Текст книги "История моей матери"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 51 страниц)

– Идите, идите,– напутствовал их тот, что порвал картонную марионетку.-Далеко не уйдете. Вы у нас на примете. На прицеле, я бы сказал...

Посетители кафе, униженные увиденным, молчали и бездействовали – никто не вступился за лицедеев. Только владелец кафе вышел на шум и попытался, на свою беду, разыграть роль арбитра или, что хуже, стороннего наблюдателя. До него не дошли последние слова незваных гостей – если б он их услышал, то, наверно бы, повел себя иначе.

– У нас гости? Им не нравится представление? Так это ж невинная шутка от нее вашему Адольфу только прибавится популярности. Смеются над тем, кого любят. Потом, у них есть разрешение,– поспешил прибавить он: на случай, если штурмовики этого не знали.– Те отвечали каменным безразличием. У них было свое мнение на этот счет.– Мы, конечно, уберем эту фигурку, если она вам не нравится,– продолжал хозяин заведения,– но как быть с контрактом? Кто будет платить неустойку? Может, мы все-таки договоримся?

– Мой тебе совет,– сказал один из стоявших у дверей,– закрывай свою лавочку.

– Что ты с ним разговариваешь? – сказал ему напарник.– Не видишь, он еврей?

– Разве? – удивился тот.– А я ходил сюда, не знал. Ты, оказывается, еврей, хозяин? А имя немецкое взял – Генрих!

– А что в этом плохого? – взъерошился тот, не привыкший еще к такому обращению.– Гейне тоже был Генрихом.

– Вот оно что! – не отвечая на этот экскурс в историю, протянул его недавний советчик.– Тогда все ясно. Тогда и говорить не о чем.

– Ладно! – сказал главный цербер у двери, подводя итоги акции.– На этом сегодня закончим. Если что-нибудь в этом роде повторится, пеняйте на себя. И не думайте жаловаться в полицию. Он вон в полиции работает,– и указал на одного из своей компании.– По утрам там, а вечером с нами.– Приятель ухмыльнулся в знак согласия, и вся компания покинула помещение, оставив посетителей сетовать на происходящие в стране перемены и запоздало и приглушенно обвинять налетчиков в хамстве и беззаконии...

– Никто не заступился,– сказала Рене, более всего потрясенная этим. Они шли с Марией по Берлину, который впотьмах утратил дневное скучное однообразие, но обрел зато нечто мрачное и угрожающее: как ночной лес с одинаковыми черными елками, в которых зашевелились вдруг дикие звери.

Мария глянула искоса:

– Никто... Здесь, правда, не было рабочих дружинников и спартаковцев...– но тут же добавила: – Но у них и не было бы приказа действовать.

– А без приказа нельзя? – спросила Рене, и Мария деликатно промолчала.-Во Франции была бы драка: никто б не ждал, когда ему это скажут. Чтоб на людях ударили женщину?!. А с евреем-хозяином?!

Мария, словно была в чем-то виновата, перевела разговор на другие рельсы:

– Хорошо, что мы в стороне остались... Я, собственно, сюда по заданию шла. И тебя с собой взяла, потому что по одному в такие места не ходят. Так что ты, считай, участвовала в боевом задании.

– Ходили смотреть певицу, чтоб вовлечь ее в нашу деятельность?

– Что-то в этом роде. Но ничего б не вышло.

– Почему?

– Разве ты не видела, какая она? С ее лохмами и румянами? Богема, Рене – нам не нужны такие.

Рене была все еще зла: на штурмовиков, на себя самое, на завсегдатаев кафе, на его случайных посетителей.

– Тебе не кажется, что мы чересчур разборчивы? – Ей хотелось сказать "вы" вместо "мы", но она вовремя спохватилась.– Может быть поэтому все так и идет? У хорошего хозяина все в хозяйстве сгодится...– ("А у плохого и сам он лишний", хотела добавить она, но снова удержалась.)

– Ты как крестьянка рассуждаешь,– не споря с ней, заметила Мария.– Мы, русские, тоже такие...– Потом у нее невольно вырвалось: – Иногда мне кажется, что мы сами хотим, чтоб он пришел к власти... С ним проще воевать, чем с традиционными западными демократиями...– и испытующе глянула на Рене: можно ли открываться ей подобным образом. Но инерция доверия взяла верх, и она сказала еще: – Тут скоро жарко станет. И не только здесь... Мы раньше вдвоем с мужем работали – его теперь в Москву взяли, и я не знаю, к лучшему это или к худшему...– И Рене, образумившись, перестала нападать на нее, а взглянула с острым сочувствием. Мария умолкла, и Рене не стала расспрашивать, кто ее муж и что он в Москве делает. И так Мария сказала больше, чем следовало...

