Текст книги "История моей матери"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц)

– Я знаю! Пиренеи! – вздохнул он.– Когда я их увижу? И парень твой оттуда?

– Парень из других мест,– без запинки солгала она и прибавила загадочно: – Познакомились случайно.

– Любовь с первого взгляда? Так у меня и с женой было. Она андалусийка, а я из Сарагоссы. От вас недалеко. Что ж делать-то?

– Они обещали мне его вызвать. Через первого, кто придет.

Хозяин покачал головой:

– Ну и ну! На что только любовь не идет? У тебя наша кровь – южная. Ладно. Пока что я тебя хоть не с ними, не в хлеву этом, поселю, а на этаже, где у меня приличная публика ночует. Только ты уж извини, утром я тебя с ними выпровожу. Потому как в самом деле нельзя. У меня здесь не полиция даже, а военная администрация. С теми все ясно: деньги берут, а эти – как найдет на них, упрутся иной раз, как ослы. Уже и деньги не нужны, до того заупрямятся. Сколько ни имею дела с военными – что им надо, понять не могу.

– Проституток пускают, а невест нет,– в тон ему пожаловалась она.

– Это-то как раз понятно! – возразил он.– От невест они тосковать начинают, в петлю лезут, а от девок им только веселей служится.

Ее покоробила эта мужская логика, но она не подала виду.

– Сколько я вам должна? За номер.

– Да ничего ты не должна. Буду я с любовников деньги брать? Жене бы тебя показать, да, видно, в другой раз. Когда снова приедешь. Я тебя тогда у себя в Алжире поселю. У меня там квартира, а не как здесь – бордель армейский...

Гостиница, как все типичные арабские дома, состояла из двора, окруженного со всех сторон двухэтажным, квадратным в плане строением. На первом этаже ("ре д'шоссе" по-французски) были вспомогательные помещения и удобства – туда и попали наши веселые девушки; на втором – галерея из более приличных комнат, соединенных между собой коридором, обнесенным деревянною решеткой. Хозяин дал ей чистую ухоженную комнатку в конце коридора (чтоб не маячила у всех на виду) с видом на три серебристых оливковых дерева под окнами: других деревьев здесь не сажали. Она села и стала смотреть в окно. Одна из девушек с первого этажа вошла к ней, забралась без стеснения с ногами в плетеное кресло, и Рене, по-крестьянски чопорная, отметила это про себя с неодобрением. Алжирка хорошо говорила по-французски: поэтому ее к ней и прислали.

– Хорошо у тебя как. Будто ждешь полковника.

– Я жениха жду,– сказала Рене ей в отместку.

– Да я знаю. Поэтому и пришла. Тебе придется дать. Там три франка на выходе платят и пять франков сержанту. Он столько же, сколько я, получает.-Рене, не говоря ни слова, полезла в туфлю, в которой держала сбережения.– В туфле держишь? Это правильно: мы тоже так. Только туфли другие надо – чтоб не соскакивали,– и оглядела Рене с головы до ног.– Это ты в таком виде приехала? И на пароходе так ночевала? – На Рене была белая, сильно помятая блузка и длинная черная юбка.– Кто тебя провожал сюда вообще?

– Никто. Сама.– Тут Рене сказала правду: Шая до таких мелочей не опускался. Она подала требуемые деньги. Девушка спрятала их во внутреннем кармане шаровар.

– Завтра на рынок пойдешь и такие же, как у меня, шальвары купишь. И красную кофточку: чтоб не пачкалась.

– Да я вообще, боюсь, отсюда не уеду.– Рене решила, что одно дело сделано,– надо думать о следующем.

– Это почему?

– Я несовершеннолетняя, мне в Марселе билет дали только до Тулона. А дальше зайцем ехала.

– Дадут! – уверенно пообещала та.– Нам это тоже говорят, а мы им: кому там нужны совершеннолетние? Деньги надо сунуть, короче говоря.

– Сколько?

