Разве это возможно?
– В русском ресторане? А почему нет? Деталь местного колорита. Ну что, Рене? Покажешь мне сегодня, как листовки сбрасываются?
– Послушаю сначала, как поют.
– Хочешь знать, стоит ли игра свеч? Правильно – мне это тоже сомнительно...
Но он был неправ. Ряженые казаки из хора, молча сидевшие до того на эстраде и безучастно глядевшие на публику, встали по чьему-то сигналу и заправили за пояса красные рубахи.
– Серж нам переведет? Он ведь знает русский? – предложила Марсель влюбленному в нее журналисту, обращаясь к нему в третьем лице: знак, неблагоприятный для всякого воздыхателя. Серж знал это и потупился.
– Не настолько. Нет ничего хуже, чем переводить песни. Могу нагородить лишнего.
– Но все же лучше, чем ничего? – сказала Марсель, и он должен был согласиться с этой женской мудростью...
Хор запел "Лучину". Казаки грустили о родине. Они бросались в верхние ноты, как другие прыгают с моста вниз: без удержа, с щемящей дрожью в глотке, изливая тоску и отчаяние – видели в эти минуты родные леса и поля, детей и родителей и, расшибаясь, опускались затем в басы, как падают из царства сна в проклятую, нежеланную действительность, в неверную парижскую явь, в ресторан, где пили, ели и говорили на птичьем языке бесконечно чуждые им хозяева-иностранцы.
– О чем они поют? – спрашивала Марсель у Сержа: она опешила от этого взрыва чувств и решила, что перевод поможет ей понять, в чем дело.
– Не знаю,– честно признался он.– Лучина – это, кажется, маленький кусочек дерева. Он горит – больше ничего сказать не могу.
– Всю песню горит? – не поверила она.
– Ну да... Погоди. К концу и сам сгорел.
– Кто?
– Тот, кто поет ее.
– Аа... Тогда это уже понятнее. Есть от чего расстраиваться...
Рене не слушала их – до того была заворожена пением. Кончив, казаки важно откланялись, дружно откашлялись и затянули "Вечерний звон". Он добил Рене, она заплакала, так как была сентиментальна. Это был прощальная песнь, обращенная к живому, но безвозвратно утраченному ими отечеству.
– "Вечерний звон, вечерний зво-он!"– вытягивали казаки, хороня себя заживо.– "Как много дум наво-одит он! Наво-одит он, бом, бом!"– И Рене, не понимая слов, поняла вдруг что-то очень важное. Это было непоправимое, неизбежное и почему-то лично ее касающееся прощание с родиной...
Она обещала показать компании, как разбросали листовки. Они подошли к залу Шапель. Дом был черен. После случившегося здание решили отремонтировать. Рене подвела их к соседнему дому. Окно, через которое они влезли, было наглухо закрыто. Впрочем, отпиленная решетка и теперь была лишь примотана проволокой и при желании ее можно было снять и залезть внутрь и потом наверх. Ориоль попробовал сделать это.
– Это вы напрасно,– сказал вынырнувший из темноты сторож.– Все равно на чердак не попадете. Там все забито и перекрыто.
– Может, ты нам расскажешь, как было дело? – спросил Ориоль.– За деньги, разумеется.
– Что значит за деньги? – важно возразил тот.– Деньги деньгам рознь.
– Это точно,– признал Ориоль.– Приятно говорить со специалистом,– но на вопрос его так и не ответил.– Ты при этом присутствовал?
Старик решил почему-то, что договоренность достигнута.
– При чем? При бандитской вылазке? Это очень просто. Вскрыли, как консервную банку. Банку консервную когда-нибудь открывал?
– Приходилось.
– А я в войну их напробовался, нас особо не баловали. Там ведь как? Основная еда была – другой иной раз и не было...– Он долго бы еще так распространялся, но Ориоль перебил его:
– Там наверху – мостки или что? Чтоб с крыши на крышу перейти?
– Доски были – их убрали. Чтоб другим неповадно было,– сказал сторож, недовольный тем, что его грубо прервали.– Прыгать нужно.
– Прыгать не будем,– сказал Ориоль.– И так все ясно.– И они ушли, оставив старика в дураках, без заслуженного, как ему казалось, гонорара.