Надо было вести светскую жизнь и готовиться к мнимому экзамену. Рене купила учебник русского языка, обернула его бумагой, чтоб не было видно названия книги, зубрила неодолимые для француза склонения и спряжения и, уходя, прятала его подальше: на высокий шкаф, под книги или в старую изразцовую печь, ныне бездействующую и служившую украшением комнаты,– на случай, если любопытной хозяйке вздумается обыскать ее вещи. Она жила уединенно. Обсуждать то, что ее волновало, было решительно не с кем. Мария, в редкие встречи с нею, говорила теперь мало: может быть, жалела, что разоткровенничалась в прошлый раз, и хотела показать, что это был случай, на который не следует рассчитывать в будущем. В начале декабря прокатили Гитлера: вместо него (а все ждали, что будет он) канцлерское кресло получил генерал Шляйхер. Это было событие, могущее повести к политическим дебатам, и хозяйка дежурила в этот день в столовой с особенной бдительностью. Она первая завела разговор о случившемся: чтоб направить его по верному руслу и предупредить ненужные кривотолки.

– У нас с сегодняшнего дня новый канцлер, генерал Шляйхер,– объявила она, помахивая сложенной газетой: словно не решаясь дать ее остальным в руки.– Он будет формировать правительство. Я очень рада этому. Я люблю, когда у нас формируют правительство.

– Министр обороны Шляйхер,– уточнил один из ее жильцов, будто это имело существенное значение. Это был отставной чиновник, живший отдельно от семьи, которая иногда его навещала, и предпочитавший пансион, где ему никто не мешал читать газеты и делать из них далеко идущие выводы, которыми он ни с кем не делился: среди обитателей пансионов много разного рода уникумов.– С тринадцатого года в Генеральном штабе, женат, любит старые картины.

– Верно, господин Зиберт! – воскликнула хозяйка: она заглянула в конец статьи, который не удосужилась прочесть прежде, и нашла там примерно те же сведения.– Все так, только про картины нет. Вы читали этот номер? Он же только что вышел – когда вы успели?

– Я читал не этот номер,– назидательно ответствовал тот,– а все номера всех газет за последние двадцать четыре года, и мне не нужна последняя газета, чтоб знать такие вещи. Круг влиятельных людей узок, фрау Мюллер, карты тасуются, но выпадают всякий раз одни и те же картинки – разве только разной масти и достоинства. Кроме того, это можно было прочесть во вчерашнем номере: тогда он еще не был канцлером и можно было писать о его увлечениях.

Все это прозвучало не слишком патриотично и не в духе времени, каким представляла его хозяйка,– поэтому она обернулась к другим гостям.

– А я люблю Адольфа Гитлера,– рискнула сказать она, хотя это было против ее правил и граничило с вмешательством в политику.– Он мне больше по душе: молодой, веселый, энергичный, с усиками. Женщинам нравится – я вчера об этом на рынке говорила. Многие бы его в постель к себе положили. Вы так не считаете, доктор Бременер? – совсем уже невпопад спросила она еще одного жильца.– Вы, наверно, тоже ему симпатизируете?..

Она добилась своего: в пансионе в этот день прозвучал голос правды.

Доктор Бременер был врач, оставивший дела и перешедший на заслуженный отдых, который он по привычке занимал чтением новой и старой медицинской литературы. Он находил, видимо, в книгах свои прежние ошибки и ставил, с запозданием, правильные диагнозы – потому что, читая, время от времени качал головой и покряхтывал. Жил он в пансионе с недавних пор и платил больше других – по той причине, что был евреем, который в ожидании худших времен продал, пока это было возможно, все, что удалось сбыть с рук, и теперь сидел и ждал у моря погоды. Прежде чем ответить, он, выведенный из себя ее бестактностью, подождал, помешкал и неожиданно согласился с нею:

– Да вы знаете, я тоже бы хотел, чтоб назначили его, а не Шляйхера.– И хозяйка, не чувствуя подвоха, закивала в полнейшем удовлетворении.– Потому что тогда бы я на следующий день сел на пароход и отплыл бы в Америку. У меня все к этому готово,– еще больше выходя из себя, но сохраняя благопристойный, вводящий соседей в заблуждение тон, разговорился он.– Все, что можно, уже продано, и деньги помещены в американские банки.