– Десятки хватит. Надо только тебя подкрасить будет. А то ты на какую-то институтку похожа. Хочешь, сейчас размалюю? Хотя у тебя жених: еще выгонит. Как его найти, кстати говоря? Я первого ж пошлю, кто с меня слезет.

– Бернар Бегу.

– Как он выглядит хоть? Этот Бернар Бегу твой!

Рене замешкалась: ей забыли сказать, как выглядит жених.

– В первом батальоне. Высокий.

– Ну а еще что? Кроме того, что высокий.

– Красивый. Что я тебе еще могу сказать. Курчавый.

– Курчавым он дома был – здесь обрили. Ладно. По фамилии найдем. Когда мазаться будем? Сразу, как уйдет?

– Завтра. Надо еще с хозяином распрощаться. Он обещал в следующий раз к себе взять.

– Да уж: если покрашу, не захочет.

– В машине,– решила Рене.– Я с вами отсюда поеду. Рано утром.

– В машине трясти будет, не знаю, что получится. Как хоть звать тебя?

– Марией.

– Магдалиной? Ладно. Занятно с тобой. Какая-то ты необычная,– и, сделав это проницательное заключение, девушка легко соскочила с кресла и сбежала вниз, где ждали вечерних посетителей...

Бернар Бегу оказался невысоким – ниже не бывает,– наголо обритым парнем, с вытаращенными глазами и с обиженной физиономией. Он кипел от злости на начальство, на судьбу, отправившую его в это пекло, и на сержанта, который взял с него пять франков за свидание с невестой.

– Он же не знал, что я невеста? – вступилась за сержанта Рене: она и здесь стояла за справедливость.

– Ну да не знал! Весь полк в курсе! Невеста под видом шлюхи приехала! Засмеют теперь. Я ему говорю: какие ж деньги, когда своя приехала,– а он мне: а мне какое дело? Я, говорит, твою кралю в окошке видел! Вот гад! На тут чертежи, ценные очень. Мы танк ремонтировали: меня в ремонтные мастерские сунули, потому что я, видишь ли, им строй порчу. Не той ногой хожу, и глаза из шеренги вываливаются. Вот я им и покажу, как у меня глаза вываливаются! Новые чертежи охраняют, как сокровище какое, а что в ремонт идет, им уже и не нужно. Идиоты!

Рене испугалась чрезмерного шума: он был слишком громогласен.

– Говори шепотом... Если проверять будут, меня Марией звать. Родом из Тарба. Ты, кстати, откуда?

– Из Лиона. Кто тебя проверять здесь будет?.. И как это я с тобой познакомиться мог, в Тарбе этом?

– Так уж вышло.

– Никто в наших местах на стороне не женится.

– Ну сделай для меня исключение,– пошутила она, а он понял ее превратно, по-своему, и недоверчиво на нее уставился:

– Прямо здесь?

Она опешила от такой дерзости.

– Нет, потом когда-нибудь. Когда из армии вернешься... Сейчас я думать буду, куда твои чертежи деть. В чем ты их принес?

– В рукав засунул.

– И я тоже так сделаю,– и заложила чертежи в рукава кофты.

Он все медлил и мешкал.

– Слушай, но как же так? Я пять франков заплатил, у меня все кипит внутри... Дай хоть денег, я к этим пойду.

– Прямо от меня?

– А что? Наши так делают. Не хотят своих девок портить. Дашь?

– Дам. Сколько?

– Десять, наверно.

– Они говорили, пять.

– Ну пять. Хотя чертежи больше стоят... Я думал, может, сразу двоих взять...

Она дала ему десять франков и вписала их в тетрадь: чтоб не запутаться в расчетах...

Утром в машине над ней потешались:

– Высокий! Ты что, лежала только с ним, что не разглядела? И красивый! Страшнее не бывает. Глаза как вылупит! – Одна из девушек узнала его лучше других и смеялась поэтому громче прочих. Впрочем, ее веселость не заражала подруг: девушки больше всего на свете хотели спать и мужчины не только не интересовали их, но, полагали они, лучше бы их вообще на свете не было.