– Ну что, Рене? – спросил Ориоль.– Опишешь эту историю?
– Нет, конечно.
– Почему?
Она уклонилась от ответа:
– Не то настроение. Казаков жалко.
– Да, пели они изумительно,– согласилась с ней Марсель.– Хорошо что сходили, правда?..
Они подошли к Монмартру, осмотрели с разных сторон его купола, обошли кругом площадь и решили разойтись. Серж думал, что проводит Марсель домой, но она предпочла общество Ориоля:
– У меня с ним разговор есть. Профессиональный,– и, взяв Ориоля под руку, увела с собой, даже не простившись с остальными...
Серж был расстроен. Заостренное лицо его, окаймленное бородкой, подобной той, какую рисуют героям Жюль-Верна, выглядело, вопреки его стараниям, унылым и разочарованным.
– Какие могут быть профессиональные разговоры с этим беспринципным перевертышем? Чего я не люблю в журнализме, так это именно такой, маскирующейся под объективизм, проституции... Вы далеко живете?
– В Стене. Не надо провожать меня. Я сама дойду. Или доеду.
– Почему?.. Наоборот – мне сейчас нужно общество. Иначе совсем закисну... Это кокетство с ее стороны,– объяснил он Рене, будто она спрашивала об этом.– Она ни с кем серьезно не связывается. Любит больше всего своего папашу... Давайте лучше о вас поговорим. У вас все так интересно. Живете полной жизнью, состоящей из дел, а не из репортажей. А мы проводим время за столом. Может, поэтому я и принимаю все так близко к сердцу...
Рене посочувствовала ему:
– Вам недостаточно журналистской работы?
– Конечно. Хотелось бы чего-то другого, более действенного...– и поделился с ней без большого воодушевления: – Есть у меня одна идея, но ей не дают хода. Денег нет – как всегда в таких случаях...– после чего примолк, думая, наверно, не об отсутствии необходимых средств, а о том, в какой мере Марсель кокетничает и в какой – всерьез увлеклась Ориолем: он был из тех ревнивцев, кто лечит себя собственными средствами, но не очень-то в них верит.
– А что за мечта у вас? – спросила Рене.– Можно помочь?
– Да идея проста как Колумбово яйцо,– не сразу ответил он: сначала додумал свою невеселую думу.– Надо начинать пропаганду не со взрослых: они достаточно уже испорчены и не поддаются перевоспитанию – а с детей...– Он помолчал, глянул внушительно, продолжал уже с большим интересом, чем прежде: – Нужны летние лагеря для детей рабочих, где бы с ними проводилась соответствующая работа – пропаганда, но не такая, как для их отцов, когда с трибуны в сотый раз твердят одно и то же, а скорее игра и соревнование... Я сотрудничаю в "Авангарде", газете для коммунистической молодежи – знаете, конечно, ее и читаете? – Рене хоть и знала, но не читала, однако не стала его разочаровывать.– Конечно же: вам положено. Неплохая газета, правда?
– Неплохая.
– Я б даже сказал, хорошая. Так вот мы в редакции кое-что уже начали: нам дали в музее войны 14-го года палатки. Они, говорят, побывали в ипритовой атаке – по этой причине их там и держат, но иприт давно выветрился и для детей не опасен. Нужна еще масса вещей: колышки, веревки – их почему-то не осталось, потом семафорные флажки: я хочу научить детей морскому телеграфу, чтоб они передавали друг другу антимилитаристские воззвания. Много что нужно, но прежде всего нужна база, желание какой-нибудь низовой организации принять в этом деле участие и провести его под флагом нашей газеты... Заговорил я вас?
– Почему?.. Я думаю, мы вам поможем,– сказала Рене.
– У вас есть и флажки и колышки?
– У нас есть Жиль, который все может,– отвечала Рене, не вдаваясь в подробности: так выглядело убедительнее.
– Хорошо! – ободрился он – хотя и не так живо, как должен был бы, учитывая, что исполняется мечта его жизни.– Завтра же поеду в музей – потащу на своем горбу эти ипритовые палатки. Надеюсь, они и в самом деле не опасны...