Хозяйка была не то глупа как пробка, не то прозорлива, как Сивилла.

– Но вы еще не все потеряли,– простодушно возразила она ему.– Могут пересмотреть и выбрать его – вместо генерала Шляйхера. Мы с вами тогда вместе порадуемся.

Это было чересчур даже для доктора Бременера.

– Если это произойдет, фрау Мюллер, вы сами меня отсюда выгоните. Так что я не буду этого ждать,– походя решил он,– а воспользуюсь данной мне отсрочкой и поеду прямо сейчас к моим родственникам.

– Но я потеряю такого жильца?! – сокрушенно воскликнула она.– Который так хорошо платит?

– Что делать, фрау Мюллер,– посочувствовал он ей, уже вполне овладев собою.– Нельзя резать курицу, несущую золотые яйца. А вы как раз этим и занимаетесь. Сколько, кстати, стоит сегодняшний завтрак? – и полез в карман.

– Вы заплатите в конце месяца! Какие могут быть расчеты сейчас?

– Но все-таки?

Хозяйка помешкала.

– Если вы так настаиваете,– чопорно сказала она,– то сегодня я особенно старалась. Потому что день праздничный...– и примолкла в нетерпеливом ожидании.

Доктор Бременер расплатился, как всегда, с избытком, встал, раскланялся и пошел наверх собирать книги и чемоданы. В Чикаго жили его сестры и племянники, более расторопные, чем он,– они давно его ждали. Сам он семьи не имел, а задерживался в Германии из-за свойственного многим врачам заблуждения: они почему-то думают, что стоят в обществе особняком и что общая участь их не коснется,– но хозяйка, надо отдать ей должное, помогла ему принять необходимое решение и спасла от иной, более печальной, участи.

З0 января Гитлер пришел к власти: Гинденбург-таки передумал и назначил его канцлером. В воздухе запахло насилием. Теперь по радио неслись крикливые речи Геббельса. Он начинал каждый день одним и тем же: "Четырнадцать лет мы терпели это!", имея в виду правление социал-демократов и натравливая немцев на левые партии. Еще он говорил о "жизненном пространстве" для Германии, и простодушные слушатели, не вполне понимая смысла этих слов, задерживались под громкоговорителями и во всеуслышание его одобряли: чтоб слышали соседи по дому и просто – случайные прохожие; в стране устанавливалась атмосфера всеобщего единения и подъема.

Доктор Бременер отбыл в Америку вовремя. Рене стала свидетельницей одного из первых еврейских погромов. Это был еще не погром в тесном смысле слова, а так – проба пера, репетиция будущего. Рене шла по благополучному кварталу города: ей не советовали заходить в рабочие районы, где можно было нарваться на какую-нибудь историю. Тем отвратительней было то, что она увидела: в окружении благополучных домов и их хорошо одетых обитателей. Возле небольшого кафе, предлагающего берлинцам бочковое пиво и к нему добротную домашнюю закуску, стояли трое молодых рослых парней в коричневых рубашках и в армейских галифе и швыряли камни в окна и стеклянные двери. Совершали они это как нечто обычное и естественное и смеялись при этом, будто бросали камни не в стекла окон, а в речку: как делают это на спор соревнующиеся подростки. Стоявший рядом полицейский пытался урезонить их, но не вступал в прямое противоборство.

– Ребята, я все понимаю, но закон против вас. Это не дозволяется. Если он завтра жалобу подаст, что мне начальству отвечать?

– А он не будет жалобу подавать,– сказал пренебрежительно один из нападавших.– Нам тоже есть что на суде сказать. Пришли к нему, попросили пива бесплатно: пить очень хотелось – а он не дал, морда этакая. Да после этого ему вообще тут, на этой улице, делать нечего! – и снова бросил камень, который достал из-за пазухи: они запаслись ими заранее. На этот раз он кинул сильнее, и щебень, пролетев отсутствующее стекло, разбил что-то в доме видимо, посуду в горке.– Вот,– удовлетворенно сказал молодой человек и огляделся в поисках похвалы и поощрения, но люди кругом молчали и выглядели угнетенными: битье чужих стекол действовало им на нервы.