– Давай я тебе макияж сделаю,– сказала та, что приходила вечером: она была бойчее и наблюдательнее прочих.– А то, гляжу, совсем закисла. Поругалась со своим, что он сразу к Зулейке побежал?

– Поругалась,– честно призналась Рене.

– Из-за чего?

– Все из-за того же. Столько не виделись, а ему только это и надо.

– Врешь ты все,– сказала она,– а зачем, не знаю. Кто из-за таких пустяков ссорится? И разве так ссору с женихом переживают? Ладно, давай я тебя разукрашу, чтоб к тебе вопросов больше не было,– и достав из глубоких карманов румяна и белила, начала приводить лицо Рене в соответствие с правилами ее новой профессии. Машину трясло, рука гримерши дрожала – вышло в итоге нечто похожее на павлиний глаз или на разрисованного боевыми красками индейца.– Вот теперь порядок,– сказала она.– Теперь к тебе никто приставать не будет.

Девушки дали ей из своих запасов старые шаровары и кофточку – так что не пришлось даже заезжать на рынок – и заставили водителя довезти ее до порта, а там передали знакомым, направлявшимся во Францию. Ее приняли, не задавая лишних вопросов и не отягощая себя лишними о ней заботами. Одна из девушек взяла билеты на всех: она знала кассира и зашла к нему с заднего входа – потом все гуськом, провожаемые игривыми взглядами членов команды, проследовали на пароход и расположились в зоне для эмигрантов, вдоль борта, где было удобнее спать и где никто не наступал на тебя, отправляясь на прогулку к местам общего пользования. Во время плавания девушки вели себя безупречно, и когда кто-нибудь заигрывал с ними, отвечали примерно так:

– Иди иди! Мы не на работе. Ступай к порядочным: это они когда попало трахаются, а мы девушки честные, даем только на работе...

Она обернулась в Марсель и обратно за пять дней. Шая вытаращил на нее глаза, когда она вынырнула на одной из явок.

– Уже?! Пустая, наверно?

– Почему? – и подала чертежи танка.

– Ничего не понимаю! И сколько это все стоило?

– Сто двадцать восемь франков.

– Всего?! Да туда одна дорога двести.

– Это когда совершеннолетние билеты берут, а у несовершеннолетних все иначе,– и рассказала ему о своих злоключениях. Он схватился за голову, не зная, как извиняться перед ней, но просмотрел все-таки тетрадь расходов.

– А это что за тринадцать франков?

– За любовь.

– Какую? Чью? – не понял он и глянул подозрительно.

– Бернара с проституткой. И сержанту надо было отстегнуть,– и рассказала ему еще и эту эпопею, после которой он застыл за столом, закрыл голову ладонями и скорчил невообразимую мину: он был экспансивен и, когда у него не хватало слов, обращался к языку жестов.

– Ох уж эти католики! – сказал он только.– Доведете меня до колики!.. А что у тебя в руке? – Теперь, когда она отдала ему папку с чертежами, он увидел лежавшую под ней книгу (которую она взяла с собой в Алжир, но не нашла времени для чтения).

– Гуго Гроций,– отвечала она.– Интересная, между прочим.

Это отбило у него последнюю охоту разговаривать:

– Все, ступай, больше нету мочи! – и вернулся к чертежам, которые притягивали его куда больше: – Посмотрим, что ты привезла. Жаль, если ерунду какую-нибудь.

– Это уж не моя вина будет,– сказала она и прибавила: – Он сказал, что в ремонтных мастерских к чертежам относятся легче, чем в проектных бюро. Их там взять легче.

– Это он правильно сказал,– оценил Шая.– Это учесть надо... А знаешь, что отец твой отчудил?

– Нет.

– Снова отказался от денег, которые я ему предложил и которые сам же и просил у меня. Все, говорит, больше не надо.

– Настроение переменилось, значит.

– Да? – Шая посмотрел недоверчиво.– Вы, французы, гляжу, все немного чокнутые... Бери неделю отпуска. Закончи дела свои. Тебе нужно со всеми рассчитаться,– напомнил он.

– Я помню. Это меня больше всего и пугает...