17
Серж конечно же не привез всех палаток: у него не было помощников, и он с трудом доволок лишь две из них до дома на улице Мучеников и в изнеможении свалил возле подъезда. Дуке в высшей степени подозрительно оглядел груду брезента и спросил его, стоящего рядом, что сие означает.
– Антимилитаристская акция,– отвечал тот: он знал Дуке по фотографиям в "Юманите", в то время как Дуке и не догадывался о его существовании – такова печальная участь газетных журналистов.– Память об ипритной атаке в Бельгии,-и показал противогазы, которые тоже взял в музее: для наглядной агитации. Дуке поджал губы и поспешил пройти мимо.
– Это к тебе,– сказал он Рене.– От тебя теперь не знаешь, кого и чего ждать.
– Вы ж сами требовали акций?
– Так хватит, может? Какой-то чудак с противогазом спрашивает. Того гляди, на физиономию себе натянет. Что ему надо?
– Палаточный городок строить.
– В таком виде? – Дуке пожал плечами, но не стал вмешиваться в ее дела: у самого был хлопот полон рот. Надо было подать сводку о числе участников последней демонстрации, которых никто не считал, да ее, по правде говоря, и не было: просто он с ближайшими товарищами, повинуясь предписаниям свыше, вышли впятером или вшестером на площадь, развернули там плакат и тут же его сложили – со стороны можно было подумать, что Дуке хвастает купленной материей. Так отметили годовщину зверского убийства Розы Люксембург. С тех пор прошло больше месяца, Дуке думал, что все забыто,– ан нет, пришел запоздалый запрос: видно, кому-то перед кем-то надо было срочно отчитываться...
Позвали Жиля. Тот, видно, стал не с той ноги: у него, обычно дружелюбного и терпеливого, сразу не сложились отношения с Сержем. Серж был отчасти сам виноват в этом: почувствовал его превосходство и держался поэтому свысока и покровительственно.
– Какой первый во времени?! – нетерпеливо перебил его Жиль, едва тот завел свою канитель про начало пионерского движения.– У нас в Сен-Дени каждое лето лагеря ставят.
Серж обескураженно глянул на него: для него это было новостью – но гонору у него от этого не убавилось, а только прибавилось:
– Но это, наверно, рекреационные лагеря, а тут политические, с антимилитаристской направленностью! – назидательно и внушительно сказал он.
Жиль не знал слова "рекреационный" (Серж нарочно произнес его, чтоб подставить ему ножку), но Жиль был не из тех, кто после подобных неудач бежит в вечернюю школу.
– Что за реакционные еще? – спросил он, глядя недоверчиво на бородатого журналиста: он не любил молодых бородачей.
– Рекреационные – значит развлекательные. Слово такое есть. Увеселительные, иначе говоря.
Жиль пожал плечами: понял, с кем имеет дело.
– А что еще в лагерях делать? Увеселяться, и все тут. А палатки ваши не годятся никуда.– Он ткнул их ногою.– Жесткие и тяжелые – таких вручную не натянешь: трактор нужен. А потянешь сильнее, лопнет,– и в доказательство дернул материю палатки своими руками-клещами – та жалобно охнула.
– Осторожней! – вскричал Серж, расписавшийся за эти реликвии.– Это исторический памятник! Они побывали в газовой атаке!..– С газовой атакой он явно перебарщивал, но делал это нарочно: это, по его мнению, усиливало антимилитаристскую направленность мероприятия.
Жиль посмотрел на него, потом на добродушную лукавую Рене, которая явно предпочитала его в этом споре, смягчился и успокоился. Он, кроме прочего, как все деревенские парни, не любил, когда чужие молодые люди приходили со стороны к его девушкам.
– Это все надо здесь оставить,– сказал он, обращаясь уже к Рене, а не к Сержу.– Мы палатки в Сен-Дени возьмем. Все равно никому сейчас не нужны: кто в эту пору палатки ставит?..– И пошел назад, думая над тем, как разыскать кладовщика, как собрать народ, где взять в воскресный день машину, чтоб подвезти палатки, и тысячу других столь же полезных вещей, включая лопаты, кувалды, трамбовки и средства для обогрева, необходимые для того, чтоб разбить в начале марта среди пустыря палаточный лагерь.– Позову-ка я Николя и Шарля,– сказал он себе и, свернув, пошел за означенными товарищами.