Хозяин кафе сидел в осаде и не высовывался из дома. Молодая девушка: видно, его дочь, с явно неарийской внешностью, курчавая и носатая,– прошла мимо, высоко подняв голову, сохраняя на лице презрительное отношение к обидчикам: она преодолевала страх и мстила им за него вызывающей походкой. Ей вслед посыпались оскорбления и улюлюканье...

Трое парней не то рабочего, не то спортивного вида задержались возле дома и переглянулись. Штурмовики насторожились, умолкли, ожидая стычки, а полицейский отошел от греха подальше, чтоб не оказаться вовлеченным в потасовку, где ему одинаково невыгодно было оказаться как ее участником, так и свидетелем. Но те трое, переглянувшись, не стали ни во что вмешиваться: на то не было приказа – Компартия готовила своих членов к решительному сражению и не хотела распылять свои силы без надобности...

Рене отошла в бешенстве. Если бы те трое полезли в драку, она бы, несмотря на запреты, тоже бы в нее ввязалась. Она начала тяготиться своим пребыванием в Берлине, где от нее требовалось только молча наблюдать за происходящим. Документов из Москвы все не было. Если кто-то нарочно захотел задержать ее здесь на время прихода фашистов к власти, то это был гениальная выдумка: за месяц она стала законченным антифашистом, увидевшим врага в лицо и не нуждающимся в дальнейшей учебе и вразумлении. Но конечно же это было не так: просто документы делались очень долго, и будущим агентам приходилось ждать месяцами, пока из Москвы придут их липовые бумаги.

27 февраля подожгли рейхстаг. После этого оставаться в городе стало опасно. Компартия ушла в подполье, не дождавшись ни решительного сражения, ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой – и не куда-нибудь, а на лыжный курорт: даже купили ей лыжную экипировку – благо времена стояли тревожные, гостей в Альпах было немного и жизнь там была не дороже, чем в берлинском пансионе. Всякая обновка радовала ее, будто она все еще была подростком – у нее даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным ей светским спортом. Но оно улетучилось, едва она стала на лыжи. Дело было не в том, что они не подчинялись ей: они никому сразу не даются – она не могла понять, как можно развлекаться и заниматься пустяками, когда земля горит под ногами. Ей попался добросовестный инструктор, который сидел без дела и, желая отработать зарплату, добивался от нее, чтоб она хотя бы освоила спуск с пригорка, хоть умение ходить по ровному месту. Она играла роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в конце концов послала его ко всем чертям:

– Ну что вы ко мне пристали?! Не видите, что у меня ничего не получается?! Да и не хочу я учиться, по правде говоря! – На это он резонно заметил:

– Зачем же тогда сюда приехали?

– Сама не знаю.– Она вспомнила конспирацию.– Не выходит, и все тут. Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства...

К счастью, вскоре подоспели документы. Она прервала альпийский отдых, вернулась в пансион к фрау Мюллер, отдала Марии люксембургский паспорт, который мог еще кому-нибудь пригодиться, дождалась, когда ей проставят в новом необходимые визы, села на поезд и поехала в страну, о которой много думала и давно хотела увидеть ее воочию...

2

В Москву она прибыла 15 марта 1933 года. Опять что-то где-то не состыковалось: на вокзале ее не встретили. Но она была в приподнятом настроении, совсем не обиделась на это, а решила осмотреть город в одиночестве – для первого знакомства это не помеха, а преимущество. Погода стояла великолепная: снег, солнце, мартовский морозец – всего этого она прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под солнцем,– показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной, о которой она составила себе представление во Франции. В тон зимнему солнечному пейзажу были и лица людей на улицах – москвичи представились ей добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные: пока чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия,– но к ним примешивается восторг первой любви и увлечения: они пристрастны и требуют уточнения.

Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие – тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда "Новомосковской", позже "Бухарестом", потом снова, как встарь, "Балчугом". По-русски она знала только "спасибо" и "товарич", но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира – с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго,– и пошла знакомиться с соседями.

Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась – после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению – мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.

– Это новая соседка,– объяснил он стоявшей за ним женщине.– Заходите, будем знакомиться.– Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.

Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий – тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.

– Знаете немецкий? – спросил он только.– Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах – ковыляем да прихрамываем.– Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом.– Вы откуда?

– С вокзала,– отвечала она.– Только что приехала.

– Ну да. Понятно...– и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение – настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.

– А что ж вы дверь не закрыли? – полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.

– Там нет ничего, что может приглянуться ворам.