Ей надо было уйти из комитета и всех оповестить о своем отступничестве – таково было задание уже не Огюста, а Филипа и Шаи. Она собрала своих комсомольцев: их к этому времени было больше, чем тогда, когда она пришла сюда,– и старших товарищей, явившихся с Дуке вместе. Она объявила всем, что уходит из комсомола, потому что решила всецело посвятить себя учебе и последующей практической деятельности. Ей сначала не поверили, потом опешили, поняли до конца, что она сказала, и посмотрели на нее с тем смешанным чувством боли, растерянности, отвращения и разочарования, с каким глядят на неожиданных предателей. Ей не подали и руки на прощание и проводили молчанием, и она до последних дней жизни запомнила и их взгляд и ледяное безмолвие. Она стала предательницей и, не будучи ни в чем виновата, ощутила на себе незаслуженное клеймо позора...

На ее место сел Бернар, которого протолкнул Ив; впрочем, Бернар и сам уже научился довольно бойко болтать на том птичьем языке, на котором говорили тогда (и потом тоже) многие партийные активисты, и не портил общей картины.

Другой холодный душ вылила на нее Марсель Кашен. Рене пришла на лекцию, села по старой памяти возле нее – послушать о реформах Солона и Клисфена. Марсель, увидев ее, пришла в ужас:

– Рене! Мы не можем больше общаться! Ты же знаешь, вся наша семья под наблюдением полиции! Не дай бог, отцу опять что-нибудь припишут! Это будет катастрофа для партии – если его снова выведут из строя. Мы не имеем даже права разговаривать с нелегалами!..– и отсела от нее, как от ядовитой змеи или скорпиона.

Рене не стала слушать про Солона и Клисфена, собралась и пошла домой, злая на нее и до глубины души оскорбленная...

А чертежи танка оказались древними как мир – он был построен еще до войны и не представлял собой никакого интереса. Но это уже не вина, а беда шпиона, когда он, рискуя головой, достает, вырывает зубами то, что оказывается никому не нужно. Это промахи и просчеты его прямого начальства.

23

Рене стала курьером, собирающим почту, которую готовили ей другие. Оба института пришлось оставить. Она рассчитывала когда-нибудь в них вернуться и написала в обоих заявления о временном уходе по семейным обстоятельствам, но конца этим обстоятельствам видно не было. Оказались невозможны и самостоятельные занятия: чтоб подготовиться к сдаче экзаменов экстерном. Ей было не до учебы. Она стала жить по календарю и по часам, в ней включился внутренний счетчик: от одного поручения к другому. Занятия наукой не терпят такой суеты и дробления времени, им нужно отдаваться целиком и без оглядки она же стала считать каждый прожитый день, часы и минуты. Так происходит, когда человека в чем-то сильно стесняют, вяжут по рукам и ногам: в тюрьме, в ссылке, в армии – а она была теперь рядовым Красной Армии. Новая жизнь изменила ее. Она и вести себя стала иначе: чувствовала себя увереннее и, странным образом, беззаботнее и беспечнее, хотя именно теперь в ее жизни и появилась настоящая опасность: она была из тех, кого внешняя угроза подстегивает и открывает в них запертые до того шлюзы...

Конечно же ей по-прежнему мешали и не давали покоя рогатки и препоны, связанные с ее несовершеннолетием. Ночевать у товарищей по партии не разрешали правила конспирации, а гостиницы были для нее закрыты. Она старалась ночевать в поездах, заранее сверяясь с расписанием, но поскольку она могла позволить себе только места в общих вагонах, спать приходилось на ветру и на проходе. Беда была в том, что русские – а за ними и ее французские руководители – были сосредоточены на прибрежной полосе: кто-то хотел знать все о ее состоянии и о кораблях, стоящих на рейде и на приколе,-будто завтра хотел высадиться здесь с десантом. Полиция в таких местах особенно придирчива: где-нибудь в сельской местности ее, ни о чем не спрашивая, без лишних слов, пустили бы на ночь – здесь же хозяева отелей и слышать об этом не хотели: им не нужны были неприятности. Кроме того, для разъездной кочевой жизни, которую она теперь вела, она была недостаточно экипирована. Тот, кто посвятил себя подобной жизни, должен иметь в своем ранце не жезл маршала, а смену белья и одежды на случаи резкой смены погоды, а у нее такой не было: она довольствовалась одним платьем зимой и другим летом, имея дополнением к ним легкий плащ, который был хорош днем, но не спасал ночью; одежда на любую погоду и на всякое время года – один из немногих верных признаков обеспеченности и материального благополучия.