– Воров тут, конечно, нет,– протянул он, заглянув с любопытством в ее комнату и сразу увидев в ней нечто стоившее его внимания.– А вот газета у вас из саквояжа торчит – это интересно...

Это была непростительная ошибка с ее стороны. Номер фашистской "Фелькише беобахтер" с большими черными готическими буквами, похожими каждая на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее лояльности, но в Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.

– Дайте почитать! – не обращая на это внимания, попросил он почти детским голосом.– Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд из Берлина.

Пришлось открыться.

– Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.

– Долго там были?

– Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.

– Но недостаточно, чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она из Берлина,-сказал он, оборотившись к соседке – не потому, что та не слышала их разговора, а потому что это был способ представить новенькую.– Сейчас расскажет нам, что там. Пойдемте к нам. К Луизе, вернее. Газету только непременно с собой возьмите.

– Она фашистская.

– "Фелькише беобахтер"? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.

– Я не буду ее читать,– предупредила Луиза.– Слишком их ненавижу.

– А я для тебя ее просил. Я-то их читаю – время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали...

Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста,– он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей – настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни – ошибки юности не укор зрелому возрасту...

Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила – особенно то, что не считала важным и достойным упоминания,– ее невозможно было разменять на мелочи, но то, что ей в свое время запомнилось и ее взволновало, излагала кратко, но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов, словно это не было у них принято или то, что она говорила, было им известно и их интересовала больше сама она и ее манера рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них сильное и тяжелое впечатление.

– Даже так? До погромов дело доходит? – переспросил Пауль, когда она рассказала, как три штурмовика громили кафе, где им утром не дали бесплатно пива.– Отношение к евреям – это у них показатель наглости и безнаказанности. Как термометр у больного. Видно, решили вовсе не считаться с законами.

– Да они никогда с ними не считались! – холодно возразила Луиза, у которой рассказ Рене оживил давние гневные воспоминания, отчего ее лицо, и без того несимметричное и неправильное, перекосилось еще больше.

– Но это у себя, в своих казармах, а на людях? На публике?..– и Пауль пожал плечами, раздумывая над услышанным.– Ладно,– отвлекся он.– Надо и о Кэт подумать. Она с дороги, ей отдохнуть надо...

– Мне это не нужно. Я выспалась в поезде.

– Вот чего мне никогда не удавалось – так это спать при переезде границы. Москвы не видели?

– Походила немного возле вокзала. Меня, конечно, не встретили.

– Это надо сказать! – обеспокоился он.– Что за новости?

– Ради бога, не нужно! – воскликнула она.– Я не люблю жаловаться. И уж тем более начинать с этого!

Он не стал возражать – вернулся к разговору:

– Ну и как вам Москва? Если отвлечься от того, что вас не встретили?

– Понравилась.– И Рене кратко сформулировала им свое минутное, но уже неколебимое впечатление о городе: сказала и про радушную улыбчивость москвичей и про их чувство внутренней раскрепощенности. Они и это выслушали молча, не тратясь на комментарии: предпочитали смотреть и слушать и делать это по возможности незаметно. Пауль сохранял при этом на лице некий благожелательный нейтралитет, а Луиза была настроена более скептически и, слушая Рене, чуть-чуть кривила губы – но это было у нее скорее привычка, тик, чем выражение недоверия.

– Красной площади и Кремля, словом, не видели,– подытожил Пауль.– А это здесь почти паломническая обязанность.

– Меня больше интересуют пригороды,– сказала Рене с юношеской запальчивостью и прямолинейностью.– В них лучше видишь людей и чувствуешь дух города.

Пауль мельком глянул на нее.

– Вы не из Сен-Дени? – с точностью до нескольких километров угадал он.-Вы же француженка, Кэт. Не только вы умеете узнавать людей по голосу.

– С чего вы взяли? – уперлась Рене, не желая сознаваться и следуя в этом инструкции.

– Похожи. Акцент похож. И кто еще пригородами хвастает? Пригороды больше самого города, так? – (Эта французская пословица означает примерно то же, что наша: "Не видеть за деревьями леса".– Примеч. авт.)

Она улыбнулась:

– Примерно так. Хоть это и говорят в насмешку, но так оно и есть.

– Конечно француженка,– повторил он, еще раз приглядевшись к ней.– Хотя и не совсем обычная.

– Обычных здесь нет,– сказала Луиза.– Обычные дома остались,– и с ней трудно было не согласиться...