Все это не могло не кончиться плохо – тем более что в их семье были случаи ревматизма и она была простудлива. Как-то она заболела в поезде, протряслась всю ночь в лихорадке, с трудом вышла на Гар-дю-Нор и, путаясь в мыслях, начала соображать, что делать дальше. Прежде всего надо было отдать пакет, за которым она ездила, потом где-то скрыться и заняться своим здоровьем. Домой идти было нельзя: она не знала, чем больна,– не хватало еще заразить родных, чтоб те ответили жизнью за ее сумасбродства. От отца не было толку: за ним самим нужен был уход, и он непременно бы сплавил ее матери. К Шае не поедешь: надо было сначала звонить посредникам и заранее договариваться о встрече – он жил в подполье, явки его каждый раз менялись, а у нее не было сил провести день на ногах на улице. Она взяла такси, отвезла пакет по назначению: человеку, который служил почтовым ящиком, потом поехала-таки в бюро к отцу – в надежде отлежаться там, но оно было заперто так же, как и снимаемая им квартира: он, со слов соседей, в очередной раз куда-то съехал никому не сказавшись. Тут она вспомнила дом в Медоне: дома и их стены имеют свою собственную притягательность – когда вам негде остановиться, вы вспоминаете в первую очередь жилье, потом его обитателей.

Огюст, слава богу, был на месте: он жил теперь здесь постоянно, экономя на квартире.

– Это ты? – удивился он, вовсе не обрадовавшись ее приходу.– У меня вечером конспиративная встреча. Может, завтра придешь?

– Не могу. Я заболела.

– Чем?

– Простыла,– сказала она и повалилась рядом с диваном: оступилась или присела раньше времени. Он разволновался, бросился поднимать ее.

– Тогда оставайся, конечно! Я положу тебя в спальню – думаю, они не заметят... Но врача я все-таки позову завтра, а не сегодня. Нельзя, чтоб он их видел...

Она легла в кровать с чужим, несвежим бельем, но пренебрегла этим и ничего не сказала: одеревенела, как корабль, получивший в шторме пробоину, потерявший ход и отправленный моряками в доки. Полежав некоторое время без движения, она позвала Огюста и попросила, чтоб он сел рядом.

– Посиди со мной. Больше некому.

Он молча сел рядом на стуле, в том же беспогонном мундире, уже порядком поизносившемся. Она отметила это про себя, хотя ей должно было быть сейчас не до этого.

– Жар и голова кружится... Так и умереть можно. А я еще ничего в жизни не испытала. Даже любви не было... Ляг со мной, пожалуйста...– У нее и в самом деле в лихорадочном жару, вместе с предчувствием близкой смерти, возник страх, что она не сделает главного в жизни, для чего рождены и предназначены женщины.

Огюст вынужден был подчиниться, хотя мысли его были о чем угодно, но не о любовной связи – он согласился на ее настояния лишь после длительных колебаний и других проявлений мужской слабости. Добившись своего, она успокоилась, будто совершила то, чего от нее требовала природа, и с нее теперь нечего было взыскивать, и заснула. Огюста же начала мучить совесть, он позвонил от соседей руководителям, перенес встречу на следующий день: благо это ничего в истории человечества не меняло – и побежал за жившим в Версале доктором.

Доктор пришел, увидел следы недавней близости, решил, что лихорадка связана с нею (бывают и такие случаи), выслушал нелепые разъяснения Огюста, ничего не понял, поглядел на него как на любовного маньяка, и снова – уже внимательней – на больную. Он нашел у нее воспаление легких и настоятельно посоветовал положить ее в больницу. Идти в больницу она не захотела и даже открыла, чтобы сказать это, глаза и губы. Врач услышал ее голос, увидел выражение лица – понял, что в происшедшем виновны оба, и потому обоих и простил, сказал даже, что есть медицинская школа, предлагающая это средство как лечение. Он согласился вести ее на дому – естественно, за хорошие гонорары – и ушел, предписав кучу лекарств, из которых, по сегодняшним понятиям, хорошо если одно-два были не вредны, а полезны для ее здоровья.

Несмотря на лечение или благодаря ему, ей стало на следующий день легче, она встала и прошла к умывальнику. Ей было неловко, она не хотела повторять недавний опыт, сказала об этом Огюсту.

– Конечно, конечно! – поддакнул он ей.– И доктор это запрещает. Подождем, когда выздоровеешь...– И она не стала разуверять его или обсуждать случившееся: чувствовала себя еще слишком слабой, почти безжизненной.

– Так и не пришли твои заговорщики?

– Я на сегодня встречу перенес.

– Кто придет?

– Барбе, Селор и Дорио.

– Господи! Его еще не хватало.– Меньше всего на свете ей хотелось сейчас встречи с этим человеком.– Может, мне уйти?

– Никуда ты не пойдешь. После того, как все так хорошо началось.

– Что ты имеешь в виду?

– Твое состояние,– вынужден был слукавить он: утром он смотрел на приключение иными глазами, чем накануне вечером.– Тебе же лучше?.. Может, он и не придет. В последнее время он всех прокатывает... Но я тебе вчера все-таки чем-то понравился? – Он искал извинений своему поступку и хотел представить его порывом любви, захлестнувшим их обоих.

Она усмехнулась:

– Понравился.

– Чем?

– Своим мундиром... Ты же знаешь, я люблю бедных...– И хотя он ждал совсем иного, ему пришлось удовольствоваться этим.

Вечером пришли конспираторы. Огюст закрыл ее в спальне и попросил не слушать того, о чем будут говорить в смежной комнате. Пришли только Барбе и Селор, два члена правящего триумвирата партии. Третий, Дорио, в последний момент обманул их и не явился, чем они сильно возмущались, а Рене этому только радовалась. Она невольно слушала разговор из спальни: никогда не присутствовала на столь высоких совещаниях.

– Что ты хочешь от Дорио? – говорил Барбе: голос его она слышала на митингах, но сейчас, в отличие от трибуны, он звучал нотой ниже, надтреснуто и бранчливо.– Это же князь! Он будет со своим уделом переходить от одного сюзерена к другому и при этом никому не подчиняться! У него Сен-Дени, и ему плевать на все остальное! И в Бобиньи такие же! Ладно, мы с ними еще разочтемся – когда руки до них достанут.

– Ничего, что она там? – напомнил другой – стало быть, Селор.

– Да уж чего хорошего? – проворчал Барбе: он был зол на Огюста за его неуместное рыцарство.– Этот Огюст всегда кого-нибудь себе приведет! нарочно громко сказал он: чтоб слышала больная в спальне.– И непременно на явочную квартиру!

– Может, в сад выйдем? – предложил Селор: он был более покладист и снисходителен, что и было причиной того, что он не был первым в партии.

– Это нет уж. Сегодня свежо, а я только недавно с радикулитом развязался. Просто говорить будем тише...

Они так и начали, но потом языки их развязались, и они разве что не кричали. Рене не спала и не бодрствовала, но даже в таком промежуточном состоянии слышала их военный совет, постоянно перемежаемый бранью. Верная своему правилу не запоминать лишнего, она не вникала в их речи, но они, казалось, сами этого добивались: будто она была публикой, на которую был рассчитан их ворчливый пафос. Они собирали голоса в предстоящем голосовании, которое представлялось им решающим: у руководителей партий есть такая слабость – преувеличивать значение выборов.