Они пошли гулять по городу. На выходе из гостиницы офицеры охраны поздоровались с Паулем как со старым знакомым, но проверили документы его спутниц, после чего лихо откозыряли. Они перешли Каменный мост, вышли через Владимирский спуск к Красной площади. Рене хорошо знала площадь по фотографиям, у нее не возникло чувства новизны, когда она на нее ступила, но зато ее привел в восторг собор Василия Блаженного, и она дважды обошла его, задирая голову и запоминая шишки и навершия разноперых глав и луковиц. На снимках Красной площади, которые она видела, собор многое терял в плоскостном изображении, его надо было видеть в объеме и движении: она вспомнила тут уроки Марсель в Лувре.

– Сколько шапок – и все разные! – восхищалась она.– И нет симметрии. Не это ли основное качество русских?

Пауль согласился с осторожностью:

– Да, это, пожалуй, самое русское из всего, что здесь есть. Кремль строил итальянец Фиораванти, соборы в Кремле прекрасны, но и они не новы для Европы, а этот собор делал русский зодчий, Барма. Ему выкололи глаза – чтоб другого такого не поставил.

Рене ужаснулась:

– Была такая русская традиция?

– Скорее восточная,– с той же предусмотрительностью: будто ходил по болотным кочкам – сказал Пауль.– Так поступал, например, Тимур: русский царь в этом случае его скопировал... Вы говорите, русские люди на улице произвели на вас впечатление внутренней свободы и раскованности?

– Да. Не так разве?

– Так, наверно,– дипломатично отвечал он, как бы извиняясь перед нею за свои сомнения и уточнения.– Но иностранцы редко находят их такими... С русскими вообще надо, как они говорят, много каши съесть, прежде чем их поймешь: они и просты и сложны одновременно.

– Как всякая другая нация,– вмешалась Луиза: она, видно, не любила национальных отличий и предпочтений, в какой бы форме они ни выражались.

– Как и всякая другая нация,– покорно согласился он и сам привел пример: – Кто бы мог подумать десять лет назад, что немцы способны на такое? У меня перед глазами ваш рассказ стоит. С этой девушкой, вслед которой летят камни... Давайте-ка мороженое купим. Если хотите русского своеобразия, то вот оно – в Москве в самый сильный мороз на улице едят мороженое.

– Так проще всего утолить голод,– сказала Луиза.– И всего дешевле.

– Правда? – удивился он.– А я об этом не подумал,– и подошел к мороженщице, стоявшей с двухколесной тележкой возле Лобного места.

– Спросите у нее что-нибудь,– попросила Рене.– Хочу послушать, как звучит русский в оригинале.

– Еще услышишь,– перейдя на "ты", сказала ей Луиза: признала наконец за свою и установила с ней с этой минуты товарищеские отношения, а Пауль уже разговаривал о чем-то с закутанной в шаль пожилой женщиной, одетой в перепоясанный ремнем длинный, до пят, ватник, и в валенках и галошах: то и другое Рене увидела впервые. Пауль говорил по-русски свободно и, наверно, чисто, потому что у мороженщицы не возникало сомнений на его счет и она отвечала ему охотно и без задержек. Она и в самом деле держалась свободно и непринужденно, и в поведении ее, когда она предлагала свой товар, не было того унизительного налета угодливости, которым сопровождается всякий акт купли-продажи на Западе: она будто раздавала порции мороженого бесплатно.

– О чем вы говорили? – спросила Рене, когда Пауль вернулся к ним и показал ей на своем примере, как надо есть на улице мороженое.

– О чем говорили? Да ни о чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. "Сваляли",-сказал он по-русски, будто Рене так было понятнее.– Спросил у нее, как идет торговля, она мне: как идет, так и идет – "вечером видно будет".

– Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? предположила Луиза.

– Да она и сама это знает,– сказал Пауль.– Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку – я этого никогда не делаю... Может, ей сказали здесь стоять – поэтому она не уходит.

– А если у нее спросить что-нибудь серьезное? – поинтересовалась Рене.-Например, как она относится к Гитлеру?

Пауль пожал плечами:

– Думаю, никак. Вряд ли вообще о нем думает. А если и думает, то не скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так что и не задавайте их, если хотите, чтобы они и дальше выглядели и чувствовали себя непринужденно. Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать обо всем, ничего не сказавши. Вот мавзолей. Если захотите посмотреть, скажете – я устрою пропуск. Сегодня выходной день: обычно здесь выстраивается длинная очередь.