– Как Федерация Севера? Она будет что-нибудь предпринимать? Или опять уйдет в кусты? Луи начнет когда-нибудь действовать? Или он умеет только подмахивать нашим и вашим? Огюст, ты у нас отвечаешь на Федерацию Севера? Ты ведь сам, кажется, оттуда? Не партия, а удельные княжества! Маркизы и бароны, а не коммунистические руководители!

Селор ответил за Огюста: выручил в трудную минуту.

– Что Огюст может? Их Москвой надо пугать. Ты ведь приехал с ее поддержкой и благословением? – обратился он к Барбе – не то с вопросом, не то с утверждением.

– Что Москва? – заворчал тот сильнее прежнего.– Ты же знаешь – что спрашиваешь? С Зиновьевым у меня наилучшие отношения, а с Берзиным (Руководитель разведки Красной Армии того времени.– Примеч. авт.) не очень. Он же требует, чтоб я чуть не лейтенантом его стал! Ведут себя как восточные сатрапы! И, главное, никак между собой не договорятся. Зиновьев сам не очень уверенно себя чувствует.

– Может, тогда держаться за того, кто больше всех значит?

– Мы уже определились и взяли курс на Зину. Надо соблюдать приличия... А Берзин ставит на Жака. У него с ним давно налаженные отношения.

– Это плохо,– сказал Селор и снова не то спросил, не то посоветовал: Но нашим этого знать не надо? Пусть считают, что все в порядке. Может, еще десять раз переменится. Кстати, и Москва не любит, когда говорят, что они между собой не ладят.

– Это-то ясно,– сказал Барбе.– Общие цели мне давно ясны, мне сейчас нужно голосование на Секретариате. Нужно потеснить Жака и выгнать эту старую лису Кашена. А заодно и всех профсоюзников. Надо, короче говоря, делать ставку на единение сил при дальнейшем давлении на тех, кто так или иначе связан с социалистами. Это наш первый враг сегодня. Так ставят вопрос в Коминтерне.

– Опять социалисты,– вздохнул Селор.– Что они дались им так?

– Все дело в них. Они, конечно, не первые наши враги – слабаки, есть и похуже, но они та фигура, в противоположении которой осуществится в конце концов наше единство и консолидация. Это диалектика, закон единства противоположностей. Важен не враг, а жупел – не понятно?

– Не очень,– сказал Селор.

– Я вижу, и ты заражен их влиянием. Надо будет тебя послать в школу Коминтерна. Там все доходчиво объясняют – не заметишь, так выучишься... А эта девочка – что она вообще делает? Кроме того, что живет с тобой, Огюст?

– Работает на Жака. С самим Фантомасом.

– Что?! – Барбе понизил голос, но так, что его слова стали слышны в спальне особенно отчетливо.– Прямо во вражеском логове?.. Тогда пусть переходит к нам. Раз твоим гостеприимством пользуется.

Огюст подошел к двери и прикрыл ее – хотя был уверен, что Рене спит.

– Я как раз об этом и думаю,– зашептал он заговорщически.

Барбе повеселел:

– Ну раз так, с тебя все грехи снимаются. Старайся на полную катушку. Смотри только, чтоб тебя не переиграли, чтоб наоборот все не вышло...– И Рене, которой надоел их мужской треп, закрыла глаза и заснула: ей даже показалось в какой-то момент, что она выздоровела...

Следующая неделя была идиллической. Рене поправлялась, Огюст окружал ее заботой и вниманием. Рене потихоньку вела хозяйство, Огюст помогал ей и ежедневно, со скрытой целью, осведомлялся о ее здоровье. Спал он в другой комнате. Наконец он решил, что она достаточно выздоровела для возобновления телесной близости. Но начал он не с этого:

– Слушай, я поговорить с тобой хотел.

– Поговори.

– Ты не слышала, о чем мы говорили на встрече?

– Нет.

– О голосовании на Секретариате. Оно, кстати говоря, опять ничего не дало. Все на своих местах осталось.

– Может, это к лучшему?

– Да не скажи. Нам не нравится, что русские слишком много на себя берут и слишком многое у нас отнимают. Мы не рабы... Слушай, Рене. Учитывая наши отношения теперь, может, ты будешь рассказывать мне, что у вас происходит?

– Где?

– У Жака и у Шаи.

– Жака я ни разу не видела, а то, что делается у нас с Шаей, не подлежит никакой огласке. Это же азы конспирации, Огюст... Это ты, кстати, сказал Марсель, что я перешла на новое положение?

Он хотел соврать, но не вышло, и он объяснился:

– Ей нужно знать. У нее отец – видная фигура.

– Которую вы хотите сместить?

Он заупрямился:

– Хотим. Когда сместим, тогда все будет иначе. А пока так... Не хочешь заняться любовью?

– Нет. Я сегодня уйду.

– Куда?

– Домой – куда же? Там, наверно, меня хватились.

– Может, все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с женою – только что не спали вместе.

– В этом-то и было самое лучшее.

Он не стал спорить: в нем все-таки жило какое-то скрытое от всех благородство.

– До следующей болезни, значит?

– Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья.

– Хорошие перспективы,– сказал он.– Грустней и короче романа я не видывал.– Она улыбнулась, и они расстались.

После этого Шая вызвал ее обсудить кой-какие события. Кроме него в комнате на одной из запасных, сугубо секретных явок сидел Филип, что означало, что разговор предстоит серьезный. Филип был представитель Жака, который сам на людях не показывался – это было бы слишком опасно: его характерный профиль знали многие.

– Как себя чувствуешь? – до Шаи дошли известия о ее болезни.

– Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? – В последней посылке были материалы и с другого берега.

– Да нет. Тут другая история, чисто французская...

Он был необычно вежлив и похож на Блюма, на мудрствующего профессора. Говорить ему было неловко, он преодолевал внутреннее сопротивление. Филипу хотелось говорить еще меньше: при первых словах Шаи он вдвинулся глубже в кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом.

– Какие у тебя отношения с Огюстом? – отставляя в сторону приличия и профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая – и поперхнулся собственной наглостью. Рене вспыхнула:

– Это имеет какое-нибудь отношение к делу?

– К нашим делам нет. Но тут, понимаешь, кое-что произошло. Его разобрали на партийной комиссии и разжаловали. Не утвердили испытательный срок и не вернули в Федерацию. Он под сомнением. Надо, конечно, чтоб это утвердили в Секретариате, но так оно и будет... Потому что против него и группы в целом выдвинуты серьезные обвинения...

– Когда это было?

– На прошлой неделе.

– Я не знала этого... И поэтому вы спрашиваете, в каких я с ним отношениях?..– Шая развел руками, а Филип неудобно повернулся в кресле и застыл в напряжении.– Жила у него неделю – что еще?

– Ты больная к нему приехала? – помог ей Шая.

– И это известно... Откуда?

– Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут.

– Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу.

– Почему к нам не пришла? – тихо укорил он ее.

– Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала к своему связному. За что вообще я должна отчитываться?

Филип резко встал и вышел в соседнюю комнату, дав еле заметный знак своему товарищу, чтоб прекратил дознание.

– За меня, наверно,– сказал Шая.– За то, что не обеспечил тебе явки и не дал адреса на крайний случай... Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше люблю, чем ты думаешь... Не хочешь, значит, рассказать о них?

– Нет,– отрезала она.– Я нанималась работать против капиталистов и в пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей.

Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением.

– Будем считать, что ты ничего не говорила... С ними плохо, Рене. Дело, конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам моряков и решили им воспользоваться. Понесли его в Коминтерн – там им сказали, что этими вопросами занимается Разведупр Красной Армии, а они заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите ли, разговаривали. Может, кто-то и получил там нагоняй: чтоб был впредь полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение, чтоб мы от них отделались: они становятся опасны. Если будут еще кому-нибудь предлагать свой товар. Французы же любят поторговаться...

Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию.

– Что значит – отделаться?

– Успокойся – ничего страшного. Отправят работать по профессии. Но для них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту.

– Дорио тоже с ними?

– Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз в последний момент устранился, но ты сторонись его больше всех, держись от него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу – с тебя все подозрения сняты, и вообще ты золото, а не работник.